Утверждаю: «Человека из обезьяны создал досуг». Наста­иваю на этом категорически. Пойду за это утверждение на костёр. Мне совершенно несо­мненно (и опровергнуть этого никто не сможет), что первый каменный топор был изготовлен не в процессе труда, а на досуге — как опыт, как внезапная остроумная мысль. Трудом изготовление каменного топора стало с той минуты, когда остроумная мысль оправда­лась, сделалась рутиной, была поставлена на конвейер, — не раньше.

Юрий Колкер

ЭНГЕЛЬС IN VITRO

Труд глазами мечтателя

«У каждого учёного, — шутили физики (когда они шутили), — имеется свой научный горизонт. С годами он сужается и в итоге стягивается в точку. Тогда учёный говорит: «Это моя точка зрения!»» Другая академическая шутка не столь известна: «Что знает специалист (профессионал)? Всё ни о чём! Что знает мыслитель (философ)? Ничего обо всём!» (по-английски она звучит ещё выразительней: everything about nothing… nothing about everything). Слышали мы и такое: «Специа­лист подобен флюсу».

Все учёные (люди отвлечённой умственной деятельности) делятся на специа­листов и мыслителей, хотя и гибриды — не редкость. Противостоят им мечтатели (поэты), люди часто не слишком учёные, склонные к чувственному постижению мира, чья мысль ско­рее красочна, чем безупречна, однако ж она тоже — мысль. Подобно философам, они подчас тоже пытаются «объять необъятное», но не всегда дорожат строгостью и пол­нотой. В свою очередь философы, чья мысль слишком далеко отрывается от земли, не­редко прибегают к методам мечтателей — и норовят красивым высказыванием отгороди­ться от непостижимого.

Монтень с его патетическим «Что я знаю?» — чистый случай мыслителя. Аристо­тель, мыслитель, знавший всё обо всём (и уверявший, что излишняя специализация унижает), был специалистом в биологии, но не в геометрии, — первым в истории биологом. Эйнштейн, сделавшей физику философией, при всей философичности его главного открытия, в первую очередь — специалист (недаром и нобелевскую премию он получил не за теорию относительности; философу эта премия не положена).

Дарвин, говорят, собаку съел в усоногих ракообразных и орхидеях, но мечтателю он видится скорее мыслителем, нежели биологом, недаром специалисты — в разных многообразных частностях — так сильно потеснили его взгляды в XX веке. Блиста­тель­ный Борис Кузин (1903-1973), биолог, мыслитель и поэт, писал о нём: «я почему-то не могу представить себе Дарвина иначе как мальчиком в коротких штанишках, но, впро­чем, с бородой и с великолепными нависшими бровями».

Карл Маркс — никакой не экономист (не специалист), а мыслитель и, куда девать­ся, поэт. Коммунистический манифест — поэма. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» — по-русски чистый хорей. (Частушка дополняет эти две хореических строки до четверостишья: «У маво милёнка в попе обломилась клизма»). Одна из мыс­лей Маркса кажется мне гениальной и поэтичной: мы покоряем природу, а природа в от­вет порабощает нас — через ярмо, нами на неё наложенное. В самом деле, попробуйте прожить хоть день не то что без интернета, а без электрического освещения (без кото­рого Маркс обходился, писал при свечах). Мы все уже в такой мере порабощены удоб­ствами цивилизации, что не показались бы нормальными полноценными людьми че­ловеку античности, например, Сократу, который ведь и мечом владел, и верхом ездил, и под парусом ходил. Наше отношение к жизни и, особенно, к смерти вызвало бы у Со­крата полное презрение к нам.

Друг и соавтор мыслителя Маркса, Фридрих Энгельс, был специалистом, но — не в отвлечённой, а в практической умственной деятельности, в коммерции (требующей ума, кто бы спорил, и заслуживающей полного уважения, но это — другое занятие). В том, чем он прославился, он, не окончивший гимназии, тоже был мыслителем. Ни на крохот­ную секунду не думаю упрекнуть его в недостатке академического образова­ния. Жан-Жак Руссо, словом — не мечом — повернувший ход мировой истории, никогда и в школе-то не учился. Энгельс вместе с Марксом — тоже в списке таких исторических во­ротил. (Список этот очень короток. В нём выделяется Мартин Лютер. Иисус Христос был бы самым лучшим примером, будь он историчен.)

