СЕМЬ ИСКУССТВ

Ну а в 88-м уж и вовсе: в мае в резиденции американского посла президент Рейган устраивает прием для диссидентов (с семьями!); в ноябре президент Миттеран приглашает человек пятнадцать диссидентов на официальный завтрак во французское посольство… Благосклонность Запада, и имидж толерантного реформатора были в то время чрезвычайно важны Горбачеву, и давление на нас несколько ослабло…

[Дебют] Лев Тимофеев

ВРЕМЯ ПРЕКРАСНЫХ УСИЛИЙ

От «Референдума» до «Фашизма в конце туннеля»
Мемуарный очерк

«Где не погибло слово, там спасено будущее».
Л. К. Чуковская, из публикации в журнале «Референдум» №35

Теперь часто слышишь: прервалась связь времен. Одни говорят об этом с безнадежным отчаянием: «И как будто ничего не было — ровное место». Другие, напротив, с наглой бодростью, как победители. В их лживых учебниках истории наши страницы или замазаны черным, или «как будто ничего не было — ровное место». Хоть и по разным причинам, но слепы и те, и другие! Мы были и есть — и дела наши, и надежды, и наша совесть — всё при нас. Труды наши вовсе не пропали даром. И хотя иных уж нет, а те далече, уверен: Россия еще позовет и живых своих, и мертвых. Никакая политическая гильотина не может прервать ход времени. Противоборство светлого разума и темных инстинктов и есть бесконечный сюжет и постоянная интрига Истории. Продюсер этого сериала не допускает ни пустых сезонов, ни сюжетных пауз: вперед, вперед, и даже самое глухое отчаяние завтра обернется драйвом новой борьбы и надежд. Знаю, что говорю: давно живу, прошел мимо и хорошо запомнил Сталина в горбу.

Здесь будет один из эпизодов нашего, не такого уж и давнего времени. Не претендуя на широкие обобщения, по возможности подробно расскажу, почему и как начал издавать «Референдум. Журнал независимых мнений» и почему, как и чем завершилась эта затея… Тоже кусок Истории со своим логически строгим сюжетом.

1.

Журнал печатался у нас дома на обеденном столе, и в течение трех лет вся жизнь нашей семьи — моей жены и двух дочерей-школьниц — была подчинена работе крохотного принтера, медленно, с характерным хриплым повизгиванием строка за строкой наносившего на бумагу текст очередного выпуска. Под этот звук дети засыпали вечером и просыпались утром, и жили целый день… Заняты были вообще все, кто так или иначе касался нашей семьи. Ежедневно в небольшой трехкомнатной квартирке на юго-западной окраине Москвы, нарастая с утра, к вечеру раскручивался бешеный, напряженнейший ритм работы редакции, издательства и типографии вместе взятых. В «редакционной» комнате толпились люди, непрерывно трещал телефон, набирались на компьютере статьи, и принтер гнал и гнал строку за строкой, строку за строкой… Потом появился небольшой ксерокс — в целях конспирации мы звали его «утюгом» — и целый день все «утюжили» и «утюжили», и вручную брошюровали, то есть склеивали и прошивали скрепками наш журнальчик. И еще аккуратно по корешку проклеивали плотной бумагой. И как же мы радовались, когда добровольные распространители брали журнал ксерокопировать, а это значило, что будет лишняя сотня или даже тысяча экземпляров…

Мысль о просто-таки насущной необходимости издания неподцензурного «журнала независимых мнений» пришла в голову в начале 1987, сразу по освобождении из зоны строгого режима, где я отбывал шестилетний срок (и после предстояла еще пятилетняя ссылка) «за антисоветскую агитацию и пропаганду»…[1]

Теперь вспоминают, да и тогда уже начали говорить о «свежем ветре перемен», которым повеяло сразу с приходом Горбачева… Не знаю, меня посадили в марте 85-го, через две недели после его воцарения, и на меня повеяло застоявшейся кислой вонью лефортовских тюремных щей. И дальше каждая новая декларация — в газете ли, с телеэкрана — все эти «ускорение», «перестройка», «гласность», едва произнесенные, тут же входили в противоречие с моей реальностью. Режим в зоне «сатанел» день ото дня.[2] Медицинской помощи практически не было. Спавший на соседней шконке киевлянин Михаил Фурасов захрипел ночью и по дороге «на больничку» умер от почечной недостаточности.[3] К осени 86-го поползли откуда-то невнятные слухи о скором освобождении (всё меняется к лучшему!)… но меня тут же упекли на четыре месяца во внутрилагерную тюрьму, в ПКТ — «за систематическое нарушение режима». «На других влияешь, в «крытую»» готовься», — заводя в камеру, напутствовал капитан Рак. Поскольку придумать такое самому Раку было не по должности, значит толстожопый лагерный гебешник распорядился или вообще кто-то «сверху»: и в ПКТ, и пообещать «крытую» — Чистопольскую тюрьму, где режим был еще жестче… Словом, читал я и слушал красивые обещания грядущих и даже будто бы уже происходящих перемен… и через «Книга-почтой» выписывал в лагерь книги по литературоведению и лингвистике, готовился досидеть до звонка и после в ссылке писать о творчестве Пушкина.[4]

Пожалуй, первым, реальным знаком перемен — прямо-таки вброшенной листовкой! — стали полученные еще в ПКТ, в ноябре 86-го «Московские новости» («Moscow News» — только на английском разрешали выписывать) с рецензией В. Лакшина на фильм «Покаяние» Т. Абуладзе. Сегодня, читая, вы улыбнетесь — что уж тут такого: «Где оно (действие фильма) происходит? Нигде и везде. Везде, где попираются законы, человеческая личность, а террор, доносы, страх становятся привычным состоянием общества… Механизм единоличной власти, опирающейся не на закон, а на демагогию и репрессии, всегда сходен… Он не успокоится, пока не погубит все живое и талантливое вокруг себя…»[5] Ну, может, сегодня-то как раз и не улыбнетесь… но в застойно-советские времена ни такой фильм, ни такая рецензия были абсолютно невозможны! И когда в промерзшей — иней на стене — тюремной камере с восторгом читаешь такое, тут же невольно и подумаешь с недоверием, не случайность ли?

