СЕМЬ ИСКУССТВ

Конечно, это глупая идея
и никому не нужная затея
писать стихи о шахматах, балдея
от столь неблагодарного труда.

Виктор Берлин

О ШАХМАТАХ
ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

1

Решил писать поэму без конца.
Звучит красиво, но признаюсь сразу,
что эту жизнерадостную фразу
я сочинил для красного словца.
Что означает это «без конца»,
когда конец уже не за горами?
Я в раннем детстве потерял отца
и девять лет, как на могилу к маме
хожу. И, что бы я ни произнёс,
жизнь прожита всерьёз иль не всерьёз.
И уж давно на радость и на зависть
мой старший внук, философ и красавец,
меня победоносно перерос.
Но я ведь о поэме речь веду,
а не о жизни и тому подобном.
Так буду же дудеть в свою дуду
и упиваться ямбом пятистопным,
таким свободным и таким удобным,
вмещающим любую ерунду.

О благородный пятистопный ямб!
Прими мой благодарный дифирамб
и извини за позднее прозренье.
Я редко припадал к твоим стопам,
о чём сегодня сожалею сам
(Я помню только два стихотворенья).

Зато теперь признаться тороплюсь
в своей любви бесстыдно и открыто,
как та Мария или Маргарита,
открывшая прокладки «олвейс плюс».

Иди ж моя поэма дальше в путь,
покорная означенному ямбу,
то спотыкаясь, то влетая в яму,
то снова выбираясь как-нибудь.

Иди вперёд и мне отрадой будь.

2

Отец наш очень шахматы любил.
Силён ли он в искусстве этом был,
я так и не узнал. И мать не знала.
По возвращеньи в Ленинград с Урала
среди бумаг нам удалось найти
листы из довоенного журнала
с портретами советских девяти
гроссмейстеров. Тогда их было мало.
Ещё в шкафу валялись три ладьи
и конь, изящный словно статуэтка,
фигуры от старинного комплекта
уже совсем неведомой поры.
Ещё газета «64»
с отчётами о шахматном турнире,
ещё «Учебник шахматной игры»
Эммануила Ласкера. Немало
читал я сей многостраничный том,
учась науке шахмат. Но потом
всё это неожиданно пропало.

Коня унёс братишка в детский сад
похвастаться. И не вернул назад.
А Ласкера — мне до сих пор обидно —
украл и продал нагло и бесстыдно
мой как бы друг и одноклассник Ш.
Преступная, заблудшая душа.
Он был поэт. Его манила слава.
Он сочинял стихи довольно слабо,
хоть и не хуже большинства из нас.
Но, не умея стать и Геростратом,
из зависти к талантливым ребятам
он занялся презренным плагиатом,
а нас, весьма доверчивых, потряс.
Мы все решили: Ш.! Вот это класс!

Но тут уместно оборвать рассказ,
поскольку Ш. почти что две страницы
своей недавней книги посвятил
наш общий друг, великий Городницкий,
но он не очень точно осветил.

Я даже написать хотел ему
и рассказать, что думаю об этом.
Но нынче неизвестно никому,
что стало с Ш., несбывшимся поэтом.
Как слышал я, он угодил в тюрьму.

Отец наш очень шахматы любил,
но ни меня не научил, ни брата.
Наверное, решил, что рановато,
и правильно, пожалуй, поступил:
не то, глядишь, охоту бы отбил,
а ведь когда-то выучиться надо.

Мы с братом — семилетние двойняшки —
перед войной играли только в шашки,
но шашки — безголовые кругляшки,
и мой они не возбуждали пыл.
А младший наш и вовсе крошкой был.

Немыслимо далёкая пора!
Семья у нас тогда была такою:
отец и мать, и нас, мальчишек, трое,
и бабушка со сломанной ногою
(как я теперь, она была стара),
и тётя Женя, папина сестра,
и тётя Геня, Женина подруга.
Мать с бабушкой ворчали друг на друга,
тогда у них своя была игра.

Потом война. Нас вывезли с детсадом
(поздней его назвали интернатом),
а след за нами мама с младшим братом
приехала туда, где были мы.
Так мы спаслись. Отец погиб на фронте.
А старенькая бабушка и тёти,
все умерли в блокады на исходе
голодной, первой, самой злой зимы.

Четыре года жизни в интернате.
Там не всегда бывали и тетради,
наперечёт учебников и книг.
Что говорить о шахматах? Откуда
взялось бы там столь царственное чудо?
Там даже и не слышали о них.

