Тоня носила мамину фамилию и по паспорту числилась русской. Это сильно облегчило ей и поступление в иняз, и прием на работу в мамин институт. Кадровик, конечно, скривил нос, прочтя в анкете отчество отца «Бенционович», но на заявлении Тони рукой директора уже было начертано «В приказ», и он смирился.
[Дебют] Яков Рудерман
ДЕВУШКА С ВЕСЛОМ
Никогда не буду женщиной.
А интересно, что они чувствуют?
Михаил Жванецкий, «Портрет»
Тоня была девушка видная, даже очень. Была она рослой — метр восемьдесят два (а на каблуках — сами понимаете), сложения почти безупречного, и все, что у женщины должно круглиться, круглилось у нее пропорционально росту, то есть значительно. Родись Тоня на несколько десятилетий раньше и попадись она на глаза скульптору Шадру, глядишь, и взял бы он ее моделью для своей знаменитой девушки с веслом. Или художник Дейнека для своих купальщиц. Но родилась она тогда, когда родилась, а именно в пятьдесят втором, и расцвела уже в другую эпоху, с иным эталоном женской красоты, а посему позировать ей никто не предлагал.
Выдающейся статью своей Тоня была обязана сразу и отцу и матери. Отец ее, Евсей Полторак, происходивший из одесских евреев, был вовсе не мелок и не субтилен, как думают недруги о мужчинах этой нации, а напротив, высок и широкоплеч. Вопреки стереотипу был он даже светловолос, а принадлежность его к еврейству, помимо интимной племенной особенности, выдавал разве что могучий нос. Мать же, Авдотья Сретенская, вела свой род от православных священнослужителей и, почти не уступая мужу в росте, являла собой тип кустодиевской женщины, необъятной и чудно прекрасной. Отец в шутку звал ее поповной Дуней, а она его — биндюжником Севой. Может быть, предки Евсея и были биндюжниками, но сам он занимал важную должность в торговой сети, а посему был человеком по-своему влиятельным и с широким кругом полезных знакомств. Благодаря ему в доме не переводились деньги — и обычные рубли, и чеки в валютную «Березку», и, что еще важнее, продукты питания, с которыми в стране случались перебои. Общественное положение и возможности матери были скромнее — заведовала она всего лишь библиотекой в одном из научных институтов общественно-политической направленности, но пристроить Тоню после иняза помощником директора по международным связям все-таки смогла, чем несказанно гордилась.
Тоня носила мамину фамилию и по паспорту числилась русской. Это сильно облегчило ей и поступление в иняз, и прием на работу в мамин институт. Кадровик, конечно, скривил нос, прочтя в анкете отчество отца «Бенционович», но на заявлении Тони рукой директора уже было начертано «В приказ», и он смирился.
Все складывалось у Тони неплохо, кроме личной жизни, которая никак не клеилась. Хотя была Тоня лицом весьма миловидна и характер имела открытый, ее телесные достоинства были настолько выдающимися, что рождали в мужчинах неуверенность, и подступиться к ней решались немногие. А среди тех, кто подступался, преобладали почему-то сальные немолодые мужики, еще до всяких слов начинавшие раздевать ее взглядом и, как она полагала, представлять себе ее по-всякому. Она их тоже представляла себе — с высунутым набок языком, с которого капает слюна, как на карикатурах в журнале Playboy, который она когда-то листала в гостях у своей лучшей подруги Светы. Возможно, ей и льстило внимание профессионалов, но к сближению с ними совсем не тянуло. Пустоту рядом с собой Тоня стала остро чувствовать еще в инязе, где учились почти одни девчонки, а затесавшиеся среди них юноши были таковы, что глаза бы на них не смотрели. Переживавшая за подругу Света пару раз затаскивала ее на сомнительные квартирные вечеринки (она их называла «вписками»), где настоятельно рекомендовала проявлять инициативу. Инициативы эти, заканчивавшиеся одноразовым сексом, неизменно Тоню разочаровывали. Сами упражнения были забавными и не без приятности, но совершенно не соответствовали силе временами нападавшего на нее томления, в природе которого невозможно было сомневаться.
К тому времени, когда в ее жизнь вошел Митя, она уже сильно тосковала, особенно по утрам, разглядывая себя после душа в зеркале. «Ну, ведь хороша же, не придерешься. И грудь красивая, и бедра, и талия на месте, и запястья тонкие, и лодыжки изящные. Коленки разве что толстоваты. Но ведь это пустяки… Почему же вокруг меня никого, кроме козлов? Где же эта проклятая «лав»? Хоть в монастырь уходи», — убеждала она кого-то в своем женском великолепии и с него же спрашивала за отсутствие любви и возлюбленного. К кому именно она обращалась, Тоня вряд ли смогла бы объяснить, но стенания ее были услышаны.
Митя возник вечером жаркого сентябрьского дня в битком набитом потными людьми вагоне метро, где Тоня томилась на пути с работы домой. Расположившись в углу между дверьми и сидениями и слегка расставив локти, она из последних сил обороняла пятачок личного пространства от проникновения в него посторонних. В какой-то момент круговорот пассажиров вынес и поставил прямо перед ней лохматого молодого человека в клетчатой рубашке с короткими рукавами. Был он немного ниже ее ростом, русоволос, телом худ, но крепок, голубые глаза на скуластом лице глядели ясно и насмешливо. Всем своим видом он показывал, что силится сдерживать напиравшую на него сзади толпу.