Недоверие коммунистической власти вообще и генсеку компартии, в частности (повидали мы их, знаем!), продолжалось и после освобождения из лагеря: ничто не мешало ИМ в любой момент сделать поворот на 180 градусов и вернуться к классической «диктатуре пролетариата» (или как там теперь это называлось?)… И только в июле 1988 года, когда по телевизору показывали партконференцию, и Горбачев вышел на трибуну и из бокового кармана пиджачка вынул какие-то свернутые бумажки — словно дома ночью придумал и записал, чтобы не забыть — и прочитал, сказал, что дальше все выборы всех уровней власти будут только на альтернативной основе — вот только тогда я понял (думаю, что и сам Г. этого тогда еще не понимал… да и понял ли когда-то вообще?), что в этот момент — ВСЁ! — коммунистическая власть рухнула, и назад пути уже нет… Так вот, уважаемый читатель, всё, о чем дальше вы здесь прочитаете, произошло, в основном, между двумя событиями: между моим освобождением из лагеря и теми бумажками из бокового кармана пиджака… ну и немного после того…

Суд да дело, мои ощущения при чтении В. Лакшина скоро оправдались: в январе вышел из ПКТ в зону, а в начале февраля и вовсе — на волю! «В феврале 1987 года были освобождены из заключения в порядке помилования 140 диссидентов. Они немедленно включились в общественную жизнь.» Так, чуть ли не с восторгом, теперь пишут о нашем освобождении нынешние симпатизанты Горбачева.[6]

Ну да, вышли — за плечами котомка с жалкими пожитками и книгами. В кармане бумага об освобождении с фото в пиджаке и рубашке с галстуком — и то, и другое, и третье у фотографа в единственном экземпляре на весь лагерь — все в этом прикиде как бы навеки побратались перед выходом на волю. Но еще до этого — первый звонок к предстоящему освобождению: недели что ли за две перестали стричь наголо. Так что на справках у всех были какие-никакие прически… Да всё это мелочи, пустяки — на волю! И вот что хорошо помню: как вышел из проходной на улицу деревни Кучино, тут же ощутил себя свободным человеком, ЗАБЫЛ! как будто никогда и не был по ту строну забора: свобода — естественное состояние человека! Потом и повесть лагерную написал, и пьесу, и приезжал туда, когда музей сделали, что-то рассказывал… но все это уже другой человек о другом человеке, как бы со стороны. А тот лагерник исчез, аннигилировал в тот же момент, как ступил с порога проходной на землю сельской улицы. Всё, что там, за забором — противоестественно, и было сразу исторгнуто из души и сознания… Тут же вместе с тремя солагерниками (солагерники «бывшими» никогда не становятся) сели в ожидавший воронок (уже, конечно, без конвоя), в кабине майор, начальник режима — и на станцию Чусовая. Майор (на зоне был тот еще мерзавец) покупает нам в кассе билеты, прощается, как с будущим начальством, под козырек берет… но руку подавать не рискует — и правильно. Заходим в поезд — неожиданно купированный вагон, чистое белье — ну, прям, не зэки в стеганых бушлатиках, а передовики производства в Сочи едут. Назавтра Москва, жена, дети, сразу друзья прилетели… Мой друг, теперь покойный, Андрюша Бородаевский мудро пришел с фотоаппаратом: «Завтра ты будешь другим». Он не знал, что я УЖЕ другой… А на утро… ну, может, не прямо на следующее, но на утро… раз голова и руки свободны, надо «включаться»… (Понимаю, весь этот абзац совершенно к делу не идет… да нет, идет, прямо идет к делу!)

Ну вот, и таки включился. Но вовсе не в такой благостной гармонии с властями, какую имеет в виду нынешняя статья в Википедии на слово «Перестройка». Не стану обобщать, даю здесь свой (и только свой) опыт, но полагаю, что он не уникален. Например, что-то похожее есть и в воспоминаниях Сергея Григорьянца. Знаю, что и другие диссиденты, независимые активисты той поры могли бы вспомнить подобное…

Итак, нас освободили, и я «включился»… С середины лета 1987 года у нашего подъезда чуть в сторонке, возле двери мусоропровода, на тротуаре днем и ночью дежурил «жигуль», в котором на небольшой монитор шла непрерывная трансляция из нашей квартиры[7]. Да и вообще моя жизнь тогда проходила при постоянном прослушивании, подглядывании, при наружном наблюдении за окнами, за квартирой, за подъездом, за моими перемещениями по городу и по стране [8]; при задержаниях на улице без каких бы то ни было ордеров и объяснений и удержаниях в милицейских участках по нескольку часов; при милицейских проверках документов у наших гостей и деловых посетителей; при оскорбительных, угрожающих, погромных выпадах в официальной печати, не раз объявлявшей меня (как, впрочем, и других независимых журналистов и участников «диссидентствующих» групп) платным агентом иностранных спецслужб.[9] Стоило договориться с каким-нибудь кафе или клубом, чтобы нам собраться и провести, например, семинар или какое-нибудь собрание, чтение, как это помещение немедленно закрывали «на санобработку», или оказывалось, что там «трубы прорвало». В официальной печати и в своих внутренних документах, через годы всем открывшихся, власти именовали нас не иначе как «антиобщественные элементы»… Да все это ладно бы, хрен с ними: все-таки ни прямых обысков не было, ни изъятий… но всё же весь первый год меня, да и не меня одного, не оставляла мысль, что нас вот-вот опять «выключат», «закроют», и, запуская свои начинания (теперь говорят: «проекты»), я всегда был готов и к такому развороту событий. [10]

Американский ученый и общественный деятель Алекс Гольдфарб, из советских эмигрантов, побывав в Москве в конце 1987, в своей статье «Тестируя гласность» так описывает мое тогдашнее положение:

«Лев Тимофеев, как никто другой в Советском Союзе, имеет право сказать: «Я же вам говорил…» Экономист и журналист, он был приговорен к шести годам лагерей за свой анализ кризисного состояния советского общества. Будучи досрочно освобожден, он почти дословно услышал то же самое в речах Горбачева о перестройке. И теперь ему, пожалуй, больше других, тестирующих гласность, угрожает опасность вновь оказаться в ГУЛАГе. Он мониторит права человека в России. Но в свою очередь его плотно и заинтересованно мониторят с двух сторон: и западные журналисты, и КГБ».[11]

Очень важно понять: запуская «Референдум», мы с друзьями и помощниками (Борис Пинскер, Лариса Богораз, Лариса Пияшева, о. Георгий Эдельштейн, Юрий Хронопуло, моя жена Наташа Экслер) так прикидывали, что журнал продержится месяца три, от силы — четыре (некоторые авторы в первых номерах, опасаясь преследований, предпочитали подписываться псевдонимами или инициалами). Но если успеем сделать… ну, хотя бы пятнадцать, или десять, или даже хоть и пять номеров, дело стоит усилий. Каждый выпуск свободного журнала важен не только сам по себе, своим содержанием, но и как прецедент, как пример свободного поведения.

