Жизнь начиналась так долго, так подробно, так основательно и многообразно, так тщательно готовила и запасала сама себя, так много обещала, что теперь и в голове не укладывается стремительность её окончания. Разрыв шаблона какой-то, противоречие в определении (как поэтому не думать об этом постоянно? как не удивляться этому? ведь мысль и есть удивление. Деятельное удивление, так сказать).
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Холодным фильтром
Весна — распахивание окон восприятия. Проветриваются внутренние пространства, закупоренные зимой в самих себе. Мощный и трудный опыт открытости. И незащищённости, которая неминуемо ей сопутствует. По-настоящему, качественно и честно прожитая весна — всякий раз «с содранной кожей на открытом ветру» (как давным-давно выразилась я о молодости, ещё и не успев из неё выйти). Весна — опять же по-настоящему проживаемая — ежегодное возвращение молодости, вечное повторение её неусваиваемых уроков: с её уязвимостью, неготовостью, возможностью и необходимостью становления. Весна — всегда хоть немного беда: разрушение зимних устроенностей, зимней твёрдости, — что отчасти компенсируется прибыванием света, раздирающего уютные завесы сумрака, но не в меньшей степени и усугубляется им. От «правильной» весны больно, что не отменяет сопутствующих ей радости и освобождения, но, напротив того, необходимо связано с ними.
На шестнадцатом своём году, в незапамятном-незабвенном 1981-м, сочинила я про это стишочек, — многое с тех пор забылось, а его, персональную-самодельную классику, каждый Божий март вспоминаю, — так пусть же будет и здесь:
Холодным фильтром март
Шершаво разделяет
Весну и зиму.
Веки разлепляет
С трудом — новорождённая весна,
В остатках вязких косности и сна.
День знобким ветром до костей прошит.
Земля лежит, распятая, как жертва.
Опять с усильем дух воскрес из мертвых,
Быв заново и зачат и рождён.
Ещё собой овладевает он
С трудом. Но дрожь рожденья бьёт поля,
И роженицей старою земля,
В крови распластанная, в муках, дышит
И прорастанье чутких звуков слышит
В себе — предвестье
Будущей души.
О внешнем и временном
…ну да, биография — как одежда: внешнее, вроде необходимое (не пойдёшь же в голом виде по свету, если только не юродствовать, конечно), но — поносил да снял (а сначала и не налезает ещё, всё думаешь, что не по размеру и не по фасону). (Оно, конечно, в процессе ношения окажет известное формирующее воздействие, задаст тип движений, характер устойчивого самоощущения, но — оно снимается же.) Не только внешнее и вынужденное, но ещё и временное и к внутреннему твоему ядру имеющее не так уж много отношения.
О разрыве шаблона
Постепенно внутренний разговор со смертью и о ней (внутренний же) становится основным содержанием жизни, а все остальные дела и разговоры — вариантами его или комментариями к нему. Начинаешь уже думать, что это интересно и захватывающе (а это действительно и интересно, и захватывающе).
Жизнь начиналась так долго, так подробно, так основательно и многообразно, так тщательно готовила и запасала сама себя, так много обещала, что теперь и в голове не укладывается стремительность её окончания. Разрыв шаблона какой-то, противоречие в определении (как поэтому не думать об этом постоянно? как не удивляться этому? ведь мысль и есть удивление. Деятельное удивление, так сказать). Человек совсем уж готов был поверить, что жизнь и есть начало, что она совершенно тождественна ему, что в этом её суть и смысл. Она же ведь и по сию минуту полна движениями начала, совершенно уже, казалось бы, неадекватными, пропитана запахами начала, имеет осязаемую его фактуру. И тут вдруг нá вот тебе.
Вот и начинаешь морочить себе голову соображениями вроде того, что жизнь начинается всегда, даже когда очевидным образом кончается. Хотя, наверное, в какой-то мере — на уровне внутренних движений, всей этой внутренней феноменологии — так и есть.
