СЕМЬ ИСКУССТВ

То, что ничьи уговоры и доводы не смогли сломить Винокурова, лучше всего подтверждает тот факт, что осуществить премьерную запись «Москвичей» на столичной студии грамзаписи Бернесу не удалось. Он сделал это – не удивляйтесь! – в столице Чехословакии, без всякого разрешения советских цензурных органов. Историкам советской эстрады и отечественной звукозаписи пока не удалось установить не то, что дату, даже месяц 57-го, в который это произошло.

Николай Овсянников

МАРК БЕРНЕС VS ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ

Об истории песни «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной»), впервые публично прозвучавшей не позднее осени 1957 г. в исполнении Марка Бернеса, написано немало. При этом противоречий, недоговорок и остающихся загадок не убавилось.

Мой интерес к «Москвичам» возник в ходе работы над микроисследованием о трех самых выдающихся (разумеется, на мой взгляд) антивоенных песен ХХ века. «Москвичи» в их число я не включил – уж очень резал слух заключительный куплет с его противоречащими основному тексту пафосом и оптимизмом. Но вовсе не заметить, пройти мимо одной из лучших русских антивоенных песен не мог – волей-неволей занялся ее историей. И почти сразу натолкнулся на загадку, ответа на которую ни у кого не нашел.

ЗАГАДКА № 1

В 9-м номере журнала «Новый мир» за 1955 г. была опубликована подборка из 4-х стихотворений Евгения Винокурова (1925 — 1993), среди которых впервые увидело свет его давно вынашиваемое детище под названием «Москвичи», датированное 1953-м. Вот его текст, без полного цитирования которого не обойтись:

Там синие просторы

Спокойной Сан-реки,

Там строгие костёлы

Остры и высоки.

Лежат в земле, зелёной

Покрытые травой,

Серёжка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире

Который год подряд

Одни в пустой квартире

Их матери не спят.

Свет лампы воспалённой

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе

Без них идёт кино.

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

Сияет свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над шумной Моховой.

…Где цоколь из фанеры

Привал на пять минут.

По-польски пионеры

О подвигах поют.

Прошло меньше года, и в августе 56-го в Государственном издательстве художественной литературы был подписан в печать поэтический сборник «Стихи 1955 года», в который четверкой редакторов было включено стихотворение Винокурова под тем же названием и уточняющей сноской: «Журнал “Новый мир” № 9». Какие, казалось бы, вопросы: отобрали и перепечатали понравившееся стихотворение, опубликованное в 1955 г. – в полном соответствии с названием сборника. Не тут-то было! В вышедшей в конце года книге был напечатан другой текст: с иной географией, заменяющей две первые строфы на одну новую, с исчезнувшей последней строфой и несколькими мелкими правками:

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Серёжка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире

Который год подряд

Одни в пустой квартире

Их матери не спят.

Свет лампы воспалённой

Пылает над Москвой

В окне на Малой Бронной,

В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе

Без них идет кино.

Девчонки, их подруги,

Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

Кто, кроме Винокурова, имел право на подобную редактуру? Но если он успел ее осуществить после выхода 9-го номера «НМ», то как объяснить ссылку на первую публикацию стихотворения в этом выпуске журнала? Учитывая тот факт, что в книге отсутствовали указание на новую редакцию и ее датировка, это больше всего походило на сознательную фальсификацию. В качестве косвенного подтверждения допущенного редакцией сборника произвола обращает на себя внимание отсутствие в течение многих лет авторских републикаций этого варианта «Москвичей». В самом деле, чтó могло подтолкнуть Винокурова к столь значительной переработке только что опубликованного в солидном литературном журнале стихотворения? Одобренного не кем-нибудь, а самим Константином Симоновым, главредом «НМ»? Не стало ли для Винокурова появление в поэтическом сборнике ГИХЛа переработанных «Москвичей» полной неожиданностью? А если так, то кто стоит за этой сомнительной историей?

Может быть, справиться с этой загадкой нам поможет разгадка другой.