Выбор был вполне сознательный: на кону была свобода, да и сама жизнь. Понятно, основной риск был персонально мой: зачинщик, инициатор, «главный». И надо было или оставить затею, или жить так, как будто ИХ не существует.

Только, может быть, к весне 1988 года опасения нового ареста стали несколько слабеть. Наше общественное положение, положение оппонентов коммунистической власти, совершенно очевидно менялось буквально от месяца к месяцу. Да и пойди, арестуй человека, которого что ни день навещают (в той самой проглядываемой квартире) то корреспонденты крупнейших западных СМИ, то деятели вроде Джорджа Сороса или членов влиятельной правозащитной «Helsinki Watch», а то даже супруга 39-го Президента США госпожа Розалин Картер пожаловала (наш дом был при этом оцеплен охраной, соседи говорили, что и на лестничных площадках дежурили агенты… понятно, «жигули» с монитором куда-то на время исчезли; узнав о предстоящем визите, жена моя, бедная, с ужасом спрашивала, будет ли «первая леди» пить чай — не обедать же?! Не помню, не думаю, что гостья пила чай у нас.)[12]

Вот, арестуешь такого — скандала не оберешься: мол, где же ваша гласность, перестройка, реформы?.. Ну а в 88-м уж и вовсе: в мае в резиденции американского посла президент Рейган устраивает прием для диссидентов (с семьями!); в ноябре президент Миттеран приглашает человек пятнадцать диссидентов на официальный завтрак во французское посольство… Благосклонность Запада, и имидж толерантного реформатора были в то время чрезвычайно важны Горбачеву, и давление на нас несколько ослабло…

Но это потом. А в 87-м, сразу по освобождении всё было совсем не так.

2.

В тот год я, конечно, не только «Референдумом» занимался, и вообще не с него начал. Об этом подробно в документальной повести «Последний диссидент или Оппозиция-1987»[13], а поэтому здесь лишь бегло, для создания фона.

С Сергеем Григорьянцем, тоже только-только освобожденным (из той самой «крытой», из Чистопольской тюрьмы), мы весной задумали и летом выпустили первый номер журнала «Гласность» — событие, имевшее колоссальное значение и мощный резонанс на Западе. Тогда же с Ларисой Богораз, Сергеем Ковалевым, Юрием Хронопуло и еще несколькими единомышленниками затеяли Пресс-клуб «Гласность», который к концу года, несмотря на все помехи и препятствия, открыто, гласно провел в Москве Международный семинар по правам человека — масштабное оппозиционное мероприятие, какого, по общему признанию, сов. власть дотоле вообще не знавала. [14]

Некоторые крупнейшие мировые СМИ, рассказывая о проходившем в те же дни визите Горбачева в США, тут же давали информацию и о нашем семинаре:

«Москва, 10 декабря. Возрождением советского правозащитного движения можно считать открывшийся сегодня независимый Международный семинар по правам человека. Вопреки давлению, преследованиям, задержаниям, отказу от приемлемого помещения 90 человек собрались в одной из частных московских квартир… Небывалое несанкционированное политическое событие привлекло участников из США, Чехословакии и Швеции… Правозащитникам из Польши и Западной Германии было отказано в визах… (Украинцы и грузины были сняты с поездов, — Л.Т.) Организатор семинара Лев М. Тимофеев открыл его перекличкой 56 узников совести, погибших в последние 16 лет в советских тюрьмах, лагерях и психиатрических больницах…»

И далее 5-6 абзацев о семинаре, о чем говорили и о некоторых его участниках. [15]

Цитируя публикации той поры, не боюсь показаться нескромным. Я и сам прочитал их только теперь. Спасибо моему давнему товарищу Игорю Назарову, некогда сотруднику «Референдума», который живет теперь в США. Узнав, что собираюсь повспоминать о нашем журнале, он подписался на газетный архив и прислал мне соответствующие материалы. Так что тот Лев М.Тимофеев теперь предмет и моего любопытства, и я не то чтобы узнаю о нем что-то новое, но с интересом вспоминаю кое-что подзабытое.

Вообще надо сказать, что 1987 — особый год в моей жизни. По складу характера я не деятель, не любитель больших сборищ, не «тусовщик». Всегда считал (и теперь так считаю), что мое дело, мое предназначение — сидеть и писать, и так и только так реагировать на происходящее и в мире, и в моей жизни. Но в 1987 году по выходе из лагеря, ощутив пусть еще только самый маленький общественно-политический сдвиг, понял… нет, опять-таки ощутил, что если теперь предпринять усилия, то, может быть, удастся и еще чуть сдвинуть эту чугунную чушку коммунистической системы. Да нет же, не было и нет у меня никаких серьезно-эпохальных мыслей, никаких политических планов и программ! Это же игра такая — пожизненная игра: не победа приносит радость (ох, да какая там может быть победа…). Радость, праздник, уверенность — это когда пришло четкое ощущение, чтО именно надо делать вот сейчас. Как раз такое ощущение необходимости некогда заставило написать несколько текстов, за которые (я знал!) в конце концов оказался в лагере, а мог бы и вообще… Ничего себе победа! Но не написать их — вот было бы поражение. (Сегодня очень хорошо понимаю Навального, Яшина и других, сознательно выбравших свой путь.) И теперь, по освобождении, была как раз та же игра, то же ощущение необходимости действий.

