СЕМЬ ИСКУССТВ

Необычный это был характер, ни на кого непохожий, и вправду «сотканный из великих парадоксов». Александр Петрович принадлежал избранному кругу, названному в истории мировой литературы «цветом советской поэзии», но был вхож и в другой мир, подпольный, скрытый, — потому что был игроком, а деятельность эта долгие годы в стране преследовалась. Двойная жизнь придавала ему некую таинственную привлекательность.

Анна Тоом

НЕ БЫЛО, НЕТ И НЕ БУДЕТ ВОВЕК

Воспоминания об Александре Петровиче Межирове

Диалоги с поэтом

(отрывок)

(окончание. Начало в № 12/2024 и сл.)

Таким и уйду

29 октября 2002

Анна. Александр Петрович, куда вы пропали? Я третий день слушаю ваш автоответчик.

Александр Петрович. Анна, это вы? Откуда вы звоните?

Анна. Из дома.

Александр Петрович. Вы же должны быть в Германии.

Анна. Я уже вернулась.

Александр Петрович. Какие впечатления?

Анна. Прошла по Унтер-ден-Линден, постояла у Бранденбургских ворот.

Александр Петрович. А зачем?

Анна. Мой дед брал Берлин. Я должна была увидеть все это своими глазами.

Александр Петрович. Неожиданно.

Александр Петрович. И впечатления мои неожиданные. Мне очень понравился Берлин. Меня Германия поразила. Удивительная страна. Может, я чего-то не понимаю. Может, я не всё увидела. Но то, что я увидела, вызвало у меня восхищение. Вы удивлены?

Александр Петрович. Нисколько.

Анна. В своих мемуарах Марина Влади написала, что было с Высоцким, когда он впервые попал в западную Германию.[1] Его от потрясения вырвало. Я его понимаю. Моя реакция не такая физиологическая, конечно, но впечатление было огромным. Необыкновенная страна. И нация необыкновенная. Это ужасно, что я говорю?

Александр Петрович. Нет.

Анна. У меня до сих пор перед глазами длинные кленовые аллеи, усыпанные золотисто-сизыми листьями, которые не вянут и не сохнут, словно бутафория. Очень необычно.

Александр Петрович. А я люблю старые итальянские дворики. Люблю слушать из окна, как женщины ругаются в дворовых пролётах. Это — музыка. Явление универсальное.

Анна. Указание принято. Мой следующий пункт назначения — Италия.

Мы посмеялись.

Расскажите, что у вас. Чем занимается Елена Афанасьевна?

Александр Петрович. Изучает Америку. Ездит по разным штатам. Елена Афанасьевна эмиграцию воспринимает как туризм.

Анна. Творческий подход к делу.

Александр Петрович. Елена Афанасьевна — человек незаурядный. Я много лет с интересом за ней наблюдаю, но так и не смог понять. Она из староверов. А детство свое провела в Китае, где её отец работал торговым представителем. Она открыта другим культурам, в ней есть потребность приобщения к ним.

Анна. Очень интересно.

Александр Петрович. А вот я стал инерционен. Я — советский человек, и с этим ничего не поделать. Таким и уйду.

Анна. Я не лучше. И мне кажется, мы все, где бы теперь ни жили, во что бы не рядились, несём одну песню в душе — «Наш паровоз вперед летит. В Коммуне остановка».

Александр Петрович рассмеялся.

Ещё я нашла в Квинсе парк с китайцами.[2] Каждое утро они собираются на большой поляне и делают гимнастику. Я хожу к ним, упражняюсь с ними, и это меня поддерживает.

Александр Петрович. Замечательно.

Анна. А рядом под бравурную музыку танцует группа китайских женщин в красных свитерах.

Александр Петрович снова рассмеялся.

С тех пор, как я нашла этот парк с китайцами, мне стало как-то спокойнее.

Александр Петрович. Это важно, потому что Нью Йорк — город тревожный.

Анна. А как много сумасшедших!.. Вы не обращали внимание: как много на улицах сумасшедших? Казалось бы, Америка…

Александр Петрович. О!.. Америка… Америка может не только вознести, но и раздавить.

Мы помолчали.

Анна. Моя беда в том, что я безъязыка — английскому в моей прежней жизни места не было. А он теперь, как говорят, важнейший фактор культурной грамотности. Пришлось осваивать уже здесь.

Александр Петрович. Как-то раз, уже после войны, Антокольский принимал у себя Блока.[3] Луконин, Гудзенко и я были у него в гостях в тот вечер.[4] Никто, кроме Антокольского, не знал французского языка. Блок был шокирован, он не мог в это поверить. С его точки зрения, французский должны были знать все.

Мы посмеялись.

Анна. А почему вы не учили языки?

Александр Петрович. Когда?

Анна. После войны. Поступили в институт — самое время.