— Девушка, я вынужден вас предупредить: если на меня еще поднавалятся, я паду прямо вам в объятья, — обратился он к Тоне, и, судя по выражению его лица, такая перспектива не столько его тревожила, сколько привлекала. — Пока этого не произошло, я должен вам срочно представиться. Иначе это было бы недопустимой фамильярностью даже в условиях московского метрополитена в час пик. Меня зовут Дмитрий. Как только мы выберемся из вагона, я вам расскажу о себе. Вам понравится.
Тоне этот заход пришелся по душе, да и молодой человек показался симпатичным, но она сделала приличествующее серьезной девушке лицо и холодно спросила:
— Вы всегда, Дмитрий, так знакомитесь с девушками в метро?
— Я вообще с девушками в метро не знакомлюсь. Это мой первый опыт.
— Увы, он будет коротким. Я на следующей выхожу, — продолжала Тоня сопротивляться, уже понимая, что пора бы перестать.
— Это не будет препятствием, я тоже выхожу. Впрочем, я готов выйти за вами на любой остановке.
Стоявшая сбоку от них тетка изобразила на лице возмущение. Тоне стало смешно.
— Вы такой любезный мужчина, это что-то, — ехидно, передразнивая актера Калягина в роли тетушки Чарли, произнесла она и стала протискиваться к выходу.
Дмитрий двинулся за ней.
В течение следующих двадцати с небольшим минут, пока Тоня не села в автобус, оставив Дмитрию номер своего рабочего телефона, он успел сообщить ей о себе немало. Тридцать два года («А выглядит моложе»), холост («Пожалуй»), преподает в строительном институте математику и скоро получит доцента («Ого!»)… Она узнала про его почти готовую к защите докторскую и пристрастие к горным походам, а также получила предложение перейти на ты и называть его Митей. Тоня видела, что новый знакомый отчаянно хочет произвести на нее впечатление, и чувствовала, что ему это удается. И докторская была здесь не то чтобы совсем ни при чем, но почти.
Когда подошел автобус, выяснилось, что Тоня так и не получила слова. Прощаясь, Митя взял с нее обещание рассказать о себе при следующей встрече, причем c условием, что эта встреча состоится уже завтра вечером. Тоня, чуть поколебавшись для вида, на это условие согласилась. Завтрашний вечер у нее ничем занят не был, а если бы и были планы, она их все послала бы куда подальше.
Ну а затем все пошло, как и должно идти у людей, неожиданно обретших друг друга. Первые несколько дней, пока еще стояла хорошая погода, они гуляли по московским бульварам и набережным, перемежая разговоры поцелуями. Собственно, говорил в основном Митя — о себе, своей малопонятной математике, о недавнем походе в Карпаты, о читаных книгах, мыслях по их поводу и о многом другом, что приходило ему на ум. Тоне нравилось слушать и ощущать, как она врастает в его большой и сложный мир. Возвращалась она домой поздно, совершенно без ног и с головной болью от обилия пролившихся на нее слов, но возбужденно-счастливая. Это непривычное чувство радовало и пугало ее одновременно.
Митя оказался совсем не похожим на мужчин, до сих пор попадавшихся на ее пути. Прежде всего в глаза бросалась его абсолютная уверенность в себе. Неудачи, если и случались, его не обескураживали, а лишь пополняли жизненный опыт. Но особенно восхищали Тоню независимость и свобода Мити. Он был тем самым котом, который гуляет сам по себе. Казалось, никакая внешняя сила не способна была повлиять на его суждения и поступки. Он культивировал в себе то, что называл «интеллектуальной честностью», и ценил в других это качество превыше всего. Умом Митя обладал стремительным и острым. Схватывал все с первых слов и часто прерывал Тонины рассуждения восклицаниями: «Всё-всё, я понял! Дальше не надо». В любом предмете или событии он умудрялся подмечать детали, грани и особенности, ускользавшие от обыденного взгляда. Его оценки были резки и безапелляционны — возможно, что и слишком, — но при этом поражали Тоню удивительной точностью. Книжник и меломан, Митя обустройством своего бытового существования занимался только по неотложной необходимости: жалел тратить на это время. К одежде он относился предельно равнодушно, ценя в ней лишь удобство и гигиеничность. Тоню, очень тщательно выбиравшую и белье, и верхнюю одежду, и обувь, в первые дни их знакомства смущали Митины ковбойки, коротковатые хлопковые штаны и сандалии на босу ногу, но потом она приняла это как одну из сторон его неординарности и внимание обращать перестала.
Но вот пришел день, когда похолодало и пошли дожди. Прогулки под Тониным зонтом очень быстро исчерпали свою прелесть, в кино шла обычная советская чушь, билеты на хорошие спектакли или концерты продавались на какие-то далекие даты, а чтобы попасть в приличное московское кафе, нужно было часами торчать снаружи у входа в ожидании свободных мест. В один из особенно промозглых вечеров, после сорока минут их бесплодного топтания в очереди перед кафе «Прага», Митя, глядя в глаза изрядно продрогшей Тоне, предложил поужинать у него дома, а заодно уж и позавтракать. Тоня была давно готова к этому предложению и даже удивлялась, почему ее самоуверенный Митя так долго с ним тянул. Смущало ее лишь то обстоятельство, что Митя был обладателем всего лишь одной комнаты в большой коммунальной квартире, и Тоня прекрасно представляла себе, какого рода интерес у Митиных соседей вызовет ее появление. Особенно в утренней очереди в места общего пользования.
— Согласна? — спросил Митя и, заметив Тонины колебания, сразу своим быстрым умом догадался: — Не в коммуналке — у моих родителей. Они вчера как раз упорхнули в свое торгпредство.