Ну и видимая случайность, случайная совокупность обстоятельств: мои тексты в сам- и тамиздате, их чтение по «голосам», арест и приговор, освобождение и авторитет лагерника, опыт профессионального журналиста, знание английского языка и свобода в общении и т.д. — и всё это, видимо, способствовало тому, чтобы я со своими инициативами оказался «в нужное время в нужном месте»… Да, еще и написанная тем летом и начавшая свою жизнь в самиздате документальная повесть «Я — особо опасный преступник», думаю, тоже обогатила общественные возможности того неожиданно деятельного Льва М.Тимофеева.

Ладно. Все эти инициативы, все усилия, надеюсь, были полезны и значимы… но из всех общественных начинаний «Референдум» все же был самым любимым, самым близким моей душе. К нему и вернемся.

3.

В советские времена рабочий станок большинства пишущей братии — портативная «Эрика»: четыре экземпляра под копирку, шесть, если на папиросной бумаге, но шестой практически «слепой». Я всегда много дописываю и переписываю в своих текстах — технология «рекле»: режем, клеим, — и поэтому рабочая страница любой моей рукописи (и до сих пор среди старых бумаг попадается) представляла собой ленту из склеенных обрезков, бывало, длиной близко к метру… И вот как-то в лагере я попадаю в карцер на несколько дней одновременно с Серёжей Кириченко, несостоявшимся американским шпионом — он по почте предложил свои услуги, думал, военному атташе, а оказалось, дежурному гэбешнику на ближайшей почтовой сортировке (не отвечаю за детали, но что-то вроде). А в шпионы он нанимался, будучи офицером-связистом с высшим образованием. И вот он, знаток, рассказывает мне, что есть теперь персональные компьютеры, которые дают возможность всю работу с текстом сделать на экране: дописывай, переписывай, переставляй, вычеркивай — и распечатывай готовый чистовик. Господи, да это же всё равно, что музыку писать! Мне бы — о, я бы… Но нет, с тоской слушал я простодушного шпиона, понимал, что, увы, мне такое в жизни не светит…

И вот же, пожалуйста, через год с небольшим:

«Живущий в обычной квартире на Юго-Западе Москвы Лев М.Тимофеев обладает персональным компьютером Toshiba 1000 и принтером Kodak Diconix. С этим бесценным оборудованием, купленным друзьями в московском сэконд-хэнде, г-н Тимофеев уже выпустил два номера журнала, названного им «Референдум». Это еще один неофициальный — и из них наиболее профессиональный — журнал независимых мнений. И еще один этап в борьбе за альтернативную прессу». [16]

Без компьютера, мы, конечно, никакого журнала выпустить не смогли бы. Toshiba-1000 — лэп-топ размером с не самую большую книгу — был по тем временам последним словом техники, их и производить-то начали в том самом 1987 году. Насчет покупки в московском секонд-хенде (читай, в комиссионке) — это такая ирония: компьютер в то время в Москве, особенно новейший лэп-топ — абсолютная невидаль. Да и недешевая игрушка: если верить Википедии, начальная цена была 1199 долларов (3090 в пересчете на 2023 г.) — в то время (да, пожалуй, и сейчас) в Москве на такие деньги семья год прожить могла. Мне же этот богатый подарок сделал Джордж Сорос, с которым мы познакомились во время его первого визита в Москву летом 87-го. Он прислал его с каким-то профессором (шведом или датчанином, не помню), и тот (не помню уж, где — в МГУ что ли) буквально с плеча на плечо передал мне сумку с этим богатством… И, спасибо Соросу, мое издательское дело закрутилось.

Но хотя компьютер поначалу был только у меня одного, в тот год еще раньше «Референдума» были запущены два других диссидентских, прямо оппозиционных издания. О запуске «Гласности» я уже упоминал, и практически одновременно Александр Подрабинек (тоже недавний политзек) и его помощники начали издание «Экспресс-Хроники», еженедельной газеты,

«… из номера в номер отмечающей все значительные события освободительной борьбы. И здесь, в поистине труднейшем деле сбора и публикации неформальной информации «Хронике” нужно отдать пальму первенства и восхищенное уважение читателей» — так сказано в «Антологии независимой журналистики. 1987-1988».[17]

Вообще-то единичные самиздатские журналы, в основном литературные, политических тем не касавшиеся, существовали, конечно, задолго до объявленной политики «гласности». Именно что единичные… но как только КГБ-надзор хоть чуть ослаб, из живых глубин советского общества повалило прямо-таки вулканическое извержение самиздатских журналов и журнальчиков. В цитированной выше «Антологии независимой прессы 1987-1988 г.», вышедшей в конце 1988 года, говорится о 64 журналах, но, думаю, к тому времени по всему Союзу их было уже на порядок больше. Марксистские и либеральные, националистические и прозападные, христианские и еврейские, литературно-философские и экологические — да каких только не было! И все-таки на этом густом фоне три наши, диссидентские, оппозиционные издания были наиболее заметны — и читателям, и властям. И не только в силу непримиримой оппозиционности… да просто были они более содержательны, живее, интереснее:

«…Большинство неформальных изданий издается для тех целей, которые ставят себе издающие их неформальные группы… Разумеется, и «Меркурий”, и «Уральский вестник, и «Община» (наиболее заметные из тогдашнего «умеренного» самиздата — Л.Т.) высказываются иногда и по принципиальным вопросам и помещают статьи общего аналитического или оценочного характера. Но систематически из номера в номер разбор и оценку наблюдающихся общественных явлений дает «Референдум», недаром назвавший себя «журналом независимых мнений»».[18]

Ну и чтобы логически завершить эту главку, процитирую известного американского журналиста Дэвида Ремника, впоследствии написавшего книгу «Могила Ленина. Последние дни советской империи» — тогда он только-только приехал в Россию в качестве корреспондента The Washington Post:

«Гласность, оказывается, не распространяется на неофициальную прессу. Три самых известных московских редактора подпольных изданий — Сергей Григорьянц из «Гласности», Лев Тимофеев из «Референдума» и Александр Подрабинек из «Экспресс-хроники» — до сих пор подвергаются преследованиям, на них пишут доносы, их даже избивают».[19]

Ну, насчет «избивают», не знаю, это не про меня.