Дади­­м слово мыслителю Энгельсу. В революционном 1849 году он писал:

«Среди всех больших и малых наций Австрии только три были но­сительницами прогресса, активно воздействовали на историю и ещё теперь сохранили жизнеспособность; это — немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны. Всем остальным боль­­­­шим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь кон­трреволюционны.» (Энгельс. Борьба в Венгрии, 1849)

Слышим библейский пророческий клёкот, не так ли? Перед нами новый Исайя. Чехи, словаки, украинцы, хорваты, словенцы, евреи, русины — кто ещё жил в империи Габс­бургов? — все плохие. Кого ни возьми — «народ грешный, племя злодеев, сыны поги­бельные … дети лживые, не хотят слушать закона Господня [закона Революции]… как срубленный терновник, будут сожжены в огне [Рево­лю­ции]», — все обречены, ибо реакционны. Ни отнять, ни прибавить. Да ещё — мировая революция! Энгельс искренне верил в этот Армагеддон, ожидал его со дня на день…

Предсказания Энгельса, понятно, не сбылись и теперь уж не сбудутся, но тут ещё большой беды нет (что из библейских пророчеств сбылось?). Многие племена Австро-Венгрии не то что не погибли, а создали независимые государства; даже евреи исхитри­лись. Любопытнее другое: Энгельс, в точности, как Исайя, делит народы на плохие и хо­рошие. Не соглашаюсь с ним (с ними). По мне — все народы плохие (соглашаюсь с Иеремией). Но не с лёгким сердцем отдаю Энгельса (и Исайю) на растерзание нынеш­ней постыдной, насквозь фальшивой и фашиствующей полити­ческой корректности. Только тот, кто укушен бешеной собакой, не видит разницы в культурных достижениях и вкладах разных народов.

Как всякий мыслитель (пророк, диссидент, бунтарь), Энгельс начинал по мелочи — эмоциональными возгласами в своём кругу, в своей партии, — газетной публицисти­кой. На мировые подмостки его, человека амбиций не испепеляющих, выволок Маркс с его чудовищным честолюбием и гигантоманией, — пророк (диссидент, бунтарь) несомнен­ный, который тоже начинал газетчиком. Гигантоманией, заметим, страдал весь учёный XIX век. Любая теория в ту пору должна была быть всеохватной, — таковы дарвинизм и марксизм; таков и давно опровергнутый поэтический геккелизм: «онтогенез повторяет филогенез».

Мне, мечтателю и обывателю, Маркс и Энгельс по большому счёту не противны. Они умные и совестливые люди своего времени, а честолюбие — часто признак таланта. Оба жаждали справедливости. И того, и другого вело негодование, — ведь положение английских рабочих приближалось к положению египетских рабов. Оба сказали много верного, пусть не всегда нового, но и ошибок наделали, что в порядке вещей, — оши­баются все, поправляют каждого, мысль не стоит на месте. Отталкива­юще противны мне не эти двое, а те, кто застрял в XIX веке: кто верит, что движение мысли остановилось, что классовое учение Маркса-Энгельса — последняя непре­река­­емая истина. Как это ни дико, такие люди не перевелись и в XXI веке, хоть они и высмеяны историей, — не ви­дят, что пролетариата нет; не то что как сознательной революционной силы нет (он тако­вым и не был; «сознательный» пролетарий всегда хотел стать буржуем), а вообще нет. (Знаю главное возражение троцкистов: что пролетариат в наши дни — бедные китайцы, но до возражений на это не унижусь.) Марксизм несомнен­но устарел — вслед за Библией, божественным Олимпом и геоцентрической моделью космоса. Старые картины мира ныне живы в той мере, в какой они поэтичны. Марксизм поэтичен. Но не стоит выдавать поэтичность за научность.

Я хочу возразить на главный тезис марксистской трудовой теории антропогенеза из статьи Энгельса Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека, — на то, что «труд создал самого человека». Не лезу в оригинал, беру текст в канониче­ском советском переводе, предположительно добросовестном. Первым делом вижу: Энгельс старательно следует правилу, что учёному тексту полагается быть скучным, однако при критическом подходе с форой в 175 лет мы получаем прелюбопытное, а местами и увлекательное чтение. Увлекательное тем, что текст перенасыщен баналь­ностями, ошибками и поэтической игрой воображения.

Начинается произведение Энгельса словами: «Труд — источник всякого богат­ства». Это ли не библейский стих? И мыслимо ли тут не вспомнить другой стих в этом роде: Arbeit macht frei (труд делает свободным), начертанный на воротах лагеря смерти? От поэзии не ждёшь точности и полноты, от неё ждёшь красоты, изящества, игры. Первое высказываете прямолинейно, игры лишено; во втором (принадлежащем пастору Лорен­цу Дифенбаху) присутствует премилый оксиморон, позже обыгранный в антиутопии Орвелла лозунгом «Рабство — вот где свобода!». Возгласы Энгельса и Дифенбаха, как и полагается стихам, не исчерпывающи. Всем понятно, что труд может быть источником чего угодно, в том числе и бедствий, а богатство происходит не только от труда.