— Проникновение со взломом? Романтично. Я согласна, — сказала Тоня.
— Увы, никакой романтики. Ключи у меня в кармане. Я должен, пока их нет, поливать цветы и следить за протечками у соседей сверху. У меня там даже есть своя комната, так что я в своем праве.
— Все равно согласна, — засмеялась Тоня, — а что ты с ними не живешь?
— Как что? Большой уже мальчик. И потом у меня с отцом, как говорится, эстетические разногласия. Он даже на кухне за завтраком изъясняется цитатами из «Правды», представляешь?
Они покинули очередь в кафе, за углом в кулинарии все той же «Праги» купили жареную курицу и каких-то дорогущих закусок, в «Новоарбатском» — бутылку болгарской «Гамзы» и, снедаемые нетерпением, бросились ловить такси. Когда устроились на заднем сидении, Митя обнял Тоню за плечи и прижал к себе, и она почувствовала такое сильное желание слиться с ним, какого никогда даже не предполагала в себе.
Подъем в лифте на шестой этаж был заполнен поцелуем, прервать который все-таки пришлось, чтобы Митя смог открыть дверь. В прихожей они бросили на пол пакет со снедью и снова впились друг в друга губами.
— Сначала ужинаем или?.. — спросил каким-то осипшим голосом Митя.
— Или, — ответила Тоня, — но мне нужно в душ.
— Ванная вон там. Погоди, сейчас дам полотенце, — сказал Митя и вынес из спальни вместе с полотенцем розовый махровый халат, очевидно материнский. Халат был свежий, но хранил запах чужого шкафа, несколько сбивший Тонин настрой.
— Давай скорей, а то бы мне тоже неплохо… — сказал Митя таким тоном, что настрой мгновенно вернулся.
Тоня уже лежала на широкой кровати Митиных родителей, когда он вошел в спальню. Халатом для себя он не озаботился, и Тоня успела разглядеть его целиком, пока он не скользнул к ней под одеяло. Его сухое, мускулистое, еще хранившее летний загар тело показалось ей настолько родным, как будто она провела рядом с ним всю свою жизнь. Сильный и трогательно бережный, он обнимал и нежил Тоню, пока рожденная его лаской сладостно-томящая мука не добралась до каждой ее клеточки, не стала нестерпимой и не растворила ее сознание в чем-то большем, чем мир, в котором пребывало ее тело…
Летом Митя взял ее в поход по Сванетии. Вместе с ними шла молодая супружеская пара и еще двое Митиных приятелей его возраста и повадок. Все они были опытными туристами, кроме Тони, которая очень волновалась, что окажется им обузой. Но Митя все предусмотрел и обо всем позаботился: он помог ей выбрать правильные носки и ботинки, чтобы не стереть ноги; подарил какой-то особенный рюкзак с особенно удобными лямками, который специально для нее сшил широко известный в узких туристических кругах умелец, а также сшитую тем же умельцем непромокаемую куртку с капюшоном. Правда, первые два дня Тоня ни о чем другом не могла думать, кроме неподъемной тяжести рюкзака и натертом все-таки мизинце на левой ноге, но потом втянулась, и чудо Сванетии проникло в ее душу. Голова ее радостно кружилась от душистого воздуха над цветущими лугами; от воды горных ручьев, которую она пила из горсти и не могла напиться; от вида украшенных сторожевыми башнями древних деревень на дне долин среди заснеженных гор. Ничего из прежней городской жизни здесь не имело значения, кроме Мити — прекрасного, любимого Мити, который всегда был рядом и оберегал ее, и это было то самое счастье, которое так долго ускользало от нее. А ночью в палатке, разбитой под усыпанным близкими звездами небом, они любили друг друга так страстно и самозабвенно, что время, казалось, замирало и теряло свою власть над ними…
В августе Митя неожиданно получил чрезвычайно почетное приглашение от устроителей Венского математического конгресса выступить с докладом и бросился пробивать разрешение на поездку. Митя был беспартийный, к поощряемой властью общественной деятельности полностью непричастный, а кроме того, неженатый и бездетный. Все это были сплошные минусы. Но отец его был ответственным внешторговцем — и это был важный плюс. Партком в его институте принял плюс во внимание и рекомендовал к поездке старшего преподавателя Дмитрия Полякова, но комиссии в райкоме не понравилось, что газет он никаких не выписывает и главу австрийской компартии по фамилии не знает. Не видать бы Мите конференции как своих ушей, если бы не вмешался его еще университетский научный руководитель академик А., нажавший на какие-то свои рычаги. Благонадежность Мити все-таки оставалась под вопросом, поэтому для пригляда за ним в делегацию включили еще одного человечка по линии госбезопасности, математическая подготовка которого ограничивалась курсом средней школы.
Разрешение пришло, когда до поездки оставались считанные дни. Тонина радость сразу же сменилась ужасом от мысли, что Митя предстанет на трибуне перед лучшими умами человечества в одной из своих застиранных ковбоек. Она чуть ли не силой потащила его в «Березку», благо в ее сумочке лежали чеки, которыми Евсей щедро одарил дочь на день рождения. Ей не удалось убедить упрямца купить костюм, но он хотя бы согласился на подобающие ученому международного уровня рубашки и брюки, приличные туфли и кожаный саквояж. Митя разглядывал себя в зеркале примерочной, строил скептические гримасы, но было видно, что скептицизм его напускной и обновки ему нравятся.