4.

Пересказывать содержание журнала, выходившего много лет назад, дело занудное — вроде как словами пересказывать содержание музыки, которую вы не слышали и никогда не услышите (пусть простят меня музыковеды). Что же до общего впечатления, то придется поверить на слово тем, кто читал, кто был близок к нашей работе. Вот свидетельства друзей, которых я попросил повспоминать, что такое был «Референдум». Полностью воспоминания в Приложении 2, здесь же всего две короткие реплики.

Анатолий Стреляный, писатель, многолетний обозреватель радио «Свобода», автор «Референдума»:

«Первое, что бросалось в глаза — высокое литературное качество «Референдума». От «Референдума» не разило любительством, которое как раз тогда только-только начинало вступать в свои новые неказённые права в журналистике».

Александр Подрабинек, публицист, диссидент, правозащитник, бывший политзэк, издатель и главный редактор «Экспресс-Хроники»:

«Журнал, который редактировал Тимофеев, выгодно отличался от большинства своих самиздатских собратьев спокойным тоном, взвешенностью суждений, умелым анализом событий, скрупулезностью и объективностью. Он не был пропагандистским изданием и не задыхался от восторга только что обретенной свободы слова. Он стоял на ступеньку выше… Таков был стиль Льва Тимофеева и собранной им команды постоянных авторов».

Спасибо на добром слове, друзья. А я и сам нескромно скажу: журнал удался. Начиная дело, мы, конечно, не ждали отклика в советских СМИ, его и не было — ни разу нигде и никогда (кстати, и до сих пор). А вот радио «Свобода», «Голос Америки», БиБиСи заметили новое издание сразу же, в декабре 1987. Вскоре некоторые номера стали перепечатываться в виде специального вкладыша в парижской «Русской мысли» (низкий поклон и благодарная память ныне покойным Ирине Алексеевне Иловайской-Альберти и Алику Гинзбургу оказывавшим нашей работе всяческое внимание и помощь)… А вот свидетельство Георгия Ефремова, члена редколлегии журнала и в то же время активного участника литовского демократического движения:

«… Все номе­ра («Референдума») лежали в отдельном ящичке (вильнюсской — Л.Т.) Независимой чи­тальни. Вообще успех «Референдума» в Вильнюсе был ошеломляющий. Мне удалось устроить размножение жур­нала…»[20]

Да, если тираж первых номеров был 50-100 экземпляров (на принтере), то типографский тираж 34 номера — 40 000. В 1990 году мой давний друг, живший в Минске, писатель Евгений Будинас организовал печать «Референдума» в типографии (тираж 37 номера уже 60 тысяч экз.) и его распространение по стране.

Журнал мы раздавали и рассылали бесплатно (только последние, типографские, номера Будинас, кажется, продавал: подробности не помню, но там обозначена цена — 1 рубль). Тем не менее с самого начала читатели стремились поддержать нашу работу деньгами. И хотя мы открыли счет в ближайшей сберкассе и публиковали реквизиты, люди предпочитали принести деньги прямо нам домой, «в редакцию». Кто понемножку — внимание оказать, а кто и вполне существенные (в нашем тогдашнем понимании) суммы. Некоторые даяния были особенно ценны тем, из чьих рук мы их получали — как важное признание нашей работы. Хорошо помню, например, визит легендарной Сусанны Соломоновны Печуро — уже очень не молодой, но все еще замечательно красивой женщины. В начале 50-х ее, восемнадцатилетнюю, вчерашнюю школьницу, приговорили к 25 годам за участие в молодежной антисталинской организации. Трёх юношей, ее ровесников, друзей и подельников, расстреляли… Или вот просто-таки евангельская «лепта вдовицы»: наша читательница, пенсионерка из Таганрога Елена Григорьевна Павлова постоянно присылала нам детские книжки-раскладушки, и в каждой в каком-нибудь хитром книжном закоулке была запрятана купюра.

Тираж, читатели… но не менее важно, чтобы и желанные авторы были готовы у нас публиковаться. И в этом мне, конечно, повезло. С самого начала моим, по сути, соредактором был экономист, сильный публицист Борис Пинскер. Его жену, и тоже нашего автора, Ларису Пияшеву знала вся страна (читающая): напечатанный в «Новом мире» памфлет «Где пышнее пироги» — в пользу частной собственности и либерализации экономики — историки и до сих пор отмечают как один из знаков начала перемен… Еще одним «золотым пером» журнала была Лариса Лисюткина, социолог культуры, германист, кандидат наук, научный сотрудник академического института (теперь уж не вспомню какого). Ну и сам я писал практически для каждого номера. Мы четверо и были фундаментальной основой журнала.

При этом, конечно, чрезвычайно важны были регулярные публикации моего друга (продли, Господи, его годы) священника Георгия Эдельштейна. Понятно, что желанными авторами были диссиденты — Лариса Богораз, Сергей Ковалев, Валерий Сендеров. Не скажу теперь наверняка, но, кажется, именно у нас обретали свой первый профессиональный опыт молодые, впоследствии известные Павел Фельгенгауэр и Сергей Митрофанов. Не раз публиковались у нас такие общепризнанные мастера как Анатолий Стреляный и Василий Селюнин. Были в журнале и тексты мудрейших Сергея Аверинцева, Михаила Гефтера, Лидии Чуковской, Анатолия Наймана… Или, пожалуйста, стихи великого скульптора Вадима Сидура с вступительной заметкой актера Вениамина Смехова.

Вообще вокруг журнала была, видимо, какая-то своя, привлекавшая людей душевная атмосфера. Вот как вспоминает об этом Галя Рзаева, старший научный сотрудник Института кибернетики, бывшая у нас незаменимым наборщиком:

«…Участие в выпуске журнала «Референдум» позволяло быть около самых прогрессивных и честных людей того времени и вносить маленькую капельку моей души в это дело»…

Никакой программы, никакого императива у журнала не было. Мы не партия, не политики, не деятели, не пропагандисты — мы заинтересованные СВИДЕТЕЛИ происходящего. Да, некоторые наши авторы были высокими профессионалами, экспертами в своем деле, и нормально, если кто-то считал себя вправе, например, анализируя положение в экономике, назвать председателя правительства Н.Рыжкова «безграмотным мужиком» (Л. Пияшева)… Но во всех случаях каждый высказывал свое и только свое мнение. Хотя в общем-то, конечно, у издателя журнала и у всех авторов была безусловно либеральная общественно-политическая ориентация.