Александр Петрович. Было не до того. Я после войны пил. Еще долгие годы. Однажды получил письмо от Виктора Борисовича Шкловского с приглашением на литературную встречу. Я подумал: там будут все мои кумиры — Эйхенбаум, Тынянов.[5] И я пошел. Но когда я пришёл, я поймал себя на том, что их разговоры меня не интересуют. Я кошу глаза на стол, где водка стоит. Я понял, что превращаюсь в животное. С этого момента всякий раз, когда я наливал в стакан, у меня мелькало вспышкой то воспоминание, и я уже не хотел пить. И так все реже, реже… И совсем бросил.[6]

Несчастная и потрясающая Марина

27 января 2003

Однажды ночью раздался телефонный звонок. Портланд и Нью Йорк расположены в разных часовых поясах: когда на Тихоокеанском побережье вечер, у нас на Атлантическом глубокая ночь. Но Александр Петрович был так потрясен, что о времени забыл.

Александр Петрович. Я в Интернете наткнулся на чудовищную статью! Статью Парамонова о Марине Цветаевой.[7] Это немыслимо, что он пишет!..

Анна. Что он пишет?

Александр Петрович. Он пишет о Марине и её сыне: «Инцест!».

Анна. Откуда он это взял?!. У него что, есть доказательства?

Александр Петрович. Для него это так очевидно, что никаких доказательств не нужно. Например, отношения у матери с сыном были странными: он называл её на «вы» и по имени отчеству… Я тоже называл своего отца на «вы». Есть же какие-то традиции, идущие из прошлого… Причем здесь инцест? А ещё он считает, что такое поведение вполне в духе Цветаевой. Мол, она же сама писала о себе: «Что мне, ни в чём не знавшей меры…» В этой женщине, конечно, многое намешано, но она все-таки была культурна! Я хотел позвонить ему или написать письмо негодующее…

Анна. Ну, это…

Александр Петрович. Вы думаете, бесполезно?

Анна. Пока не знаю. Кто он, Парамонов?

Александр Петрович. Он окончил философский факультет. Видимо, Гегеля помнит хорошо. По Гегелю самый низкий и грязный инстинкт — это материнский инстинкт.

Анна. Сколько ему лет?

Александр Петрович. Немолод. За шестьдесят. Я думаю, он понял, что славы ему не видать и решил добиться хотя бы популярности. О Цветаевой пишет: «Инцест». Об Эренбурге заключает: «Еврей не может быть художни­ком».[8] К статье о Пастернаке эпиграфом поставил стихи Пастернака о Сталине.

Анна. Какая страсть — все замарать.

Александр Петрович. Не совсем. Недавно он произнес хвалебную речь на радиостанции «Свобода» о Вере Павловой. Это — эро­ти­ческий поэт. Она талантлива, но со срывами в черную порнографию.

Анна. У них, видно, духовное родство.

Александр Петрович. Лучше не иметь Интернета и ничего этого не знать. Нет, но какой же мерзавец! Его за такую статью надо прилюдно высечь! Я потом открыл «Квадригу» Семена Липкина. Там есть воспоминания о Цве­та­е­вой. Они встретились после ее возвращения из эмиграции. Он провел с ней день. Они бродили по Москве. Марина у него совершенно живая — несчастная и потрясающая.[9]

На следующий день мы продолжили разговор.

Анна. Я нашла парамоновскую статью в Интернете. Читалось с трудом. До конца не осилила. Какой-то гигантский ком слов, образов, метафор, имен. У него и логика своеобразная, если это вообще можно назвать логикой.

Александр Петрович. А его аргументация?.. Ну, что это, скажѝте, а?

Анна. Какая-то аргументация у него есть, конечно, но уж очень экзотичная, очень спорная.

Александр Петрович. Ну, вот именно.

Анна. Дело в том, что он проецирует в окружающий мир свои личные проблемы. И увы, в литературу тоже. Я видела его фотографию. Улыбается, а глаза циничные, колючие. Но ведь это, как вы сами сказали, не инкриминируется.

Александр Петрович. Это не инкриминируется. Но содержание…

Анна. Не беспокойтесь. Я позвонила в Москву. В музее Цветаевой всё знают. Там есть достойные литературоведы, чтобы ответить Парамонову.[10]

Мы впоследствии не раз возвращались к этой теме и всякий раз Александр Петрович негодовал. Не помню, чтобы он по какому-то другому поводу так возмущался. Это было не в его характере. Но оскорбление в адрес Марины Цветаевой очень его задело. Задело и то, что запачкали имя погибшего на войне совсем юным сына Марины Ивановны. «Мы как-то пересеклись с Георгием Эфроном на тропинках Литинсти­тута», — вспомнил он. Александр Петрович понимал, что защитить честь поэта должен поэт, но уже не мог — силы были на исходе.

Люблю Россию какая она есть

4 октября 2003

Александр Петрович. С приездом! Что расскажете?

