Там в Союзе было холодновато, начало мая, а здесь стояла жара, которую новоприбывшие еще не воспринимали как нечто мешающее жизни, а наоборот, как нечто жизнеутверждающее, ласковое солнце, обнадеживающее тепло. Йоэль Мордухович чувствовал себя здесь естественно, совсем дома. Ему не надо было приноравливаться к этому климату, он в нем провел всю жизнь. Да и, вообще, он быстро акклиматизировался, на севере, на юге, жизнь за прошедшие годы хорошо научила.

Марк Зайчик

СВИНГ

(продолжение. Начало в №12/2024 и сл.)

Интересно, но Дойч никогда не говорил с Веней о Советской власти. Жизнь его была сложной и страстной в Ташкенте. У него были сложные моменты в жизни, ему приходилось уезжать в другие места Союза. В других местах, он сражался на ринге за честь других советских республик. Его имя стояло в твердом списке кандидатов в те или иные сборные, просто покачивалось на грани попадания в них. Но он ни разу в сборную не пробивался, чего-то ему не хватало. Он не жаловался на национальные пристрастия наставников, дело было не в этом и он это понимал хорошо. Люди свое дело знали, врагами себе не были и работали на результат. Чего-то Дойчу не хватало в его любимом занятии, он не думал на эту тему и не говорил никогда об этом вслух.

Он не разговаривал с Веней и о своих литературных учителях и пристрастиях. Не то чтобы Веня спрашивал об этом у него напрямую, просто этой темы не было в их разговорах. Это не мешало Дойчу думать о своих занятиях литературой, чем он настойчиво занимался наряду с постоянными уроками Торы. Помимо этого, он с интересом следил за новостями бокса, любительского и профессионального, обсуждал их, и поддерживал по мере сил и времени приличную физическую форму, вес, пластичность и прочее. Вслух о политике он не говорил никогда.

— Я в Ленинграде, Веня, познакомился тогда еще с одним парнем, такой длинный, похож на корсиканца, говорил, что уже отслужил, что в юности был боксером, но подробно поговорить с ним не удалось. Боксером он никаким не был, поверь мне. Давид Яковлевич говорил о нем уважительно, «наша надежда», не уточняя, что значит наша, корсиканская? Сицилийская? Кавказская? Непонятно, оставил меня в недоумении. Он любил говорить загадками, а я человек простой. У меня остались вопросы по Ленинграду, никто мне на них не ответил, может быть это и хорошо, нельзя все знать, ведь правда, Веня?!

— Конечно, правда, ты прав. Я вчера сделал дома личный рекорд, достал себе лом, 180 раз выбросов. Руки отнимаются.

— Хорошо, будет у тебя удар в конце концов, только не оставляй это дело. К 15 годам будешь нокаутером, если будешь вообще, — Дойч изредка шутил, даже не шутил, а выражал сомнение.

Дойти до него от дома племянницы было метров 400. Надо было из парадной свернуть налево и подняться по небольшому подъему до светофора. Там перейти проспект Эшколя, школа имени Рене Кассена оставалась слева с заросшим виноградной лозой торцовой стороной, пройти вперед и справа открывался овальный двор с салатного цвета фольксвагеном Дойча, уткнувшимся в клумбу с засохшими кустами бурого цвета. Ну, и там уже на запах плова в незакрытую входную дверь навстречу «вот и боксер наш, Абрамыч, здоровый и неустойчивый, пришел, дорогой гость, проходите, уважаемый, садитесь тут к столу, поглядите на работу знаменитого ошпаза из Кажгарки, полюбуйтесь, помогите советом», и резко пожимал гостю руку своей небольшой и как бы хрупкой кистью.

На службе резервистов, куда Дойч регулярно и справно ходил на месяц службы, в так называемый «русский батальон» (все кроме командиров прибыли в последние пару лет в Израиль из Союза, командиры же понимали немного по-русски, но говорили очень смешно, они в основном были детьми польских репатриантов конца 50-60 годов), коллеги не слишком его жаловали. Они считали взгляды Дойча на жизнь и политику в Израиле экстремистскими и непримиримыми. «Нужно быть мягче, уметь прощать, — говорили ему соседи по армейской палатке на 11 человек, — а ты, как непреклонный какой-то пень, все для тебя или так или никак, неуступчивый. С ними (с арабами) можно говорить и договариваться, а с тобой что?! Скандал, драка, война». Они были не совсем правы, но какая-то тень правды была в их словах. Понятно было кого и что они имеют ввиду, какие переговоры кого и с кем, эти Алики, Гарики, Марики и Додики. Конечно, договариваться с врагами, конечно, они всегда со всеми договариваются, галутное племя, договорщики, тьфу на вас, живите долго и счастливо.

Но напрямую над ним не смеялись и не шутили, он не был подходящим объектом для юмора, лицо его не обещало солнечного света шутнику. Хотя были, заметим, и среди оппонентов Моше Д. крепкие и умелые мужчины, были. Могли в сумерках с ним разобраться по-мужски. Но сумерек здесь вблизи города Рамалла не было, только солнце напропалую или тьма египетская, да и люди все были семейные и мирные, чего там разбираться, дайте жить и дожить до дома до хаты, как поется в песне.

