СЕМЬ ИСКУССТВ

Надо сказать, что в русской драматизации действительности второстепенным персонажам традиционно уделяется больше внимания — «маленький человек», начиная со «Станционного смотрителя», незримо присутствует в русском драматическом дискурсе. И, возможно поэтому, существует традиция приглашать на эпизодические роли выдающихся актеров.

Илья Липкович

ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ О ПОПУЛЯРНОЙ КУЛЬТУРЕ, ПОШЛОСТИ И ГРАФОМАНИИ

(продолжение. Начало в № 11/2024 и сл.)

Заседание литературного клуба

Недавно я был на заседании русского литературного клуба в штате Нью-Джерси. Первый докладчик представлял свой новый роман о жизни в одном закрытом предприятии Ленинграда в советские годы. Второй говорил о засорении литературного русского языка словами иностранного и матерного происхождения. Третьим пригласили меня прочитать несколько рассказов-зарисовок, как наглядный пример засорения русского языка.

Как оказалось, среди членов литературного клуба молодых женщин в возрасте до 45 лет не было вовсе. Средний возраст, судя по присутствовавшим, старше моего, лет 60-65.

Крепкие еще любители русской словесности передвигались без посторонней помощи. Увечных, инвалидов войн и репрессий на костылях и в креслах-каталках не было, что меня даже порадовало.

Было видно, что русскоговорящих тут не обижают и живется им неплохо. Каждый принес с собой пищу в общий литературный котел. Мы принесли винегрет, и я всякий раз испытывал радость узнавания, встречая его на чужих тарелках или застрявшим в бородах и усах снующих вокруг меня любителей пустопорожнего трепа.

Одного из них звали почти так же, как меня, Илья Липко. Возможно, он сначала был Липковичем, но с годами утратил окончание своей фамилии за ненадобностью. Кроме того, у него не хватало одного глаза. Одноглазый оказался издателем, а не любителем книг. Он зорко смотрел по сторонам сохранившимся глазом и искал себе вероятных клиентов — будущих авторов своих книг. Никто не знал, включая хозяина дома, кто его пригласил. Не знал этого и сам Липко. Это не помешало ему тут же разложить свою издательскую продукцию на столе для докладчиков, небрежным движением скинув на пол программки сегодняшнего заседания. С собой он привел, в качестве примера своей успешной деятельности (тоже без приглашения), одного из своих авторов: здоровенного еврейского хлопчика, который занял лучшее место в зале и, нетерпеливо ерзая на стуле, дожидался своего часа.

Как только я закончил выступление (я был последним в программе) и отгремели жидкие аплодисменты, незваный автор пробрался к столику, держа несколько экземпляров своей книжки (рекомендованной к прочтению «самим Губерманом»), и начал сходу рассказывать о своем творчестве и предшествовавшем ему тяжелом детстве в глухом белорусском местечке. «Достаточно упомянуть, что за домом, где я проживал, было найдено два трупа», — с гордостью сообщил он, дико вращая глазами. Сидевшая рядом седовласая дама на всякий случай отодвинула свой стул подальше от докладчика. Впрочем, оказалось, что несмотря на трупы, автору «самому в тюрьме сидеть еще не приходилось», и в своих рассказах он восстановил тюремные нравы исключительно силой воображения. Я не смог удержаться и пролистал его сборник, сразу наткнувшись на описание женской плоти «под короткой юбочкой» — вероятно, как и тюремные нравы, воссозданной автором из отходов собственного воображения. Он порывался прочитать отрывок, но чтение не состоялось и было перенесено на следующее заседание клуба.

Вечернее

Хочу смерти легкой и нестрашной. Как, например, от чтения.

Литературный конкурс

Недавно я получил приглашение от одного солидного сетевого журнала поучаствовать в качестве литературного судьи в конкурсе на лучшее произведение года.

«С чего бы такая честь», — подумал я и ткнул в ссылку на первого автора-конкурсанта, предвкушая сомнительное удовольствие. Как истинный графоман, я охотнее всего читаю свои тексты, чужие наводят на меня тоску. То и дело ловишь себя на мысли «Вот черт, мне так в жизни не написать».

Автором первого текста была женщина средних лет, но повествование велось от лица пожилого мужчины. Проскочив сквозь несколько абзацев, глаз мой зацепился за фразу:

«Но по привычке я подсознательно продолжал винить женщину, с которой когда-то жил и которая ушла, потому что я не хотел детей в принципе, и конкретно того ребёнка, которого она собиралась родить».