Анна. Впечатлений много. А вы бывали в Чили?

Александр Петрович. В незапамятные времена. Маленькая, но многообразная страна.

Анна. Да, это удивительно: на севере пустыня, а на юге — арктические ледники. А ещё я удивлена непохожестью чилийцев на других латино-американцев. Они более сдержанны.

Александр Петрович. Ну что ж, они цивилизованны. Не в укор другим.

Анна. Может, благодаря этому они и сумели сохранить свою страну?

Александр Петрович. Несомненно.

Анна. Ну и влияние Пиночета, конечно.[11]

Александр Петрович. О, да. Это личность яркая.

Анна. А вы не думаете, что мы его не совсем правильно себе представляем?

Александр Петрович. Ну, еще как думаю.

Анна. Ведь он такую бойню в стране устроил!.. Три с половиной тысячи человек просто исчезли с лица земли. Не жалел и иностранцев. Другие страны до сих пор предъявляют ему иски в международном суде. Сколько он продержался у власти? Лет десять-пятнадцать?

Александр Петрович. Что-то вроде того.

Анна. Но вытянул-таки страну из коммунистических сетей. И начал разумную экономическую политику. Они на хорошем уровне до сих пор. И общее состояние, в котором находится страна, впечатляет. Там порядок. Там невероятная чистота в городах! Я не понимала: куда я приехала — в Германию или в Латинскую Америку. Просто чудо какие парки! Какие долины виноградников! С большим вкусом оформлены витрины магазинов. Видно, что чилийцы вкладывают душу в то, что делают. Вот почему в США многие люди, выполняя даже любимую работу, через пять-шесть лет начинают ее ненавидеть?

Александр Петрович рассмеялся.

Чили — благообразная страна. Вы едете в автобусе, смотрите по сторонам и всюду видите исторические памятники, нередко несовместимые друг с другом. Потому что чилийцы в своей истории ни от чего не отказались. Свою историю они осмыслили, сделали нужные выводы и продолжают достойное существование.

Александр Петрович. Это, несомненно, так, как вы говорите.

Анна. Вот здесь центр посвященный индейской культуре и ее архитеуктурный памятник, а неподалёку памятник генералу, воевавшему с индейцами в каком-то там году… за что его индейцы и казнили, кстати говоря. Но чилийцы в своей жизни, своей памяти хранят всё и ко всему у них трезвое отношение.

Александр Петрович. Удивительно.

Анна. Взглянув из Чили в свое прошлое, я лучше поняла Россию. Как ужасна российская ментальность! Там никогда не будет порядка, потому что в России подавлена человеческая природа. В каждом сидит бунтарь. Это наше «коллективное бессозна­тель­ное»[12].

Александр Петрович. Да. Есть в нашем человеке такое… самые настоящие гунны.[13] С врожденным отчаянием. К цивилизации они отношения не имеют. Вот такой национальный характер вырисовывается. Причем, все это никак не уменьшает моей любви к русскому кошмару. Я люблю Россию какая она есть.

Анна. Ну, а что у гуннов произошло пока меня не было?

Александр Петрович. Британские СМИ опубликовали печальную статью. В России демографичес­кая катастрофа. Людей умирает больше, чем рождается. Численность населения падает каждый год едва ли не на миллион. Через полвека людей в России останется два раза меньше, чем сейчас.

Анна. Останется даже ещё меньше, потому что люди эмигрируют. Хотя числен­ность можно частично поддержать, открыв въезд в страну жителям быв­ших республик. Но состав коренного русского населения этим не восполнить, конечно. И возникнут допол­ни­тельные трудности из-за национальных трений.

Александр Петрович. Так они уже возникли.

Анна. России бы поучиться у других народов решать эти проблемы. Но куда там! Самомнение у российских властей такое!..

Александр Петрович. Со всем можно было бы справиться, если бы не политический и финансовый хаос в стране. А это надолго.

Анна. А что у вас? Как вы себя чувствуете?

Александр Петрович. Я прожил такую жизнь… я свыкся с мыслью, что со мной может случиться все, что угодно. А Лёля ничего не знает. Она не привыкла, чтобы я болел. Поженились мы юными и теперь… я не умею это назвать… такого еще не бывало. Я впервые в жизни не знаю, можно ли это перебороть. Такие приходят тяжелые часы…

Анна. Вы лежите?

Александр Петрович. Нет.

Анна. У вас что-то болит?

Александр Петрович. Я воспринимаю все по-солдатски. Я понимаю, что ничего изменить невозмож­но. А вот Лёля будет очень удручена.

Анна. Снова почка? Сердце?

Александр Петрович. Нет. Это связано с головой.

Мы помолчали.

Да вы не огорчайтесь. Уж такова природа.

Анна. Хотите, я к вам прилечу? На день. А вечером улечу обратно. У меня только через два дня лекции начинаются.