Дойч аккуратно складывал вещи в ногах кровати и ложился спать, накрываясь одеялом с головой и не желая спорить ни с кем. Времени на сон не было совсем, да, и говорить на эти темы он не мог. В 4 часа 30 минут надо было уходить в наряд, и Дойч очень хотел отдохнуть хоть немного, как он всегда делал перед боями. Не всегда это получалось. Спать он очень любил с молодости.

Он закрывал глаза и возвращался к смеющейся Хаве с молодым лицом и крепким телом, к своим шумящим не в меру раскрепощенным ученикам, к сильному необычному парню Вене с хорошими длинными руками, со стеклянной челюстью и непонятным ему ленинградским прошлым возле гранитных набережных, к Йохи, которая ежедневно цвела совсем рядом с ним, к Сарре, которая начала уже что-то там лепетать, стоя у своей кроватки, улыбаясь родителям и легко приседая, как заводная игрушка, под детскую песенку из телевизора «лети ко мне, милая бабочка, сядь мне на руку». И неожиданно, но обязательно к рэб Йоэлю, который должен был вот-вот приехать и начать жизнь здесь. Все это виделось ему так красочно и четко, так интересно, что сон пролетал мгновенно и увлекательно.

У Вени тоже были свои сложности, но он таинственным образом восстанавливался и преодолевал все. Все дело было, наверное, в том, что этот парень отказывался верить в трагедии, быстро все пропускал мимо себя и забывал частности. Так он был устроен, хотя память у него была прекрасная, он все и всех помнил наизусть.

Дойч очень хотел завести себе армейские ботинки красного цвета, какие носили десантники. Ему же «старику»-резервисту выдали отличные, прочнейшие ботинки в которых ходили все остальные солдаты, на толстой рифленой подошве, удобные, шнурованные, высокие, но черного цвета. Это Дойчу мешало. Он желал вот эти рыжего цвета, легкие и удобные ботинки бойца, которые полагались солдатам ударных частей. Он обхаживал кладовщика, скучного служивого парня, который был умнее, чем выглядел, и так, и эдак, хотел его даже научить боксировать, но тот был непреклонен. «Какие красные башмаки, все на учете, тебе не полагается, не хочу выговора и наказания, не могу, пойми меня, дядя», говорил он, опуская бегающие глаза. Дойч видел сам как этот парень, глазом не моргнув, выложил на прилавок новенькие красные башмаки 40-го размера парню из оружейки, хилому, расхлябанному, быстроглазому и чем-то неуловимым напоминавшему опасных ребят из Кажгарки. Интересно, но Дойч воспринял это как необратимую часть армейской жизни.

Но все равно Дойч расстраивался, отходил от склада и пугливого кладовщика мрачный и злой. Потом плюнул на все и в первый же отпуск, купил на автовокзале в армейском магазине напротив киношки с порнографией прекрасные ботинки десантника и в них же, довольный собой и своей жизнью, поехал домой. Продавец подарил ему двойные носки с начесом в благодарность за покупку, добавив «носи на здоровье». Ботинки эти были не сносимые, что говорить, думал Дойч, он в башмаках очень хорошо понимал. В Иерусалим он приехал очень довольный и веселый.

Хава обняла его в дверях, сказала ему, «сбылась мечта, видишь, как просто тебя сделать счастливым, мой мальчик», и поцеловала его, как только она умела. Она была невероятная женщина, по неизменяемому мнению, Дойча. И Сарра смеялась ему издали из гостиной, захлебываясь счастьем. Что человеку надо, скажите: жена Хава, счастливая смеющаяся ему издали дочь и красные легкие вечные ботинки десанта, сидящие на ноге, как влитые. Разве нет!?

Потом приехал, наконец, Йоэль Мордухович, которого так ждали, и Дойч позвал Веню с собой ехать в аэропорт. Дело было поздно ночью, самолеты с новыми гражданами страны прилетали тогда по ночам из Вены, там был перевалочный пункт. Все дело было в безопасности самолетов, потому что уже начали набирать силу и гулять с гранатами и автоматами злые, опасные люди из разных палестинских фронтов сопротивления. Это, как говорили некоторые прогрессивные личности, просто информация к размышлению. Они выехали в разгар черной ночи и поехали по пустому Первому шоссе вниз к равнине. Оранжевая заря еще не появлялась на горизонте, еще было не время для нее. Воздух был холодный и тяжелый, но немецкий «жук» Дойча мчал и мчал, счастливо и упрямо тарахтя, навстречу дорогому для хозяина, человеку. И не только для него, как выяснилось потом.