Дальше у Энгельса идёт презабавная ошибка:

«Жила где-то в жарком поясе — по всей вероятности, на обширном материке, ныне погруженном па дно Индийского океана, — необы­чайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян…» —

от которой мы и произошли

Не я брошу в Энгельса камень! Ошибка простительная. Не знал человек, что эти обе­зьяны в Африке жили, потому что никто тогда этого не знал, не было на этот счёт договорённости… а индийская Атлантида — готовая поэма. Жму руку автору, допол­няющему знание поэзией, что, как всем ясно, — традиционный естественный путь раз­вития всякого знания, религиозного и научного. Отвергаю с порога расистскую ин­терпретацию, нашептывающую, что Энгельсу не хотелось видеть наших предков чер­нокожими. (Что̀ он считал белую часу выше чёрной, тут и вопроса нет, но так тогда все считали, не исключая и самих чернокожих.)

Энгельс геккельянец чистой воды:

«История развития человеческого зародыша во чреве матери пред­ставляет собой лишь сокращенное повторение развертывавшейся на протяжении миллионов лет истории физического развития на­ших животных предков начиная с червя…»

То есть: «онтогенез повторяет филогенез»… однако эта звонкая формула была произне­сена Геккелем уже после смерти Энгельса. Выходит, что уже в середине XIX века все учёные держались этого представления (ведь Энгельс не биолог), — а Гек­кель только резюмировал общее мнение.

Энгельс — лысенковец (даром, что академик Трофим Денисович родился через три года после смерти Энгельса):

«Только благодаря труду, благодаря приспособлению к всё новым операциям, благодаря передаче по наследству достигнутого таким путем особого развития мускулов, связок и, за более долгие промежутки времени, также и костей, и благодаря всё новому примен­ению этих переданных по наследству усовершенствований к но­вым, всё более сложным операциям, — только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совер­шенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини».

То есть: приобретённые в течение жизни признаки — наследуются. Опять Энгельс выражает своё время. Генетики ещё нет. Опыты Грегора Менделя с горохом начнутся через семна­дцать лет после статьи Энгельса и будут едва замечены учёными, не всколыхнут человечества, как Происхождение видов Дарвина.

Далее читаем у Энгельса:

«Собака обладает значительно более тонким обонянием, чем че­ловек, но она не различает и сотой доли [!] тех запахов, которые для человека являются определенными признаками различных ве­щей… Чувство осязания [у человека], которым обезьяна едва-едва облада­ет в самой грубой, зачаточной форме [!], выработалось только вме­сте с развитием самой человеческой руки».

Перед нами — сплошная поэзия. В ней Энгельс — в такой степени человек девятна­дцатого века, что и возражать ему не хочется.

«У наших домашних животных, более высоко развитых благодаря общению с людьми, можно ежедневно наблюдать акты хитрости, стоящие на одинаковом уровне с такими же актами у детей».

А это — домашняя биология. Биологией настоящей установлено, что мозг диких жи­вотных на полных 30% более развит, что мозг домашних. Установлено, спору нет, по­сле смерти Энгельса, но зачем он выдаёт свою доморощенную догадку за факт?

Дальше:

«Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жиз­ни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны [наши предки] начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать всё более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку».

Тут — всё правда, только уж очень поверхностная. Энгельс ломится в открытые две­ри. Между прочим, он знает, что были, по его определению, «низшие млекопи­тающие», кото­рые тоже на двух задних лапах уже ходили, но не именует их и не гово­рит, чем они были хуже обезьян из Индийского океана. Почему не их потомки стали мыслящими суще­ствами? Энгельс не задаётся этим вопросом.

Одного зверя я поименую. Мне особенно милы тираннозавры с их несомненными руками, прямой походкой и прямым нравом. Про них Энгельс не знал… Исходя из ны­нешнего состояния че­ловечества хочется допустить, что человек произошёл не от обезьяны, а от тираннозав­ра: та же свирепость, та же кровожадность, та же тупость. Но нет, биологи учат, что фи­логенетически тираннозавр ближе к голубю, чем к челове­ку.

Из текста Энгельса с несомненностью вытекает, что он всех обезьян считал веге­тарианцами, не знал, что орангутанги и гориллы всеядны. С уверенностью специали­ста он причисляет к травоядным и наших отдалённых животных предков на первом этапе их развития:

«Охота и рыболовство предполагают переход от исключительного употребления растительной пищи к потреблению наряду с ней и мя­са, а это знаменует собой новый важный шаг на пути к превраще­нию в человека…»

С таким же успехом можно предположить, что наши предки всегда были всеядны. Догадка Энгельса ни на чём не основана. Она остаётся чистой фантазией.