Александр Петрович. Ни в коем случае. Я доволен, что вас услышал. А дергать вас нелепо. Такая наступила жизнь. Что уж теперь?.. Но когда вы это сказали, на меня повеяло чем-то благостным.

В тот день была объявлена война

6 февраля 2004

Александру Петровичу становилось всё труднее поддерживать диалог. Я звонила, что-то рассказывала, но он вяло реагировал, а потом резко переводил разговор на свою, беспокоившую его тему. Так случилось и в этот раз.

Александр Петрович. Есть у Ходасевича стихотворение «Обезьяна».[14] Я тут случайно ночью его в Интернете обнаружил. Перечитал. Оно поразительно. Вы знаете его?

Анна. Нет.

Александр Петрович. Он — огромный поэт. И стихотворение необыкновенной силы. Белый стих, в нем нет никаких опор. В чистом виде музыкальное чудо. Потрясающей силы поэзия. В 1996 году великолепно издали его четырёхтомник. В нем стихи и литературоведческие работы. Стихи оригинальные, сплошь и рядом дивные. Есть и странные, и страшные стихи. «1923». «Под землей». Очень крупный поэт. Есть у него и такие стихи, что трудно поверить, что их можно было написать!.. Вот «Обезьяна». Жаль, что вы не знаете этого стихотворения.

Анна. Вы можете мне его прочитать?

Александр Петрович. А вы не устанете? Оно длинное. Это — целая картина!

Анна. Не устану. Пожалуйста, прочтите.

Александр Петрович. Ну, слушайте.

Была жара. Леса горели. Нудно
Тянулось время. На соседней даче
Кричал петух. Я вышел за калитку.
Там, прислонясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и черный.
Серебряный тяжелый крест висел
На груди полуголой. Капли пота
По ней катились. Выше, на заборе,
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжелой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
Воды ему. Но, чуть ее пригубив, —
Не холодна ли, — блюдце на скамейку
Поставил он, и тотчас обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.
Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
Досок почти касался подбородок,
Над теменем лысеющим спина
Высоко выгибалась. Так, должно быть,
Стоял когда-то Дарий, припадая
К дорожной луже, в день, когда бежал он
Пред мощною фалангой Александра.
Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала
И — этот миг забуду ли когда? —
Мне черную, мозолистую руку,
Еще прохладную от влаги, протянула…
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа — ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И, видит Бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину — до дна души моей.
Глубокой древности сладчайшие преданья
Тот нищий зверь мне в сердце оживил,
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось — хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни.
И серб ушел, постукивая в бубен.
Присев ему на левое плечо,
Покачивалась мерно обезьяна,
Как на слоне индийский магараджа.
Огромное малиновое солнце,
Лишенное лучей,
В опаловом дыму висело. Изливался
Безгромный зной на чахлую пшеницу.
В тот день была объявлена война.

Знаете, вот такое написать, и больше уже ничего не нужно.

Дорожу уединением своим

31 марта 2004

Анна. Готовится ваш переезд в Нью Йорк.

Александр Петрович. С чего вы взяли?

Анна. Я приняла в этом небольшое участие — разузнала, что во время полета авиа компания может обеспечить вам кресло на колесах. В нем помощник вас перевезет в аэропорту и, главное, от самолета к самолету в случае транзитного рейса. И стóит такой билет в два-три раза дешевле, чем обычный.

Александр Петрович. Вот интересно. Но я об этом ничего не знаю.

Анна. Значит, я опередила Елену Афанасьевну. Она вам скоро позвонит и сообщит о переезде.

Александр Петрович. Не думаю, что это удастся.

Анна. А я вас так жду.

Александр Петрович. Не ждите.

Анна. Александр Петрович, ну если б вы все-таки приехали, мы бы увиделись, пообща­лись…

Александр Петрович. Это было бы замечательно. Но я слаб, вял. Мне это уже не под силу.

Анна. Даже с помощником?

Александр Петрович. Да. А что, скажѝте, Нью Йорк? (В его голосе прозвучали саркастические нотки). Ну, что это, а?

Анна. Да, вы правы — грязен, безобразен. Зато вы бы здесь со всеми увиделись.

Александр Петрович. Да я уже не очень-то, знаете, приспособлен ко всяким встречам. Я люблю одиночество. Дорожу уединением своим.

Анна. Ну, и жили бы в уединении с Еленой Афанасьевной, если угодно. Я бы только разочек в гости пришла, а так бы не тревожила. Я понимаю Ваше пристрастие к Портланду. Там спокойнее. Там приятнее.

Александр Петрович. Да.

Анна. А вы на улице бываете?

Александр Петрович. Нет.

Анна. Совсем не гуляете?!

Александр Петрович. Нет.

Анна. На балкон хотя бы выходите?

Александр Петрович (рассмеявшись).

