СЕМЬ ИСКУССТВ

Какой путь прошёл человек и художник от юного комсомольца (а по замечанию самого Миши Шаевича, “больше, чем комсомольца!”) до “Портрета Николая с сыном”? Того комсомольца, который вполне мог быть раздавленным, как очень многие, в толпе жаждущих принять участие в похоронах Сталина.

Зинаида Прейгер-Долгова

СЕРГЕЙ ВОРОНИН — ЧЕЛОВЕК С ФОТОАППАРАТОМ И КАМЕРОЙ

Вы слышали о фотографе Чарльзе Л. Доджсоне, потратившем несколько лет для постройки профессиональной студии в Крайст Чёрче?

Не торопитесь сказать: “Нет”.

Потому что вы наверняка с ним знакомы.

Кроме профессиональной студии, этот человек оставил две знаменитые книги, много портретов героини этих книг Алисы Плезенс Лиддел и её сестёр.

Да, это автор “Алисы в стране чудес” и “Алисы в Зазеркалье” Льюис Кэрролл.

Известные портреты Джона Рескина, Фарадея, Томаса Гексли (и многих других) тоже сделаны им.

Кажется, что волшебное уменьшение и увеличение Алисы описаны человеком, прекрасно знакомым с зум-объективом. Но… зум-объектив появился в тридцатые годы ХХ века. Это фантазия художника создавала эти портреты. Многие страницы его удивительных книг напоминают внезапно ожившие фотографии.

Волшебство пойманного в объектив кадра заставляет фотографов подниматься в горы, спускаться в пещеры, часами фиксировать каждый миг восхода и заката солнца, ездить по всему миру, чтобы сфотографировать ещё один прибой, ещё одно заброшенное на краю мира селение, ещё один мост, как герой книги Роберта Джеймса Уоллера “Мосты округа Мэдисон”.

Сегодня почти каждый из нас — человек с фотоаппаратом.

На каждой пешей прогулке, не говоря уже о походе или поездках в другие страны, я бесконечно достаю смартфон: просто невозможно не запечатлеть эту ветку, эту бабочку, покачивающуюся на полевом цветке, этот расчерченный ветками кусочек синевы.

А эти сделаны в разное время в моём доме: вот младшие внуки что-то сосредоточенно вырезают из бумаги, а это редкая радость — старшие внуки за моим столом, а на этой фотографии они же много лет назад играют с нашей собакой.

Эти любительские фотографии радуют, напоминают. Это моя история.

Почему же мы ходим на выставки фотографов? Что заставляет нас подолгу стоять у портрета незнакомого человека, придумывая историю его жизни, пытаться заглянуть в окно чужого, неизвестно где расположенного домика?

Я не пишу трактат об искусстве фотографии, способах печати и инструментарии любого хорошего профессионального фотографа.

Я пишу о конкретном человеке с фотоаппаратом или кинокамерой в руках — Сергее Воронине.

Я просто помню своё состояние, когда впервые увидела его работу “Слоны”.

Я даже не могу назвать эту работу (как и другие из этого цикла) фотографией. Однако и термин “фото-живопись” не подходит к работам Сергея Воронина: он вообще не признаёт его правомочность.

Да я и не думала в тот миг об этом. Рискуя быть в лучшем случае непонятой, я всё-таки решусь правдиво рассказать о том, что почувствовала тогда, десять лет назад.

Я… просто шагнула туда, в созданную автором реальность.

В лицо подул влажный ветер, пахнущий тиной. Я ощутила под рукой прохладную складчатую слоновью кожу, я молила слонов не уходить, не оставлять нас. В тот момент я, как древние греки, была уверена, что Землю держат именно эти четыре слона, особенно вот этот крошечный слонёнок.

“Корни неба”, — сказала я вслух, потому что явственно услышала, как заговорили герои лет за пятнадцать до этого прочитанной книги Ромена Гари.

“…тут я заметил сбившиеся в кучу серые, громадные, толстые спины, которые так хорошо знал. Скоро во всём нашем мире не останется места, чтобы дать простор столь царственной неуклюжести”.

— Не уходите! — кричало во мне.

“Там, где слоны, там свобода”, — произнесла я слова Идрисса, которые он как последний довод выкрикнул фоторепортёру Филдсу.

“Моя семья погибла в газовой камере Освенцима”, — так он объясняет свой новый взгляд на мир.

Сидевший рядом фотограф, кинематографист, режиссёр-документалист Сергей Воронин “Корни неба” не читал.

Но, когда я спросила, что для него человек с фотоаппаратом, ответил, не задумываясь:

“Человек с фотоаппаратом — это человек с активной жизненной позицией. Я документалист. Мне трудно что-то придумать. Я фиксирую то, что представляется важным. А фотография или 24 фотографии в секунду — зависит от предмета.”

В нашем восприятии слово “документалист” обозначает строгое фиксирование объекта. И, казалось, это признание Сергея Воронина подтверждает это:

“Я никогда не стремился к живописности. Фотография должна быть фотографией. Тогда мне казалось, что любое действие, сделанное как фотография, становится ФАКТОМ. Мне интересно было это проверить. Наверное, во мне говорил документалист.”

Но в его объяснении было что-то выходящее за рамки понятия “документалист”:

“Мне нравилось создавать коллажи, похожие на фото. Это ведь игра. Смогу — не смогу. Вообще фотография, это один из способов исследования реальности. По крайней мере для меня. Это инструмент. У меня много вопросов к реальности.”

“…я отношусь к своей работе как творец. — объяснял Роберт Джеймс Уоллер. В этом и различие между любителем и профессионалом… То есть я именно создаю картину: меняю объективы, веду съемку с разных ракурсов, так что общая композиция получается совсем иной. И чаще всего я пользуюсь несколькими приемами сразу, чтобы выразить на фотографии мое собственное видение предмета или пейзажа.

Я не воспринимаю вещи такими, какие они есть, а стараюсь найти их суть. И вкладываю в эту работу всю душу. Пытаюсь отыскать скрытую поэзию образа.”