Лихо заверчено! Сколько раз мне самому приходилось слышать нечто подобное: «Я ухожу, потому что не могу жить с человеком, который не хочет детей в принципе, и конкретно этого ребенка, которого я собираюсь родить!» Теперь фраза эта заиграла по-новому, вырезанная с мясом и кровью из женских уст и вставленная в мужское подсознание.

Ну, поехали дальше. Но дальше легче не стало. Дочитав до фразы «Классная комната вызвала ощущение стойкого бардака, под стать учительнице: молодой, мосластой и блядовитой, с наколками на загорелых руках», я перешел по ссылке на второй текст. На этот раз автором оказался мужчина, предлагавший рассказ, написанный от «женского лица». Начало многообещающее.

«И вот тут-то, бросив первый взгляд на шумную массу полуголых курортников и курортниц, мы сразу увидели Ирину Дмитриевну, стоявшую на площадке перед бассейном.

Она целовала молодого негра.

Впрочем, слово «целовала» едва ли соответствует той фантастической картине, что открылась нашим изумлённым глазам! Охватив голову парня обеими руками, Ирина Дмитриевна буквально впилась в его губы… Полузакрыв глаза, она в бешеном темпе покрывала поцелуями его лицо — от лба до подбородка… Она то прижимала его лицо к груди, то отталкивала его и смотрела на него влюблёнными глазами… И вновь набрасывалась на его губы…»

От губ я переместился в конец рассказа. Он был не менее драматичен, чем начало:

«Я внезапно припомнила последние слова, произнесённые Ирочкой о необыкновенном счастье её юношеской любви с нежным Олегом».

Меня мучит вопрос: может ли у девушки случиться «юношеская любовь»? Или любая любовь, имевшая место в юности, является по необходимости юношеской?

Я с хрустом захлопнул электронную книгу. Нет, лучше я сам буду потихоньку писать. Свое — оно роднее и теплее.

Ода графоману

В российском обиходе принято неуважительное, даже презрительное отношение к графоманам. В самом деле, обходятся с нами куда хуже, чем с горькими пьяницами. Последних чуть ли не носят на руках, иной раз в прямом смысле слова.

А между тем графоман — это полезный член общества. Он хоть и не думает много, зато пишет за всех, оставляя память потомкам. Раньше для этого были летописцы. Потом, когда высшие классы овладели пером, взяли моду писать каждый день в дневник. Косноязычные свидетельства эти бесценны. Например, что бы мы знали о проделках Распутина, если бы не дневники императора Николая, «царицки» и ее фрейлин? Сам-то Распутин был не очень охоч писать. Так что «графоман» — титул вполне почетный.

В сущности, графоман — это попросту человек, имеющий зависимость от процесса писания, но не способный вызвать сочувствие или, по крайней мере, серьезное отношение к себе читателя. Это несправедливо. Любая серьезная зависимость требует серьезного к себе отношения.

Графоман — это не только летописец, но и собиратель и хранитель всевозможных литературных излишеств, своего рода нумизмат пустословия. Страшно представить, каким было бы начало прошлого века без великого графомана, Валерия Брюсова.

В начале нашего века появился новый вид графомана, ежедневно пишущий, но не в личный дневник, а в общественную клоаку — интернет. Таким образом, после примерно 20-летнего разрыва (с конца восьмидесятых, когда обитатели стремительно уходящей под воду отчизны прекратили писать друг другу письма, вплоть до сентября 2009-го, когда Фейсбук объявил о впервые достигнутом положительном финансовом балансе) возобновилась связь времен, и археологи будущего получат возможность изучать содержание мозгов по обильно выделяемым нами текстам.

В сущности, речь идет о новой форме известного и в прошлом явления «самиздат», которым баловались и гении мировой литературы, включая Эмили Дикинсон и Иосифа Бродского. Интересно сравнить советского и современного самиздатчика. Самиздат — это и самозванство, и внеинституциональность, и пренебрежение официально установленными процедурами и стандартами для продвижения текстов в литературном пространстве, и нонконформизм (вызов власти). Понятно, в США, в отличие от СССР, самиздат не был столь распространен, не было такого давления официальной пропаганды. Нормальный путь к успеху не мог миновать стандартные каналы распространения литературной продукции (толстые и тонкие журналы).