ЗАГАДКА № 2

Песня «Москвичи», в основу которой лег (не полностью!) второй из вышеприведенных вариантов стихотворения, с момента выхода апрелевской пластинки 1957 г. на протяжении многих лет была одной из самых популярных в стране. Бернес с неизменным успехом пел ее практически на всех концертах, она часто звучала по радио, благодаря ей имена Евгения Винокурова и автора музыки Андрея Эшпая сделались широко известны, люди заучивали ее наизусть и распевали буквально повсюду. Но – удивительное дело – она ни разу не вышла в нотах, а местонахождение партитуры Эшпая, равно как и заверенного подписью Винокурова текста, необходимого для прохождения репертуарной комиссии Всесоюзного радиокомитета, дававшего разрешение на выпуск пластинки, до сих пор неизвестно. Ясно, что любое музыкальное издательство готово было выпустить популярную новинку максимально возможным тиражом, никаких препятствий этому не было. Требовалось лишь одно условие – согласие авторов. В том, что Эшпай возражать против ее нотного издания не мог, сомнений не вызывает. Другое дело Винокуров. Есть немало свидетельств, что заключительный куплет песни («И помнит мир спасенный…») он не писал и всегда был категорически против увенчания такой концовкой его текста. Кто же был ее автором, помешавшим нотному изданию песни? Не тот ли, кто также был причастен к первой переработке стихотворения Винокурова? Известно, что на необходимости оптимистической концовки будущей песни настаивал Марк Бернес. Но сам он стихов не сочинял и не мог написать строки о спасенном Сережкой и Витькой мире. В конце 56-го – начале 57-го, когда, судя по всему, по его инициативе сочинялась музыка и шла работа над текстом, самым близким к нему человеком из числа поэтов-песенников, был Яков Хелемский (1914-2003). По просьбе Бернеса подобную песенную концовку он, конечно, мог бы присочинить, но Хелемский слишком себя уважал и не стал бы этого делать тайно или вопреки воле автора основного текста. Да и сам Бернес, давно зная Хелемского, вряд ли обратился бы к нему с такой просьбой. Другим поэтом-песенником, сблизившимся к этому времени с Бернесом, был Константин Ваншенкин (1925-2012). Он давно мечтал стать автором стихов, способных заинтересовать Бернеса. Ваншенкин даже сочинил довольно длинное стихотворение, восхваляющее певца, и именно оно помогло ему познакомиться со своим кумиром. Он показал его Хелемскому, и тот привел его к Бернесу. По словам Ваншенкина, это произошло в начале 56-го. Ни для кого не было секретом, что тексты будущих песен для своего репертуара Бернес подыскивал в часто выходивших в то время поэтических сборниках. Ваншенкин же как раз в это время занялся подготовкой подобного издания, поскольку стал одним из четырех редакторов сборника «Стихи 1955 года». Ближе к лету в его руках сосредоточилось большое количество поэтических новинок, подобранных для этого объемистого издания. Есть основания считать, что именно среди них, услужливо принесенных Ваншенкиным Бернесу (его, Ваншенкина, стихи там тоже имелись), певец обнаружил доселе неизвестное ему стихотворение Винокурова «Москвичи». Зацепило оно певца, скорее всего, образами матерей, скорбящих по потерянным сыновьям. Кроме того, в стране набирала силу оттепель с повеявшими вместе с ней гуманистическими настроениями. Чувство сострадания, тепло переданное Винокуровым при раскрытии темы прошедшей войны, не могло не расположить к себе чуткого во всех отношениях артиста.