Сергей Воронин считает, что у искусства нет задачи изменить мир. Он определяет задачу искусства как “настройку душ”. И тут же добавляет: “Некоторых, которым это созвучно.”

Наверное, в своём незабываемом путешествии по Африке, поражённый мощной грацией слонов, С. Воронин не мог не запечатлеть их.

Я не знаю, когда именно были сделаны эти фотографии. И я не знаю, сознательно ли он, как герой Роберта Уоллера, пытался “отыскать скрытую поэзию образа”.

Мне кажется волшебством, что бело-серо-чёрная гамма способна создать этот тревожный и всё же такой тёплый, такой притягательный в самой своей хрупкости мир!

Произошло наложение, совмещение: Филдс , у которого вся семья погибла в гетто, решает защищать слонов, потому что… Потому что уничтожение Природы — тоже фашизм.

И моё дыхание сбилось от звучащего на этой странице слова “охотник.”

И если просветы в рваных тучах ширятся и невидимый луч золотит воду, играя бликом на боках слонов, а где-то вдали небо отвоевало у серых туч розовый лоскут, то пусть уходят туда слоны. Пусть сохранят они свободу и научат быть свободными нас, людей.

Как называется приём, которым пользовался мастер, чтобы без никакой подрисовки, только светом, удачно выбранным ракурсом заставить меня пережить всё это, я не знаю.

Сергей Воронин чуть иронично, но вполне серьёзно сказал, что это “приём, позволяющий показать то, чего не может быть, но оно есть”.

Мы стали прагматичными и практичными, мы несёмся с бешеной скоростью, не замечая, что давно находимся внутри завихрения ветра и движение совершается уже вне нашей воли.

Сколько бы раз я ни смотрела на “Слонов” Сергея Воронина, я вспоминаю совет французского писателя с русскими корнями:

“Когда вам уже больше невмочь, делайте как я: думайте о слонах, стадами гуляющих по Африке, сотни и сотни прекрасных животных, которых ничто не остановит — ни стена, ни колючая проволока”.

Не потому ли так тянет автора “Слонов” ещё раз попасть в Африку.

Все работы Мастера возвращают нас к Человеку, к мифологии, без которой, как писал Ромен Гари, “человек — это всегда тухлятина”.

Аркадий Бурштейн, автор книги “Реальность мифа”, в письме к ботанику и исследователю поэтических текстов (а ведь ещё Гёте объединил эти ипостаси одним словом — “морфолог”) Валентину Короне написал:

“Я для себя понимаю это так: каждый художник всю жизнь описывает некий мир, космос. Этот мир с реальным не совпадает, определяет его всегда индивидуальный и уникальный, только этому художнику (шире — человеку) присущий комплекс мифологем. Каждое стихотворение высвечивает некую часть пространства этого мира. Художник может понимать, что он делает, а может — и нет, так как, заговорив о мифологемах, мы вторгаемся в область бессознательного”.

Я позволю себе добавить, что одна и та же реальность, видимая разными людьми, очень далёкими от искусства, тоже различается в их восприятии. Возможно, если бы мы могли суммировать восприятия разных людей, а тем более художников (в широком значении этого слова), нам бы удалось увидеть реальность в ближайшем приближении к ней.

Последняя работа из цикла “Слоны” — реквием русской деревне.

Слоны, идущие мимо полуразрушенной сибирской деревни, вызвали у меня тогда безысходную грусть. Слоны покидают мир, который я любила и люблю.

Возникло желание крикнуть: “Не уходите! Не оставляйте этот мир без своей поддержки!”

Сегодня я воспринимаю эту работу как приговор системе, несущей разрушение.

Не это ли самый верный признак искусства, когда работа кажется современной и своевременной, несмотря на существенный разрыв во времени.

Каждая работа Сергея Воронина (а тем более цикл работ) “высвечивает часть пространства этого некоего мира”. А как выстроить эту создаваемую реальность, ему подсказывает…

Очень хочется не дразнить убеждённых материалистов и отделаться словом “интуиция”! Но я и сама понимаю, что слово это придумали, когда многим явлениям не могли дать объяснения.

Майкл Талбот в книге “Голографическая вселенная” с горечью заметил, что “мы судим о реальности по большей части из школьных курсов физики, где мир представлен в виде этакого “набора твёрдых кусочков” — неизменных по своей природе объектов наблюдения”.

Но задолго до него — в первой половине 17 века! — философ и поэт Сирано де Бержерак имел смелость заявить: “…такие слова, как “чудеса”, “сверхъестественное”, выдуманы глупцами, чтобы оправдать немощь своего разума”.

Науке ещё предстоит доказать связь между реальным миром и явлениями, которые мы относим к паранормальным, навести прочный “Мост между материей и сознанием”. Именно так и назвал свою книгу доктор Дэвид Пит, физик из канадского Университета Квинз.

Искусство же давно ведает тайной этой связи. Видел же юный Лермонтов нашу землю спящей “в сиянье голубом”.

И Рерих, и Чюрлёнис, и Бах, и Моцарт, и Брюсов, и Гумилёв видели и слышали и пытались передать нам эти послания.

Разве не об этом же говорит Сергей Воронин:

“В какой-то момент картина начинает “прорываться” в моё сознание. Я чувствую дискомфорт, какую-то маету, потребность действовать”.

Меня не смущают кавычки, деликатно обрамляющие слово “прорываться”. Я знаю, что картины действительно прорываются, врываются в его сознание и заставляют взять камеру и идти “снимать, часто не зная ещё, что именно”.

“Сама натура как будто ведёт”, — признаётся мастер. Он и создаёт картины той реальности, которую без него наше зрение увидеть не в состоянии.

И он тоже говорит о “посланиях”. Для всех, кто знает, как скуп этот в обычной жизни очень разговорчивый человек в оценке собственных работ, эти слова приобретают особый вес:

“Мне кажется, что эти картинки — послания, а я лишь мальчик — посыльный. Я даже не всегда знаю, о чём ЭТО. Но если это послание, то у кого-то в мире должны быть ключи, шифр… и значит… время пришло”.