В русскоязычной эмигрантской волне последнего разлива самиздат чрезвычайно популярен и принимает причудливые извивы. Тут нонконформизм все более замещается самозванством и стремлением уклониться от официального маршрута к успеху, чреватого конкуренцией. Во-первых, важнейшим фактором является необычайная легкость самиздата. Конечно, некрасиво ругать авторов-самозванцев, тем более что и я к ним отношусь. Но забавно, что, кажется, никому (кроме меня) не приходит в голову отметить пагубные последствия отсутствия так называемой здоровой конкуренции в «русскоязычном» литературном процессе. Сейчас любой человек имеет возможность публиковать в интернет-журналах или, например, в издательствах, осуществляющих «печать по требованию» (например, Amazon, Lulu), вообще без всякого отбора. Идея, что публикация даже в ничтожном еженедельном журнале — это некое запредельное достижение, кажется, отмерла за ненадобностью. Я имею в виду русскоязычную комьюнити, где чреватое ранее заключением под стражу и ссылкой слово «самиздат» ныне приобрело миролюбивый оттенок.

Обо все этом я подумал, читая, как Стивен Кинг пытался пробиться, посылая свои рассказы в многочисленные издательства (демократия все ж) и получая с каждой почтой кипу rejection notes (отказных записок). Вероятно, из мазохистских побуждений он развешивал их на стенах своего кабинета как напоминание. Особо он радовался, когда иные редакторы возвращали ему рукопись с пометкой, что «неплохо, продолжайте работать», или «талант есть, но нам это не подходит». Самое ценное из этого наследия — коротенькая пометка: second draft = first draft — 10% (вторая редакция должна быть на 10% короче первой). Этого правила он потом придерживался неукоснительно. В Главе 15 он рассказывает о вымышленном молодом писателе Фрэнке (собранном из нескольких реальных знакомых), о том, какими нечеловеческими усилиями дается хоть какое-то «реальное» литературное признание. Через множество попыток Фрэнку удается, наконец, добиться от журнала согласия на публикацию, после чего он получает сообщение, что журнал закрывается, но есть смысл послать текст туда-то, и проч.

Есть некая ирония в том, что бывшие советские люди, задолго до распада СССР призывавшие к здоровому рыночному обществу, немало пострадавшие от режима там, да и здесь не сразу вставшие на ноги и прошедшие через мытарства, довольно легко и без особой конкуренции проникли в русскоязычную литературную среду, имея за спиной репутацию диссидентов или короткую записку «от Иосифа». Например, некто N издал несколько книг на русском языке. В Союзе его тоже публиковали в журналах разного калибра — если не всегда в союзных, то в местных. Но он не переживал. Ведь его не публиковали по политическим причинам (усмотрев в том или ином его рассказе замаскированный намек на режим), а не из-за художественных огрехов. Да и Стругацкие вот тоже часто публиковались в провинциальных изданиях. Разумеется, был в диссидентском самиздате и свой «внутренний» контроль качества, но часто весьма сомнительный. И вот, выйдя на просторы демократии, самиздат выродился в графоманию.

Я и Ютуб

Я вижу лишь то, что на меня насылает ютуб. Стало быть, оба мы существуем. Должно быть, он ориентируется на мои прошлые запросы. А на самом деле, ему известно и то, о чем я только собирался, но не решался подумать. Например, вчера я смотрел с его подачи фильм про повадки китов-касаток. Они, оказываться, любят играть с пищей, и, прежде чем сожрать тюленя, которого им удается смыть со льдины, нагнав волну, некоторое время перебрасывают его друг другу, как мячик. Так же и ютуб играет со мной или мной, как тюленем. Последнее видео, которое он для меня выберет, вероятно, будет иметь отношение к похоронам.

Умышленная эпоха

Вчера ютуб весь вечер зачем-то подсовывал мне песни из битловского альбома Abbey Road. А сегодня я узнал, что 28 сентября, оказывается, как раз исполнилось ему 50 лет! Мы живем в очень «умышленную» эпоху, сказал бы Федор Михайлыч. Зашел в комнату сына поделиться радостной новостью. А он мне вдруг говорит, что сегодня ему исполнилось 13 лет! Тоже ведь, наверное, не случайно.