В прежние времена выпуски журналов иногда называли «книжками» — и не зря. Каждый номер любого журнала — самостоятельный организм, рожденный и живущий в своем времени и пространстве. В 1992 году мы с Юрой Ефремовым издали книгой избранные материалы «Референдума». Книгу и сегодня, кажется, можно найти на маркетплейсах. Интересно, конечно, и, наверное, полезно… но все же совсем не то, что подержать в руках любой отдельный выпуск журнала. Может, кому-нибудь, когда-нибудь придет в голову издать факсимиле-альбом в формате А-4, всю подшивку — вот был бы потрясающий исторический документ! Да и чтение — не оторвешься, как глава из мастерски написанного учебника истории. Так что если у кого сохранились все номера — берегите: ценность, реликвия, у меня и у самого в подборке шести номеров не хватает… Теперь же в Сети я нашел всего только один, 34 номер журнала. В этом номере ничего особенного, самый обычный. Не знаю, кем и почему он так аккуратно выложен в Сети… но во всех случаях, спасибо: эта публикация дает полное представление о том, как выглядел журнал «Референдум» первый номер которого вышел 10 декабря 1987 года, и издание которого я остановил на 37 выпуске в августе 1990.

5.

Итак, год 1990.

«Странное место — Пушкинская площадь в Москве. Здесь переглядываются друг с другом два величайших русских поэта. Здесь скромно теснится на задворках редакция судьбоносного «Нового мира». И замерли лицом к лицу, как на дуэли, фасады старых добротных «Известий» и модных «Московских новостей», за спиной у которых притаился маленький, но пронзительный «Век ХХ». А между ними — подземный переход, бесконечный, как расстрельный коридор на Лубянке. Здесь гужуется андерграунд. И, как положено, соблазняет прохожих псевдозапрещенкой. Тут и «Русская мысль» из Парижа, и «Атмода» из Риги, и «Совершенно секретно», и те же «Московские новости», но по рублю за штуку, и грязноватые ксероксы, которые сбывают грязноватые, опухшие с перепою отечественные гавроши: «Раиса Горбачева. Кто она?»».

Так начинается корреспонденция Ларисы Лисюткиной, «Референдум» № 35, апрель 1990 г. Конечно, «на Пушке» можно было купить и «Референдум», и «Гласность», и «Экспрес-Хронику», которая вообще вскоре поставила свой газетный киоск недалеко от того самого подземного «пресс-перехода»… Радостно? Ну да. Но только у «Референдума» такого продолжения судьбы быть не могло.

Жизнь в стране основательно изменилась за три года. И моя частная жизнь тоже. У подъезда уже не было гебешных «жигулей». Я не видел за собой топтунов-доровцев (ДОР — дело оперативной разработки). С декабря 88-го у меня (правда, не без скандала) появился загранпаспорт, и я стал «выездным». Мало того, мои тексты начинают печатать в советских изданиях: в феврале 89-го в «Новом мире» большая статья «Феномен Вознесенского» — с последующим обсуждением в «Литературном обозрении»; в октябре того же года в рижском «Родине» эссе «Я тоже ведь почти роман» со ссылкой на 26 номер журнала «Референдум» (!), где эта вещь была опубликована впервые; в июле 90-го в «Октябре» опубликована «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» (!!), и я получил премию журнала за текст, за который пятью годами раньше получил тюрьму и лагерный срок… И, наконец, в августе того же года в «Юности», (тираж 1100 000, прописью: один миллион сто тысяч экземпляров) лагерная повесть «Я — особо опасный преступник» (!!!).

Да что там я и мои тексты… Помните листочки из кармана пиджачка Горбачева — об альтернативных выборах? Так вот, выборы состоялись, и автор «Референдума», бывший лагерник, наш товарищ, с которым мы запускали Пресс-клуб «Гласность», Сергей Ковалев избран депутатом и заседает в Президиуме Верховного совета РСФСР… Ну, и какой теперь «подпольный» журнал?

Конечно, объективно были все возможности продолжить «Референдум» как вполне легальное, респектабельное издание. То есть как бизнес, как предприятие: штат журналистов, редакция, производственный отдел, отдел распространения и т.п. В то время немало новых изданий появилось, и спонсоры находились. Полагаю, и у меня были возможности попытаться… но не было уже прежнего драйва, не было захватывающей «игры противостояния». Потерял силу и, казалось, уже при смерти мой личный враг — коммунистическая государственная доктрина. А без противника, без борьбы — на кой и журнал нужен… Так сегодня видятся мотивы и причины тогдашних решений. Записей я не делал, и ситуацию в деталях и какими словами обосновывал прекращение журнала тот самый Лев М.Тимофеев, помнить, конечно, не могу. Но за основные принципы поведения ручаюсь. Они, в общем-то, и по сей день не сильно изменились…

6.

Итак, показалось, ненавистный коммунистический режим вот-вот издохнет. Прежний пафос открытой борьбы казался неуместен. Но и почувствовать «вкус победы», посмотреть в будущее с оптимизмом, что-то никак не удавалось.

Более того, некоторые как бы неявные, притаённые движения в политике, в экономике вызывали подозрения, что дракон вовсе не издыхает, а всего только линяет, меняет идеологическую шкуру. Про это написана книга «Зачем приходил Горбачев», вышедшая весной 92-го. Книга была задумал как публицистическое расследование. Мое имя было, видимо, у людей на слуху, побеседовать никто не отказывался, и я «допросил» таких важных «свидетелей» как Эдуард Шеварнадзе, недавно еще министр иностранных дел, член Политбюро и после Горбачева второй человек в СССР; или Гавриил Попов, тогда мэр Москвы; или Олег Калугин, отставной генерал КГБ; или Звиад Гамсахурдия, тогда действующий Президент Грузии и еще нескольких. Беседуя с этими деятелями, я искал подтверждения своим подозрениям о неявных процессах в политике — и всякий раз находил! Я здесь ничего из книги давать не буду, она есть в Сети, и кому интересно, могут посмотреть.[21] Разве что скажу, что в ней впервые высказана мысль, что логика развития политической системы с большой степенью вероятности приведет страну к фашизму.