О распределении ресурса
Всякими новыми впечатлениями, хоть от книг, хоть от других городов, да хоть от литературных вечеров и разговоров на них, — стараешься / надеешься переписать себя заново, сделать из этого, не бывшего ещё в твоих руках материала хоть сколько-нибудь другую, в идеале — хоть сколько-то лучшую версию себя. — С другой стороны, ведь всякое новое впечаление — обязанность, даже совокупность обязательств: его же — чтобы оно вообще могло что-то значить — надо обработать, продумать, истратить на него некоторое количество внутреннего ресурса да и просто времени — которое ты при этом естественным образом отнимаешь у чего-то другого. — Так не лучше ли, думаешь, — не достойнее ли (прежде даже конструктивности — рассуждая исключительно в терминах ответственности) сосредоточить этот оскудевающий ресурс на тех обязательствах, которые у тебя уже есть — и таким образом лучше, основательнее, глубже их отработать?
И к выделке хоть сколько-то более приличной версии себя это тоже, кстати, имеет самое непосредственное отношение.
Весна, холод
А весна так холодна, что пахнет предзимьем — лучшим, лучшим, лучшим из состояний года и мира.
И возвращает человеку даже не только октябрь — надёжную основу существования, — но уже и сам ноябрь — чистый, промытый от лишнего, как стекло («только этого мало». Нет, вот этого — точно преизбыточно). Как стекло же, прозрачный: сквозь него видно всё самое важное (которое застилают лето и поздняя весна с их пышным крикливым театром) — и только оно.
(Но и подумаешь: а ну как осеннее отсутствие обольщений, вся эта обожаемая жёсткость-точность-честность-предельность и т.п. — тоже своего рода обольщение и морок? — необходимый ещё более весеннего морока о нежности, юности, о пробуждении жизни и её, типа, торжества неизвестным науке способом.)
Об изготовлении бессмертия
Дурацкая, детская, непрояснённая в силу своей как будто очевидности, непрорефлектированная интуиция, вертящая тобой, как всё непрорефлектированное: твоё человеческое качество (то есть — смешно, но тем не менее, — и количество+качество образования, и то, как ты устраиваешь свои отношения с людьми, и как ты выполняешь свои повседневные обязанности — всё, всё вот это вплоть до твоего внешнего вида, потому что он, конечно, результат дисциплины и самоконтроля) — словом, твоё человеческое качество имеет какое-то, и скорее всего, прямое отношение к бессмертию. Мнится (какой-то внутренней формой, прежде сознательных установок чувствуется), что-де чем ты будешь лучше, тем ты будешь бессмертнее.
Идея эта не так безумна, как может показаться, потому что стремление быть «лучше», несомненно, — борьба на стороне космоса против хаоса, становления против разрушения, в конечном счёте, да, — жизни против смерти, бытия против небытия.
(Вот поэтому-то, кстати, кажется, будто вина, собственные поступки, которые ты осознаёшь как плохие, — перечёркивают тебя, отрицают, уменьшают как личность, как единицу существования, будто они — ущерб в самом бытии.)
Другой вопрос, что к личному бессмертию это (драка с небытием на стороне бытия), по всей видимости, никакого отношения не имеет.
И ещё к практикам бессмертия
Повторения — в общем-то, что бы ни повторялось, хоть перекладывание вилок в кухонном ящике, но особенно некоторые их разновидности, например, рассматривание старых фотографий, бесконечное выращивание прошлого в себе — помогают справиться, хотя бы на уровне чувств, раз уж не вообще — с одноразовостью и однократностью мира. В конце концов, это непобедимо-сладкое — до зависимости — всматривание в фотографии, допустим, старой Москвы, в память пространств, в давно исчезнувшие лица, в чужую сиюминутность, в свет и воздух другого времени, заглядывание за пределы собственного существования, особенно в близкое преджизние, в 1964-й какой-нибудь год, в первую половину 1965-го, — расширяя, растягивая эти пределы, — практика утешающая — перед лицом обречённости всего, регенерирующая, терапевтическая. Восстанавливает, наращивает душевную ткань, стёсанную работой. Наполняет витальностью. Это совсем даже не о прошлом как таковом, оно просто поставляет материал, один из самых насыщенных материалов. Это о том, что — раз случившись — будет теперь всегда.
