Хочу океан. То, что «можно не справиться», что шансов справиться с океаном немного, — как раз правда, но океан — с его требовательностью — ведь и растит же человека себе в ответ, — есть шанс не справиться, и большой, — но есть и шанс вырасти. Хочу океан.
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Себе под нос
Всё, февраль. Февраль.
Нет у нас больше января, просторного входа в год, начала-обещания-иллюзий, хотя бы только формальной их возможности, обилия стимулов к ним. Началась (да давно уж началась) отработка года как возможности и повинности.
Февраль, февраль, проступание весны, нарастание света, кривые дороги.
(Всего четыре недели был у нас январь, а какой огромный.)
У «Ашана» на Вернадского убрали ёлку. Опустела без неё земля.
Выступила исходная чернота мира.
И земля правдивей и страшнее.
К изготовлению смысла
Подобно тому, как «никогда не поздно иметь счастливое детство», — так никогда не поздно иметь и осмысленную, связную биографию, источник и результат конструктивного опыта (ну то есть то самое, чего почти больше всего — больше многого — не хватает, особенно когда, оглядываясь, видишь лишь руины).
Надо её просто перепродумать.
отрывок из непересказуемого
…просто начала было очень-очень много, — самого чувства начала, соответствующего ему типа внутреннего движения. Так много, что хватило на всю жизнь, что хватает до сих пор. Наверно — хотя невозможно знать, почему, — его было в избытке.
Заклясть
…а ещё опыт показывает вот что: чтобы о чём бы то ни было написать (особенно — о чём-то таком, что никак не воспламеняет воображения и лежит в непроглядной стороне от твоих внутренних путей) — надо себя загипнотизировать этим предметом, заколдовать, заклясть. Заставить себя бредить им. Ввести себя в транс. Расшатать стены между ним и собой. В пределе — отождествиться с ним.
(Критическую) дистанцию выстраиваешь уже потом, на втором шаге. Сначала необходим первый, без которого второй не получит своего настоящего смысла.
Чем безразличнее предмет, чем он более чужд, тем интенсивнее следует в него вживаться. Тем ближе себе следует его сделать.
из отходов текущей работы
Придумалось (на самом деле, оказывается, вспомнилось, поскольку в персональном обиходе и прежде скользило) словечко — биотектоника, призванное обозначать основные пласты и силы, образующие биографию. Соответственно, биотектонические периоды — это периоды преимущественного властвования над человеком тех или иных сил, лепящих ему жизнь.
Читать — писать
Неизмеримо, несопоставимо важнее и насущнее, кажется, читать, чем писать. Затем только и пишу (кроме разве того, что это такой способ пристального чтения и самособирания, то есть, вещь чисто техническая), затем и заставляю себя писать, что необходимо как-то расплатиться с миром за своё существование, а других способов сделать это у меня нет — или они (по крайней мере, по субъективному чувству) слишком легковесны.
Из нужды добродетель
Вообще, конечно, жёсткая и постоянная нехватка времени (вызванная неумением правильно его распределять, дозировать нагрузки, выбирать обязанности — но в данном случае не так уж важно, чем именно) многому учит — как всякая нужда и ограниченность ресурса. Например: быстро концентрировать внимание и находить решения, действовать точно. Не разбрасываться (обычно это удаётся только в ситуациях отчаяния и рывка на короткую дистанцию). Не паниковать — воспринимать аврал не как чрезвычайщину, а как норму, следственно, не тратить на него эмоционального ресурса. Ну, то есть, как раз всему тому, что я как раз отродясь умею плохо и к умению чего, по природному своему устройству, очень мало расположена — такой режим жизни моё природное устройство неплохо корректирует. И может быть, если не все эти навыки, то хотя бы их часть останется со мной и за пределами такого режима жизни (который, несомненно, кончится же когда-нибудь) и для чего-нибудь пригодятся.
А даже если и нет — это всё равно интересный опыт.
О целях и инструментах
А ведь хочется по улицам шататься, даже по этим едва заснеженным, зябким, сырым. А я что делаю? Да стыд сказать. Напропускав из-за рутинной работы прорву интеллектуальных и поэтических событий, сокрушаюсь о том, как мала и незначительна в связи с этим моя жизнь. Как мало в неё вмещается. Хочется-то, чтобы побольше. В общем-то, исключительно ради витальности, а вовсе не ради «достижений» и «результатов», инструментальность (равно и пустота) которых становится мне ясна всё более. (Пустое — как всякое пустое: чем наполнишь, тем и будет. Одно слово, инструмент.)