3

Уже почти прощаясь с интернатом
в сорок четвёртом или в сорок пятом,
Я там сошёлся с мальчиком одним.
Потом мы с ним встречались в Ленинграде.
Прекрасным парнем оказался, кстати.
Я рад своей недолгой дружбе с ним.
Теперь он стал на всю страну известен
как мастер спорта и как автор песен.
Сам Городницкий, скрупулёзно честен,
о нём писал со скромной теплотой.
Но это он, мой друг, Борис Полоскин,
впервые в жизни шахматное войско
расставил на доске передо мной.
И объяснил, как двигают фигуры,
как ходят пешки и слоны, и туры,
и сам король, и ферзь-аристократ.
И показал, как кони скачут ловко,
что значит en passant и рокировка,
и что такое шах, гардэ и мат.
(Ему Шамаев приходился дядей,
тогда известный мастер в Ленинграде,
призёр турниров, виртуоз атак).
А я навек Борису благодарен,
хоть в шахматах, как и во всём , бездарен:
второй разряд, а более никак.

4

Конечно, это глупая идея
и никому не нужная затея
писать стихи о шахматах, балдея
от столь неблагодарного труда.
Ведь жил такой поэт Ильин Евгений,
сказать по правде, далеко не гений,
от шахматных его стихотворений
в восторге не бывал я никогда.

И как же неуклюж Семён Кирсанов,
в одном из поэтических романов
стихами описавший киндер-мат.
Но раз уж влез на шахматное поле,
то не в моей остановиться воле,
я вынужден продолжить, рад не рад.

5

Итак, игра. Расставлены фигуры.
Пока ещё недвижны, как скульптуры,
но под командой оживут твоей.
Пусть никогда ты не был чемпионом,
но чувствуешь себя Пигмалионом
при двух восьмёрках странных Галатей.
(А может быть, ещё Наполеоном,
командующим грозным батальоном.
Но это уже как кому милей).

Итак, игра! Расставлены фигуры.
Сначала пешки, а за ними туры.
Два офицера — братья Диоскуры —
Как будто держат под уздцы коней.
А в центре войска горделиво встали,
как Маркс и Энгельс, или Ленин — Сталин,
как Минин и Пожарский, наконец,
ферзь — полководец и король — отец.

6

Солдаты — пешки, бравая пехота,
застыли смирно, ожидая хода,
все, как один, вперёд устремлены.
Они однажды приняли присягу,
им отдан был приказ: «Назад ни шагу!»

И пусть враги бросаются в атаку,
солдаты клятве воинской верны.

Солдаты-пешки, круглые головки!
Они неторопливы и неловки:
прыжок-другой — и просят остановки,
им редко удаётся марш-бросок.
Зато стоят перед врагом, не труся.
И — осторожно! — под руку не суйся:
они отлично бьют наискосок.
Им дружба — безопасности порука.
Пока их цепь едина и упруга,
пока локтём касаются друг друга,
им ни ферзи, ни туры не страшны.
Но гибель ждёт разрозненные пешки:
их щёлкают безбожно, как орешки,
и короли, и кони, и слоны.

Да, марш-бросок им редко удаётся.
Но если вдруг одна из них прорвётся,
и край доски забрезжит впереди,
всё войско устремится на подмогу:
слоны и кони — расчищать дорогу,
а сзади станут мощные ладьи,
чтоб только дать до финиша дойти.

И сделан шаг! И вместо пешки скромной
красавец ферзь, могучий и огромный,
является, сверкая и грозя.
Окончено сраженье. Враг сдаётся.
А что ещё бедняге остаётся
при виде всемогущего ферзя?
(Немало мы таких читали сказок
про бедненьких сироток синеглазок,
про Золушку, про Ваньку-дурака,
которые, перетерпев мытарства,
взбираются в конце концов на царство,
поглаживая битые бока).

7

Теперь ладьи — тяжёлые фигуры,
по форме осадные башни — туры.
Да так их в просторечье и зовут.
Стоит такая дылда и громада,
и фраза «сила есть, ума не надо»,
хотя и не точна и грубовата,
однако же весьма уместна тут.
Стоит ладья за пешечной стеною
и прикрывает мощною спиною
дрожащего от страха короля.
Стоит ладья навытяжку, как дура,
и в нетерпенье озирает хмуро
забитые фигурами поля.
Когда ещё войдёт она в сраженье!
Её прямолинейные движенья
несовместимы с жаркой теснотой.
Ещё ей долго ошиваться сзади,
изнемогая, как Боброк в засаде,
как на часах уставший часовой.

Но гибнут пешки, бравые ребятки,
слоны и кони исчезают в схватке,
разрушив неприятеля порядки
и для атаки линии открыв.

И тут ладьи выходят из засады
и, сокрушив последние преграды,
как танки устремляются в прорыв.