Дойч никогда не ругался матом. При своей нервной организации, с заторможенными реакциями и взрывами гнева, при сложном прошлом в проблематичном квартале большого города на Советской окраине, при всех бескомпромиссных боях с суровыми соперниками, Моше никогда не произносил матерных слов ни при каком раскладе. Удивительно, но Веня, который не переставал удивляться этому человеку, не слышал от него ничего и близкого к мату. «Там тоже не ругался, Миша?», — спрашивал он Дойча. «Не ругался», — говорил Дойч с оттенком скромного достоинства, мол «да, я не ругаюсь и не спрашивай меня больше об этом».

Зал встречающих был переполнен мужчинами в черных шляпах и черных праздничных подпоясанных лапсердаках. Воздух гудел от множества голосов. Все были возбуждены и ждали прихода своего близкого и важного наставника и родственника. Наконец, раздался общий радостный счастливый вздох толпы. Не мессия, конечно, но значащий многое для них для всех человек. Рэб Йоэль быстрым шагом вышел через главный вход в зал, в котором не было ни ворот, ни дверей, входи не хочу. Впереди него шла жена в длинном платье и какой-то неловкой темного цвета кофте, которая вела за руки двух детей с подвижными лицами 10 и 12 лет, мальчика и девочку, державшихся уверенно. Наверное, дети не очень понимали, где они находятся и куда приехали. Дети рэб Йоэля и не понимали?! Что с вами!?

Рэб Йоэль – худой, среднего роста мужчина в куцем пиджачке в полоску, в потертой шляпе, с растерянной и одновременно рассеянной улыбкой, в каких-то полуботинках без каблуков внимательно смотрел на встречавших людей близоруко щурясь и изо всех сил, прижимая к груди левой рукой сверток, обернутый в бархатную материю. Дойч пробился к нему со сказанными высоким голосом словами «Йоэль Мордухович, гит мир а брохе, добро пожаловать домой». Толпа придвинулась к нему и разом легко оттерла Дойча от рэб Йоэля в сторону, дальше все происходило как по сценарию мюзикла про еврейскую жизнь в 19 веке где-то в местечке под Бердичевом в Бродвейском театре в то время, когда там еще ставили такие спектакли. Взволнованный Дойч вернулся к колонне, возле которой стоял Веня, и разведя руки в стороны и смущенно улыбаясь сказал ему счастливым голосом: «Видишь, что делается, народный праздник, торжество идеи». Его слова были излишне восторженны, не совсем точны, но никому не было дела в этот момент до точности определений. Счастье словами и не выразить, разве нет?!

— Они к нам приедут, старшая дочь, жена моя, верный ученик, так что едем домой, на второй скорости, — объяснил Моше Вене. «Как я не сообразил сам, — Веня медленно соображал, — как не додумался». «Да, поехали, только давай на третьей скорости, быстрее, чем на второй», сказал он Моше. Тот не улыбнулся только согласно кивнул, на третьей так на третьей.

Дойч никогда ничего не говорил и не рассказывал о книгах, которые читал. Но, конечно, было что ему рассказывать и о чем думать. На него многое влияло и делало его другим человеком, умным, талантливым, терпеливым. Главное же состояло в том, что Дойч, как и любой другой человек поддавался влияниям, мог изменяться, изменялся, умел быть благодарным. На письменном столе его стояла глиняная вазочка, в которой находилось несколько заточенных карандашей и простые ручки. Дойч писал карандашами, которые затачивал бритвой через определенные промежутки времени, примерно 2-3 часа. Потом он, прищурившись, внимательно рассматривал грифель на остроту и вероятно на точность, на что же еще. Карандашами он писал потому, что где-то узнал или прочитал, что Хемингуэй писал карандашами, он хотел быть как этот писатель. Неожиданно для такого человека или может быть нет, Дойч был подвержен влияниям самым неожиданным. Очки он никогда не носил даже старея, они ему были не нужны.

Исписанные листы, с загибающимися вниз строчками, он складывал сбоку от себя в стопку. Почерк его был скачущий, не самый красивый, но понятный при чтении. У Хавы была знакомая машинистка, родом из ленинградского пригорода Пулково, дама с замечательными глазами неуловимого серо-синего цвета. Она привезла с собою германскую из ГДР пишущую машинку. Просто так привезла, чтобы было. Девушка эта аккуратно и быстро перепечатывала Дойчу его рассказы в трех экземплярах. Брала с некоторым стеснением, опуская глаза при расплате, по минимуму, 10 лир за 30 страниц. Расценок никто не знал, она сама назначила, взяв цену за страницу буквально с потолка, посмотрела вверх и в угол и сказала. Хава тут же сказала, «хорошо».

Помимо этого, Дойч будучи совершенно трезвым и прагматичным человеком, не без странностей, конечно, но настроенным романтично в отдельных вопросах, очень любил рассказывать Вене притчи из жизни рабби Ханина, великом чудотворце и праведнике, ученике рабби Йоханана бен Закай. Веня ничего этого не знал и слушал все слова о рабби Ханине, открыв рот от восторга и восхищения, буквально.