О проводниках в мир искусства

Удивительно, как повезло гидам-искусствоведам. Ведь пока посетитель музея разглядывает картину или скульптуру, уши его свободны, представляя легкоуязвимую мишень. Это тот редкий случай, когда обработка информации и метаинформации может происходить одновременно внутри одной и той же черепной коробки! А попробуйте зайти в зал во время концерта симфонической музыки и нашептать в чьи-нибудь уши о том, как, к примеру, следует правильно понимать смену вот этой музыкальной темы. С высокой вероятностью сами получите кулаком в ухо.

Могут возразить, что пояснения к музыке можно напечатать в программках и раздавать желающим перед концертом. Мол, в третьей части нужно иметь в виду патриотическую тему, плавно переходящую в томление по пропавшему без вести супругу, и далее — в сцену сбора грибов и ягод в средней полосе России. В гробу я видел эти объяснения.

Определенно, музейным гидам повезло, поэтому их столько расплодилось по белу свету. И надо сказать, труд их в целом востребован. Как-то так сложилось, что поглощение живописи, требуя всего нескольких секунд на квадратный метр холста, освобождает и даже оголяет мыслительный процесс для восприятия всякого вздора, лишая его способности к критической оценке оного. Чем издавна пользуется армия шарлатанов-искусствоведов, неплохо на этом зарабатывая.

Нельзя сказать, что литературные гиды вовсе не у дел. Нет, труды их вполне востребованы и оплачены. Редко бывает, чтобы том классики был издан без предваряющей статьи, поручаемой как минимум кандидату филологических наук. Проблема в том, что тексты эти, кроме самих авторов статей, никто не читает. Возможно, их частично используют при написании школьных сочинений. Но не более того. Средний читатель не станет терять время на освоение чьих-то прозрений и домыслов, отягощенных «спойлерами». Ведь прочесть книгу — это не то, что посмотреть с десяток картин в музее. На чтение иного романа может уйти месяц. Какие уж тут предисловия! Шибко грамотный читатель тоже не станет терять время на статью, предваряющую, скажем, роман Достоевского «Идиот». Уж столько написано про этого «Идиота» блестящими умами — от Василия Розанова до Ольги Меерсон, — что смешно читать откровения на этот счет какого-нибудь И.А. Липко. Таким образом, сформировался некий кластер никому не нужной литературы, продаваемой, как говорили раньше, «в нагрузку». Это печально, как и любой факт траты народной силы впустую.

ЖЗЛ

Из всех проектов, предпринятых в рамках литературы соц. реализма, наиболее жизнестойким оказалась серия ЖЗЛ. Основанная по инициативе М. Горького в 1933 году, железобетонная ЖЗЛ прогрохотала по магистральной линии строительства социализма, явившись литературным эквивалентом другой не менее важной инициативы: сбора металлолома, начатого в 1929 году по заданию комиссии Госплана. Тела «замечательных людей» извлекались из мрака преисподней и шли на переплавку, на пользу людям, вовсе ничем не примечательным. Наивное деление трупов на «замечательных» и «незамечательных» еще долго будет преследовать потомков Ильи Ильича Обломова.

Социальный заказ

Тяжка доля писателя-выдумщика. Нет у него стабильных заказов, в отличие от собрата музыканта или живописца. К какому-нибудь Эль Греко с утра очередь на портреты или там сцены из духовной жизни. А Достоевскому приходится месяцами обивать пороги редакций, чтобы сбыть своих бесов. Никто ведь сам к нему не позвонит с просьбой «написать роман про идиота страниц эдак на 500, да посмешнее, да еще чтобы было похоже на одного нашего общего знакомого».

Когда Маяковский призывал к тому, чтобы приравнять перо к штыку, эту метафору следовало понимать в чисто коммерческом плане. Можно было написать проще, требуя приравнять (по количеству заказов) перо к смычку или кисти, чтобы к поэту обращались запросто, как к портретисту или сочинителю свадебных маршей. Иосиф Сталин именно так и понял Маяковского и принялся заказывать поэтам и прозаикам литературные портреты как холсты. Сначала свои, а потом пошли массовые заказы. Отсюда фраза «социальный заказ». Наконец, писатели получили социальную защиту. А на что им прикажете жить? Сочинять поздравительные открытки? Так ведь уже написаны и продаются на любой вкус в супермаркетах.

Understatement

Впервые я задумался о принципиальном отличии англосаксонской поэтической традиции от русской, когда приобрел как-то на Рождество маленький томик Роберта Фроста. Потом я вычитал у Бродского о прелести андерстейтмента, свившего себе гнездо в англосаксонском мире. А нас этому не учили, пичкая пастернаками и цветаевыми. Нужно бы в русских школах вводить специальные классы по understatement, чтобы на тормозах, без пафоса, описывать всякие ужасные вещи. Например:

— Дети, что мы видим на этой картине?