О времени избытка
Ну да, ну да, кажется, будто жизнь тогда только и чувствуешь, когда пробуешь её на износ, на разрыв, — и даже дожив до старости, не можешь да и не так уж хочешь избавиться, освободиться от этой молодой инерции, потому что всей собой помнишь, как это было тогда, в молодости, сильно и остро, — так сильно, так остро, как будто это сейчас.
С другой стороны, с прибыванием возраста понимание иногда всё-таки прирастает. — Теперь уже очень понятна старческая радость — именно полноценность, полноправность, яркость, насыщенность (чем? чувственным материалом, чем же ещё) этой радости — от того, чтобы просто лежать и вспоминать свою жизнь (уже ничего от неё не требуя, ничего не ожидая — в том и прелесть). — Старый человек, как ребёнок, играет с самим собой. Ребёнок воображает, старик вспоминает, и это в сущности одно и то же действие: яркий, захватывающий, самодовлеющий внутренний театр, — только ребёнку внешнее скорее помогает — давая материал для этой неисчерпаемой игры, старику — скорее мешает, — материала и так в избытке.
К резонам странствий
Разные, различно организованные пространства задают человеку разную эмоциональную динамику (если не мыслительную, то эмоциональную уж во всяком случае), разную внутреннюю пластику: то растягивают тебя, то сминают, то взвинчивают, то сглаживают, то подавляют, наполняют то воздухом и светом, то тьмой, тоской и протестом, чего они только не делают. В простое уже следствие этого включение в свой чувственный, телесный опыт как можно более разных пространств не может, мнится, не делать тебя шире, гибче, восприимчивее — разрабатывает воспринимательный аппарат, расширяет эмоциональный диапазон. Это всё совершенно досмысловое — но составляет одно из (почти) необходимых условий смысла. (На самом деле, в случае невозможности — почему бы то ни было — пространственного разнообразия смысл ищет — и успешно находит — себе иные источники.)
Под разными масками
В сущности, тоскуется всегда по одному и тому же: по интенсивности и полноте жизни — и одновременно по плотной её упакованности (в заданные структуры), по качественной её размещённости на обозримой, одним взглядом охватываемой территории: без пустот, без разрывов (хотя, конечно, возможно придумать убедительное оправдание и пустотам, и разрывам. Оправдание-то придумать можно, но это не отменяет существующего прежде всех оправданий страха: страха пустоты, страха разрывов, — страха не-цельности). По, в конечном счёте, защищённости этой плотностью. Просто в разные времена этот, в сущности неизменный комплекс требуемых (в основном — вотще) от жизни качеств называется, волею биографических обстоятельств, разными именами. Скрывается под разными масками, выговаривается в разных образах.
Жизнь как таковая
Теперь-то кажется: когда ни с кем не общаешься (и ничего не делаешь — такой роскоши почти не бывает, но всё-таки случается иногда), — это и есть твоя настоящая жизнь, настоящая жизнь как таковая, — чистая, самодостаточная основа существования, способная прекрасно обойтись без всего остального.
Бессобытийность — сама по себе большое, всеисчерпывающее событие. Оно не просто чистое — оно полное, переполненное самим собой.
«События» искажают бессобытийность, дробят её на заведомо мелкие, несамодостаточные части.
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать
…но почему-то с той же весной — пронзительной, взывающей к взаимодействию с нею даже теперь (в печальные-то мои годы) — не получается, не знается, как взаимодействовать напрямую — так, чтобы совсем с нею совпасть, совсем проникнуться ею, раствориться в ней, — непременно следует выстроить систему посредничеств, посредничающих действий, с помощью которых возможно было бы в неё включиться. Но что ни придумай, всё настолько уступает ей по масштабу, что упорно чувствуется недостаточным, не достигающим необходимой цели.
Хожденье по улицам — в принципе самое простое и доступное из таких действий, но недостаточным кажется и оно.
растрачивая и транжиря
…не говоря уже о том, что, не беззаконничая, не почувствуешь закона (всегда есть смысл взглянуть извне). Ночное бессонничанье — из самых милосердных (к миру и людям) такого беззаконства.
Разрушаешь — да ещё и сладко — только себя.
Да и то сказать, что ещё с этой собою делать.
Она — расходный материал.
Обидно помереть, его не растративши, правда ведь?