У меня нет ключей, я не знаю ни одного шифра или кода, кроме вот этого пугающе таинственного притяжения.

Искусство же давно ведает тайной этой связи.

Я вхожу в пространство первого “Интерьера” (цикл “Улитки”) с радостным чувством. Так ребёнком вбегала я в свою комнату на даче.

Как много промытой недавним дождём зелени в переплетенье веток за окнами! Их два, и оба тоже кажутся картинами, вставленными в раму выдвинутой вперёд верхней части стены в этой многоугольной (?) комнате. Оливковый цвет стен, сливающийся с коричневатой кирпичной кладкой, успокаивает. Невольно разглядываю узорчатые тени на стенах.

Взгляд опускается — я замечаю диван и странно скомканное одеяло… Зимнее. Фиолетовое и потому кажущееся тяжёлым.

Луч, бьющий из окна, размыл, погасил интенсивность цвета с левой стороны, а опрокинутая в одеяло большая книга своей светлой обложкой смягчила глубину тональности. Наверное, поэтому меня так долго притягивала зелень за окном. А теперь вдруг стало не по себе: и от такой реальной тяжести одеяла, и от холодного насыщенного, особенно в заломе, фиолетового.

Примятая подушка чуть более интенсивного цвета, чем жёлтый подбой одеяла, смятая ворсистая ткань серовато-оливкового оттенка на диване. Теперь я замечаю, что створки окна приоткрыты…

Понимаю: четыре раза повторенное название “Интерьер” не случайно.

И перевожу курсор.

Та же комната. Но с первой секунды чувствуешь, что что-то изменилось, появилось — или должно появиться? Что-то смутно тревожащее неизвестностью.

Вот и ветер стал сильнее. Он хочет ворваться в комнату и так поднял невидимую занавеску, что её узоры крупно отпечатались по всей поверхности стены, захватили кирпичную кладку, оставив по дороге росчерк на оконном стекле. Солнце за это время сдвинулось, и луч теперь чуть притушил фиолетовую тревогу справа, окутал дымкой подушку и направил наш взгляд на неизвестно кем брошенный гаджет, неоспоримый знак нашей реальности.

Странно, но именно это меня не успокаивает. Подключилась ли моя до-память или моё сознание услужливо напомнило прочитанное о голографической природе памяти — неважно, но я точно знала, что гаджет — посадочная площадка. И знала для кого, потому что одной из первых увиденных работ Сергея Воронина была “Улитка”.

Я завороженно следила за крошечной улиткой, своими ещё маленькими стебельками — телескопами боязливо осматривавшей незнакомое пространство.

Мне захотелось, как в детстве, спеть ей:

— Равлик-Павлик, высунь рожки.

Но я не успела: рядом тяжело и предостерегающе опустилась огромная улитка, направив свои телескопы так, чтобы ничто не ускользнуло от её взгляда, а маленькие рожки настроив на малышку.

Что хотела передать эта улитка, живущая — судя по грузу лет, отмеченных её домом-раковиной, — так давно, что помнила своё изображение на гербе герцогов Гонзаго?

От чего хотела предостеречь эту начинающую жить улитку, которая “в смущенье, с тоскою странной, глядит на широкий мир” (Гарсиа Лорка)?

Возможно, истинный смысл другой мудрости: “ничто не ново под луной”. Но точно не этот гаджет, на который приземлилась глупышка.

Я не знаю точную хронологию работ, которые можно объединить названием “О чём поведала Улитка”.

Знаю, что сначала была фотография невесть откуда опустившейся на стеклянную поверхность стола улитки.

Реальная фотография реального момента, сделанная в 2012 году.

“Улитка после дождя на темно-зелёном столе у меня во дворе. Наверное, ей стало хорошо или она чего-то ищет, а, может, пошла на разведку. Я ее не трогал руками, просто сфотографировал. Мне нравятся “звери”, готовые ради… “любопытства,” без экзистенциальной причины покинуть зону комфорта. Улитка— хороший образ.”

В 2014 эта улитка стала персонажем фотографии “Гость.”

В 2015 Мастер поместил её на… воду под грозовое небо.

И в том же 2015-м “разрешил” ей отдохнуть в “Комнате.”

Мастеру захотелось поиграть? Соединив пространство комнаты, улитку, прибавив ещё одну, а скорее всего, увеличив изображение первой, он создал рассказ в фотографиях.

Но для Сергея Воронина коллаж не просто эксперимент. Он никогда ничего не берёт из интернета — во всех коллажах только его собственные фото.

“Любой коллаж, сделанный, как фотография (без искажений) превращается в факт”.

“Сама натура вела”.

И нужно ли знать, если, откликнувшись на этот цикл, в моём сознании возник свой сюжет?

И эта же сюжетная линия приводит меня в “Комнату чудес”.

Теперь я понимаю, что она находилась совсем рядом с той, с диваном: это тени от узорчатой решётки, отделяющей балконную дверь, отпечатались на стене над диваном.

— Какая странная комната, — подумала я.

Широкий луч шёл через стеклянную дверь сверху, бросив на пол две чёткие дорожки из яркого света. Мой взгляд следовал за лучом и только потом стал медленно скользить по комнате. И правда, странная комната: электрический камин — и, кажется, включённый. На полу низкая полка с книгами. Мне кажется, я разглядела среди них ту, что лежала на диване; на полке орхидея, кажется, африканские или индийские деревянные фигурки, бутылка и большой деревянный глобус (мини-бар-глобус?).

Что же приковало внимание? Неужели это светлое пятнышко — блик от освещённой лучом бутылки?

Стоило мне задержать взгляд на этом блике, как в комнате действительно стало холодно, хотя окно по-прежнему было закрыто. Оно вообще, казалось, существовало теперь отдельно от комнаты. Там, где только что была стена, распахнулась марина с множеством кораблей. Справа над окном нависло лохматое рыжевато-золотистое облако, бросило какую-то смазанную тень на занавес, как будто хотело дотянуться до такого же цвета абстрактной картины на стене рядом с балконом.