—Ты неприлично хорош, — стоя рядом с ним, посмеивалась Тоня, — как бы на тебя какая-нибудь австрийка не позарилась. Может, не стоит тебя отпускать?
— Ты слишком большое значение придаешь штанам. И что за сомнения? Посмотри на себя в зеркало: могут ли у тебя быть соперницы? Разве что теория динамических систем, но это уже из другой оперы.
Выйдя из «Березки» с пакетами, Митя сказал, что ему неловко, что Тоня потратила на него столько денег.
— Давай, я тебе отдам рублями?
— Прекрати, Митя! Ты все портишь, не даешь мне побыть феей, — обиделась Тоня.
Митя счел за благо не настаивать, но, выждав немного, зашел с другой стороны.
— А что тебе привезти из Вены?
Тоня задумалась.
— Не знаю даже. Тряпки нужно мерить, на меня вообще одежду подобрать трудно… — Разве что из белья что-нибудь, — с невинным видом продолжала она, предвкушая Митину реакцию, когда он представит себя бродящим среди разноцветья женских трусов и лифчиков. Ожидания ее вполне оправдались. Растерянное лицо Мити, не способного ни согласиться на Тонину просьбу, ни отказать в ней, заставило ее расхохотаться.
— Шучу, шучу. Не нужно ничего, лучше себе купи что-нибудь… Но уж если… Вот! Можешь мне пластинки привезти, я тебе дам списочек… И шоколадные конфеты, знаешь, там есть такие… с Моцартом на обертке.
Митя конфет с Моцартом никогда не видел, но кивнул и стал требовать расширения списка венских подарков. Тоня решительно отказывалась, не желая менять свою щедрость на Митину. Так они некоторое время препирались, пока наконец Митя не махнул рукой на Тонино упрямство и не сменил тему…
Девятнадцатого сентября он позвонил Тоне из аэропорта, сказал, что зарегистрировался на рейс, что уже скучает и про пластинки и конфеты с Моцартом помнит.
Что произошло в Вене, Тоня так и не узнала, но двадцать четвертого сентября, когда Митя должен был вернуться, ей позвонил не он, а какой-то незнакомый мужчина.
— Вы Антонина Сретенская?
— Да.
— Дмитрий просил вам передать, что он остается в Австрии и, как только появится возможность, будет вас туда вытаскивать, — произнес мужчина и повесил трубку.
Тоня не сразу осознала случившееся, а когда осознала, поняла, что счастью ее пришел конец.
Через два дня ее вызвали в первый отдел. Желтоволосый человек, чем-то похожий на поэта Сергея Есенина, каким Тоня представляла его по известной фотографии с трубкой, невнятно представился и предложил сесть.
— Вы Антонина Сретенская? — спросил он.
«Теперь, видимо, все разговоры будут начинаться с этого вопроса», — подумала Тоня и подтвердила, что это именно она.
— Вы знакомы с Дмитрием Поляковым?
Тоня подтвердила и это.
— В каких вы с ним отношениях?
— Мы любим друг друга.
— Меня не интересуют эмоции. Вы с ним сожительствуете? — потребовал конкретики двойник Есенина и почему-то уставился в вырез ее блузки.
Тоню как будто обдали кипятком.
— Почему я должна отвечать на такие вопросы?
— Потому что вас ждут большие неприятности, если вы откажетесь отвечать. Итак, вы с ним сожительствуете?
— Да, мы близки.
— Вы знаете, что он остался в Австрии?
— Да.
— Откуда?
— Мне позвонили.
— Кто?
— Он не представился.
— Вы знали, что Дмитрий собирался остаться?
— Нет.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— Может быть, вы слышали, что он обсуждал что-то подобное с друзьями, академиком А. или с кем-то еще по телефону?
— Никогда. Мы с ним собирались пойти в театр после его возвращения. У меня билеты на послезавтра.
— Хорошо, пока все, спасибо. Если понадобитесь, мы вас вызовем.
В Москве наступила холодная и слякотная осень. Бесконечно длинные, тусклые вечера легко проникли в Тонину душу и по-хозяйски завладели тем пространством, которое прежде занимал Митя. Умом Тоня понимала, что никто и никогда не позволит ей соединиться с ним за границей и что эта страница ее жизни перевернута безвозвратно. Но принимать безнадежность своего положения она никак не хотела и жила так, будто Митя в любой момент может подъехать к ее подъезду на такси с коробкой обещанного шоколада в руках.
Однажды ей позвонил один из тех молодых людей, с которыми они путешествовали по Сванетии, и назначил встречу в метро. Она решила, что это какая-то весточка от Мити, но он только передал ей конверт с походными фотографиями и, грустно улыбнувшись и ни о чем не спросив, ушел.
Подоспел декабрь. Тоня ждала, когда ляжет снег, почему-то надеясь, что вместе с этим придет облегчение, но снег, если и выпадал, то сразу таял, и острая боль превратилась в хроническую, не отпускавшую ни на минуту. По будням со звонком будильника она просыпалась, тщательно, но совершенно механически одевалась и красилась, ехала на работу, там отсиживала свои восемь часов, возвращалась и, сидя перед телевизором или листая старые журналы, ждала часа, когда можно будет лечь спать. Выходные были еще кошмарнее, но она научилась их тоже кое-как убивать.
Евсей и Авдотья в общих чертах про историю с Митей знали, очень переживали за свою девочку, но, чем помочь ей, представления не имели. Как и большинство несложно устроенных людей, они верили в исцеляющую силу времени и просто ждали, когда это лекарство подействует.