— Жил рабби Ханина бен Доса в Галилее примерно 2000 лет назад. Этот рабби Ханина своей молитвой вызывал и прекращал дожди, — начинал рассказ Дойч. — Он прославился, когда исцелил от смертельной болезни сына своего учителя рабби Йоханана. Пораженная этим жена рабби Йоханана воскликнула: «Неужели твой ученик Ханина более велик чем ты?». Рабби Йоханан объяснил ей: «Я подобен министру, которого только изредка допускают к Царю, а Ханина подобен служке, который входит к Царю в любую минуту». И Веня, обожавший совершенные, идеально построенные рассказы, восхищенно закивал, закрыл глаза и сказал: «Невероятно, просто невероятно».

Потом уже Веня и сам добрался до источника, изучил его и среди прочего прочел: В трактате Сота отмечается, что со смертью рабби Ханины перевелись люди, творящие великие чудеса.

Не может быть?! Он не пожелал согласиться с этим, но возражать не стал, да и где возражать и кому. Он был молод и иногда, не часто, но иногда, позволял себе с чем-то очевидным не соглашаться, с чем не соглашаться было невозможно и даже неприлично.

У Дойча были истории о рабби Ханине, но подряд он их не рассказывал, чтобы «не перебарщивать с чудесами», по его словам.

— Он жил здесь, рабби Ханина? – тихо спрашивал легко внушаемый Веня, делая ударение на слове «здесь».

— Могила его в пещере в Галилее, можно подъехать, если захочешь, — говорил Дойч, отворачиваясь от него. Дойч не удивлялся вопросам Вени, который подумал, что «мне ведь нельзя на могилы ходить. Хотя к рабби Ханина, наверное, можно, почти наверняка можно.

— Вот он мне впервые все о рабби Ханине рассказал, понимаешь! – Дойч показал рукой на Йоэля Мордуховича, который был окружен плотной неподвижной гудящей толпой. Зрелище это, посередине огромного гулкого зала аэропорта для встречающих, производило сильное впечатление. Прилетевшие люди торопливо проходили мимо, огибая толпу и не оглядываясь на нее со своими колясками, нагруженными чемоданами, сумками, рюкзаками и советскими, так называемыми, демисезонными пальто.

Там в Союзе было холодновато, начало мая, а здесь стояла жара, которую новоприбывшие еще не воспринимали как нечто мешающее жизни, а наоборот, как нечто жизнеутверждающее, ласковое солнце, обнадеживающее тепло. Йоэль Мордухович чувствовал себя здесь естественно, совсем дома. Ему не надо было приноравливаться к этому климату, он в нем провел всю жизнь. Да и, вообще, он быстро акклиматизировался, на севере, на юге, жизнь за прошедшие годы хорошо научила. Он спасет там наверху, конечно!

Каждые несколько минут, скажем, 7-8, гул, взлетающего или приземляющегося, самолета приводил в движение воздух в зале и стены этого зала начинали отзываться на эти звуки с готовностью. Это разнообразило и даже украшало пребывание здесь. Дойч и Веня выехали вслед за большим семиместным мерседесом, в котором расположилась вся, прилетевшая семья вместе с каким-то бородатым грузным немолодым сопровождающим, обладавшим властными манерами, значительной внешностью уполномоченного начальника и скромной улыбкой властолюбца.

Дойч выяснил у информированного толстяка, из той породы людей, с набрякшим лицом, с простуженным голосом, который помнил все наизусть и которые всегда знают все, номер машины, которая должна была везти рэб Йоэля с семьей. Он быстрым шагом, не глядя по сторонам, вышел вместе с Веней на автостоянку, перейдя две асфальтовые четырехрядные дороги с полицейскими стражниками и бдительными вострыми парнями в штатском, следившими за порядком в предотлетной суете аэродрома. Дойч сказал Вене на ходу: «В Иерусалим едем за ними, там уже обнимемся».

Стоит сказать, что гул самолетов и дрожащие стены здания аэропорта вселяли в Веню некоторую тревогу отъезда, волнение возможной поездки в неизвестность и нервное волнующее ожидание предстоящей встречи семьи Дойча и семьи рэб Йоэля. Хотя чего там, родная кровь, близкие люди. Дойч же был невозмутим и собран, как снежный леопард, разве что спина не была согнута от всего. Только брезгливой надменности в нем, столь раздражающе присутствующей на лицах некоторых сынов Сиона, не было в нем, по счастью. Все было, суровость, пристальность, мрачная готовность к отпору, страсть познания, любовь и равнодушие, все было, только вот брезгливой надменности не было. И слава Богу! Веня в таких важнейших вещах, как выражение каких-либо черт характера, неожиданно даже для себя самого понимал неплохо.