Неглубокий сине-зелёный цвет, который пытался захватить всё пространство комнаты, в сочетании с ярко-белыми полосами света на полу рождало ощущение чего-то космического.

И пока я пыталась разобраться, почти всё пространство опять изменилось.

Исчезли корабли, слева на стене обозначился глубокий квадратный проём. А там, где стоял глобус, … над полкой парила огромная улитка. Её раковина напоминала только что стоявший тут глобус, на ней чётко различались контуры морей, гор и пустынь. И отражалась она… голубым (!) шаром (земным?!) на светлой блестящей поверхности пола. И рядом с этим голубовато-синим шаром отражение головы улитки было похоже на спутник с антеннами, вращающийся вокруг шара-земли.

Точная уменьшённая копия этой улитки исследовала полосы на полу, настолько потерявшие свою яркость, что казались слившимися в одну.

“Огромное животное — наш мир. Внутри него — и звёзды, и миры, животные другие и опять…”. (Сирано де Бержерак)

Не это ли огромное животное, несущее на себе дом-сферу, олицетворяет Мудрость Вселенной: каждая планета движется с только ей свойственной скоростью и каждый человек тоже. Но всё в мире взаимосвязано.

Мы, как улитка, несём “своё время за плечами, как груз, но она в то же время способна поднять свои глаза и усики-антенны выше головы, выше тела, выше тяжелой и инертной материи” (Делия Стейнберг Гусман. Сокровенный смысл времени).

А мы?..

Нам кажется, что она ползёт медленно. Но её ход непрерывен, как ход самого времени: и в синеве утра и под грозно опустившимися почти до самой земли тучами, и по воде, и по суше — она движется вперёд.

Тихо-тихо ползи,

Улитка, по склону Фудзи,

Вверх, до самых высот.

Это трехстишие японского поэта, мастера хокку Кобояси Исса поставили эпиграфом к своей книге “Улитка на склоне” братья Стругацкие.

Почему?

Не потому ли, что, поднимаясь по склону, улитка преодолевает себя? Она стремится к вершине, потому что только так можно одержать победу над собой.

Когда-то я прочитала строки английского поэта 17 века Джона Саклинга, посвящённые улитке:

“Как мне назвать тебя? Какая / В тебе загадка колдовская? / Праматерь всех существ иных — / Воздушных, водных и земных…”

Тогда я не поняла, о какой колдовской загадке говорит поэт.

Через много лет мне помогли понять её работы Сергея Воронина.

Они расширили мои представления о Мире, в который я включена, как песчинка в пустыню, как капля в океан, как память (а значит, и время) в двойную спираль ДНК.

Художник без слов укрепляет мою уверенность в том, что мысль, когда она овладевает человеком, “опредмечивается”.

Именно так кратко определил автор работ свою философскую концепцию.

Мы “опредмечиваем” Добро и Зло, забывая, а скорее не желая задуматься над тем, что не только вода, углерод и азот совершают свой круговорот в природе, но и Добро и, увы, Зло.

Есть среди работ Сергея Воронина две, которые, как мне кажется, олицетворяют эти нравственные категории.

Я очень люблю эту работу. Мне не хочется разбираться в её палитре, а её философский смысл предельно прозрачен.

Мне просто хочется наслаждаться этим утром, этим полыхающим, всё заливающим своими лучами рассветом. Куда-то вниз — в распаханный чернозём или в поры промытого дождём асфальта? — отбрасывают они остаток ещё сопротивляющейся, но уже бессильной ночи. Воздух так напоён влагой, что лучи, отражаясь в нём, разбиваются на мириады светящихся кристалликов.

Как давно не приходилось мне встречать такой рассвет! А уж катить на велосипеде в такое волшебное утро, когда кажется, что мир принадлежит только тебе и весь он распахнут навстречу Добру…

Не свой ли силуэт с негатива старой плёнки я вижу? Я вновь почувствовала сопротивление подъёма и ту, юношескую, дерзость преодоления. Как не хватает её порою! Она нужна мне сегодня во сто крат больше.

Я наблюдала такие рассветы в Одессе и на Алтае. Учила замирать перед этим таинством возрождения своих учеников в Израиле. Объясняла, что в самые трудные дни нужно обязательно верить, что с рассветом всё может измениться. Обязательно верить! Особенно в те чёрные минуты, когда нам кажется, что Зло побеждает.

А в последнее время нам кажется это слишком часто.

Мастер выразил свою мысль контрастом насыщенного чёрного и яркими светящимися красками утренней зари стремительно голубеющего неба.

Наверное, я слишком долго смотрела на яркий луч, по которому двигался велосипедист, потому что с моим зрением произошла своеобразная аберрация.

Всё поле картины залило ярким светом, а высоко в залитом солнцем небе обозначилась колесница. Как будто сквозь работу Сергея Воронина проступила картина Николая Рериха “Илья Пророк”.

Когда-то Рерих был первым художником, который подтвердил мои ещё смутные предположения, что Вселенная и я находимся совершенно в другой связи, чем это пытался внушить мне материализм.

Мне захотелось узнать у самого автора работы “Утро”, есть ли какая-то связь.

“Я не думал ни об Илье, ни об Аполлоне, ни о его квадриге на Большом… Ничего такого. Картинка появилась на внутреннем экранчике практически во всех основных деталях без всяких культурных мыслей, рефлексий, оглядок — как приказ… как и все остальные, если честно. Я не думаю мучительно, как выразить некую идею или себя. Может, это так работает подсознание.”

Я знаю, как наше подсознание способно из неведомых нам глубин поднять даже не отдельную деталь, а наше целостное отношение к чему-то или кому-то.

И аберрация моего зрения не была случайной: её вызвало наложение моих ощущений от работ Воронина на мысли, которые вызывали работы и личность Рериха, особенно после последней поездки на Алтай. Именно потому ещё до знакомства с “Утром” я спросила Сергея, как он относится к Рериху.