О тайных формах соперничества
…а иные тексты читаешь (почти) единственно затем, чтобы стать их автором, — встроить, врастить, вживить в себя авторские способы мышления, видения, понимания, реагирования, вообще принять авторскую внутреннюю форму, — и удаётся ведь, чтение — это отождествление. Побыть автором хотя бы на время чтения текста (а посредством нескольких чтений разных его текстов — накапливаешь автора в себе). А вот если о книге / тексте ещё и написать, то, напротив того, эмансипируешься от него — развеиваешь, так сказать, гипнотизирующий, обольщающий морок, освобождаешься хоть отчасти от власти автора над тобой и даже получаешь иллюзию того, что ты сильнее если и не автора, то, по крайней мере, вот этого текста.
Соперничество — и братец-близнец его, самоутверждение, — конечно, суета, но внутреннюю динамику, с этим связанную, вместе со всею её безнадёжностью никуда не денешь. Приходится эту динамику так или иначе проживать, изживать, обрабатывать как исходный материал, даже ясно осознавая её пустоту, тщету и суетность.
К определению неопределяемого
Любовь и дружба различаются ведь совсем не эротическим компонентом (прекрасно мыслима и эротизированная / эротическая / пуще того, на эротике только и основанная дружба). Любовь — когда жжёт и горит (особенно — по нерационализируемым причинам, а ещё лучше того — вопреки разумному). Там, где не жжёт, а только тепло (особенно — когда причины рационализируемы, но это не обязательно, всё равно рациональное занимает в человеке не так уж много места), — там точно дружба. Или любая другая форма привязанности.
Di doman non c’è certezza
Интересно, что осознание (постоянное — до навязчивости) нынешних смертоносных обстоятельств, застревание на них мысли-и-воображения совершенно не мешает почему-то радоваться, например, весне — уже не потому, что она обещает что-то хорошее мне ли, моему ли человеческому сообществу (di doman non c’è certezza), но бескорыстно: весне как таковой, единственно потому, что она есть.
Оказывается, такое возможно.
Радоваться самому слову «март»
(в котором в юности-молодости, когда до фига было времени впереди и, по большому-пребольшому счёту, громадное — нерефлектируемое — чувство и социальной, и онтологической защищённости, а вся «содранная кожа на открытом ветру» [цитатка из меня нежных юношеских лет] относилась всего-то к межчеловеческим отношениям, — всласть воображались мне и сдирание той самой кожи, и хруст костей, и Бог знает что ещё).
Накачивание себя слабомотивированной или вовсе немотивированной радостью в ситуациях, реально исполненных опасности, несомненно должно быть отнесено к числу (работающих) защитных механизмов.
К космизации хаотического
Истратив день почти целиком на разгребание книжных хребтов и расстановку всего, что только возможно, на полках (ну разумеется, с отвлечением, листанием и т.д.), сделав примерно две трети намеченного, думаю:
к каждому очередному хребту приступаешь с трепетом, поскольку — комок слежавшейся жизни, последовательность книг в каждом — последовательность их обретения, чтения, забывания, связанных с ними надежд, воображений и вообще контекстов. (Книга — узел, стягивающий контексты.) Расстановка — процедура аналитичная, разрывающая естественные нерационализируемые связи, насильственная. Это столько же прояснение, сколько упрощение и редукция. Распутываешь и выпрямляешь волокна, образующие твою собственную персону в её прошлом, воображении и замысле, — делаешь прямым то, что не должно и не может быть прямо.
Кроме всего прочего, это и сильный опыт тщеты, которую настолько не получается принять, настолько не получается с нею смириться, что используешь всякий удобный предлог, чтобы не соотносить её с собою. Многие книги никогда не будут нужны. Многие, по всей вероятности, никогда не будут прочитаны и заготавливались как чистое будущее, как разметка путей для него, как замысел и план самой себя (идеальной, конечно же), и именно в этом качестве дороги и важны, независимо от того, какие из них я успею прочитать. Многие важны как чистая память и точно никогда не будут перечитаны, но важна самая их плоть — шероховатости бумаги, шрифт, потёртости обложки — так впитавшая в себя время, что, кажется, оно вытеснило собственную сущность этих книг. Они теперь — совсем не о том, о чём были написаны. Они — самая плоть смысла, только не авторского, а личных смыслов читавшего.