По временам Энгельс прямо-таки заговаривается:

«Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь яви­лись двумя самыми главными стимулами [!], под влиянием которых мозг обезьяны [!] постепенно превратился в человеческий мозг…»

Мозг обезьяны — под влиянием труда и речи! То есть: обезьяна уже говорит и тру­дится. И при­том сначала у неё труд (по Эгнельсу присущий только человеку), а уж потом — мозг. Этот порядок — труд, затем мозг (мысль), — идёт через всю статью Энгельса.

…Лирическое отступление: привожу к слову премилый исторический анекдот, бро­са­­­ющий свет на отношение труда и мысли.

Однажды вечером Эрнест Резерфорд (отец атома) прогуливался около своей ла­боратории и увидел в ней свет. Зайдя, он застал там своего аспиранта.

— Что вы тут делаете в такой час? — спросил Резерфорд.

— Работаю, — ответил тот.

— А что вы делаете днем?

— Тоже работаю!

— И утром тоже работаете?

— И утром тоже, — подтвердил аспирант.

Резерфорд озадаченно спросил:

— Помилуйте, а когда же вы думаете?…

Вот ещё одна милая нелепость Энгельса:

«Приучение диких кошек и собак к потреблению растительной пищи наряду с мясной способствовало тому, что они стали слугами че­ловека…»

Кошки без животной пищи дохнут, собаки хиреют. Кошка по сию пору ни на минуту не стала слугой человека, она служит только себе, «ходит сама по себе». Почти всякий раз, обращаясь к био­логии, Энгельс изрекает что-либо приблизительное или неверное.

Подхожу к тому, что кажется мне главной ошибкой Энгельса.

«Рука даже самого первобытного дикаря способна выполнять сотни операций, не доступных никакой обезьяне… Рука является не толь­ко органом труда, она также и продукт его».

Учёный говорит нам: А есть продукт Б (рука — продукт труда, человек продукт труда), но оставляет эти А и Б без определения. Положим, что слово человек в его время в определения не нуждалось, но разве так — со словом труд? Энгельс застав­ляет нас извлекать это определение из его рассуждений. Получается вот что: труд есть то, что делает человеческая рука, — только это. Трудится только человек и только руками. «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Развитие человеческой ру­ки сделало возможным труд, а уж труд превратил обезьяну в человека.

Из этого определения и других слов Энгельса вытекает, что рука развивалась сама собою, а не в результате развития мозга, — что она в своём развитии опережает раз­витие мозга.

«Всю заслугу быстрого развития цивилизации стали приписывать го­лове, развитию и деятельности мозга. Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в го­лове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особен­н­о­­сти со времени гибели античного мира».

Отчего автор не видит, что и самые потребности рождаются в голове, а не в руке?! И отчего он не определяет «идеалистическое мировоззрение», а только попирает его, подпирает его словом которое? Идеализм по Энгельсу — в том, что голова опережа­ет руку! Мозг в ста­тье Энгельса упомянут девять раз, мысль — ни разу, а рука — 32 (тридцать два!) раза. Всё дело в руке!

Спрашиваю себя: откуда взялось заключение, что рука шимпанзе, делающая-таки примитивные орудия, не может сделать каменный топор? Ни моё воображение, ни учё­ная литература после Энгельса этого не подтверждают. Наоборот, кажется прав­доподобным обратное. Дайте этой руке надлежащий сигнал от мозга, и она сделает. Не делает — потому что животному этого не нужно. Суждение о том, что рука не­андертальца совершеннее руки орангутанга абсолютно произвольно. Из этого с пол­ной для меня оче­видностью заключаю, что утверждение Энгельса «труд создал че­ловека» — поэтическая шалость, типичное в философии прикрытие непонятого явле­ния красивой фразой. Поэ­тический выход из умственного тупика.

С тем же успехом могу противопоставить поэтической вольности Энгельса мою по­э­тическую вольность. Утверждаю: «Человека из обезьяны создал досуг». Наста­иваю на этом категорически. Пойду за это утверждение на костёр. Мне совершенно несо­мненно (и опровергнуть этого никто не сможет), что первый каменный топор был изготовлен не в процессе труда, а на досуге — как опыт, как внезапная остроумная мысль. Трудом изготовление каменного топора стало с той минуты, когда остроумная мысль оправда­лась, сделалась рутиной, была поставлена на конвейер, — не раньше. Совершенно то же и со всеми прочими шагами на пути совершенствования разума, от каменного топора до дактилей и интегралов.

Решительно всё, что отличает человека от самого развитого животного, создано на досуге. Первое отличие, самый первый шаг мысли уже человеческой в сторону даль­ней­шей человечности, — богоискательство, сотворение божества и молитва боже­ству. Из молитвы первыми вышли музыка, поэзия и искусства, затем история, фи­лософия и все науки. При своём возникновении все эти открытия были досужими озаре­ниями, досужей игрой воображения развивающегося человека, они не имели то­варной стоимости, не кормили наших предков, то есть не были трудом.