Всё же — вопрос объёмов жизни, в конце концов. И — сложно, но всё-таки, с этим вопросом связанный — вопрос её качества (насыщенности, осмысленности…) (а вследствие того и качества личности).
Хотя, на самом деле, качества личности и непрерывного его повышения хочется, по существу, единственно из самолюбия и самолюбования. На что ещё нужно это качество личности?
Лучше бы уж по улицам шаталась. В конце концов — чистая радость.
К мышлению пространством
…и видят лишь Небеса, насколько, до какой степени навязчивости влечёт меня грешную перемещение в пространстве — чистое, как мысль, перемещение в нём — и как благодарна я всему, что даёт такую возможность. Как здорово месить ногами тающий снег на тротуарах Москвы ли, иных ли, безразличных ко мне городов (и как благодарна я им за это безразличие — оно бывает нужно ничуть не менее, иной раз и более, чем участие. Свобода же). Это, в некотором смысле, то именно состояние, когда «ничего не происходит» — ничего, кроме самого перемещения, самоцельной и самоценной его динамики: оно, она ничего не хочет от человека, просто даёт возможность ощутить бытие чуть сильнее — как ветер позволяет почувствовать воздух. Внутри этого движения, как в хранилище с отчётливо видимыми полками, можно размещать, распределять мысли и чувства — и благодаря этому яснее их видеть.
Зелен виноград
…но ведь жизнь дома — более настоящая (попросту: настоящая). Жизнь в шатаниях по свету — по преимуществу иллюзорная.
Конечно, человек расширяется и иллюзиями; более того, ими-то как раз всего более и расширяется; «своим» и «настоящим» в основном уплотняется и утаптывается. Уточняется.
В стремлении непременно и, желательно, непрерывно «расти», перерастать данное (вместо того, чтобы его осваивать, усваивать, шлифовать, оттачивать), в этой навязчивой экспансивности есть нечто принципиально безответственное. Разбазаривание жизни.
К планам на многожизние
…нет, всё-таки в одной из следующих многих мечтаемых жизней непременно буду я человеком мира, живущим на правах и-своего-и-никуда не принадлежащего в разных, очень разных и максимально удалённых друг от друга странах мира, легко пересекающим границы и переключающим гештальты, без этих жгучих, насквозь прожигающих локальных, этнических, языковых привязок, они же и обязательства. Неправда, что глубины в этом нет, там другая глубина, совсем не та, что у нас, автохтонов-эндемиков с их ежедневной терпеливой тропкой к метро «Университет». Есть глубина колодца, нефтяной скважины, а есть и глубина океана.
Хочу океан.
То, что «можно не справиться», что шансов справиться с океаном немного, — как раз правда, но океан — с его требовательностью — ведь и растит же человека себе в ответ, — есть шанс не справиться, и большой, — но есть и шанс вырасти.
Хочу океан.
Непременность печали
Убрали между тем сегодня (раньше начала февраля — ни за что, но уж и пора) новогодние украшения-обольщения вместе с ёлкой, кончилось счастливое хотя бы на уровне замысла, настоятельной внутренней идеи время перехода. При всём понимании условности этого игрища не сожалеть о нём не получается: меняется качество пространства, качество времени. Да и не надо не сожалеть, это какое-то усекновение эмоциональной правды. Которая не должна быть удобной, должна быть неудобной.
Важнейший, требующий регулярного воспроизведения опыт утраты, расставания, сожаления (чем на более чувствительном материале осуществляется он, тем, разумеется, лучше (точнее, глубже, бесповоротнее); но годится и на любом, тут и пустяки хороши) — и непременно, непременно печали. И непременно — несогласия с утратой: что же это за утрата, если она не вызывает сопротивления и протеста, если не включает в свой состав в качестве нерастворимого и упрямого компонента категорического «нет».
Этот непременный компонент сопротивления, это надёжное «нет» вообще-то принадлежит, должен принадлежать и отношениям с миром в целом.
(Не говоря уж о том, что надёжнее, неотъемлемее всего у нас есть только то, что утрачено.
Поражениями и утратами Тот, Которому вот-это-всё почему-то небезразлично, высекает нас из мирового хаоса, придаёт форму.
Обретение надо ещё в себя врастить, привести его в соотношение со всем остальным. Утрата встаёт на место сразу.)