Книга вышла в скромном кооперативном издательстве «Пик». Устраивать презентации я никогда не умел и не умею — стесняюсь. Да тогда, кажется, и практики такой не было. Словом, книга никем не была замечена — ни информации, ни рецензий. Не знаю даже, где и как продавалась.

Вообще-то я «провел расследование» и написал книгу по договору с крупным нью-йоркским издательством «Alfred Knopf». В Штатах по-английски (прекрасно переведенная Катей Фицпатрик) она вышла осенью того же года с броским титулом Russia’s Secret Rulers (не вполне отражающим суть дела: какие же тайные правители, если вот они, на виду). Там и презентация была, и положительные (скорей, сочувственные) рецензии… но что толку: автор никакого влияния в российской политике не имеет, а взгляд его явно противоречит информационному мейнстриму, прославляющему демократические изменения в России после распада СССР… Так или иначе, но никто из рецензентов на угрозу фашизма в России внимания не обратил — самого слова «фашизм» ни в одной из попадавших мне на глаза рецензий не было.

Всё. Книга вышла… и тут же забыта. Проехали. А что же угрозы фашизма?

7.

Психологи, должно быть, хорошо знают этот феномен: люди охотно воспринимают только ту информацию, которая комфортно укладывается в их уже сложившимся представлениям, а ту, что топорщится и противоречит — отвергают, или тут же забывают, или просто «не замечают». Подтверждений тьма… Уже в наши дни я как-то разместил в Фейсбуке пару абзацев из какой-то своей старой книги. И в одном из комментариев читаю: «Теперь-то я понимаю, что все эти 90-е были спецоперацией по обмену «идеологии» на полный контроль над «денежными потоками»… ну и «намордники» пёсикам сильно давили…

Так что вопрос «был ли шанс» сейчас кажется сильно наивным… но тогда об этом догадывался разве что Александр Литвиненко.. да и то потому, что наблюдал изнутри…» Этот комментатор был тогда депутатом Верховного Совета, входил там в одну из «демократических» групп, не мог не читать «Известия», главную тогда газету страны. И 20 ноября 1992 года наверняка прочитал мою большую, на половину газетной полосы, статью «Фашизм в конце туннеля». Прочитал и, видимо, тут же забыл — и вот теперь: «никто не догадывался»… Многие догадывались, и после публикации статьи мне звонили люди, чтобы сказать, что они были бы готовы подписаться под этим текстом.

В те годы я время от времени выступал в «Известиях», и те мои статьи можно и теперь еще найти в Сети. Все, кроме «Фашизма…». Вот такая случайность. А поэтому я, завершая мемуарный очерк, пожалуй, вспомню об этой статье, которая, можно сказать, была финальной кодой моего диссидентства и началом «легальных» публикаций: что-то перескажу, что-то процитирую.

Итак, статья…

Никакого ортодоксального, мифического «социализма» давно нет (а на самом деле никогда и не было). Давно открылось, что любая политическая власть, которая пытается запретить частную собственность и рыночные отношения, сама неизбежно становится со временем искаженной формой собственности и предметом купли-продажи… Нынешний правящий страной аппарат (теперь, тридцать лет спустя, мы называем его «элита» ) весь сверху донизу пронизан отношениями рыночных, или, вернее, «чернорыночных» обменов… Однако по мере разрушения «тотальной» коммунистической идеологии эта самая элита («правящий страной аппарат») остро ощущает потребность какой-нибудь такой «скрепы», какой была для них идеология.

И дальше до конца статьи только цитата:

«Потребность в идеологическом единстве высказывается буквально всеми проаппаратными политиками. Некоторые из них, несильно тоскуя по коммунистической доктрине в целом, все же с сожалением оглядываются на те преимущества, которые им давала эксплуатация мифа об агрессивном империалистическом окружении, постоянно угрожавшем сначала «первой с мире стране победившего социализма», а потом и всему «социалистическому лагерю». Этот миф (временами обретавший силу лозунга «Отечество в опасности!») постоянно подпитывался провокациями «руководителей мирового революционного процесса». Он прочно узаконивал право политиков говорить и действовать от имени интересов всего народа, которому постоянно угрожает «смертельная опасность извне». Так в стране, где исторический конфликт государственной доктрины и интересов общества имел непримиримый характер, создавалась ситуация их ложного сотрудничества, мнимого согласия, — былые преимущества которого так хорошо понятны нынешним политикам.

Понятно, что аппаратной политике для консолидации сил общества не подойдут ни лозунги демократии, ни программы дезинтеграции собственности. «Наиболее реалистической в качестве общенациональной является сегодня идея возрождения России как великой державы», — заявляет А. Владиславлев (Н.Г. 25.09.92). Заметим, «разговор о возрождении величия» есть фактически отказ в признании величия.

И действительно, аппаратных идеологов различного толка давно уже объединила мысль о «падении величия России». Тщательно и, иногда кажется, вполне расчетливо насаждается некий общенациональный комплекс неполноценности. При этом в толк вовсе не берется величайший исторический подвиг российского общества, оказавшего сопротивление и в конце концов ценой невиданных в истории жертв сокрушившего коммунистическую доктрину. Реально под величием понимается прежде всего то, что обеспечивало России превосходство перед внешним противником и позволяло подавлять открытые выступления внутри страны — то есть военная сила. Это было как раз то представление о величии, которое сплачивало и поднимало и партийных функционеров, и ВПК, и КГБ, и неисчислимый корпус всяческих генералов — а с ними и весь народ.