С приближением Нового года Евсей стал допытываться у Тони, чего бы ей хотелось в подарок. Тоне же хотелось, чтобы Новый год как-нибудь отменили. Семейная традиция предполагала сбор всей многочисленной родни в гостях у хлебосольных Севы и Дуни. Нужно сказать, что застолье это, объединявшее «биндюжников» и «поповичей», с холодцом из свиных ножек и фаршированной щукой, с форшмаком и салатом оливье, было, как правило, веселым, а подарки, которыми все одаривали друг друга, щедрыми, выбранными с пониманием и любовью. Украшением же праздника неизменно становились замечательные пикировки деда Тони по отцовской линии Бенциона Моисеевича с ее же дедом по материнской линии Серафимом и, по иронии судьбы, тоже Моисеевичем. Оба пили водку знатно и, когда добирали до нормы, начинали вроде как в шутку цеплять друг друга за чувствительные места: то один позволит себе анекдот про непорочное зачатие, то другой — про обрезание, то первый — про вознесение, то второй — про микву… ну и все в таком духе. Шуточки эти, казалось бы, должны были рассорить их навек, но почему-то каждый раз заканчивались нетрезвыми поцелуями взасос, к восторгу веротерпимой родни.
Этот цирк Тоня наблюдала уже лет десять — с тех пор как ее пустили за взрослый стол. В прошлом году она счастливо избежала представления, отправившись с Митей встречать Новый год к его друзьям, купившим дом в Суздале, но сейчас мысль о семейном застолье была просто невыносима. Про Митю, кроме родителей, никто не знал, поэтому от тостов с пожеланием хорошего мужа в новом году было никак не уклониться.
— Слушай, папа, может, ты меня в какой-нибудь подмосковный пансионат пристроишь на Новый год? — попросила Тоня.
Евсей огорчился, но к просьбе отнесся с пониманием и позвонил своему старинному приятелю Веславу Ковальскому, директору мидовского пансионата «Можарово».
— Ты бы, Евсей, еще тридцать первого позвонил! Где я тебе сейчас номер возьму? Все давно забронированы… Хотя постой, у меня, кажется, есть люкс свободный, я его обычно для начальничков держу, вдруг кто-то в последний момент надумает. А в этом году, по-моему, никто… Перезвоню через час.
Через час Веслав перезвонил и сказал, что люкс свободен.
— Цена, правда, кусается, — добавил он.
— Да, бог с ней, с ценой, это подарок Тоне.
— Она у тебя уже замужняя?
— Нет, а что?
— С мужиком не пущу, у нас с этим строго, сам знаешь. Подругу может взять, родственницу, не вопрос.
— Да нет, у нее на этом фронте катастрофа, ей как раз одной побыть нужно.
— Вот как… Жаль, девка она у тебя замечательная. Не переживай, должно наладиться…Ты ей мой телефон дай, пусть позвонит, скажу, где путевку забрать. С наступающим!
— Спасибо, Веслав, дорогой! И тебя! Всех благ!
…Пансионат «Можарово» находился километрах в шестидесяти от Москвы на территории бывшей помещичьей усадьбы, окруженной со всех сторон лесом, по большей части еловым. Из двух пансионатских корпусов первый представлял собой многократно перестроенный большой барский дом с колоннами под треугольным фронтоном, второй — современное здание безликой архитектуры из стекла и бетона. Номера во втором корпусе были более современными и комфортабельными, зато первый считался более престижным, и в одном его крыле располагалась общая столовая, куда отдыхающим из второго корпуса приходилось ходить по свежему воздуху трижды в день — на завтрак, обед и ужин. Тонин люкс находился как раз в первом корпусе на втором его этаже, так что она могла посещать столовую хоть в тапочках, если бы вдруг решилась на такую вольность. Люкс был двухкомнатный — со спальней и гостиной, где, кроме мягкой мебели, журнального столика и телевизора, имелась горка с разнообразными рюмками и бокалами. Правила пансионата, запрещавшие распивать в номерах горячительные напитки, на люкс, по всей видимости, не распространялись.
В пансионат Тоню тридцатого декабря на своей «пятерке» доставил Евсей. В номер провожать не стал (дел было перед Новым годом невпроворот), сразу развернулся и уехал. При регистрации выяснилось, что к обеду Тоня опоздала, пришлось уже в номере перекусить прихваченными из дому на всякий случай бутербродами, запивая их чаем из термоса. Потом она развесила вещи в шкафу и, не зная, чем еще себя занять, решила прогуляться в окрестностях пансионата, про которые в буклете, полученном ею вместе с путевкой, было написано, что они живописные.
В эту зиму Тоня как-то особенно мерзла, хотя настоящих морозов до Нового года так и не случилось. В пансионат она экипировалась соответственно — норковая шуба, лохматая шапка из песца и меховые сапоги. Во всех этих мехах Тоня и вышла на крыльцо первого корпуса, которое когда-то в своем первозданном виде могло зваться портиком. Там среди слегка облупившихся колонн стоял, старательно втягивая в ноздри воздух, малорослый мужчина средних лет в дубленке и пестром мохеровом шарфе. «В «Березке» одевается», — автоматически определила Тоня. Несмотря на холод, мужчина был без шапки, ее заменяла копна черных с проседью мелкокурчавых волос.
Он повернулся в сторону Тони:
— Какой воздух, а, не то что в Москве!
— Действительно, — не стала спорить с очевидностью Тоня.
Живая, обезьянистая физиономия мужчины, с близко посаженными карими глазками, показалась Тоне знакомой.