Высшие животные мыслят, этого никто не отрицает, но наша мысль качественно отли­чается от животной. Чем? Рефлексией. Животное — знает; человек — знает, что он знает. Человеческая мысль смотрит на себя в зеркало, а мысль дельфина — не способ­на на это. Качественный скачок от животной мысли к человеческой, — чудо, остающееся непознан­ным, необъяснённым. И не нужно делать вид, что оно объясне­но. Оно и в наши дни — тайна, таинство. Произнося ничего не значащее в этом кон­тек­­сте слово труд, Энгельс уклонятся от решения главного вопроса, подта­совывает, обманывает себя и других. У него не хватает мужества даже прямо поста­вить этот вопрос: ошеломляющий вопрос о происхождении человеческой мысли. Разговоры о руке — фиговый листок, эвфемизм. Формула «челове­ка создал труд» — всего лишь слова ради слов, пустопорожняя ритори­ка.

Тут к слову вспомнить другое громкое, но нелепое высказывание Энгельса: «жизнь — форма существования белковых тел». Эта формула — хуже, чем ошибка. Что ею ска­зано? — Что́ белки — достаточная форма жизни, в то время как на самом деле они — только необходимая форма жизни. Энгельс был большим белковым телом при жизни, а в гробу (он умер 5 августа 1895 года) никакой формы существования уже не представ­лял, однако ж остался белковым телом. Кусок мёртвого Энгельса мог быть взят в лабора­торию и исследован in vitro. Оказалось бы, что белки́ ещё тут, а жизнь — тю-тю. Классик марксизма-ленинизма не понимает разницы между необходимым и достаточ­ным, которую полагается понимать гимназисту. Смерть — необходимое и до­статочное условие жизни, а белки — только необходимое. Конечно, автор статьи — мальчишка, не полу­чивший серьёзного образования, Энгельсу в 1849 году 29 лет, но, по пословице, назвался классиком — полезай в кузов. Закон, который Энгельс хотел, да не смог, произнести, можно сформулировать в трёх словах: белки́ указывают на жизнь. Но этот закон не при­надлежит Энгельсу, который ведь ни на крохотную секун­ду не был специалистом в био­логии. Энгельс его вычитал у биологов, да не понял. Ему принадлежат слова ничего не значащие: «форма существования», и они — див­ный пример чистого пустозвонства. Ни малейшего объяснения жизни в них не со­держится.

Почему Энгельс споткнулся и зациклился на труде? Потому что физический труд — орифламма социализма. Определения труда по Энгельсу — откровенная дань тогдаш­ней конъюнктуре, «призраку коммунизма». Она — приспособленчество под готовую схему. Веками считалась, что богатство — заслуга доблести и ума. Социали­стам втемяшилось другое: что все богатые люди — мошенники, что они уже тем об­крадывают всех бедных, что богаты. Социалисты провозгласили труд мускульных рабочих добле­стью, а труд интеллектуальных рабочих (буржуев, мещан) — барским бездельем и едва ли не воровством. Это был феноменальный культурный выпад, ост­роумнейшая, хоть и ложная метафора. В силу этой метафоры бедные будто бы кор­мят богатых — и тем самым они выше их (на деле обыкновенно всё обстоит на­оборот). Физический труд, по мысли социа­листов, облагораживает, а умственный они хоть и не осуждают прямо, но выносят его за скобки, как если б он и трудом-то не был, — чем, конечно, пилят сук, на котором сидят, потому что никто из этих тео­ретиков и вождей — не проле­тарий, все как один буржуи. Маркс, в своей пресловутой формуле прибавочной стои­мости (взятой, впрочем, у Адама Смита), забыл ввести интеллектуальную компонен­ту, почему его формула и оказалось пригод­ной только в самых примитивных случаях.

Социалисты произнесли свой поэтический лозунг не на пустом месте. Печкой, от которой они танцевали, было то, что протестанты приравняли труд к молитве, — мысль не только красивая, поэтическая, но и плодотворная, хозяйственная. Социали­стам осталось сделать крохотный шаг в том же направлении, но без Бога: приравнять физиче­ский труд к добродетели, что и было сделано под гром литавр. Чернорабочие немедлен­но становились людьми не только более передовыми, но и более нравст­вен­­ными, чем буржуи. По этой новой логике люди необразованные, «простые» — вдруг оказались луч­ше и добрее людей образованных.