— Детские игрушки разбросаны на полу, пустая колыбель и в ней штанишки с пятнами.

— А почему колыбель пустая, а игрушки образца прошлого десятилетия? Отвечай, Вася.

— Наверное, малыш играет в отцовские игрушки?

— Нет! Садись, дурак! Двойка. Отвечай, Наташа.

— Малыш уже давно вырос, он как бы вспоминает свое детство!

— Идиотка! Тоже двойка! Даром, что папаша твой алкаш, и ты такая же вырастешь, бесчувственная дура. Теперь послушаем Илью.

— Наверное, ребенок умер в младенчестве, и комната воссоздает воспоминания родителей?

— Правильно! Вот молодец.

Это называется — проявить emotional intelligence (эмоциональную интеллигентность).

Beatles как антидепрессант

Сегодня, в международный день Битлов, я задумываюсь, в чем же секрет их популярности. Наша классная руководительница в свое время возмущалась: бездельники, группа слащавых прощелыг. Ну, на фоне Иосифа Кобзона, разумеется, несколько слащавы. «Слащавость» их, впрочем, весьма условна и уравновешивается довольно безрадостным, даже депрессивным содержанием песен. Вот, например, “Help!”. Внешне это такая жизнеутверждающая песня. Четыре оболтуса под широким зонтом поют в четыре горла о том, что, дескать, жизнь совсем не удалась, молят о помощи, требуют войти в положение и протянуть руку. Однако при этом — с трудом сдерживая смех, перебивая друг друга, хором жалуясь и утопая в падающем на них золотом дожде. Не каждый слушатель вообще догадается, что речь идёт о человеке в пограничном состоянии, которому некуда больше идти. Все отчаяние, заключённое в тексте песни, великолепно передает группа Deep Purple, её исполнение уже с первых строк навевает мысли о самоубийстве. Думаешь, что за черт! Но ведь это и есть буквальный смысл слов:

Помоги, если можешь, мне тоскливо.
И хорошо, что ты рядом.
Помоги мне обрести почву под ногами.
Пожалуйста, помоги мне, я тебя прошу…

Исполнение Deep Purple ввергает в депрессию, исполнение Beatles — в манию. Контраст между вполне себе лубочно-депрессивным содержанием и лубочно-маниакальным исполнением сотворяет чудо и, как говорил Достоевский, одно уродство взаимно дополняет другое.

Не в этом ли заключается секрет Beatles, прямо заявленный в самой длинной их песне, “Hey, Jude”— таком наборе отеческих советов для сына Джона. “Take a sad song and make it better” (Возьми грустную песню и сделай ее лучше). А может, секрет бессмертия — в точной дозировке смысла и бессмыслицы? Каждый раз, слушая песню Beatles о Джулии, задумываюсь над первой фразой, в которой утверждается (и не без основания), что половина сказанного не имеет смысла (Half of what I say is meaning-less). Не в этом ли уполовинивании смысла — половина успеха этой легендарной группы?!

Или вот другой пример — знаменитая песня “Girl”, признанный образец задушевной, немного сладкой любовной лирики. Любовь тут, надо сказать, выражена по-пролетарски, напоминая ранние тексты группы «Ленинград» (вероятно, многому у них научившейся). Мелодия, в самом деле, очень нежная. Текст же идет несколько вразрез с мотивом и в последнем куплете приобретает звучание социально-бытового надрыва.

Лирический герой (то есть, вся четверка) будто говорит своему идеалу: ты, блин, сука, совсем охренела? Я, значит, горбачусь всю неделю, чтобы заработать себе на выходные, тебе что, в детстве сказали, что боль и страдание ведут к наслаждению? Смерти ты моей ждешь.

То есть, такая вот группа с рабочих окраин Ливерпуля. Только в их боль, или в то, что вот он (лирический герой) прямо сейчас пойдет и вскроет себе вены на руках, не очень верится, — хотя бы потому, что рук у них слишком много (восемь!). Трагизм («Я» вот здесь-сейчас погибаю!) как-то вдруг снимается веселым ором одновременно ЧЕТЫРЕХ преуспевающих молодцов, кричащих наперебой о том, как они несчастны («весь мир ко МНЕ несправедлив»), заканчивая полушутливым (la-la-la-la-la misery).