Слепы, прямолинейны, тупорылы,
идут они, циклопы и громилы,
и перед мощью этой бычьей силы
сам ферзь трепещет и бежит король.
Единственное, может быть, спасенье:
свои ладьи поставить в оцепленье,
обречь их на взаимоистребленье,
пускай гора сшибается с горой.

Вот написал, и самому противно:
какая примитивная картина!
А шахматы не терпят примитива,
не зря у них поэзии душа.
Я как-то разбирал этюд прелестный,
где две ладьи с их грацией железной
танцуют вальс, обнявшись парой тесной,
по всей доске изысканно кружа.

8

Кто следующий жаждет авансцены
из персонажей шахматной страны?
Прошу на выход, братья офицеры!
Научное название — слоны.
Какому шутнику и балагуру
пришло на ум по пьянке или сдуру
так обозначить лёгкую фигуру?
А мы, как попки, повторять должны:
не офицеры, дескать, а слоны.

Нелепый пережиток старины,
когда в персидском сказочном шатрандже
(в индийском чатуранге много раньше)
всего лишь на две клетки , не спеша,
слоны ступали, тяжело дыша.
Не буду зачислять себя в педанты.
Сейчас другие у фигур таланты,
с другим предназначеньем и судьбой.
Стремительны, спортивны, элегантны,
давай на выход, братья лейтенанты!
Труба трубит, труба зовёт на бой.
За короля! За Родину, за Стали…
(чуть не ругнулся), по диагонали,
чтоб поле боя видеть пред собой.

То вражьего ферзя пугая дерзко,
то храбрым пешкам помощь и поддержка,
от всех отбиться и везде успеть!
Вы в самой гуще, сыновья отваги,
сверкают ваши доблестные шпаги,
а рядом с вами конники-рубаки,
друзья и в обороне, и в атаке,
и ваш девиз: победа или смерть!

И как вам не сойти с диагоналей,
так маршальских вам не видать регалий
и не носить заслуженных медалей,
но пасть в бою — счастливый ваш удел.
Засим прощайте, братья офицеры,
примите мой салют, покуда целы,
я всё о вас сказал, что захотел.

9

Пишу свою поэму много дней,
колдую незадачливо над ней,
и с каждым днём труднее и трудней,
и кажется порой, что надоело.
Но по дороге двигаясь моей,
дошёл до описания коней,
а это уж совсем другое дело.

Фигуры нет чудеснее коня!
Не токарем на вертеле бездушном,
а скульптором, его резцом послушным,
он вырезан, чтоб радовать меня.

На шахматный явившись, маскарад,
пускай другие во весь рост стоят,
а у коня лишь голова на шее.
Что может быть забавней и смешнее?
А может быть, ужасней и страшнее,
смотря на чей, как говорится, взгляд.
Оскален рот, глаза огнём горят.

Такой вот лошадиный Доуэль,
хохочущий, ретивый и проворный.
коню не нужен голый плац просторный,
он не ладья, он для толпы рождён.

Когда, смеясь, разгуливает он
средь пешек и, допустим, офицеров,
мне славный вспоминается барон,
гарцующий меж рюмок и фужеров,
ввергая в ужас чопорных персон.

А как он скачет! Вбок или вперёд?
Его прыжки приводят в изумленье.
Он в воздухе меняет направленье!
(Совсем, как Марс. Не бог войны, а кот,
который у детей моих живёт).

Оригинал, авантюрист, орёл!
Шпана и плут. Затычка в каждой дырке.
До армии служил, наверно, в цирке,
где ловкость и отвагу приобрёл.
А если два коня вперёд идут?
Мне вспомнился из Ласкера этюд,
тот, где король, как раненая птица,
всё мечется, по клеткам семеня,
найти себе убежище стремится.
Но следом, издеваясь и дразня,
под клики «Шах!» несутся два коня
и не дают несчастному укрыться.
И, обессилев от безмерных мук,
запуганный и мокрый, как мочало,
бедняга обнаруживает вдруг,
что совершил по полю полный круг,
и гонка начинается сначала.

10

Ещё я долго о конях бы мог
с весёлым удовольствием трепаться,
но, чувствую, меня толкает в бок
могучий ферзь, герой и полубог,
не терпится ему покрасоваться.

Что ж, и ферзя восславим заодно.
Ему теперь отведена страница.
Геракл! Ахилл! Сталлоне! Бельмондо!
Кто в быстроте и силе с ним сравнится?

Когда стоит он в центре, а вокруг
снуют остатки вражеской когорты,
то кажется, что сразу восемь рук
над полем битвы, грозные, простёрты.

Шагая, как ладья, а также слон,
обоих вместе превосходит он,
настолько и подвижен и силён:
есть от чего надменно возгордиться.