— Самуил Мирский, — представился он.
Тут Тоня вспомнила, откуда она его знает: видела по телевизору.
Мирский был популярным композитором, автором кучи песен, замечательно пригодных для русского застолья в той его промежуточной стадии, когда у пирующих, уже захорошевших, но еще не напившихся, жажда души излиться в звуке достигает своего предела. Мелодистом он был неплохим и знал, как слушателя растрогать, особенно если это был не слушатель, а слушательница, причем не первой, а может, и не второй молодости, но еще не забывшая времена, когда ее талия была тоньше и сирень пахла лучше. Его песни легко запоминались и после первого же исполнения на радио или телевидении становились шлягерами. Мирский и сам любил с ними выступать, аккомпанируя себе на рояле, причем так куражисто и заразительно, что зал начинал подпевать ему чуть ли не с первой ноты.
— Я вас знаю, вы композитор, — сказала Тоня.
— Слава бежит впереди меня, — скромно констатировал Мирский. — А вас как величать, позвольте спросить?
— Антонина Сретенская, — вынуждена была представиться Тоня.
— Тоже неплохо, для афиши годится. Вы здесь одна или сейчас явится какой-нибудь муж?
— Одна.
— Неожиданно, но приятно. Я здесь тоже один. Можно сказать, инкогнито, под видом обычного отдыхающего. Но завтра буду развлекать почтенную публику. Деньги, знаете ли, понадобились. Такие, что мимо семейного бюджета и филармонии проходят. С женой я развожусь, а филармония на мне и так сказочно обогатилась. Поэтому левачу. Вы только меня не выдавайте.
Тоня поразилась скорости, с которой Мирский сделал ее своей сообщницей.
— Это, кажется, чес называется?
— Вы про мою халтурку? Ну, какой же это чес… чес — это когда массовый забег по городам и весям. А я очень камерно. Здесь выступлю, еще пара концертов в Подмосковье, и всё… Кстати, не хотите ли составить мне компанию на прогулке? Я вам буду всякие байки рассказывать из жизни музыкантов, а вы будете слушать и смеяться. Кроме того, рядом с такой красивой женщиной, как вы, я буду укреплять свою мужскую репутацию среди всяких там встречных-поперечных. Будут смотреть и завидовать.
— А что будет с моей репутацией?
— Тоже пойдет в плюс. Раз уж вы подцепили такую знаменитость, как я, значит, вы та еще штучка.
Тоня засмеялась. Пожалуй, этот балабол сможет ей немного поправить настроение.
— Так уж и быть, составлю вам компанию. Только без излишней фамильярности для укрепления репутации неотразимого мужчины.
— Как скажете. Допустимая степень фамильярности в ваших руках.
Совместная прогулка продлилась почти до самого ужина. К тому времени они уже были на ты, Самуил превратился в Сёму, а Антонина, как и следовало ожидать, в Тоню. Ужинали вместе, а перед тем как разойтись на ночь по своим номерам, договорились, что Сёма организует для них на завтрашний новогодний вечер отдельный столик на двоих.
Готовясь ко сну, Тоня думала о том, что прогулка по почти бесснежным тропинкам между елями в обществе Мирского очень ее освежила. Уснула она почти мгновенно…
Тридцать первого после завтрака Мирский сказал Тоне, что на обед не придет, потому что перед выступлением у него всегда пропадает аппетит. Потом он будет следить, чтобы рояль как следует настроили («Не могли сделать раньше, засранцы, теперь придется платить настройщику из гонорара!»), и немножко репетировать. А за Тоней зайдет в девять.
— Буду готова, — сказала она.
На том и расстались.
Еще в Москве, выбирая платье для новогоднего вечера, Тоня долго стояла перед раскрытым шкафом и не могла ни на что решиться. В конце концов, она решила взять два — строгое темно-синее до колен и более легкомысленное, совсем короткое красное — а окончательный выбор сделать уже на месте. И вот теперь настало время принять судьбоносное решение. Тоня по очереди примерила платья, покрутилась в них перед большим зеркалом в прихожей и поняла: красное! Она представила, как входит рядом с Мирским, высокая и адски сексапильная в этом коротком платье, в украшенную по-новогоднему столовую; как тайком от жен следят за ней взглядом и исходят слюной мидовские чиновники; как взлетает до небес мужская репутация Семы — и ее охватило совсем забытое озорное настроение.
Ровно в девять Мирский постучал в дверь. Тоня, уже одетая, накрашенная и украсившая себя серьгами и коротким ожерельем из жемчуга, крикнула «Сейчас», сунула ноги в черные туфли на высоком каблуке и вышла к нему. Мирский, в хорошо сшитом концертном костюме и бабочке, имел победоносный вид, но при виде сногсшибательной Тони как-то сник. Она поняла, что дело в туфлях, которые вознесли ее еще выше над Мирским, и теперь он едва доставал ей до плеча. Однако обратного хода уже не было.
— Сема, я думала о твоей репутации, — примирительно сказала Тоня.
— Ценю, — ответил Мирский и несколько повеселел.
Мирского продержали за роялем почти до поздравления генсека. Он вернулся к их столику совершенно мокрый от пота, но чрезвычайно возбужденный и с блестящими глазами.
— Уморили, мерзавцы… уж и не помню, когда так выкладывался последний раз… Даже сердчишко стало покалывать, оно у меня не очень…
Мирский достал из кармана брюк плоскую коробочку, сунул в рот таблетку.
— Глуповато желать нового счастья, — сказал он, чокаясь с Тоней шампанским под бой курантов и вопли окружающих, — но в моем случае, Тонечка, это самое оно.