На встрече рэб Йоэля и его семьи со старшей дочерью Хавой Дойч Веня не присутствовал. Сам отказался, потому что чего там, нечего лезть в чужие дела, пора и честь знать, как говорила его мать. Было 9 часов утра. Перейдя улицу медленным шагом, он заслушался пением птиц в кронах деревьев, напротив автобусной остановки. Птицы, сидевшие на ветках, звучали громко и весело, как на большом светском празднике. Дома Веня пытался читать в тени на балконе замечательную книгу, называвшуюся «Курсив мой», но мысли его были в квартире Дойча на невозможной встрече родных людей, которую все участники слишком долго и слишком сильно ждали.

Рэб Йоэля поселили с женой и детьми в новом еще недостроенном квартале между Рамат Эшколем и Рамотом, названном Санхэдрия Мурхевет. Это было место для ортодоксальных семей, оно очень подходило в стилистическом смысле семье рэб Йоэля: шумная стройка, подвижные стрелы кранов, послушники, торопящиеся на молитву или с нее, дети на траве в детском саду, обнесенном проволочным забором, ящики с молоком, сгружаемыми с грузовика у бакалейной лавки. Он был совершенно счастлив. Йоэль Мордухович не слишком замечал, где он живет и как, главное для него было в том, что он поселился в Иерусалиме, святом и вечном городе вместе со всеми своими. Стоимости денег он не знал и не узнал и потом, все годы жизни он не понимал разницы между лирами и шекелями и стоимостью их от 20 до 100. Напомним, что он был математиком по светскому образованию и математиком очень хорошего уровня. Все вокруг него в этом квартале, который кружил по холму вниз и вверх по петле, было скромно, неторопливо и по всем меркам сдержанно, о деньгах, казалось, никто и, конечно же, он сам, не думал. Известно, что они все думали. Всем нравилось жить так — вызывающе тихо. Закон Книги правил всем, никто этого не обсуждал, все в этом мире стояло только на этом, что было очевидно для всех.

Через несколько недель, которые Веня Роках посвятил тренировкам с Дойчем и личным занятиям с тяжестями, со скакалкой, с пресловутым ломом, Моисей Д. сказал ученику как бы между прочим, «давай постоим пару раундов, надень шлем, на всякий случай, и не лезь на рожон, все не так просто, Вениамин, капу не забудь». Они боксировали в углу зала, чтобы не привлекать лишнего внимания ребят. Самое интересное, что Дойч не мог поначалу добраться до Вени, длинные руки которого не позволяли приблизиться к нему. Дойч собрался, упрямо и зло зажал лицо, опустил подбородок и, отступив на шаг, дернув спиной и бедрами, одновременно ударил его сбоку и слева, как бы вырывая из тела противника кусок живота вместе с печенью. «Удар называется свинг», пробормотал он и отвернулся, не выражая никаких чувств на лице. Лицо его было расслаблено. Свинг был любимым ударом в боксерском богатом и разнообразном арсенале Дойча.

Это случилось на исходе третьей минуты. Веня согнулся и пал на колени, безуспешно пытаясь дышать. Белый иерусалимский день потемнел для него, закрывшись клочьями серого тумана. Дойч с нейтральным видом, как могло показаться болельщику со стороны, отошел в угол, он свое дело сделал хорошо, он был доволен, но не улыбался. Все-таки противник у него был хотя и молодой, но начинающий и неопытный, чего радоваться. Если это был не принципиальный бой – выяснение отношений, то конечно, радоваться нечего. Но для Дойча, так получалось, каждый бой был, как бы последний, даже бой с начинающим парнем, к которому он относился хорошо.

Дойч посмотрел издали на Веню, стоявшего на коленях и пытавшегося вытошнить что-то желто-зеленое из себя на пол. Он подвинул к нему по полу ногой громыхнувшее ведро, «на, не пачкай здесь, парень». Другие ребята оставили тренировку и смотрели издали на Веню во все глаза с некоторым брезгливым испугом. Физических последствий для Вени после этого случая не было. Потом уже, возвращаясь домой, Дойч дуя на свой кулак от якобы ушиба, покачал головой и сказал Вене, как бы между прочим, «я видишь тебя переоценил немного, прости». Веня совершенно не обижался, бывает, но стал смотреть на Дойча по-новому, без опаски и с пониманием того, что этот человек пленных не берет и понятия не имеет об игре в поддавки. Никаких слов сочувствия Дойч не произносил, он был особый человек, как уже можно было понять, ни искренних, ни фальшивых слов не было у него.

Йоэль Мордухович сразу начал работать в раббануте и в ешиве, точных его обязанностей Веня не знал и не интересовался. Он старался не лезть в чужую жизнь, ему своей хватало, как он говорил. За это его уважал и ценил Дойч, считавший, что сплетничать – предпоследнее дело. А последнее, какое дело? – спрашивал Веня. «Предать родину», отвечал Дойч привычно. Так вот, Йоэль Мордухович. Вечерами он ходил своей летающей походкой праведника учиться с другими и учить других, что было для него естественно, распорядок дня обычный для него еще по Союзу. Авторитет у него был большой, тяжелый, непререкаемый, а сам он выглядел скачущим быстрым воробушком. Его не интересовало то, как он выглядит. Каждый день его жена давала ему утром одну из трех белых рубашек, привезенных из Союза. Одна рубашка на один день. Так он жил рэб Йоэль Мордухович, счастливый человек в себе. Рубашки всегда были выстираны и выглажены, так его жена понимала современную моду, установленную лет за 300 или даже 400 до этого дня. Он споро одевался, застегивался на все пуговицы до горла, острый угол воротничка обычно выбивался поверх пиджака, рэб Йоэль с ним не боролся. Он был похож на свою фотографию в уголовном деле, хотя с той поры прошло уже лет 35-36. Такие люди не изменяются, как известно.