“Рерих и Блаватская многим похожи. Мне близко и понятно их синтетическое мироощущение, их вслушивание в себя, природу и Учителя. Я всегда знал и верил, что здание Культуры высится на фундаменте красоты и знания. Об этом трудно говорить, так как все очевидно. А для кого нет, тому кажется бредом. Сама фигура Рериха настолько гигантская, что не знаю, что сказать, с чего начать.

Просто жить по возможности, как Рерих, — может, звучит нескромно, но правда. Рерих — это пример”.

Велик был соблазн поговорить с Сергеем Ворониным и о показавшейся мне самой странной его работе, которую я взяла на себя смелость назвать примером “опредмечивания” зла. Хотя понимаю, что это не совсем так.

Название ли, почти павшая ниц берёзовая рощица или эти тонкие белые стволы-струны вызвали грустную, щемящую мелодию-стон?

Откуда-то сверху громко зазвучали тромбоны, трубы и фагот.

А рощица вела свою партию — плач.

Кто или что творил здесь Зло? Что заставило Рощу страдать?

Это была первая работа, которая вызвала у меня острое желание спросить автора, как и где это было снято, что за птицы, которые вместе с рощей составляют квартет?

“Березы все сняты в России, а птицы — в Африке. Внизу стервятники-грифы, а большая птица — это марабу”, — подчёркнуто кратко ответил Воронин.

Мне кажется, что из всех работ этого цикла “Квартет” — самая личностная. Автор не хочет, чтобы подсознание и фантазия уводили нас от его боли и горьких мыслей. Но и говорить о своей боли не хочет. Мастер не судит и не раздаёт оценки. Он призывает: “Смотрите!”

Эта роща лежит. Она больна. Она стонет. Услышьте её стон! Она живая! Посмотрите на изумрудную зелень кроны, лежащей так близко от вас берёзы!

Два грифа, смотрящие друг на друга, конечно, — символ, но абсолютно прозрачный, выбранный обдуманно нарочито: грифы живое не едят, всегда ждут финала. И они же очищают от падали.

А марабу? Да, если он не находит падали, — убивает. Может убить даже фламинго — то есть, красоту.

Марабу — хищники, но даже они проявляют миролюбие по отношению к птицам других видов, а уж со своими дружат, присматривают за гнёздами собратьев. Присматривают — не разрушают.

И в эту сибирскую пьяную рощицу марабу залетел только по воле автора, чтобы мы сами подумали, кто и что творит зло, кто и что убивает, а кто ждёт добычи.

Когда-то, прочитав в “Комсомольской правде” первый фотоочерк Василия Пескова, я поняла, что не пропущу ни строчки, написанной этим человеком. Он без единого громкого слова учил любить свою землю.

К сожалению, его уже нет. Но я уверена: увидь Песков эту работу Сергея Воронина, он, слушая (и это не оговорка) “Квартет”, испытал бы боль, стыд и гнев за поруганную честь белоствольных красавиц.

Фотографии сделаны давно, а зло только разрослось, набрало силы, разбухло от крови, но сдаваться не хочет.

И неважно, всё ли и одинаково ли мы поймём послание, которое хотел передать нам автор.

Роща для Сергея Воронина, как я поняла, — это символ жизни и красоты.

Погубить рощу — преступление.

Именно символом красоты она предстаёт на фотографии, недавно представленной на выставке в Арт-галерее Маноле в Эйн-Ходе.

Я долго стояла у этой излучающей свет фотографии, пытаясь понять, когда я видела и ощущала что-то похожее.

Кто-то за моей спиной произнёс: Климт.

Я обернулась.

— Закройте нижнюю часть, почву. Вы знаете Климта?

И, не дожидаясь, сам положил ладонь.

“Бамбуковая роща” Климта! Вот что напоминала мне фотография, сделанная Сергеем Ворониным через много лет и в другом месте.

Художник Эдуард Пасховер помог мне вспомнить это.

Видел ли С. Воронин эту картину — не знаю. Но знаю, что мастер хотел запечатлеть своё восхищение перед этой красотой, нежность, которую она рождала в душе. И ему это удалось.

Можно было бы написать отдельное эссе — “Пейзажи Сергея Воронина”.

Я понимаю, как художник передаёт шершавость ствола, но остаётся для меня загадкой, как это можно передать на фотографии.

И так хочется пройти вглубь между стоящими по щиколотку в снегу берёзами.

Дойти до привносящих этот мерцающий зелёный отсвет елей. И где-то встретить “Кривую берёзу”, напоминающую, что нельзя сдаваться.

Работа “Зимний лес” вернула меня в детство, когда я, сидя на широком подоконнике, смотрела на улицу сквозь зимние узоры на стекле. Оказалось, что фотография действительно сделана через подмёрзшее оконное стекло.

У Сергея Воронина много работ-серий. Некоторым из них он даёт названия, отсылающие нас, казалось, к конкретным произведениям.

Повесть “Окликни меня в лесу” Тимура Пулатова передаёт мир глазами мальчика, для которого “тёмный лес” — символ враждебного пространства.

Но на фотографиях цикла под этим названием, в основном, много света.

“В чаще леса всегда сумрак”, — заметил Сергей Воронин на моё замечание. “А название… Когда-то читал повесть. Вот и всплыло в памяти.”

Целая серия “всплыла”. Невозможно поместить все, но очень трудно остановиться на одной.

Во время разговора Сергей Воронин часто цитирует кого-то из писателей или философов. Не ссылаясь, а просто вставляя в ткань разговора.

Наверное, так же “всплывали” и названия картин.

Его работы то вызывают щемящее желание защитить Природу, то зовут устремиться вслед за удивительными птицами, то втягивают взгляд куда-то ввысь, за пределы прозрачного леса или сквозь густые ветки, окрашенные пробившимися лучами солнца. Закат, похожий на рассвет, и рассвет, напоминающий о закате.

У этих работ хочется стоять в одиночестве. Подойти к этому синему не то жеребёнку, не то пони и спросить, что он хочет, почему повернулся и смотрит на тебя.

Какие тайны хранят эти голубые от льющихся с неба голубых потоков горы… Или эти застывшие волны моря, окрасившие своим цветом воздух?