— В моем тоже, — ответила она. — Вот давай и пожелаем друг другу этого нового счастья.
После двенадцати в зале появился какой-то ансамбль с гитарами, долго настраивал аппаратуру, наконец грянул, и начались танцы. Сначала Мирский, памятуя об их разнокалиберности, не решался приглашать Тоню, но потом они выпили еще по паре бокалов шампанского и замечательно потанцевали. В какой-то момент, когда ансамбль отправился передохнуть и приложиться к выпивке и закускам, к микрофону вышел Веслав Ковальский. Попросив внимания, он объявил, что хочет поблагодарить Самуила Григорьевича Мирского за прекрасное выступление и вручить ему от имени профсоюзной организации МИДа совершенно особенное коллекционное «Советское шампанское» с пожеланием больших творческих успехов в наступившем году.
— Не Григорьевича, а Гершевича, — пробормотал Мирский и под аплодисменты пошел получать шампанское и кланяться.
— Дай, пожалуйста, посмотреть, что это за шампанское такое, — попросила Тоня, когда Мирский вновь уселся напротив.
Благодаря отцу она знала толк в гастрономических и винных редкостях, и ей было интересно, на что расщедрился профсоюз. Пока Тоня разглядывала этикетки, Мирский не сводил взгляда с ее раскрасневшегося лица.
— У меня есть одно предложение, но никак не могу решиться его сделать, — обратился он к Тоне как-то даже торжественно.
— Решайся, — смеясь, сказала она. — А шампанское, действительно, хорошее.
— Я понимаю, что в горизонтальном положении разница в росте не имеет большого значения, но все-таки… — начал он издалека.
— Все понятно, дальше не надо, — перебила его Тоня, даже не заметив, что подражает Мите. — Бери свое шампанское и пошли ко мне.
— Надо же, мне такой не предложили. Даже завидно, — сказал он не то в шутку, не то всерьез, когда они вошли в Тонин люкс, и сразу же принялся открывать шампанское. Тоня, достававшая бокалы из горки, заметила, что у него дрожат руки. Выпили, поцеловались и отправились в спальню, не глядя друг на друга.
В постели Мирский принялся судорожно целовать и гладить ее, словно торопился потрогать ее всюду, пока она не ускользнула.
— Не спеши, — шепнула ему Тоня.
— Служенье муз не терпит суеты, — пробормотал он и успокоился, уверовав, что Тоня никуда не денется. Ласки его стали нежнее, и Тоня закрыла глаза.
Она уже чувствовала приближение той блаженной пропасти, в которую стремилось свалиться ее женское существо, но Мирский отставал, поэтому она стала балансировать на краю, чтобы дождаться его и упасть вместе с ним. Но тут Мирский совсем перестал двигаться, странно захрипел и обмяк.
— Что-то не так? — удивляясь звуку своего голоса, спросила все еще висящая над пропастью Тоня.
Мирский молчал, но хрипеть перестал и стал тяжело наваливаться на нее. Тоня резко повернулась на бок, сбрасывая его с себя. Он отвалился, неуклюже подвернув под себя руку.
— Сема, Сема, что с тобой? — закричала она в испуге, уже догадываясь, но еще не веря, что он ей не ответит.
В отчаянии она стала трясти его за плечо, пыталась дрожавшими пальцами нащупать пульс там, где он, по ее представлениям, должен был быть, но Мирский на встряску не реагировал и пульса нигде не обнаруживал. Тогда она, вспомнив не то увиденное, не то прочитанное прежде, соскочила с кровати, бросилась к своей сумочке и, вытащив зеркальце, поднесла его к губам Мирского. Дыхания не было.
Нагота этого маленького мужчины, еще несколько минут назад старательно трудившегося над ее телом, а теперь неподвижно лежащего в уродливой, неестественной позе, вдруг показалась ей жалкой и непристойной, и она накинула на него одеяло. Ей вспомнилась сцена из какого-то японского фильма, где глава якудза испустил дух прямо в объятиях ублажавшей его гейши, да и Митя не раз говорил, что мечтал бы умереть, занимаясь с ней любовью. Но одно дело кино или Митины шуточки, а другое — когда этот ужас взаправду приключился с ней самой. И она заплакала — даже не от жалости к Семе или себе, а от непоправимой нелепости происшедшего.
Ковальский сидел у себя в кабинете, когда Тоня позвонила ему и сказала, что Мирский умер у нее в номере. До этого момента он мирно попивал коньячок, дожидаясь, когда новогодняя вечеринка подойдет к концу и он сможет отправиться домой к семье. Мероприятие, казалось ему, прошло вполне гладко, несмотря на отдельные шероховатости в подготовке. А уж Мирский был вообще бесподобен. «Талантливые все-таки люди эти евреи, — думал он, согрев ладонью напиток в бокале и делая очередной глоток. — Им бы побольше патриотизма, цены бы им не было. А то всё рвутся на свою историческую родину… потому и прижимают. Да и то как сказать… Вон Мирскому в прошлом году заслуженного дали… Мне бы, кстати, тоже неплохо в Польшу съездить, хоть в турпоездку, посмотреть на места, откуда дед родом. Говорил, что откуда-то из-под Вроцлава, из Свебодзице что ли…»
Ковальский был так погружен в эти неторопливые мысли, что не сразу осознал смысл сказанного Тоней.