Он выпивал стакан чая без сахара, съедал кусок хлеба с ложкой трехпроцентного творога из упаковки с домиком и выходил из дома на улицу, одернув пиджак, никак не желавший становиться просторнее и новее. Башмаки рэб Йоэлю любовно подправил зять, набив новенькие твердые подошвы, подправив стоптанные каблуки, поменяв шнурки на новенькие и набив стальные подковки, «чтобы цокали и все знали, рэб Йоэль идет, прошу встать и посторониться, джентльмены», торжественно объявил Дойч, оглядывая свою работу, поджав и без того тонкие губы. Тесть его не одобрил, он этого всего не любил, но промолчал, считая, что сам виноват, сам поддался на почти случайное предложение. Хава сияла белоснежной чудесной улыбкой, отец выглядел очень хорошо со своим лицом, оттененным черной шляпой, сдвинутой на затылок, бело-синим колором рубахи и любопытным взглядом сиреневых невозможных для понимания окружающих глаз. «Я тебе сделала бутерброды с сыром, папа, возьми, пожалуйста», сказала она. Рэб Йоэль нигде ни у кого ничего не ел, мог выпить воды из-под крана и съесть дольку помидора или огурца, и это все. Он ел дома и у дочери, здесь он был уверен в продукте и его приготовлении. В принципе, в вопросе питания с ним почти ничего не изменилось по сравнению с Узбекистаном. Его это не занимало. Вовсе.

Дойч сказал тестю, что фамилия Вени Роках. Рэб Йоэль оживился, оглядел голову Вени, не обнаружив на ней кипы, огорчился, замолчал и не спросил его ни о чем. Хотя вопрос крутился у него на языке. Потом к Дойчу пришел некий человек, который смущаясь и мекая-бекая попросил его о большом одолжении. Как раз в это время у Дойча был Веня, читавший большой рассказ на 25 машинописных страниц хозяина, сидя у обеденного стола. Одним из важных, если не важнейшим героем рассказа был рабби Ханина. Лицо нового гостя было одутловатым и молочным каким-то, кривой сломанный нос его не красил. Он был крепок, поджар, пластичен, ловко одет в джинсы и футболку, он выглядел лет на 37-38.

Дойч пошел на кухню приготовить чаю всем. Человек сел напротив Вени и покосился на него. «Как жизнь, боец?», — спросил он. Веня кивнул ему, что жизнь хорошая, молодая, и, вообще, все путем. «Пришли, видишь, за одолжением к Мишане нашему», сообщил он, непонятно называя себя в третьем лице. «Меня звать Аркадий». Веня кивнул ему, что просить одолжение у Мишани это хороший шаг. Читать дальше ему было трудно, Аркадий был словоохотлив и доброжелателен, рассказ был отложен на самом важном месте. Веня вспомнил, что Дойч уже положительно упоминал не так давно имя Аркадия в связи со своим недавним прошлым.

— Во Львове во Дворце спорта мы встречались. Боксерский турнир союзного значения. Объявили, что на ринге боксеры второго среднего веса до 75 кг. В синем углу ринга мастер спорта Михаил Дойч, в красном углу ринга мастер спорта Аркадий Циммерман. Хе-хе. Большая была драка, оба очень старались. Мишаня уехал тогда от сложностей в Ташкенте, я ему помогал как мог. Так вот, в ринге Аркадий был я, а Дойч это был Мишаня. Я уже был женат с дочерью, а он еще нет. У меня была дочка 12 лет и жена Рая. 6 лет назад дело было. Теперь дочка выросла, стала красоткой и собирается замуж, кто бы мог подумать?! Вот ждем ответа от Мишани. А у вас фигура спортивная, боксом не собираетесь заняться, Вениамин?

Он настойчиво говорил о себе почему-то во множественном числе. Веня ответил, что нет, он уже в возрасте и любит только смотреть на ринг, а не драться в нем, да и стар я для бокса, пропустил возраст. Печень у него болела, его все еще подташнивало, иного ответа этому симпатичному некрасивому незнакомому человеку он дать не мог, ну, какой сейчас бокс. Аркадий располагающе кивнул, «да, понимаю, хотя какие наши годы, здесь все молодеют, это известно. Никто здесь боксом заниматься не хочет. Вот у меня в школе, Веня, все только бредят, футбол-баскетбол, баскетбол-футбол, ни о чем слушать не желают. Какой бокс, зачем, когда есть мяч. Только повторяют, Мики-Моти, Ури-Дани, Моти – Мики, Дани-Ури». (Мики Беркович и Моти Аруэсти – популярнейшие в то время игроки баскетбольного Маккаби Т-А, Ури Мальмильян и Дани Нойман – футболисты столичного клуба «Бейтар»). «Поди поконкурируй с ними». Аркадий этот, явно приличный нежный человек, как-видно был учителем физкультуры в школе, как и Дойч, и тренером после уроков.