Сие нелепое представление продержалось десятилетия, угнетая совесть многих богатых и не тревожа совести бедных, производя на свет всяческие нравственные протуберанцы (включая и «великую русскую литературу»), а потом вдруг рухнуло в одно­часье, как карточный домик, — под напором накопившихся фактов, — но уже по­сле Энгельса, Ленина и Сталина. Ныне все понимают, что образованный человек обык­­новен­но умнее и совестливее необразованного. Для Энгельса — противополож­ное так и осталось аксиомой, догмой. Отсюда его рука и его труд.

Марксизм подвергся столь основательной критике, что смешно её продолжать в XXI веке. Но я мечтатель и не боюсь насмешек. Сперва повторю неколебимо установ­ленное: коммунизм трубит об отмирании государства, а на деле, как все мы видели, так усилива­ет государство, что отмирает всякая частная жизнь и человеческая инди­видуальность, уж не говорю: частная собственность. При коммунизме ты и в своей спальне — не сам по себе, ты под надзором Большого Брата, ты его раб. Джордж Орвелл определил всё это в трёх словах лозунга своей антиутопии: «Свобода есть Рабство». Социализм и ком­му­низм дали примеры такой жестокости, какой не знала история: ГУЛАГ, газовые каме­ры. Всё это прописи.

Но сколько я ни вглядываюсь, я не вижу в критике коммунизма главного. Не вижу, чтобы кто-нибудь внятно произнес: коммунизм идеализирует человека. Да-да, он пе­реупрощает человека, сводит его к букашке, это как раз сказано, а что при этом ещё и идеа­лизирует — не сказано.

Коммунизм исходит из того, что в один прекрасный день возникнет общество, где все люди откажутся от властолюбия, корыстолюбия и зависти, — чего, естественно, ни­когда не произойдёт. Марксизм потому и не стал новой религией, что весь держит­ся на этой анекдотической ошибке. Какой контраст с Библией! Там — человек настоя­щий, не выдуманный, — герой, святой и преступник в одном лице — как царь Давид. Потому-то Библия и пережила марксизм.

Великого, всерьёз и без оговорок, Роберта Оуэна марксизм похлопывает по плечу: ты, мол, братишка, и хорош, да не научен. Но какая научность у пророков? На повер­ку науч­ность Маркса и Энгельса оказалась в лучшем случае поэзией. Разумеется, и Оуэн — поэт, но он десятикратно выше апостолов марксизма тем, что и на практике был социа­листом, не только в теории: он жертвовал, не щадил себя, служил людям, — тогда как эти двое оставались вальяжными кабинетными законоговорителями, взы­вателями к со­знательному рабочему, барственными белоручками с коньяком и га­ванскими сигарами.

Напомню главную ошибку Оуэна, за которую ему в ноги хочется упасть, — его знаме­нитое: «Not Guilty!» Оуэн всем сердцем верил, что преступником человека де­лают среда и обстоятельства. Ныне мы знаем, что это не так. Криминалистика, а затем и генетика по­казали: преступниками, как правило, рождаются. И преобладает преступность среди бедных, среди «простых», необразованных, — среди «пролета­риа­та». Печальное откры­тие! Как хорошо было бы остаться с Робертом Оуэном! Но нельзя. Нельзя остаться и с марксистами, верящими, что человек пере­станет быть властолюбцем, завистником и стяжателем. Этого не случится. Нельзя поддаваться соблазну указом исправить челове­ка, кнутом учредить безупречно спра­ведливое об­ще­­ство. Нужно, кто бы спорил, стреми­ться к справедливости в каждом своём поступ­ке, но нельзя упускать из виду, что неспра­ведливость — неустранимое свойство всего живого, включая человеческое общество и человеческуюую культуру. По­пытки силой исправить общество ведут к неслыханным жестокостям.

Так что же такое труд?

Заглядываю в Британнику: нет общей статьи на labour, есть только про труд эконо­ми­ческий да женский (роды). Заглядываю к Брокгаузу и Эфрону: нет общей ста­тьи на труд. Заглядываю в менее амбициозные английские справочники, получаю: practical work, es­pecially when it involves hard physical effort (практическая работа, осо­бенно если она пред­полагает тяжелые физические усилия). Это определение недале­ко ушло от опреде­ления Энгельса. Тут опять в первую очередь о человеке.

Из другого словаря: expenditure of physical or mental effort especially when difficult or compulsory (затраты физических или умственных (психических) усилий, особенно когда они трудны или обязательны). Это ближе к делу, тут упомянут мозг, но опять с оглядкой на человека.