А над ними подсвеченные солнцем облака. И всё под сурдинку. Даже сумрачные горы под тревожными всполохами, возможно, где-то далеко идущей грозы.

Работы Сергея Воронина не успокаивают и не пугают. Они призывают вглядеться и задуматься. О природе, о быстротечности жизни и о её нескончаемости.

Лазарь Маноле назвал Сергея Воронина художником, рисующим камерой.

Очень точно.

“Художественная фотография –это всегда отношение и всегда сверхзадача.

Любая картина должна иметь смысл сама по себе. Всё зависит от того, кто приёмник.”

Слово “картина” как нельзя лучше определяет восприятие нескольких работ, связанных с еврейской историей. Мне показалось, что я вижу работы старых мастеров. Одна из них будто была написана на древнем пергаменте.

-Да всё просто. Никакого пергамента. Есть такой не резкий объектив “Монокль”. Такими пользовались в конце 19 начале 20 веков.

Меня не интересует инструментарий. Разве, когда мы не можем оторваться от полотна художника, нам важно знать, какие он выбирал кисти, мастихин и холст?

Вот и я просто переводила взгляд с одной работы этой серии на другую. Фотографии были сделаны, возможно, в то же время, когда и я бывала в этих местах, но связывали меня с нашей историей.

Герой романа Гончарова “Обрыв” следил за своими чувствами, “как будто снимая фотографию”. А эти фотографии Сергея Воронина проявляют чувства, которые были заложены, кажется, на генетическом уровне.

Каждая работа Мастера — остановленное мгновение, но в том-то и тайна, что и, будучи, казалось, остановленным, оно разворачивается во времени и пространстве уже в нашем сознании.

“Остановись, мгновение,” не потому что ты прекрасно, а потому, что я хочу исследовать тебя.

Может, и поэтому Сергей Воронин любит и часто цитирует Гёте.

А если говорить о послании, которое хотел передать нам автор, то так ли это важно, тем более, что часто вначале это действительно просто желание остановить мгновение.

“У меня нет монополии на смысл и толкование. Я так понимаю, что это приглашение посмотреть и, если хочется, подумать”, — ответил Сергей Воронин на мои вопросы по одной из работ.

Если у автора нет монополии на толкование, то я сейчас чувствую себя той самой улиткой, “сжимающейся при малейшем нашествии из иного мира” (из прекрасного сравнения Гарсиа Лорки), потому что всё написанное — только попытка поделиться впечатлением, которое произвели на меня работы Сергея Воронина.

И впечатления и мысли они вызывали разные: бывали грустные и трудные, а бывало, что охватывала светлая печаль. В некоторые работы приходилось долго вглядываться, чтобы понять глубинный смысл.

СМОТРЕТЬ и ВХОДИТЬ, чтобы всеми органами чувств так почувствовать их пространство, что подсознание начнёт помогать читать эти немо кричащие послания — не одно и то же.

Но в одну работу я вошла сразу.

Когда я увидела работу Сергея Воронина “Дверь”, я… рассмеялась.

Это была… “цитата” из моих разговоров со многими людьми: “Всегда даже в самой глухой стене есть дверь. Не бойтесь открыть её”.

“Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна, — писал Мандельштам. — Вцепившись в воздух, она его не отпускает”.

В воздухе, в высоком небе неумолчно звенят послания-цикады, а рядом с нами тысячи подсказок, помогающих понять их. Но, увы, не все их видят.

Сергей Воронин из тех, кто не пропускает даже самой малой из них.

Уверена, не случайно, посылая мне эту работу, автор впервые (это был вообще единственный случай) сопроводил её текстом.

“Намедни я увидел длинную кирпичную стену. Сверху и снизу ничего не было: белое пустое поле и, как и на самой стене, ни надписей, ни знаков, ни теней.

Чуть сбоку была дверь — такая, как у меня в доме: с полукруглым стеклянным проёмом, разделённым на четыре равных сектора. Сзади был яркий свет. Падая, он разделялся на три луча.

Среди сотен папок на моём хард-диске как отыскать именно её? Но я точно знал, что снимал её несколько лет тому назад. Эффект разделённого света был таким мощным и удивительным, что я не удержался и снял, хотя и не понимал пока для чего. Кому интересна дверь?

Я сложил эти изображения, и получилось то, что получилось. Картинка называется “Дверь”. Вот и вся кухня”.

Меня “простота кухни” не обманывает. И мне неважно, где и когда сделаны снимки. Да простится мне, но и техника монтажа или коллажа неважна.

Что с того, что мои скудные познания школьной физики помогают понять, почему лучи синие?

Ведь у Сергея Воронина есть и другая дверь — “Заколоченная”. Правда, под той фотографией значится “Плоский пейзаж”.

На фотографии видна не только заколоченная дверь, судя по проводам, очень старого дома, но и окно, в стекле которого и отражаются тень человека с фотоаппаратом и та же дверь.

Я не знаю, какая из фотографий сделана раньше. Не знаю, связаны ли они как-то между собой. Хотя я думаю, что все работы на одну тему обязательно связаны.

Гештальт можно закрыть необязательно только с помощью психолога. У художников могут быть свои способы сублимировать собственную тревогу и недовольство. Именно благодаря этой способности созданы все потрясающие произведения искусства.

Важно не когда и как сняты эти синие лучи — куда важнее, понять, откуда они идут.

Не почему внутри дома заколочена дверь, а что она помогает открыть в нас.

Почему не прерывает своё движение улитка?

Успеет ли доехать велосипедист по рассветной дорожке туда, где давно научились “обобщать и думать о мире”? Есть ли надежда, что слоны, бредущие вдоль деревни, всё-таки не покинут её? Там, кажется, где-то светится огонёк, да и крыши не потеряли ещё свой более оптимистичный окрас.

Сергей Воронин прав: “У искусства нет задачи менять мир”.

Меняться должны мы сами. А “педагог по призванию” Сергей Воронин просто помогает нам в этом.