Они замолчали надолго. Все уже было сказано, в принципе. Наконец, зашел из кухни Дойч с подносом, на котором дымился фаянсовый чайник с пакетиками заправки, нитки от них приклеились кипятком к выпуклому боку. Дойч разлил чай в фаянсовые, позванивавшие от прикосновения чашки, подвинув блюдце с халвой и коричневого цвета сахаром к центру стола. Аркадий взглянул на него с вопросительным видом, держа чашку в руке, и он рассеянно и непривычно, отвернувшись к окну, отрицательно показал головой, что нет, не сходится что-то у него с согласием на просьбу. Аркадий заметно огорчился, даже потемнел как-то и, побарабанив пальцами по столу, безнадежным голосом спросил: «А если мы сходим с этим к твоему тестю сами? Что скажешь? Райке это очень важно, я и пришел к тебе ради Райки». Весь этот просительный тон никак не вязался с этим ладным и не таким уж и молодым человеком. Дойч все это прекрасно понимал и пытался каким-либо образом завершить разговор. «Мне не кажется твоя идея правильной, Аркаша. Рэб Йоэль не впишется в эту историю, не донесет, конечно, никому, но и не впишется, я знаю наверняка», сказал Дойч немолодому учителю Аркадию Циммерману. Дойч, заметно вздохнув, покрутил на пальце тяжелый серебряный перстень с печаткой, с которым приехал из СССР и который он снимал только перед боями или тренировками.

«Я понял тебя, Миша, ничего мы не хотели такого предосудительного от тебя, Райка хотела, чтобы все было как у всех и девочка желала того, чтобы по закону, не к месту я, не буду извиняться», — Циммерман поднялся, пожал Вене и Дойчу руки и вышел наружу на лестничную площадку, пройдя в три шага, сдвинув стулья по сторонам, гостиную и узкое подобие прихожей. Дойч подошел к окну и позвал Веню, «иди сюда, погляди».

Веня увидел внизу у входа в парадную, неподвижно стоящую женщину в светлых брюках, с белым лицом, выражение которого было не разглядеть. «Это Рая, жена Аркаши, тоже учительница, хорошо ее знаю. Она не пришла с ним к нам, потому что волновалась или думала о том, что я не соглашусь, не знаю. Она оказалась права. Все очень сложно. Дочь их собралась замуж, Аркаша тебе рассказал, наверное. Рая хочет, чтобы все было как у всех, как у людей, чтобы я засвидетельствовал происхождение девочки. А это невозможно. Я мог бы попытаться им помочь, но не могу этого сделать. Мы с ним друзья еще с Союза, он очень мне помогал там, когда все было плохо и я балансировал на свободе. А я им не помог. Видишь, как сложилось, Веня Роках». Аркаша обнял женщину за плечи, и они неровным шагом, два жалких огорченных человека со странными надеждами, пошли по каменной дорожке к асфальтового цвета машине, кажется форду, который стоял с другой стороны клумбы.

— Пошли выпьем, надо снять напряжение, — почему-то на Дойча было смотреть сейчас не очень приятно Вене. – Рассказ успел прочитать?

— Мне осталось страниц 6-ть, сейчас дочитаю.

Веня дочитал рассказ, оказавшийся хорошим. Это не имело значения сейчас. Потом они выпили немного, Дойч был явно недоволен собой или еще чем, ему было не до объяснений, да никто их у него и не требовал, не просил. Было начало четвертого. Веня поплелся с трудом шевеля ногами домой, оставив Дойча в раздумье. Он, кажется, понимал суть происшедшего, но старался не думать об этом. Вот вдруг заходишь в комнату и застаешь близкого человека за чем-то за чем ты его заставать не должен. Стараешься забыть все побыстрее, разве нет?

Жена Дойча с ребенком еще не вернулась, девочка их была в садике до 4-х дня, пока то да се, возвращались они к 5 веселые и оживленные, ублажали сумрачного Дойча, сглаживая то, что можно было сгладить и смягчая сумеречный взгляд его на жизнь. С другой стороны их выгнутого дома было несколько магазинов на первом этаже. Дойч сходил, почти сбегал, в неряшливого вида лавку, шагах в тридцати от парадной, прошел под аркой, и зашел внутрь, где мрачный весь день, усатый скверный человек торговал всякой съедобной и не слишком всячиной. При входе он пропустил высохшую от жизни даму, выходившую наружу с пакетом яиц и упаковкой нарезанного хлеба и даже не кивнувшую ему. Ей было не до благодарностей какому-то торопливому мужику в спортивных штанах и футболке с шестиконечной голубой звездой у сердца.