Висит над улицей балкон
На нашем этаже.
Он в состоянии плохом
Который год уже.

Вот такой упоенный идиотизм. Строки складываются сами по себе. Графома­ния, с которой ничего не поделаешь.

Анна. Ну, у меня другое представление о графомании.

Александр Петрович. Не утешайте меня. Расскажите лучше что-нибудь о себе.

Анна. Что же рассказать?

Александр Петрович: Над чем вы сейчас работаете.

Анна. Готовлю книгу. Называется она «Поэты, которых мы не знали». Опубликую неизвестные стихи Коростылева, Вампилова, Тоома, Маэли Исаевны и Лены Матусовской.

Александр Петрович Я, кажется, всех читал кроме Вампилова.

Анна. А у него почти и нет стихов. Только одно стихотворение будет включено в книгу.

Александр Петрович. А не могли бы вы мне его прочесть?

Анна. Конечно.

Что неприветливо зеленый дол шумишь?
Не можешь мне простить разлуки?
Что не хранят, чего не помнят люди,
То вечный ты и помнишь и хранишь.
И вот опять тебя я покидаю,
Спокойствия и вечности приют.
Долга ль разлука наша, я не знаю,
Но я душой и сердцем вечно тут.
Я навсегда в твоих лугах бескрайних,
Я навсегда в твоих лугах густых,
И после всех дорог судьбы — случайных,
Извилистых, запутанных, крутых —
Последняя дорога мне прямая
Сюда, чтобы спокойно умереть.
Где на холме шумит березок стая,
Как-будто собираясь улететь…
И место мне тогда в своем раздолье
Ты дашь, чтоб мог свободно я
Смотреть на перепаханное поле,
Где песня перепетая твоя
Звучит всегда задумчиво, печально,
Больших, высоких дум полна,
Нигде не начинается она,
И нет конца мелодии прощальной.[15]

Александр Петрович долго молчал.

Анна. Я тоже онемела, когда впервые прочла.

Александр Петрович: Знаете что… (Он заметно оживился.) … напомните-ка мне первые строки.

Анна. Что неприветливо зеленый дол шумишь? Не можешь мне простить разлуки? Что не хранят, чего не помнят люди…

Александр Петрович: Погодите. Здесь что-то не так. Не можешь мне простить разлуки. Что не хранят, чего не помнят… Руки! Тут должно быть «руки»! Анна, поправьте, пожалуйста. Поправьте на «руки». Совсем же иначе сти­хо­т­во­ре­ние зазвучит, вы понимаете?

Анна. Александр Петрович, я не могу. Стихи не мои. Я — всего лишь пу­б­ли­катор. Придется печатать как есть.

Он сник. Больше ни о чем не просил. Ничто не трогало его теперь кроме поэзии. И только раз я снова услышу его воодушевленный голос. К тому времени он уже навсегда переедет из Портланда в Нью Йорк, и Елена Афанасьевна поделится со мной, что он стал тосковать без бильярда. Я позвонила. Он словно ждал этого — тотчас же снял трубку и заговорил так, словно мы расстались пять минут назад.

Александр Петрович. Анна! Мне без этих людей жить неинтересно! Это мир особый и слож­ный. И он очень притягателен.

Анна. Как вы его здесь нашли, в Манхэттене?

Александр Петрович. Это давно началось. Там — здесь, уже неразделимо. Зыбкий мир. Я знаю, что увлечение мое никому не нравилось. И вы, пожалуйста, не сердитесь на меня.

Анна. Ничуть не сержусь.

Тут я услышала голос Елены Афанасьевны: «С кем это ты, Ластик?»

Александр Петрович. Лёкушка! Это — Анна Тоом.

Однажды, вернувшись из длительной поездки, я узнала, что Александра Петровича больше нет. Но меня долго не оставляло ощущение, что он жив: просто мы поговорить не можем, как и было в последние годы его жизни. Лишь со временем я осознала, что больше его никогда не увижу, не услышу.

Мне его не хватает: его голоса, его усмешки то весёлой, то ироничной, но чаще усталой. Так бывает нужно услышать: «Вы не должны волноваться. У вас все получится. Это время такое настало для всех тяжёлое». Ни в ком я больше не встречу той мудрости и прозорливости, которые были свойственны ему и которыми он со мной делился, стараясь уберечь от неверных шагов, ненужных мыслей. Он был ко мне очень добр: он мне, давно потерявшей родителей, на чужбине отца заменил. Я так его и называю «мой эмигрантский папа».

Прошло пятнадцать лет. Во мне до сих пор звучат его стихи. Вот выпал снег. Я выхожу на улицу и строки возникают сами собой:

Тишайший снегопад —
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.[16]

А прекрасная музыка отзывается болью — так было и у него: «Какая музыка была! Какая музыка играла, когда и души и тела война проклятая попрала».[17] Поэты, с которыми он меня познакомил во время наших бесед, навсегда со мной. И более, чем мир реальный, теперь для меня значим мир литературных героев и их авторов. Этому научил меня Александр Петрович, и литературоведение сегодня — едва ли не основное моё занятие и, уж несомненно, любимое. А ещё я теперь всегда смотрю соревнования по боксу.