Но было в стихотворении Винокурова и нечто такое, что в качестве слов будущей песни Бернеса явно не устраивало. Трудно представить его поющим о поющих у фанерного цоколя польских пионерах. Заключительная строфа Винокурова не только могла показаться певцу неким ироническим довеском к теме забвения павших – ведь в основной части текста о Сережке и Витьке помнят лишь не спящие по ночам матери. Польские же пионеры, распевая “о подвигах”, попросту выполняли заученный ритуал. Однако, мысль о необходимости убрать из слов будущей песни последнюю винокуровскую строфу не могла не натолкнуть Бернеса на ее географическую привязанность к двум начальным. Национальность пионеров, да и все содержание последней строфы находились с ними в смысловой и композиционной связи. В ней поэт мысленно переносился в те места, где погибли его герои и где летом 44-го он, фронтовик, наблюдал “синие просторы спокойной Сан-реки”. Бернес, скорее всего, не знал подробностей военной биографии Винокурова, но такая мысль не могла не прийти ему на ум. И тут, заострив внимание на географической детали начальной строки стихотворения, он вдруг почувствовал какую-то смутную тревогу. Река Сан?.. Не была ли она какое-то время пограничной между СССР и гитлеровской Германией? По чьим – украинским или польским землям она сейчас протекает? Наведя справки, Бернес получил довольно неутешительную картину. После заключения в сентябре 39-го советско-германского договора о дружбе и границе значительная часть правого берега реки Сан (бывшие польские земли) отошла СССР и была включена в состав советской Украины. После освобождения этих территорий Красной армией и с началом воссоздания дружественного польского государства Сталин возвратил полякам почти весь правый берег Сана. Однако часть верхнего течения реки осталась за Украиной. По этой причине 2 начальные строфы винокуровского стихотворения не могли точно локализовать местность, где в боях с вермахтом погибли Сережка и Витька: это могла быть как польская, так и советская земля. Сомнения снимала как раз последняя строфа, возвращающая читателя к месту гибели героев – с ее польскими, а не советскими пионерами. Таким образом, отказ от последней строфы ставил под сомнение “международный”, взывающий к внешнему миру характер их подвига. Одно дело погибнуть в боях за родину, другое – за освобождение соседнего народа и воссоздание новой, свободной от фашизма Европы. Кроме того, Бернес понимал: само упоминание реки Сан в песне, предназначенной для массового слушателя, не могло не обострить его, массового слушателя, географического любопытства, а там, того гляди, и интереса к не слишком приятным для власти недавним историческим событиям. Таким образом, отказ от последней строфы делал неизбежным отказ (или замену) первой. Подвисала также судьба тесно связанной с ней второй.

Вряд ли мы узнаем, сам ли Бернес или кто-то другой нашел выход из создавшегося положения. Но последовавшие вскоре события дают основания считать таковым спасителем Константина Ваншенкина. Стремящийся скорее сойтись с певцом как возможным популяризатором его текстов, Ваншенкин, похоже, быстро и талантливо воплотил в стихах практически весь замысел Бернеса. Героев будущей песни он одной строфой перезахоронил за великую польскую реку Вислу, разом решив вопрос о территориальности места их гибели. Первую, вторую и заключительную строфы Винокурова теперь можно было отбросить за ненадобностью. Оставалось, правда, сочинить новую, оптимистическую концовку о всемирном характере подвига Сережки и Витьки, но прежде согласования с Винокуровым вопроса о судьбе трех перечисленных, было решено с этим не спешить, дабы не нарваться на категорический отказ. Трудно сказать, как в дальнейшем действовал Ваншенкин, но добиться от Винокурова согласия на столь радикальную переработку текста, да еще с его, Ваншенкина, участием в качестве неназванного соавтора, он явно не сумел. И тогда, смею предположить, он решился на прямой подлог. Заверив соредакторов сборника «Стихи 1955 года» в устной договоренности с Винокуровым о новой редакции «Москвичей», он подменил новомировскую на, по сути дела, свою и, таким образом, с выходом книги фактически легализовал задумку Бернеса. Оставалось лишь присочинить концовку (возможно, позднее это сделал кто-то другой). После этого (дело, очевидно, происходило весной 57-го) певец отправился к своему новому товарищу композитору Андрею Эшпаю, с которым познакомился во время съемок фильма «Ночной курьер». Они происходили в 1956-м; Бернес играл одну из главных ролей, Эшпай писал к кинокартине музыку. Поскольку вместе с новой, завершающей строфой о спасенном мире, их теперь было шесть, Эшпай использовал это обстоятельство и написал музыку, объединявшую сдвоенные строфы в один куплет. Таким образом, их оказалось три. Поначалу Бернеса все утроило, оставалось лишь получить разрешение на запись. Но, уже репетируя, он засомневался в уместности первой части последнего куплета, повторявшей строфу Винокурова о пылающем бездонном своде и листве, шумящей над Малой Бронной и Моховой. Это было уже третьим по счету упоминанием двух московских улиц. Но в оптимистической концовке, ставшей второй частью этого куплета, снова звучали их названия. При пении это казалось еще бóльшим перебором, чем при чтении, и Бернес решил исключить из песни и эту часть текста, а утрату восполнить инструментальным проигрышем. Для Винокурова же эта строфа имела ключевое, можно сказать, философское значение. Пылающий звездами небесный свод и шумящая листва символизировали вечность, для которой отдельные события человеческой истории и быстро исчезающая людская память о них, не имели значения. На месте этих строк, выношенных поэтом годами размышлений, теперь стояло нечто противоположное: «И помнит мир спасенный, мир вечный, мир живой Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой». Ясно, что принять столь безжалостное разрушение смысла всего стихотворения он не мог. Поэтому предложенную Бернесом (возможно, при участии Ваншенкина) машинопись текста будущей песни, которую было необходимо предъявить во Всесоюзный радиокомитет для получения разрешения на звукозапись, Винокуров подписью не заверил. А без его письменного согласия сделался невозможен и выход нотного издания «Москвичей». Мы уже знаем, что ноты так и не вышли. Но песню каким-то образом Бернес дважды (в 57-м и 58-м) записал, пластинки появились в продаже, она зазвучала по радио. Как такое удалось осуществить? Это –