Жёсткая, влажная, тускло— и воспалённо-блестящая брусчатка февраля.
Врасплох
…а будущее и должно приходить внезапно, заставать человека врасплох, неподготовленным. Подлинного в нём ровно столько, сколько неожиданного (да, и травмирующего, а как же). Если оно ожидаемое, удобное, понятное, укладывается в стереотипы и соломка подстелена — какое же оно тогда будущее? Тогда оно просто разновидность — даже не настоящего, а прошлого. И больше ничего.
…да, собственно, и в настоящем подлинного — ровно столько же.
О степенях существования: К чистому воздуху
Как хочется уже скрываться от ответственности (от ответа миру — собой), от ответственностей и обязанностей любого рода. Все они кажутся уже отниманием тебя у тебя.
Смещаешься (по крайней мере, чувствуешь сильный соблазн смещаться) от диалога — к монологу. Всё более неслышному, разумеется.
Речи от первого лица, с её (речи), его (лица) иллюзией исключительности, тоже хочется уже избегать. В ней видится коренная неточность.
В старости, мнится, человек всё более сводится к чистому существованию, а остальное всё от него отпадает, как пустая, высохшая скорлупа. И если вдруг — по внешним, не по внутренним причинам — такого не происходит, возникает страстная потребность в этом и страстный же протест против стесняющих, удушающих скорлуп — когда-то, в своём молодом полнокровном статусе, помогавших человеку быть собой, а теперь всё более мешающих ему в этом. У самости есть разные формы (ну и, разумеется, разные степени), и теперь уже созрела и хочет осуществиться совсем другая форма, чем та, что была несколько биографических этапов назад. Сейчас — чем меньше с тобой происходит, чем меньше ты делаешь (затаптывая своими следами лицо земли) — тем более ты существуешь.
(Нет сомнения в том, что молодая слепая страсть к самоутверждению и самоосуществлению и нынешняя страсть к уклонению от них связаны единой плавной линией, что они вообще, скорее всего, формы одного и того же, но тем не менее.)
(Пока ещё есть потребность в людях, подтверждающих и проявляющих тебя — куда больше одним только тем, что они есть, чем этим самым диалогическим взаимодействием, — но нет, конечно, никакой возможности исключать, что пройдёт и это.)
Все эти, деланием и участием образуемые, формы существования (на самом деле, комкающие материю существования в кулаке), всё более неподлинные, всё более вынужденные, приходится преодолевать с усилием, пробиваясь сквозь них к единственному настоящему. К чистому воздуху.
На полях исчезающего
Записывать свою жизнь поздно. Пора уже её стирать.
И свет
Никогда не надоедает смотреть на прибывание весеннего света, вообще — на перемены освещения мира вместе со сменой времён года, следить за созреванием его тончайших оттенков. Шестидесятый год смотрю — нет, не надоедает. Смотреть и всматриваться.
Зима уходит — и становится всё драгоценнее.
Не так же ли и жизнь.
Почти непреходящее чувство жизни и мира как незаслуженного, незаслуживаемого — сколько ни старайся, видимо, не в стараниях дело, — чуда; замирание перед жизнью, дурацкое неплодотворное благоговение перед ней.
«и на колени чуду / один, как сирота, я сам себя кладу».
Она теперь вся золотистая, вся.
К многообразию аддикций
Новый облик старого, как мир, невроза:
если в день не изготовишь хоть одного законченного текста (независимо, понятно, от объёма, жанра и назначения, — важно, чтобы был и чтобы был приемлемый), — чувство вины, незавершённости, хаотичности, — подтверждение неудачности собственной жизни. Она (неудачность) в эти дырки сразу же вылезает. Приходится постоянно штопать. Трусость и бегство.
Обратная сторона того красивого с виду правила, что надо бы в день хоть по одному небольшому и приемлемому законченному тексту.
Когда такого не случается — страшно тревожно. Сделала текст — закрыла день на замок, ничего лишнего не войдёт, защитилась.