Лавку эту жители микрорайона называли «все сойдет». Не пускаясь в разговоры Дойч взял с полки напротив прилавка бутылку арака с зеленой антилопой на этикетке, бутыль кока-колы в стеклянной полуторалитровой бутылке, банку рыбных консервов из тунца, хлеба, упаковал все в брезентовую вечную ташкентскую сумку, торопливо расплатился и вернулся домой спорым шагом одинокого огорченного жизнью недопонятого человека. Он успел до прихода жены с Саррой еще выпить, усугубив состояние и отнюдь не улучшив его. Он делал это очень редко. Он немного подправил этим необдуманным поступком здоровье, но не настроение.

Через несколько дней после этого случая Дойч в очередной раз вез домой Веню с племянницей по улице Бар Илан и проехав большой светофор, с которого можно было не только помчать дальше, но и повернуть направо на Шмуэль АнавИ (рэб Йоэль настойчиво говорил Шмуэль АнОви) или налево на Рамот он вдруг резко остановился у тротуара вывернув руль вправо до упора. Никогда с ним такого не случалось прежде, водитель Дойч был осторожный и внимательный. «Погодите», бросил он пассажирам и выскочил, хлопнув дверцей, чего также не делал никогда прежде. Он обогнул свой верный «жук» и сделав два торопливых шага к тротуару обнял субтильного, длиннорукого очкастого человека с коленкоровой коричневой папкой под мышкой. Одет этот дядя был в пиджак и широкие брюки из бостона, которые вместе с ковбойкой представляли сочетание не совсем обычное для этих мест и для набирающей жар весенней погоды. «Лева, не верю глазам своим», громко восклицал Дойч, разглядывая несколько растерянного от внезапного появления старого знакомого, дядьку.

Оба они выглядели именно дядьками, кем же еще им было выглядеть. Дойч был правда менее потрепан и потерт. Просто он дольше времени прожил в Иерусалиме и посвежел. Соотношение пребывания здесь у них было 2 года и два месяца у Дойча и два месяца у Левы. Глаза у встреченного человека из прошлого несмотря на внешний вид блестели молодо и энергично. Это были глаза человека из той породы, которую в Ленинграде и других городах Союза называли разбойничьим отродьем. Наверное, справедливо называли. Стоило добавить еще про глаза умнейшего человека.

Дойч предложил подвезти его «поговорим в пути, а!?», но Лева, облитый солнцем с головы до ног, сказал, что «сейчас не время и что он сам найдет его и уже тогда поговорим обо всем». «Лева всегда был странным», сказал Дойч улыбнувшись, когда вернулся в машину. Веня не поддержал разговора, теперь, после случая с Аркадием, он был много сдержаннее с Дойчем. Но племянница Вени еще долго смотрела в заднее окно машины на удалявшегося и уменьшавшегося в размерах неизвестного и странного Левы, у которого бедра были шире плеч, очки были плюс 9 левый глаз и плюс 11 правый глаз, в папке из кожзаменителя лежала недописанная научная работа, и у него не было дискомфорта ни с чем, ни с одним из этих фактов. Племянница вышла из машины у дома в задумчивости и убежала мимо шумящего на ветру дерева по лестнице на крыльцо, не прощаясь, чем-то она была смущена, уж не этим ли Левой Королем, а?!

Дойч в последнее время стал разговорчив сверх меры. Все время что-то пытался рассказывать из жизни. У него появилась некая интонация азиатского акына, что ли, не зря он жил там так долго. «Опаснейший был боец, этот Лева Король. у меня с ним была заруба в Ташкенте, да-да. Он вышел в ринг, я его первый раз увидел, никто его не знал, человек из анекдота, согнут в три погибели, руки лежат на затылке, как он что видел перед собой, не знаю. В зале смеялись, кричали, «Лева, ты не король». Фамилия его Король. Руки у него летали как бы сами по себе, как ветряные мельницы, не знаешь откуда и что прилетит тебе. Мне прилетело тогда порядочно пока я разобрался и привыкал. Только во втором раунде что-то понял, пару раз его посадил на задницу, он вставал неизвестно как, упрямец и все-таки, наверное, безумец. Второй средний вес, конечно, безумец. Бокс, вообще-то, занятие для безумцев.

Я выиграл тогда минимально по очкам (боксировал он без очков, конечно, отдал перед боем тренеру), его проводили овацией, понравился публике, изыск, скромняга, красавец. Потом я видел его пару раз в городе, мы говорили на ходу о жизни, бокс он бросил, не объяснял почему и зачем, я не настаивал ни на чем, и так было понятно, берег голову или ему было не так и интересно все это удальство, думаю. Он был кандидат наук и перспективный ученый, узбеки его очень любили, никуда он не лез. Я выяснял, я любопытный от рождения. Такой вот месье Король, человек-загадка».

(продолжение следует)