Удивляться не приходится. Энгельс — апостол марксизма, а марксизм царил. Ста­тья Энгельса, которая мне так сильно не нравится, сто с лишним лет была и по сей день осталась евангелием новой (недоразвитой) религии, она переведена на все мыслимые языки, она застряла в умах крепче, чем Нагорная проповедь. По сей день чуть ли не все профессора в цивилизованном мире — марксисты. Почему? Потому что так легче. Марк­сизм строен, поэтичен, удобен. Он — уютен: тебя не упрекнут в пренебрежении к сла­бым и глупым (о глупости вообще полагается молчать, говорить о ней политически не корректно). Определение Энгельса — уютно, утешительно.

Заглядываю в толковый словарь Владимира Даля, автора, который уж точно ни на секунду не был марксистом (остался реакционером, кем и я остаюсь). Получаю: «труд м. работа, занятие, упражненье, дело; всё, что требует усилий, старанья и заботы; всякое напряженье телесных или умственных сил; все, что утомляет».

Тут больше правды, но тоже не вся правда. Упомянуто утомление, присущее всему живому; упомянуты заботы. Но утомляет ведь не только труд, утомляет любая игра, спорт, любовь, да мало ли что. Всё равно: спасибо Далю. Он умнее Британники.

Последняя правда о труде, по мне, вот какая: труд есть усилия ради приобрете­ния. Под приобретением понимаю всё, что способствует жизни: пищу, кров, знание, потомство, место среди себе подобных (состязательные усилия). Моя формула по­крывает всю живую природу. Каждое живое существо, включая и «птичку божию» и растение, тру­дится, чтобы жить. С усилием — с трудом — каждый организм поглощает и извергает материю, — вот несомненная примета жизни. При таком определе­нии не становится исключением ни бактерия, с трудом делящаяся надвое, ни дерево, с трудом растущее против силы гравитации. Жизнь есть труд. Жизнь, во­преки Энгель­су, не форма существования белковых тел (повторю до оскомины: эти слова — пустозвонство полное), а не­пременно ритми­зованный труд организма, пере­межаю­щий­­ся с отдыхом. Естественно, и моё определение неполное (необходимо определить, что такое организм… и поста­вить неразрешимый вопрос о происхожде­нии жизни), — неполное и поверхностное, не объясняющее тайну жизни, а всё же толку в моём определении больше, чем в определении Энгельса. Труд не создал человека, он возник вместе с первым живым организмом, за миллиарды лет до человека. С трудом, из труда — возникли амёба, тираннозавр, мамонт, кит, примат, человек. Труд и жизнь — синонимичны.

Покончив с доисторическим человеком, Энгельс обращается к историческому.

«С позволения господ вегетарианцев, человек не мог стать челове­ком без мясной пищи, и если потребление мясной пищи у всех известных нам народов в то или иное время влекло за собой даже лю­доедство (предки берлинцев, велетабы, или вильцы, еще в X сто­ле­­­т­ии поедали своих родителей), то нам теперь до этого уже ника­кого дела нет».

Прелюбопытно! Для меня новость, что вегетарианство было заметным явлением уже в середине XIX века. Что до «велетабов, или вильцев», то это славянское племя люти­чей. Их земли и в самом деле простирались на юг как раз до слияния рек Шпре и Хафе­ля, где в XIII веке возник Берлин, но вряд ли их можно считать прямыми пред­ками бер­линцев (и вряд ли Энгельс знал, что они славяне). О людоедстве у лютичей, известных, что и говорить, лютостью, писал в де­сятом веке монах Ноткер Немецкий, но, кажется, он присочинил это; не вижу подтвер­ждения этого обычая у последующих историков. Энгельсу сообщение о людоедстве прото-берлинцев так понравилось, что он ссылается на него еще в одном своём сочине­нии… Игривая концовка пассажа «нам теперь до этого уже никакого дела нет» позволяет допустить, что Энгельс с не­которым облегчением пе­реходит от пророческого ве­щательства к публицистике, где он в своём в элементе.

Энгельс то и дело противоречит себе. Вот два соседствующих утверждения:

(1) «Животное уничтожает растительность какой-нибудь местности, не ведая, что творит. Человек же ее уничтожает для того, чтобы на освободившейся почве посеять хлеба, насадить деревья или раз­бить виноградник, зная, что это принесет ему урожай, в несколько раз превышающий то, что он посеял».

(2) «Людям, которые в Месопотамии, Греции, Малой Азии и в других местах выкорчевывали леса, чтобы получить таким путем пахотную землю, и не снилось, что они этим положили начало ны­нешнему за­пустению этих стран, лишив их, вместе с лесами, цен­тров скопления и сохранения влаги…»

Несообразность очевидная. Во втором куске, к тому же, ещё и ошибка: не вырубка лесов превратила Месопотамию в пустыню, а монгольское нашествие, уни­чтожившее её тысячелетнюю ирригационную систему (так, по крайней мере полагают очень мно­гие). До этого страна была райским садом, где каждый клочок земли был лю­бовно возделан и ухожен… Не знал человек! Мы знаем больше. Но отчего он так самона­дея­н в своей наивной публицистике? И отчего иные продолжают носиться с этим дав­но устаревшим и плохо организованным текстом Энгельса?