…невроз смысла и результата — ну хотя бы просто смысла, Бог уже с ним, с результатом, есть же люди результата и люди процесса, для этих последних результат — только повод к насущно потребному, вожделенному процессу, но вот смысл, смысл… — без него никак, всё сознание сопротивляется его отсутствию, пусть день хоть с капелькой смысла пройдёт, хоть с маленькой его, с Древа Бытия соструганной, стружечкой, и тогда всё будет нормально, нельзя без смысла день отпустить. Так вот, конечно же, этот невроз, страх бессмыслия, страх пустоты — всего лишь страх смерти и исчезновения. За «смысл» цепляешься как за собственное неисчезновение — как хоть за какую-то его форму. Понаделать всего как можно больше, понаделать хоть чего-нибудь — заговорить небытию зубы, засыпать ему этим понаделанным глаза. Мнится, что время ли, бытие ли, вещество ли жизни в «смысле» загустевает и делается менее текучим, а в идеале — и вовсе твердеет и остаётся нерастворяемым целым. Конечно, мнится, — чем лучше, чем значительнее результат твоих смыслообразующих усилий — тем надёжнее он удерживает тебя в бытии, тем менее ты и смертна.
А вот фиг тебе, голубушка. Фиг тебе.
Не считаясь с барьерами
Работа ночь на (совиный) пролёт создаёт к утру изменённое состояние сознания. Не сон, не явь, а нечто в пограничьи между ними.
(По большому-то счёту, этого состояния бы и не покидать. — В этой-то мутной водице и ловишь голыми руками и себя, и много чего ещё, — оно там плавает, слепое, в изумлении тычась в неопознаваемые углы, — и тут мы его ХВАТЬ!..
Это — то самое состояние, в котором — как пьяный, которому море по колено — обретаешь наконец должную степень авантюризма — и прёшь себе напролом, не считаясь с барьерами.)
Как раз под утро, когда это состояние достигает полноты, уже и не сомневаешься (ну, почти), что горы свернёшь. А тут уж и спать идти надо, потому что скоро вставать, рано (по совиным меркам) вставать, и некуда деваться.
ну не гнаться ж за нею на север
Как точно, как мудро отмерена зима: она достаточно длинна, чтобы с окончанием её радоваться освобождению от неё (тривиальное: лёгкие дороги, тепло, вот это вот всё) — и достаточно коротка, чтобы с её исчерпанием тосковать по ней.
Второе вообще-то куда ближе (а может быть, с так называемыми годами вообще всё ближе и ближе. Весна — раздирание покровов. Весна — сплошь ответственность: ещё и не придумаешь, за что именно и как мыслимо отработать, отбыть её, а уже чувствуешь, что ответственность. Ответственность чуткого присутствия, что ли. — Зима с её снегами, темнотой, глубиной — укрывище. Мягкий, в лайт-версии опыт не-совсем-бытия, внутренней никому не видимой свободы, взамен которой крикливая весна грубо навязывает тебе свободу внешнюю, поверхностную, от которой внутреннюю ещё поди отстрой. — Отстроишь, конечно, куда денешься, даром, что ли, столько лет навыки нарабатывались. Но тем не менее.)
Зима — огромный (старый, бревенчатый, скрипучий, надёжный, самодостаточный) дом с чуланами, подвалами, тёмными потайными комнатами, с никогда-не-исследованными до конца — и наверняка же плотно забитыми — стенными шкафами. Век бы из неё не вылезать.
О корнях и стимулах
…а ещё бывает, что о некоторых текстах / книгах пишешь единственно потому, что хочешь иметь к ним отношение. Что хочешь разделить с текстом его жизнь более интенсивно, чем если бы ты его просто прочитала.
Основной объём моей дурацкой бесплодной (и во многом бесплатной) занятости — отсюда.
О неустранимом
…изматывает же в работе больше всего не труд работы как таковой, не количество и качество усилий — они как раз могут быть и очень радостными, даже когда забирают много ресурсов, — особенно если интересно (мускульная радость ума и воображения). Более всего прочего выматывает связанное с работой напряжение, создаваемое тревогой о том, что не успеешь к сроку и будешь виновата, что сделаешь не так и будешь виновата, что не сделаешь, не приведи Господи, вообще и будешь виновата…, — напряжение, созданное самим фактом обязанности и обязательства. Изматывают куда скорее вещи этического и социального порядка, чем усилия и саморастрата как таковые.
От чужого к своему
Думалось среди прочего о том, что чужой язык можно считать вошедшим в стадию более-менее углублённого освоения, когда начинаешь чувствовать его слова как бы физически, на внутренюю ощупь, с сопутствующими чувственными образами — без отсылок к тому, что это слова значат на твоих родных / внутренних языках, не ища перевода и не вспоминая о нём — даже если, предположительно, не знаешь значения какого-то слова. Эдакая лингвоэротика. Я удивилась, поймав себя однажды на таком чувстве в отношениях с итальянским, которого вообще-то никогда не любила и затеяла осваивать только из желания иметь с одним прекрасным итальянофилом общую область понимания. Вдруг в какой-то момент заметила, что чувствую бархатистые шкурки слов, их напряжённые мускулы, их горячие рёбра. Что они все живые и с ними возможно взаимодействие, что им можно доверяться, доверять, сопротивляться им или препираться с ними.