Словом, история предоставляет аппарату как бы последнюю возможность продлить свою власть: с одной стороны, структуры аппарата усилятся единой (тотальной?) идеей, с другой — сама идея будет усилена тем, что станет внедряться через посредство достаточно прочной и всеобъемлющей системы аппаратных связей и структур. Преодолев слабость разобщенности, введя в свою политику идеологический стержень, аппарат безусловно сделается силой настолько мощной, что сможет уже вполне самостоятельно определять будущее России, без оглядки на какую бы то ни было оппозицию.

Будущий частный владелец и будущий аппаратчик если не всегда одно лицо, то уж по крайней мере близкие политические союзники. Этому нас учит и современный китайский вариант, и давний исторический опыт, напоминанием о котором пусть станет диалог, который я кратко процитирую, заканчивая свои заметки о высшем правящем слое современной России — об аппарате:

«Штрассер: Значит, капиталист — хозяин у себя в деле?

Гитлер: Эта система безусловно правильна, другой вообще и быть не может. В нынешней системе недостает только этой окончательной ответственности перед нацией. Участие рабочих в собственности и управлении — это марксизм, я же считаю, что только государство, руководимое высшим слоем, имеет право на такое участие». (К. Гейден. История германского фашизма. М.-Л., 1935, стр. 228).

На миг показалось, что перед страной однозначный выбор: демократия или возврат к старому. Но сейчас хорошо видно, что этот выбор, это митинговое, бурное поначалу противостояние аккуратно задвинуто в заповедник Конституционного суда, а страна увидела себя перед реальным выбором: или власть «высшего слоя», или угроза гражданской войны, если власть эту попытаться отнять. Хотя отнимать ее, кажется, некому. То есть и выбора-то нет».

Ну вот высказался… и что? Что изменилось? Что должно измениться? Что толку в таком высказывании, кто отнесется к нему всерьез во времена, когда демократическая общественность в эйфории: коммунистическая система рухнула, тысячу разных «нельзя» уступили место трем тысячам разных «можно» — какой там фашизм? И в то же время за несколько дней до моей статьи в той же газете информация: за последние десять месяцев цены на 70 основных продуктов питания выросли более чем на 1000 процентов. К чему эти страшилки фашизмом, когда страну сегодня спасать надо? Словом, прочитали, может, головой покачали… и тут же забыли. Да я и сам, признаюсь, впоследствии редко вспоминал об этой статье. Вот только недавно вспомнил, и теперь уже не забываю…

Я заранее знаю, некоторые из тех, кому попадет на глаза этот мемуарный очерк, печально улыбнутся, прочитав его заголовок, и захотят сказать: «Не прекрасные — напрасные усилия». О, нет! Именно прекрасные. А вот какой в них прок, время покажет.

Примечания

[1] Подробно см.: Лев Тимофеев «Исповедь» М., «Время», 2022.с. 88

[2] Выражение А.И.Солженицына.

[3] Лев Тимофеев. Там же с. 202

[4] Впрочем, начал уже в лагере, написал небольшую статью «Финал «Евгения Онегина» на фоне читательских ожиданий современников», которую вскоре после освобождения прочитал в виде доклада на Болдинских чтениях. Там же в сборнике «Болдинские чтения. 1987» она и опубликована.

[5] В. Лакшин. «Непрощающая память» Московские новости. 1986, 30 ноября.

[6] https://ru.wikipedia.org/wiki/Перестройка#1985_год

[7] Из воспоминаний живущего теперь в США Игоря Назарова, кандидата физико-математических наук, некогда члена пацифистской группы «Доверие», бывшего зам. декана одного из факультетов Физтеха (в пору «Референдума» он вызвался быть наборщиком): «В один из дней, направляясь от автобусной остановки к дому Льва, я увидел, что в машине, как обычно стоявшей у подъезда, никого нет. Я заглянул внутрь и на экране портативного телевизора между передними сиденьями увидел кухню Тимофеевых и всех, кто там в это время был. Когда поднялся наверх, мы — по ракурсу на экране телевизора — стали обшаривать стену над столом, но ничего не нашли. Хорошая техника!»

В какой-то другой день подобную «трансляцию» мельком увидел в машине и шедший к нам о. Георгий Эдельштейн.

Сам я к машине никогда не подходил и вообще, по возможности, старался вести себя так, словно ИХ не существует.

[8] Поездка в Вильнюс в 1988 году: «Моим соратником в организации этой поездки Л. Тимо­феева был один из создателей Демократической партии Литвы Пятрас Вайтекунас (впоследствии дипломат, министр иностранных дел Литвы — Ю.Е., 2023)… Госбезопасность проявила себя в полной мере. Топтуны следовали за нами повсюду. Возле Дворца проф­союзов дежурили две машины (может статься, и больше, мы вычислили две)». Георгий Ефремов «Мы люди друг другу. Литва: будни свободы 1988-1989». М., «Прогресс», 1990.,с. 276.

[9] Уже в августе 1989 года мы с адвокатом Генри Резником выиграли суд у газеты «Социалистическая индустрия», опубликовавшей подобного рода материал обо мне, инспирированный КГБ. По беспрецедентному (на тот момент) решению суда газета должна была извиниться и опубликовать опровержение… Торжество закона? Не тут-то было: газета вскоре прекратила существование, так и не исполнив решение суда. Думаю, и само решение состоялось лишь потому, что «там» было известно, что газета вот-вот закроется.

[10] Даже А.Д. Сахаров полагал, что политическое «потепление» не надолго и «посадки» вполне могут возобновиться. См. Лев Тимофеев Там же. С. 275

[11] Alex Goldfarb “Testing Glasnost”. The New York Times Magazine December 6,1987.

[12] Написал я это, и в тот же день увидел в новостях: «Сегодня на 97 году жизни умерла Розалин Картер». Царствия небесного…

[13] Лев Тимофеев, там же, с.218

[14] Лев Тимофеев, Там же, с. 261

[15] The New York Times 11 Dec. 1987 p.19

[16] The New York Times. January 12, 1988

[17]https://vtoraya-literatura.com/pdf/svoimi_silami_antologiya_zhurnalistiki_1987-1988_1989__ocr.pdf.

[18] Там же.

[19] The Washington Post. April 20, 1988

[20] Г.Ефремов, там же, стр 275.

[21] http://imwerden.de/pdf/timofeev_zachem_prikhodil_gorbachev_1992__ocr.pdf