— А что это он делал у тебя в номере? — начал было он отечески, но потом включился и продолжил совершенно в ином тоне: — Твою же мать! Как это тебя угораздило, а? То-то же Сева обрадуется… Не реви! Сиди в номере, приведи все в порядок, чтобы выглядело хотя бы прилично, и жди. Скорую и милицию вызову сам.
И, повесив трубку, подумал: «И Самуил талантливый, и Севка классный мужик, а под монастырь подвели знатно. Еврейский заговор, блядь».
Что происходило после ее звонка Ковальскому, в памяти Тони почти не отложилось, если не считать допроса, который учинил ей следователь. Они сидели в неудобных низких креслах в гостиной ее люкса, разделенные журнальным столиком, над которым возвышались ее круглые коленки. На ней все еще было то самое красное платье, в котором она встречала Новый год, его подол не доставал и до середины бедер, и было видно, что следователю трудно смотреть ей в лицо: его взгляд все время соскальзывал вниз. Тоня чувствовала всю неуместность своего наряда, но разрешения переодеться у следователя не попросила — охватившая ее апатия оказалась сильнее намерения соответствовать моменту. Следователь был молод, в меру вежлив, но требовал от нее таких подробностей в описании ее сексуальных пристрастий и «полового акта, закончившегося смертью Мирского С. Г.», которые она не готова была бы обсуждать даже с подругой Светой. Протокол допроса Тоня подписала не прочитав, несмотря на все увещевания следователя. Ощущение, что ее окунули в помои, было настолько сильным, что ее вырвало, как только он покинул номер, уже в дверях предупредив, что ее «вызовут повесткой для повторного снятия показаний, после того как будет получено заключение судебно-медицинской экспертизы в отношении причин смерти Мирского С.Г.».
Когда санитары выносили тело Самуила, Тоня шла за ними до выхода из корпуса. На ее счастье, утомившиеся накануне обитатели пансионата беспробудно спали и никто не таращился на высокую бледную девушку в измятом красном платье и с потекшей тушью на лице. «Бедный, бедный Сема», — говорила она себе, но в груди все спеклось, и слез не было. На первом этаже к ним присоединился Ковальский. Он убедился, что носилки погрузили в «Скорую помощь», и отправился в кабинет вызывать такси для Тони.
— А ты иди собирай вещи. Отцу звонить не буду, ты уж сама ему расскажешь, как отличилась, — сказал он.
Таксистом оказался жизнерадостный лысый дядька, на вид слегка за пятьдесят, пребывавший в полном восторге от выпавшей ему удачи: Ковальский оплатил поездку в оба конца и заранее дал на чай, наказав доставить пассажирку в лучшем виде.
— Ну, и деньки, обалдеть! — делился таксист своей радостью с Тоней, разгоняясь по совершенно пустой дороге. — Вчера, представь, одного сладкого полдня возил по всей Москве с подарками. Где-то в одиннадцать высадил на Красносельской. Ну, говорит, спасибо тебе за службу, и протягивает… даже говорить не буду сколько, я за такие деньги полмесяца кручусь… Еду после к Трем вокзалам, и тут у Ярославского тормозит меня мужик с елкой, сильно бухой. На Кропоткинскую, говорит. Место, конечно, хорошее, но сомневаюсь, сажать, не сажать… бухой все-таки. Смотрю, на вид вроде приличный, дай, думаю, рискну. И не пожалел. Дал чирик, представь! После я покемарил часа два на стоянке, глядь, уже из гостей поехали. А утром ты!
Тоне разговаривать не хотелось. Глаза у нее стали слипаться, как только они тронулись, и она бы предпочла подремать до дому. Но таксист не унимался:
— Вот ты, небось, думаешь, мужик от жадности свихнулся. Да нет, у меня другое. Надо сыну на кооператив набрать. Парень-то он у меня хороший, но в смысле денег бесполезный: инженер, год как МИСИ закончил. А тут он взял и женился, и, представь, явились голубки к нам с матерью в дом жить. А как? Чем думали? Теснотища же. А дети пойдут? Да мы ж все перегрыземся. Вот я и вкалываю по двое суток без сна. Да мне не влом, главное, не уснуть за рулем. Вот это страшно. А так… все лучше, чем водку жрать… Ты-то как Новый год встретила? Хорошо?
— Как никогда.
— Во! Как Новый год встретишь, так и проведешь!
«Похоже на то, — подумала Тоня. — Только за что же мне это? И Митю потеряла, и Сема несчастный… Так нелепо, так грязно получилось… Милиция эта, следователи… Что же, мне теперь так и жить дальше шлюхой, затрахавшей композитора Мирского? Но это же неправда! Я ведь ничего такого не сделала, просто увидела какой-то просвет и потянулась туда. Или мне нельзя, а положено весь век куковать Митиной соломенной вдовой? То есть на всю мою жизнь мне отпущен только вот этот прекрасный год с Митей — и все? Но я не хочу так! Если все хорошее и яркое, что со мной должно было произойти, уже случилось, а дальше будет только ровное и серое, вот как это ровное серое шоссе, с унылыми елками по бокам и тусклым небом над ним, то тогда зачем мне это «дальше»? Нет, не хочу… Вот ведь судьба… А что такое судьба и кто ею так безжалостно распоряжается?» Тонины мысли стали путаться, и она провалилась в сон.
Но стенания ее были услышаны вершителем судеб, и ей было даровано избавление. Во сне ей послышалось, что кто-то ее зовет, и она открыла глаза. Таксист спал, обняв руль и уронив на него голову, а навстречу несся бетонный фонарный столб.
Рига, декабрь 2022 — январь 2023