“Педагог по призванию” не фигура речи. Я и познакомилась с Сергеем Ворониным в школе “Тихон-Хадера”. Просто наши занятия были в одно время после обеда. Правда, назвать знакомством мимолётные встречи в учительской сложно.

Через много лет мы случайно (?) встретились на выставке художника Миши Рапопорта.

Сергей первым озвучил, где и когда мы раньше встречались.

Недавно я спросила, что входило в его трёхлетний курс “Кино”.

Я удивилась, что этот курс добавлял к итоговой оценке на аттестат зрелости 9 единиц. Но, судя по материалу и навыкам, которые старшеклассники освоили в этом курсе…

История кино (изучалась все три года).

С первого года — сценарное мастерство, режиссура.

Создание сценариев, начиная с литературного и заканчивая режиссёрским.

Раскадровка, киноосвещение, монтаж, озвучивание. Создание игровых фильмов, а значит, игровые этюды.

Условием в этом факультативе было: “Каждый должен уметь делать всё!”

Не без труда получила от бывшего коллеги эту фотографию.

На статуэтке значится: “Word’s best teacher “סרג’. Для этих выпускников лучшее слово для обозначения лучшего учителя было “Сергей”.

К статуэтке прилагался “диплом”. Неважно, что это слово я заключила в кавычки, а статуэтка сувенирная.

Слова, которые написаны в этом дипломе, получает далеко не каждый учитель:

“За помощь. За доброе слово. За эмпатию. Просто: “Большое спасибо”.

“Официальный диплом” не вместил всё, что участники факультатива хотели высказать. Поэтому они отдельно написали:

“Спасибо за терпение и за прекрасные эти годы, которые ты прошёл с нами. Мы научились не только профессии, но и преодолению повседневных трудностей внутри группы и личных. Мы повзрослели рядом с тобой.

Большое спасибо за три незабываемых года. Мы тебя очень любим.”

Думаю, это очень важный штрих к портрету Сергея Воронина.

Жаль, что у меня нет ни одной из работ участников его факультатива. Особенно было бы интересно посмотреть на сделанные ими портреты. Научились ли ребята создавать портреты — истории жизни, как их учитель.

Какая же это трудная задача отобрать несколько — не только потому, что их много, а потому что почти каждому персонажу посвящена серия.

“Я сын фотографа. …мы благодарны чёрно-белой фотографии, что она даёт волю нашей фантазии, нашей интуиции, так рассматривание становится актом соучастия, подобно чтению”. (Иосиф Бродский).

Но, чтобы мы могли “прочитать”, человек с фотоаппаратом должен был увидеть и передать нам этот текст. И бывает, что только благодаря фотографии, становится понятным, что раньше мы только скользили глазами по этому тексту и потому не поняли главное.

Не только посетители “Арт-галереи Маноле” в Эйн-Ходе, но, боюсь, даже многие из близко знающих Лезера Маноле могут не узнать его на фотопортретах Сергея Воронина.

Одессит (а это характеристика), неунывающий весельчак, он, кажется, совсем не похож на героя этих портретов. Но художник может привнести своё отношение, своё видение. А фотограф, казалось, фиксирует только то, что есть в оригинале. Оказывается, фотоаппарат может передавать и скрытый от нашего взгляда текст.

Как, где “подсмотрел”, уловил автор этих снимков моменты, когда страницы непростой истории жизни промелькнули на экране сознания художника и человека Лезера Маноле, не знаю. Но этот текст звучит.

У Сергея Воронина есть фотографии и других художников. Мне кажется, что это почти “родственный” интерес.

И каждая фотография — новая грань характера.

Две фотографии скульптора Петра Штивельмана.

Они явно сделаны в одно время, но какие разные лица. На одной фотографии человек говорит о чём-то, что его очень волнует и вызывает грусть. На другой –тот же человек через короткое время, но в процессе того же разговора. Единство времени, места, но…не содержания. Куда-то далеко увела художника мысль, и только он видит там что-то такое, отчего светлеет и молодеет лицо.

Две фотографии. Два взгляда. Я не знаю, сколько времени отделяет одну от другой. Обе сделаны в студии прекрасного художника Миши Рапопорта.

На одной фотоаппарат зафиксировал лицо тяжело работающего человека. Такой взгляд может быть у хирурга, делающего особенно сложную операцию, которая требует абсолютной сосредоточенности. Какой важный штрих наводит художник, без которого мы не поймём характер того, кто позирует?

Художник создаёт портрет человека, а фотограф создал портрет художника, раскрывающего характер сидящего перед ним.

На второй фотографии у художника, как кажется, расслабленная поза, он не в робе, а в белой рубашке. Вот только взгляд… Как будто он оценивающе смотрит на свою уже законченную работу.

Все портреты, о которых шла речь и о которых я ещё скажу, объединяет одно: герои не позируют. Иногда герои его фотографий знают, что их будут фотографировать, но не знают, в какой из моментов будет сделан тот снимок, который удовлетворит мастера.

А иногда даже не знают.

Мне кажется, что две работы жены сделаны именно в такие моменты.

Я бы не удивилась, если бы Сергей сказал, что в тот момент его больше привлекли так удачно образовавшиеся тени. У него много интересных работ, на которых тени или капли — единственный объект, которым он откровенно восхищается. И…которые исследует.

Знаю, что нарушаю плавное течение повествования. Но ведь не случайно именно сейчас вспомнила фотографию, зафиксировавшую каплю

Сейчас капля сорвётся и… “с ней произойдут разные метаморфозы.

По существу она проживает целую жизнь за ту одну двадцатитысячную долю секунду, за которую я снимал её с помощью вспышки света. Что такое время? Оно принадлежит каждому объекту в отдельности. Есть время гор, время деревьев, есть время насекомых, есть время людей.”

Это сказал фотограф, исследователь и…поэт Сергей Воронин.

Нет, не случайно я вспомнила серию “Капля”, глядя на фотографию, которая “подглядела” момент, когда человек остаётся наедине с собой.

Полная расслабленность. Нет суеты и поэтому нет необходимости думать, что можно прочитать по твоему лицу. Мысли сами уносят куда-то. Ведь всё, что мы пережили, увидели, услышали, все встречи и даже запахи — всё навсегда зафиксировал наш мозг.