Глядя на толпы моих бесноватых соотечественниц, с трудом сдерживаемых откормленными полицейскими во время концерта группы «Битлз» в г. Индианаполис (штат Индиана) в 1964 году, понимаешь, как люди обходились до того, как в том же городе много лет спустя изобрели и начали производить лекарство от депрессии.

Первая смерть героя

В конце лета 1970-го мы с отцом и братом отдыхали в Белгороде-Днестровском (недалеко от Одессы) и как-то смотрели фильм со щемяще-непонятным названием «Опасные гастроли». Просмотр в летнем кинотеатре, вечерний сеанс. Кажется, фильм был черно-белый, с примесью зеленого цвета. Иногда на экране мелькали посторонние тени — опоздавших зрителей или макушек деревьев, рассаженных вокруг площадки. Лента часто рвалась, публика свистела. О чём фильм, я тогда не понял. И, разумеется, не знал, что главному герою суждено стать нашим всем. Запомнилось только, что его звали по-птичьи «Артист», вроде «аист». Лет 40 спустя еще раз посмотрел: оказывается, фильм хорошего качества, цветной, производство Одесской киностудии 1969 года — не случайно он там оказался.

В память врезалась трагическая концовка. Главный герой погибает, но не сразу — как гибли прошитые автоматной очередью в фильмах про войну, а «постепенно». Обхватывает руками столб, пытается удержаться, медленно так сползает, теряя силы, — и падает навзничь. Глаза закрыты — значит, умер. Конец фильма. Я весь путь до дома скорбел о павшем. Подумал, что если бы он крепче ухватился руками за столб и еще бы немного продержался, то, возможно, выжил бы. Жизнь вертикальна, а смерть горизонтальна.

О культурных различиях в драматизации действительности

У разных народов разные представления о драматизации жизни, отражаемые в кинематографе — и им же предписываемые.

Русская сцена: мальчик десяти лет бежит в широком поле — папка с фронта вернулся! Важно, чтобы был виден простор. Мальчик подлетает к мужчине в форме, а это оказывается не папка, а чужой дядя Вася. Приехал сообщить, что папу убили немцы в самый последний день войны. Чужой дядя подхватывает мальчика на руки. Тот рыдает и прячет голову у него на груди. Небо без туч. В небе — журавли. Дальний план.

Американский вариант: герой или героиня в фокусе, почтальон доложил матери о смерти рядового Райана. Страдания матери. Падает без чувств на пол. Крупный план. В комнате чисто убрано, пол подметен, реализм без мусора.

Или более современный нам сценарий: тоже крупный план — с акульей пастью, разверзшейся на весь экран, и соответствующим звуковым сопровождением. Главное, что в какой-то момент в американском фильме должно произойти пришествие этого «откуда-ни-возьмись»: Уаааах! И крупный план.

Для американской модели драмы важно существование идеальной достижимой точки. Идеальный муж. Идеальный любовник. Или просто идеальный секс. Красивые чувства. Счастье было так возможно. И обязательно крупным планом нужно показать многозначительное лицо, выражающее гамму чувств, возможно противоречивых. Если чувства больше нельзя сдерживать, то беззвучный плач, воспринимаемый зрителем как высшее проявление несчастья. Для русского это если и не пóшло, то, по крайней мере, наигранно, — скажем так: без пяти минут пошлость. Ведь русскому человеку ничего не стоит заплакать, цена этим сдерживаемым слезам копеечная. А потом — нам с детства привили несколько ироничное отношение к мещанским идеалам.

Второй элемент, которым злоупотребляет американский драматизм, также связан с «крупным планом»: это подчеркнутое деление героев на основных и второстепенных. Второстепенных совсем не жалко, пусть они хоть пачками мрут. И играют их, как правило, ничем не примечательные актеры. Интересно, что рядовой Райан — символ второстепенного героя, незаметного человека, вынесенного волной спилберговского гения в первые ряды. Но попав туда, он действует как «рядовой» заглавный герой американской драмы (тут Спилберг ни на йоту не отклонился от мейнстрима). Райан в фокусе, а рядом бессчетно гибнут солдаты и скользят по экрану тени немцев, как призраки. Ни зрителю, ни Спилбергу не приходит в голову, что у немцев тоже есть свой рядовой Райан.