Я живу с оглядкой на прошлое, на наше общение. Жизнь постоянно подтверждает его предсказания, его феноменальную дальновидность. Помню, в самом начале 2000-х, еще ничто не предвещало трагедии, во время телепередачи из России Александр Петрович мрачно заметил: «О-о-о!.. Этот еще себя покажет». Тогда я не придала внимания его реплике — с экрана смотрел молодой, вполне симпатичный новый президент Российской Федерации. Пророчество Межирова вспомнилось много лет спустя.

Году в 2006-м, уже Александр Петрович болел и наши телефонные встречи прекратились, мы с Андреем разыскали ранние произведения Павла Антокольского — целые залежи неизвестных стихов дорево­лю­цион­ных и первых послереволюционных лет. Двести неизвестных прекрасных ранних стихов Антокольского мы опубликовали, предварив вступление эпиграфом, взятым из рассказов его ученика Межирова, но Александр Петрович их в печати уже не увидел.[18] Впрочем, я не знаю, видят ли они оттуда, нет ли…

Елена Афанасьевна рассказала, как после похорон, когда она лежала в своей комнате, в открытую балконную дверь влетел небольшой прозрач­ный золотистый шар, проплыл под самым потолком и остановился над книжными полками, напротив ее кровати. Она удивилась: «Ластик, это ты?» Шар постоял некоторое время, а потом так же плавно уплыл обратно, растворившись в вечерней мгле.

Необычный это был характер, ни на кого непохожий, и вправду «сотканный из великих парадоксов». Александр Петрович принадлежал избранному кругу, названному в истории мировой литературы «цветом советской поэзии», но был вхож и в другой мир, подпольный, скрытый, — потому что был игроком, а деятельность эта долгие годы в стране преследовалась. Двойная жизнь придавала ему некую таинственную привлекательность.

Удивительно, как уживались в нём мастер блефа (он был превосходный покерист!) и автор одного из самых правдивых стихов о войне — «Артиллерия бьет по своим».[19] Потом он напишет немало замечательных лирических стихов, но в историю войдет, прежде всего, как поэт, написавший потрясающие строки о фронтовой жизни:

Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопчённые дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас Родина любит.
По своим артиллерия лупит.
Лес не рубят, а щепки летят.

Эти стихи, написанные им о Второй Мировой, если воспринимать их как метафору, о любой войне. Они на все времена. Они и о конфликтах мирного времени. Мы хорошо знаем это теперь, живя в таком непростом третьем тысячелетии.

Многие знаменитые люди создавали о себе легенды. Александр Петрович — не исключение. Он когда о себе рассказывал, любил присочинить. Журналисты и коллеги даже называли его мистификатором за то, что фантазировал не только в поэзии, но и в жизни.[20] Случалось это и во время наших бесед, правда, я быстро научилась отличать его выдумки от историй реальных. Но его фантазирование меня заинтересовало. В такие моменты в Александре Петровиче просыпался ребенок: даже голос становился другим — задорным, что ли. А рассказ обрастал множеством деталей, которые память едва ли может сохранять более полувека.

Казалось бы, зачем ему, с его огромным жизненным опытом и работой, позволившей увидеть мир, попутешествовать даже по весьма экзотическим странам, ещё и фантазировать? Чтобы привлечь внимание? Или это жадность до событий, которые в его жизни не произошли? А может быть, зависть к тем, кто изведал то, что не удалось ему? Вопросы не праздные. Все-таки был он человеком глубоко невротичным, тревожным, травмированным, и что особенно важно: больше думающим, чем действующим. Его внутренний мир — главная арена его действий, а воображение — способ адаптации к миру окружающему. Похоже, что и фантазёрство, и дар стихосложения, и страсть к самым разным играм были проявлениями его неизбывной, неисправимой потребности к умозрительному перебору вариантов.

Отсюда его поразительное политическое чутье. Этим объясняется и его феноменальная историческая зоркость. Он очень много знал. Его не раз пытались расспросить, но он только головой качал. И никаких дневников после себя не оставил, никаких секретов никому не открыл. Убедить его рассказать о ключевых событиях советского прошлого не могли даже те, кому он симпатизировал. Однажды поделился со мной: «Я знаю такое, что если говорить начну, это мало кому понравится. Лучше не трогать ящик Пандоры…».

Все российские секреты он оставил в России. В США началась новая жизнь. Впрочем, и она оказалась не безоблачной.