ЗАГАДКА № 3

То, что ничьи уговоры и доводы не смогли сломить Винокурова, лучше всего подтверждает тот факт, что осуществить премьерную запись «Москвичей» на столичной студии грамзаписи Бернесу не удалось. Он сделал это – не удивляйтесь! – в столице Чехословакии, без всякого разрешения советских цензурных органов. Историкам советской эстрады и отечественной звукозаписи пока не удалось установить не то, что дату, даже месяц 57-го, в который это произошло. Наиболее вероятным представляется победный май, когда в Чехословакии отмечались две даты: 9-го – День Победы и 11-го – День освобождения Праги. Очевидно, Бернес оказался там в качестве приглашенного участника праздничного концерта. При согласовании предложенного им репертуара с организаторами мероприятия певец, скорее всего, заранее переслал в Прагу партитуру своей песенной новинки. Чешским устроителям она понравилась, ансамблем Пражского радио к его приезду была подготовлена оркестровка, и после пары-другой репетиций он исполнил «Москвичей» на праздничном концерте, а затем записал в студии столичного радио. Очевидно, еще до его возвращения в Москву песня прозвучала в чехословацком эфире. Этим обстоятельством (не исключено, что с подачи того же Бернеса) воспользовалось руководство ВРК СССР, запросившее у пражских коллег магнитную копию фонограммы. Позднее она была использована для выпуска первой, апрелевской, пластинки, поступившей в продажу в ноябре 57-го. На ее этикетке автором слов значился Евгений Винокуров. Как говорится, без меня меня женили. Протестовать по этому поводу Винокуров, конечно, не стал – не тот характер, да и поздно было: пластинка быстро расползлась по стране, песня то и дело звучала по радио. Но обиду на Бернеса и Ваншенкина затаил надолго. Впрочем, его обида не помешала певцу летом 58-го, во время ленинградских гастролей, осуществить вторую запись «Москвичей» на студии местной артели «Пластмасс» в сопровождении оркестра под управлением Анатолия Бадхена. Разрешения на эту запись уже не требовалось, выход апрелевской пластинки снял все вопросы.

К этой части рассказываемой истории стоит добавить: ни одна из двух фонограмм в силу разных причин не сохранилась. Особенно странной представляется утрата пражской копии. Сведений о ней нет даже в сохранившихся архивных журналах ВРК.

Итак, три загадки рождения знаменитой песни как будто разгаданы. Однако знатоки и поклонники таланта Винокурова вправе спросить: почему при переиздании «Москвичей» в 70-е и последующие годы он отказался от первоначального текста и публиковал вариант с «Вислой сонной» (рекой, которой в годы войны видеть не мог) и без ироничной концовки с польскими пионерами? Сам поэт ничего по этому поводу при жизни не разъяснил и никаких воспоминаний не оставил. Таким образом, перед нами –

ЗАГАДКА № 4

С годами смирился – первое, что приходит в голову. Причем, смирился с вариантом, далеко не худшим и вовсе не совпадающим с песенным. А как было не смириться? Вся страна знала только одно начало: «В полях, за Вислой сонной…» В конце концов, чем Висла хуже Сана? Личным (военными воспоминаниями 44-го о реке Сан, строгих костелах и зеленой прибрежной траве) пришлось пожертвовать ради общественного. А польские пионеры теперь, кроме иронии, мало что могли добавить. Но многие ли бы приняли его иронию после звучащего повсюду «спасенного мира»? Главное же – строфу о пылающем бездонном своде (равнодушной вечности, в которую нас лишь на мгновение забрасывает судьба) он сохранил – и именно ею, а не “вечным миром”, якобы помнящим спасших его от гибели двух московских пареньков – завершил свой маленький шедевр.

Спасти или уничтожить мир (вселенную) не может никто, ибо он вечен.