Тарантино в “Pulp Fiсtion” мастерски обыграл эти штампы, заставив гангстера Траволту застрелить самого ничтожного героя — черного паренька Марвина — и ткнуть зрителя рылом в кровавое месиво, показав его крупным планом. Далее, как известно, второстепенного черного привозят в дом к самому Тарантино (также играющему в фильме эпизодическую роль). Тот спрашивает гангстеров, видели ли они объявление перед домом: «Склад дохлых ниггеров»? Они говорят, что нет, не видели. Тарантино объясняет, почему он не повесил такую вывеску перед домом и чем чревато присутствие в гараже, казалось бы, безобидного трупика второстепенного Марвина. Утром (то есть с минуты на минуту) возвращается домой его жена, работающая медсестрой в ночную смену (кстати, тоже черная, чтобы не возник вопрос о банальном расизме). Увидев труп, она немедленно объявит Тарантино развод. Именно развод, а не раздельное проживание (separation, обычно предшествующее разводу), потому что «не верит» в раздельное проживание. А развод — это конец всему. Он, разумеется, не против того, чтобы помочь друзьям, но никакой долг дружбы не заставит его забыть о своей жене, не так ли? Жена — главное, потом — друзья, а дохлый негр — на последнем месте.

Надо сказать, что в русской драматизации действительности второстепенным персонажам традиционно уделяется больше внимания — «маленький человек», начиная со «Станционного смотрителя», незримо присутствует в русском драматическом дискурсе. И, возможно поэтому, существует традиция приглашать на эпизодические роли выдающихся актеров.

Хороший пример драматической сцены в русском кино — когда в трагикомедии «Белое солнце пустыни» жена Верещагина подбегает к воде, задирает немного юбки, рвется к мужу. Видит, что Верещагин вроде поскидывал бандитов с корабля, заводит мотор и идет к берегу. И тут взрыв, водяной столб, и все! И женский крик на разрыв. Для американского глаза это too much, слишком густо замешанная русская сцена с воплями, ведь зрителю и так все было заранее ясно. Эффект нулевой. А для русского глаза — это очень естественная сцена. Был человек (и вместе с ним целый мир), и — нет. Важно то, что хоть эта сцена и подготавливается (зритель знает, что Верещагину нельзя заводить мотор), но Верещагин ни о чем не подозревает. И жена его тоже не подозревает. И это создает простую драматическую ситуацию. Она оттеняется совершенно примитивной, нарочито пародийной, в духе веселых пиратских фильмов, борьбой Верещагина с бандитами, которая, по идее, должна закончиться его победой. К этому монтируется сцена гибели. И хоть зритель должен предчувствовать исход, но он в шоке. Стилистически сцена выбивается из ряда, и этим, да еще и горем не знавшей о взрывном механизме женщины (потому что она не сидела с нами в зрительном зале), достигается ощущение подлинности трагедии (у русского зрителя). Поэтому эффект срабатывает и при повторном просмотре (при этом мало что меняется: зритель ведь и при первом просмотре знал, чем дело кончится).

Для американца же это довольно нелепая мелодрама, потому что не показано крупным планом лицо страдающей женщины, да и смерть Верещагина какая-то мгновенная, не пропущенная сквозь сознание — ни зрителя, ни героя. Герой должен падать, скажем, на колья, извиваться, пытаться подняться (крупный план) и, наконец, успокоиться.

Возвращение культуры народу

Конец 80-х. Фильм Тарковского «Жертвоприношение» показывают во всех кинотеатрах страны. Люди недоумевают — о чем это? Вдруг картинка меняется с цветной на черно-белую. Вполне невинная женщина, до этого мирно лежащая, укрытая простыней, на кушетке, вдруг сама поднялась в воздух и там застыла, как мадонна с полотен Рафаэля. Слышу обсуждение сзади:

— Это что, ему снится?

— Ну да.

— Тогда понятно.

Народ не обманешь, он чует, где сон, а где правда жизни. Зритель, в принципе, допускает некоторый произвол на экране, если только режиссер честно объяснит ему, где сон, а где явь. Тарковский соблюдать конвенции отказывался.

Где-то с середины фильма публика повалила, образовав два потока из тех, кто бежал прочь, на свежий воздух, через выходы, расположенные, соответственно, в левой и правой частях зрительного зала. То был массовый исход зрителя. Тени отторгнувших антинародное искусство отражались на экране и явились своеобразным дополнением того, что придумалось самому Тарковскому. Сотворчество масс.

(окончание следует)