Переехав в США, Александр Петрович попал в другую эпоху: в царство компьютеров и Интернета, о которых в Москве 1980-х практически ничего не знали.[21] Он был потрясён, говорил, что «испытал обывательский восторг», но он так и не смог приспособиться к новой реальности. Она решительно наступала по всем фронтам: в магазинах, офисах, банках, — всюду, где ему приходилось бывать, чтобы поддерживать свое существование. Компьютеризированные автоматы оккупировали континент, а он не умел справиться даже с простеньким мобильным телефоном. И сожалел, и шутил над собой, называя себя безнадежно отсталым. Теперь, когда я вошла в тот почтенный возраст, в котором он был тогда, я лучше его понимаю.

Оглядываясь в конец прошлого тысячелетия, я думаю, что Александр Петрович пережил двойную эмиграцию. Предстояло врастание в другую культуру, а в чем-то и противоборство ей, освоение нового языка, знакомство с иной ментальностью, — ко всему этому он был готов. Но едва ли он ожидал, что придется жить на новом витке мировой цивилизации, где стремительные информационные технологии повсеместно вытесняют простые и привычные формы человеческого бытия и общения, что беспомощность и страх оказаться «за бортом Истории» станут главными попутчиками. Эта была настоящая беда, справиться с которой он не мог. Я думаю, она и стала последним толчком к заболеванию, предательски обеспечившему уход от реальности.

Поэт Александр Межиров — фигура трагическая. Только благодаря его скрытности и силе духа пережитая им боль так и осталась неувиденной современниками.

А сила духа в нём была огромная. Когда он умирал в больнице, врачи дважды вызывали родных попрощаться, и оба раза ему удалось победить смерть. Он ещё месяц боролся за жизнь! Такую стойкость, такое умение балансировать на грани бытия и небытия воспитала в нем война:

И кружит лист последний
У детства на краю,
И я, двадцатилетний,
Под пулями стою».[22]

Именно война пробудила в нём острое чувство судьбы и потребность в переборе её вариантов. Это защитный механизм, который обеспечивает выживание. А раз включившись на пределе психофизических сил человека, такой уникальный ментальный механизм уже не останавливается. Александр Петрович знал об этом. Он вообще всё о себе знал.

Всё круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней
И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.
И, даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.[23]

Помню — его уже не было — появилась в Интернете небылица о том, что по приезде в США он зарабатывал огромные деньги, играя в карты на Брайтон Бич.[24] Написали то ли в шутку, то ли всерьез — не поймешь. Я этим рóсказням не верю. Они от невежества и недоброжелательности. А вот директору русского книжного магазина в Нью Йорке, нашему общему с Александром Петровичем доброму знакомому, верю. Вот что он рассказал.

Межиров оказался в Нью Йорке в семьдесят лет. Ни английского, ни средств к существованию. Кто-то из знакомых художников пускал переночевать в свою студию. А чтобы денег добыть, он ездил в южный Бронкс, самый опасный район нью-йоркского мегаполиса, где афро-американцы играют в кости. Несколько месяцев каждое утро приезжал туда с червонцем, играл до пятидесяти долларов и уезжал. И ни на доллар больше! За крупный выигрыш чужака могли бы и убить. Он знал психологию игроков. Он был профессионален во всём, что делал.

Этих денег хватило на то, чтобы вызвать к себе из Москвы Елену Афанасьевну. Так его семья навсегда переехала в США.

И все-таки, Александр Петрович Межиров для меня — воплощение России и того лучшего, что было в моем московском прошлом. С этим именем началось мое знакомство с современной поэзией, которая пройдет через всю мою жизнь, наполнив её особым смыслом. А в зрелые годы мне посчастливилось его узнать и стать ему собеседницей. Впрочем, это громко сказано — «собеседницей», — просто я умела хорошо слушать, а он это ценил. Так или иначе, но круг замкнулся. Завершилась важная линия моей судьбы.

Примечания

[1] Влади М. Владимир, или Прерванный полет: Пер. с фр. — М.: Прогресс, 1989. — С. 126.

[2] Квинс — крупнейший район нью-йоркского мегаполиса. Расположенный в нем г. Флашинг издавна является поселением выходцев из азиатских стран; его неформальное название «малый Китай-город». («Большой Китай— город» расположен в Манхэттане, другом крупнейшем районе Нью Йорка.)

[3] Жан-Ришар Блок (1884–1947) — французский писатель и общественный деятель. Жил и работал в Москве в 1941–1944 гг.

[4] Михаил Кузьмич Луконин (1918–1976) и Семен Петрович Гудзенко (1922–1953) — поэты, военные корреспонденты ВОВ, как и А.П.Межиров — ученики П.Г.Антокольского, студенты его поэтических семинаров в московском Литинституте им. Горького в последние военные и послевоенные годы.

[5] Борис Михайлович Эйхенбаум (1886–1959) и Юрий Николаевич Тынянов (1894–1943) — писатели, литературоведы, исследователи «золотого века» русской литературы. Они, как и Виктор Борисович Шкловский (1893–1984), были видными теоретиками литературы и исследователями поэтического языка.