А между тем, пугая и грозя,
могучий ферзь и сам-то всех и вся,
как слон мышей, панически боится.

(Необходимо пояснить пример:
тут слон не слон, который офицер,
а слон как слон из цирка и зверинца).

Ведь несмотря на мощь свою и прыть,
ферзь только беззащитных может бить,
а тех, кто под защитой, сторонится!

Но неправа язвительная речь.
И то, что с ходу трусостью зовётся,
всего лишь осторожность полководца,
обязанного голову беречь.

И не ферзя, который всех сильней,
Менять на мелочь пешек и коней.

А если неожиданно случится,
что иначе не выиграешь бой,
и ферзь готов геройски отличиться
и, как солдат, пожертвовать собой.

Все знают киносказку про Садко,
когда Садко расправился легко,
не помню, с кем, за шахматной доскою,
послав на смерть могучего ферзя
(которого не брать было нельзя),
и пал наш ферзь, пощады не прося,
сражённый неприятельской турою.

Зато теперь король в углу зажат,
и конь со смаком объявляет мат,
воздав хвалу погибшему герою!

Стандартная позиция, не скрою,
известна всем, кто в шахматы горазд.
Я сам её разыгрывал не раз.

11

А что его величество король?
У короля особенная роль,
поскольку место короля на троне.

Я до сих пор весьма односторонне
его в поэме рисовал моей.
Он у меня, как жалкий Эврисфей,
ущербный духом и бессильный телом,
за пешками сидящий взаперти
или бегущий зайцем обалделым,
чтобы от шахов как-нибудь уйти.
Но что творится у него в груди?
Быть может, оказавшись под прицелом
ферзя или слона, или ладьи,
он рад бы рвать рубаху на груди:
— Стреляйте, гады! Не уйду с пути! —
Но бог ему командует: — Уйди!
Твоё призванье оставаться целым. —
И нужно снова отступить на шаг,
(чтоб снова, может быть, попасть под шах),
злясь и терзаясь горестным уделом.

И всё равно — да здравствует король!
Пока он жив — не выиграна битва.
И, как бы это ни было обидно,
ещё заматовать его изволь!

А как его, балду, заматовать,
когда вся многочисленная рать,
ладьи, слоны, не говоря о пешках,
и даже ферзь, пусть чуточку помешкав,
готовы жизни за него отдать.

Но постепенно пешки и фигуры
уходят прочь, сердиты и понуры.
Уходят оба доблестных ферзя,
Обнявшись будто добрые друзья,
взаимно преисполняясь уваженья.
И все теперь, столпившись у доски,
привстав от любопытства на носки,
следят за окончанием сраженья.

И наконец, от армии от всей
Остались две-три пешки или меньше
(глубокий, говорит наука, эндшпиль),
и наступает время королей.

Где тот слюнтяй, что, будто в туалет,
бежал в свой угол, бледный с перепугу?
Где этот трус? Таких здесь больше нет!
Король Артур и сам Плантагенет,
гремя, идут наперерез друг другу.

И вот они сошлись, два короля.
Стоят, друг друга взорами сверля.
Как в зеркало, один глядит в другого.
И осторожно совершает ход
назад, наискосок или вперёд,
торжественно, не говоря ни слова
и только пешкам подавая знак
стоять на месте или делать шаг.
И так до результата рокового.
Но можно согласиться на ничью,
чего доброжелательно хочу.

Кого не убедили строки эти,
тому напомню, например, этюд,
который нам оставил Рихард Рети.
Его не стану излагать я тут,
поскольку он известен всем на свете.

12

В моём шкафу, в тринадцати альбомах
шестьсот четыре шахматных значка.
Лет двадцать пять азартно и любовно их
я собирал с упрямством дурачка.
Я радовался каждому значку
Бывало, перекалывать начну
и никакою силой не отнимешь.
И в поисках я был неутомим.
Я грезил ими, поклонялся им,
перед друзьями похвалялся ими ж.

Увы! теперь другие времена:
внезапно поумневшая страна
переменив «менталитет» и «имидж»,
не поощряет рвенье дурачков,
не выпускает никаких значков,
и ничего тут, видно, не предпримешь.

Забросил я коллекцию мою.
И в шахматы, которым песнь пою,
уже давно ни с кем я не играю,
а лишь под шёпот телепередач
займусь решеньем шахматных задач,
да иногда этюды разбираю.

На этой кислой ноте — се ля ви —
заканчиваю главы о любви
к поэзии и шахматам. Едва ли
к поэме я когда-нибудь вернусь.
А впрочем, я и в этом не клянусь,
и, подавив назойливую грусть
на всякий случай ставлю:
— и так далее…

Лето-осень 1997
Санкт-Петербург