Энгельс уверен, что картофель — возбудитель золотухи. Скажи он это предпо­ложительно, было бы не так смешно. Диатеза в его время совсем не понимали, ле­чить не пробовали, золотушных в больницы не брали.

Энгельс полагает, что первыми «научились дистиллировать алкоголь арабы» (в средневековье). Такое представление удержалось до наших дней, но оспаривается. По­явились сведения, что перегонку использовали уже в эллинистической Алекс­андрии. Вер­но, что слово алкоголь — арабское, но ведь и слово алгебра араб­ское, тогда как сама алгебра была известна в Древнем Египте и Вавилонии.

Подвожу итог моим наблюдениям. Гремучая статья Энгельса — собрание баналь­ностей, противоречий и ошибок, больших и малых. Энгельс не видит, что два его глав­ных положения — «труд создал человека» и «труд присущ только человеку» — взаим­но ис­ключают друг друга. Его «трудовая теория происхождения человека» лишена до­ка­за­тельств, тем самым она никакая не теория и даже не гипотеза, а ширма, дымовая завес­а, прикрывающая непонимание. Логику Энгельс подменяет лозунгом. Все его главные положения конъюнктурны и предвзяты. Из утверждений, что рука опережает в своём раз­витии мозг и этим влечёт за собою развитие мозга, а ручной труд нрав­ственнее ум­ственного, немедленно вытекает призыв «На барри­кады! Буржуям нет по­щады!» — и больше ничего. Но ведь этот призыв — отправная точка Энгельса. Пе­ред нами порочный круг.

В противовес Энгельсу я утверждаю, что труд есть усилие ради приобретения и что он присущ всему живому, включая простейшие организмы. Из этого вытекает, что труд не сыграл ни малейшей роли в становлении человека. Гораздо вероятнее, что человека со­здал досуг. Развитие мозга, а вслед за мозгом других органов, привело к сокращению времени на добывание пищи, и пробудившаяся мысль на досуге изобре­ла орудия и оружие. На досуге, не во время охоты, были созданы наскальные рисун­ки, — родилось то, что в корне отличает человека от животных: искусство, которое и всегда, и при этом первом своём шаге было богоискательством, религией. Из религии вышло всё специфи­чески человеческое: все искусства и все науки.

Не думаю, что качественный скачок от мозга обезьяны к мозгу человека будет когда-либо понят до конца — как поняты процесс фотосинтеза или теорема Пифаго­ра. Че­ловек — животное, и как всякое животное остаётся в границах возможностей своего био­логического вида. Полное понимание процесса возникновения творческой мысли кажет­ся мне лежащим за пределами отпущенных нам возможностей. Более того, эти возмож­ности кажутся мне близкими к исчерпанию.

Разумеется, эти мои соображения спекулятивны (в точности как все «трудовые» утверждения Энгельса с их викторианским оптимизмом) и не поддаются проверке. Но они не вовсе беспочвенны. Культурная деградация нынешнего человечества слишком наглядна, чтобы о ней спорить. Появились и генетические исследования, свидетель­ству­ющие о нашем увядании, о падении среднего IQ, причём назван пример­ный срок рас­пада цивилизации — через тысячу лет. Однако ж мы хорошо знаем цену долго­срочным прогнозам.

Рядом с этим прогнозом мне хочется поставить другой, мечтательный, но не менее вероятный. Всем ясно, что человеческая мысль давно уже стала фактором эволюции, а естественный отбор в человечестве действует слабее, чем искусственный, истори­ческий. Ниоткуда не следует, что мы — венец эволюции. Отчего не допустить, что вид homo sapiens может переродиться в новый биологический вид, а то и расщепиться на два вида, скажем, на высший и низший?

И это ещё не всё. Поскольку мы давно уже срастаемся с устройствами и прибо­рами, то вид, наследующий человеку, может оказаться не вполне биологическим, а то и вовсе не биологическим (ведь искусственный интеллект уже реальность). Светопре­ставление религиозных людей может явиться в мир не как уничтожение Земли или Солнца, а как наше перерождение в обезьян и (или) ангелов. (Тут к слову вспомнить, что фамилия Энгельс в переводе значит Ангельский, Ангелов.) Если такое пере­рождение случится, то разом пропадёт то, что отличает человека от всего живого: все «бессмертные» достиже­ния творческой мысли, всё наше богоискательство в творче­стве. Ангелам и (или) обезья­нам не нужны будут Бах, Шекспир и Рафаэль.

25.05.2024