Конечно же, все эти книги давно перестали быть самими собой и стали — сброшенными шкурками той жизни, которая протекла через них, навсегда сохранившими форму этой жизни, или, если ещё не прочитаны, — заготовками для неё — такой, какой она воображала себя на разных своих этапах. Строительный материал для жизни — на который все свои сознательные годы возлагала я огромные надежды (скорее всего — преувеличенные), тщась компенсировать его избытком мучительный и постыдный недостаток собственного образования и опыта. Ничего ничем компенсировать нельзя — или, что вернее всего, я просто неумело это делала. Теперь всё это предприятие оборачивается чувством собственного бессилия и поражения.
Конечно, рациональные соображения и общее чувство подсказывают, что пора менять стратегию обращения с книгами — и с самой собой в свете этого, всю пластику, динамику и тектонику жизни, её экономику и экологию (из возраста в возраст — с этапа на этап — наверно, шагаешь тогда, когда меняется именно это: пластика, динамика и тектоника; главенствующий тип внутренних движений, совокупность принципов жизнеобразования, которые не столько держишь в голове, сколько чувствуешь телом). Прочитанное — отдавать, кроме разве того, с чем действительно хочется жить одним домом, читать как можно больше в электронном виде (что, кстати, прекрасно получается). Какие неожиданные вещи открываются о самой себе. Всю жизнь, с дошкольного детства, жившая прошлым («мы из всего делаем себе прошлое», — сказала я сама себе в восемнадцать лет, и вот ведь, по сию минуту так думаю), вдруг обнаруживаю, что на самом-то деле, какой-то задней, но самой надёжной стенкой сознания, всегда воспринимала себя как человека, открытого будущему, у которого этого будущего много-много, в котором вообще-то именно это самое главное (может быть, потому и можно было всласть копить это прошлое сколько угодно и всласть копаться в нём). И теперь воспринять себя в свете того, что будущее стремительно сокращается, что его всё меньше и меньше — не получается. В этом качестве не укладываюсь я у себя в голове.
Не получается как следует, со всей полнотой думать, чувствовать и понимать (вечно что-нибудь, какой-нибудь самообман из этого понимания выбивает), что жизнь идёт к закату, что пора отпускать от себя предметы, книги, пространства, самое себя и самое жизнь. Не накапливать, а раздавать: воспользоваться накопленным всё равно не сумею, а будучи розданным, оно получит новую жизнь, то самое будущее. Пришло время, говорю себе, жить в режиме расставания, и оно требует особенной дисциплины (так и хочется сказать: «и аскезы»), ничуть не меньшей, чем время роста, обретений и встреч. Это тоже, говорю себе, время обретений на свой лад: обретения утрат, встречи с разлуками.
В этом есть что-то от очищения — от всего, чем обросла за жизнь. Ничем красивым и гармоничным как-то не обросла. Сплошное экзистенциальное и предметное бормотание. Хаос шевелится.
Но поверить в это по-настоящему опять-таки не получается.
Пересекая двор
Изначальные пространства — дом и двор младенчества и детства, их окрестности — воспринимаешь, с самого начала и потом всегда, помимо их красоты или некрасоты (в самом раннем восприятии нет этих категорий; не помню, когда появляются), — видишь их как иносказания собственной внутренней структуры, нет — как её прямую речь: самое себя видишь в этих формах (а потом уж в других — в собственно внутренних). Одна часть двора означает страх, другая — защищённость, третья — надежду, четвёртая — глубину и т.д., — они означают их до имён, прежде (словесного) языка, потому что они сами — язык. И потом это первоувиденное, первопережитое всю жизнь работает как матрица восприятия: на него, как на основу, хотя бы и не осознаваемую, укладывается, его форму принимает всё, что будет пережито. Оно точно, без зазоров распределяется по квадрату изначального двора.
В лаборатории воздуха
А март между тем превращается в предчувствие апреля.
Он уже вырабатывает в себе — в гигантской лаборатории воздуха — не только апрель, но сразу и май. Наскоро, опережая самого себя, жадно запасается будущим.
(продолжение следует)