А вот и простой принцип проведения границ
между «чужим» и «своим». «Своё» — это то, за что мыслима и выполнима хоть какая-то форма ответственности и (существенного) участия. За что — вынужденно или по доброй воле, даже неважно — платишь самим собой (временем, усилиями, вниманием… — всё равно). Чем больше и дороже платишь — тем больше и своё.
Там, где без этого можно и обойтись — уже не такое и своё. Чем больше и легче можно обойтись, тем меньше и своё.
И ещё. «Своё» — это то, радость от чего — сколь бы ни была сильна, а, пожалуй, даже так — чем сильнее, тем больше — неотделима от боли и жалости. И, может быть (а иногда без «может быть»), даже стыда.
И чем всё это сильнее и требовательнее — тем оно более своё.
Врастить
Всё возвращаюсь и возвращаюсь внутренне к любимой (читай — навязчивой, требовательной) идее о том, что в некоторых существенных точках мировой — во всяком случае, европейской — истории (в точках её притяжения, скажем так, — в местах, где с наибольшей интенсивностью скапливаются смыслы и образы, выходящие за пределы локальных) важно присутствовать (не только в воображении, а) лично, телесно. Возможная глубина и полнота восприятия увиденного (которая с явно чужим крайне редко, если вообще когда-нибудь, достаточно велика) здесь ни при чём. — Важно усвоить, врастить, вчувствовать в себя город (ну хоть вот тот же Мадрид или, скажем, Женеву, вокруг которых всё топчется воображение, которых и не чаю увидеть) как матрицу восприятия — как одну из основ, которая в будущем станет организовывать твоё видение и чувствование мира.
Которая вылепит не ум и не тело как таковое, но ту таинственную границу, где они соприкасаются и объединяют усилия. Область возникновения цельности. Такие вещи с качеством цельности работают, вот что.
И без которой, разумеется, ты будешь скуднее, беднее и уже, чем мог бы быть с нею.
Между ответственностью и свободой
Если не хватает тебе собеседника (ну вдруг) — смело выдумывай его.
Выдуманные собеседники необходимы нисколько не менее настоящих (да они и не менее настоящие, просто настоящесть у них разная).
Настоящий собеседник — ответственность (самонастройка, ограничения, соблюдение границ, осторожность, внимание, дисциплина. А также: непредсказуемость, учёт неучитываемого…).
Выдуманный — свобода.
К нащупыванию границ
Отличается молодость от более поздних возрастов ещё и вот чем. В начале жизни непременно воспринимаешь кого-то — притом независимо от того, с какой степенью полноты ты его знаешь, а эта полнота никогда не велика достаточно, — не только мнение его, но само его присутствие, само существование как непременное, может быть — решающее условие собственной личности. Теперь это, кажется, уже не так. Всё более не так.
На полях
…так и пропаду среди чужих строчек. Уйду в них совсем. Провалюсь в зазоры между ними. Да — туда и дорога.
Лапы, крылья, хвост
…зато как счастливо пишется текст, — буквально сам себя надиктовывает, сам себя нашёптывает в уши, — когда достигает объёма в восемь-девять тысяч знаков. У него отрастают лапы и крылья (и хвост, которым он неконтролируемо бьёт по воздуху), и он начинает сам двигаться, водя, возя у себя на спине, а то и волоча — сопротивляющегося — своего изготовителя.
О новейшей экстатике
Чем более жизнь оказывается под (ежеминутной, нерассчитываемой) угрозой, тем отчаяннее, упрямее, безусловнее хочется (и чувствуется необходимым — как задание, которое надо выполнить) жить и утверждать жизнь в доступных тебе формах (в общем-то прежде смысла её; но к смыслу это имеет прямое и порождающее отношение). Всё дерутинизировалось и вышло из статуса гарантированной самоочевидности. Наступило время экстатической витальности и непрерывного острого внимания.
Chi vuol esser lieto, sia: di doman non c’è certezza.
О прибывающем
И всё-таки мнится, будто с наступлением весны, даже с одним только приближением и обещанием её, сам мир расширяется. Мира становится больше.