[6] Из воспоминаний Елены Афанасьевны, вдовы А.П. Межирова: «После войны я поступила в институт физкультуры. На каникулы мы с сокурсницами отправились в студенческий дом отдыха под Москвой. Там я и познакомилась с Сашей. У них была целая компания из литературного института, все — бывшие фронтовики. Так вот что они делали. Мы собирали им сахар, и они ходили по деревням, читали стихи и меняли сахар на спиртное. Сразу отвыкнуть они не могли. Уже война закончилась, а они пили. Потом Саша бросил и уже навсегда, невозможно было заставить его даже пригубить» (записано Анной Тоом летом 2009).

[7] Борис Михайлович Парамонов. «Солдатка». В сб. «Мужчины и женщины». Гл. 30.

[8] Парамонов Б.М. Портрет еврея. В сб. «Конец стиля». https://lit.wikireading.ru/19542

[9] С. Липкин. Вечер и день с Цветаевой. В кн. «Квадрига». Москва: Книжный сад/Аграф. 1997. Стр. 404–414.

[10] Статью в защиту М.И. Цветаевой (1892–1941) опубликовала одна из ведущих российских цветаеведов Ирма Викторовна Кудрова (рожд. 1929). См. Ирма Кудрова. «Ужастики» Бориса Парамонова. Библиотека Хуршида Даврона. 2007. https://greylib.align.ru/24/v-posteli-s-cvetaevoj.html

[11] Аугусто Хосѐ Рамóн Пиночѐт (1915–2006) — президент республики Чили (1974–1990), получивший власть в результате военного переворота 1973 года, когда было свергнуто социалистическое правительство президента Сальвадора Альенде.

[12] Термин принадлежит австрийскому психоаналитику Карлу Густаву Юнгу (1875–1961). К.Г. Юнг. Собрание сочинений. Психология бессознательного. М.: Канон, 1994. С. 105.

[13] Гунны (греч.Ούννοι, лат. Hunni) — древний народ, живший в степях Восточной Европы во II–IV в.в., нападение которого на население Причерноморья привело к Великому переселению народов.

[14] Владислав Фелицианович Ходасевич (1886—1939) поэт, переводчик, историк литературы, мемуарист. С 1922 г. жил в эмиграции, стал ведущим литературным критиком русского зарубежья. Стихотворение «Обезьяна» опубликовано в кн. Владислав Ходасевич. «Стихотворения». Л.: «Советский писатель». Ленинградское отделение», 1989. С. 115—116. («Библиотека поэта. Большая серия»).

[15] Стихотворение было опубликовано в сб. «Поэты, которых мы не знали», вышедшем в изд-ве «Чайка», в Балтиморе, США, в 2005 г. Составитель, автор предисловия и биографических очерков Анна Тоом.

[16] А. Межиров. «Тишайший снегопад». «В портале: Русская советская поэзия». Под ред. Л.П. Кременцова. Ленинград. Просвещение, 1988. https://rupoem.ru/mezhirov/tishajshij-snegopad-dvermi.aspx

[17] А. Межиров. «Музыка». В портале: «Русская советская поэзия 50-70х годов». Москва. Русский язык, 1987. https://rupoem.ru/mezhirov/kakaya-muzyka-byla.aspx

[18] Павел Антокольский. Далеко это было где-то… : Стихи. Пьесы. Автобиографическая повесть. Сост., публикация, комментарии Андрея Тоома, Анны Тоом. — Москва. Дом-музей Марины Цветаевой. 2010.

[19] Стих. «Артиллерия бьет по своим». В кн. «Александр Межиров. Артиллерия бьет по своим». Избранное». Составление и предисловие Е.А. Евтушенко. Москва: Зебра Е. 2006. Стр.107.

[20] В. Огрызко. «Испуган на всю жизнь». В Интернет-портале: «Литературная Россия». № 2007/49. 2015.

[21] Такими знаниями располагали профессионалы: уже функционировал факультет Вычислительной Математики и Кибернетики (ВМК) в Московском Государственном Университете, и подобрные ему образовательные учреждения, но огромная масса населения была все же несведуща.

[22] Александр Межиров. «Мне цвет защитный дорог…». В портале «45-я параллель». №14 (506), 11 мая 2020. https://45parallel.net/aleksandr_mezhirov/o_voyne_ni_edinogo_slova/index.html

[23] Стих. «Все круче возраст забирает». В кн. «Александр Межиров. Артиллерия бьет по своим». Избранное». Составление и предисловие Е.А. Евтушенко. Москва: Зебра Е. 2006. Стр. 519.

[24] Брайтон Бич — название улицы в южном Бруклине на побережье Атлантического океана, место поселения крупнейшей нью-йоркской русскоязычной диаспоры.