То, куда они привели эту сидящую женщину, связано с чем-то согревающим душу. Она расслаблена, но это не о характере.

Что эта женщина действительно обладает сильным характером, зафиксировал второй портрет, хотя подпись под ним, кажется, скорее подошла бы к предыдущему. Если только автор не придал названию куда более ёмкое значение.

Автор портрета знает, какая из граней характера самого близкого человека помогала и помогает ему в разные моменты. Портрет вставлен в раму. Зафиксирована одна из граней характера. Поднятые на голову тёмные очки, довольно строгий взгляд, оценивающий собеседника или то, о чём он говорит. Это портрет человека, с которым, возможно, не всегда легко, но всегда надёжно.

Есть у Сергея Воронина фотографии, которые вызывают боль у всех, кто близко знал или кому судьба позволила общаться с их героями, пусть и недолгое время.

Герой одной их этих фотографий — действительно Герой. Правда, неоднократно представленный к этому званию, Ион Деген его так и не получил.

Танкист, хирург, Ион Деген многим известен как автор строк, буквально вонзающихся в сердце:

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит.

Cмотрю на эту фотографию, сделанную на встрече с действительно человеком-легендой, и слышу, как дрожит его голос. Оказывается, фотографии подвластно передать и это. Конечно, если мастер вложил в создание снимка своё потрясение Личностью.

Многие лично познакомились с Ионом Лазаревичем Дегеном, благодаря удивительному человеку, сочетавшему в себе обширные и разносторонние знания с потрясающей способностью находить Личности и щедро делиться своими открытиями с другими.

Это благодаря Аркадию Бурштейну осталась запись, сделанная Сергеем Ворониным: “Ион Деген читает свои стихи”.

И далеко не все тогда знали, насколько опасно болен сам Аркадий Бурштейн.

Так что эта двойная фотография здесь совсем не случайно.

Жизнь сама рифмует встречи личностей, но иногда эти встречи становятся не только очень значимыми, но и судьбоносными для их участников.

Каждая значимая веха в моей жизни носит имя собственное. И каждое имя приходило в мою судьбу именно в то время, когда наступала пора решить что-то очень важное.

Когда опять пришла пора подводить итоги, в удивительном доме Вали Брусиловской и Лазаря Маноле состоялась встреча с Мишей Шаевичем Брусиловским, автором портрета хозяйки дома, который знала давно.

Знала и многие другие работы — они окружают тебя, когда входишь в комнату Яны, дочери Вали и Миши Шаевича.

И в моей квартире уже были две небольшие работы этого художника.

И, конечно, я знала, что Брусиловский настолько известный художник, что его картины входят в топ самых дорогих, продаваемых на аукционе “Sotheby’s”. Но всё это о художнике. И не объясняет, почему с тех пор, заходя в этот дом, я непроизвольно ищу глазами тот стул справа, в самом конце большого стола, на котором сидел похожий на стареющего Сократа человек.

И почему все сидящие за этим столом понимали, что центр — не геометрическое понятие.

Но объясняет, почему, работая над частью эссе, условно для себя названной “Сергей Воронин — кинодокументалист”, я столько раз возвращалась к просмотру фильма “Этот Миша Брусиловский”: я длила общение с этим действительно удивительным человеком.

Общение, которое стало возможным, благодаря тому же Аркадию Бурштейну, объяснившему Сергею Воронину необходимость создания этого документального фильма.

Это общение началось с первого кадра, сразу после заставки, на которой на фоне палитры художника под звук льющейся воды читаем:

“Сергей Воронин представляет фильм”. Самого названия фильма ещё нет.

На экране художник Брусиловский делится сожалением о так и не созданном большом эклектическом полотне “Бабий Яр”.

Прошла целая жизнь, а картина во всех деталях осталась отпечатанной в сознании художника и… болью в душе: “По моим возможностям я смог бы сделать.”

И мысль опять перенесла меня в этот тёплый дом.

И не потому, что дом знакомый, любимый. Просто дом, как камертон, настраивал мои воспоминания и помогал понять многое из той части жизни Миши Шаевича Брусиловского, которая проходила в Свердловске.

Я опять вижу Мишу Шаевича в той же оранжевой трикотажной “футболке” (так называли её в моей молодости), в которой я видела его в один из приездов к Вале и Лезеру. Но автор документального фильма позволил нам увидеть художника в минуту горьких раздумий.

“У меня до сих пор это осталось осколочком таким. И я до сих пор переживаю, потому что знаю, что я именно тот человек, который мог бы это интересно сделать”.

И только сейчас появляется та часть заставки, на которой читаем название фильма:

“Этот Миша Брусиловский”.

И поток воды. И голос за кадром: “Если бы у художника была вторая жизнь.”

И, художник, знающий, что не будет второй, а эта подходит к концу, сидит, подперев рукой голову, и что-то тихо и грустно напевает. А когда голос становится громче, оказывается, что это “Широка страна моя родная”.

И несётся широкий поток. Не сразу становится понятно, почему появляется оранжевый оттенок: это отражается в воде портрет Миши Шаевича.

Течёт время. Слишком быстро течёт.

И опять звучит: “Если бы у художника была возможность прожить вторую жизнь.”

Можно ли пересказать фильм? Даже художественный со связным сюжетом невозможно. Потому что передать коллизию не значит дать представление о фильме.

О чём вообще этот фильм? Только ли о Мише Брусиловском он?

Так легко впасть в банальность, сказав, что фильм о жизни Художника в очень трудное время в очень непростой стране. О его друзьях, которых он никогда не подводил и которые покидали его только, когда покидали этот мир.

О гонении, запретах, о том, как одно слово может стать приговором. Сказали: “формалист” — и на 20 лет перекрыли дорогу к выставкам. А что значит выставка для художника? Это жизненно необходимый диалог с современниками.

Но разве могла эта власть допустить к зрителю художника, на картине которого Ленин не привычно по-доброму улыбающийся глазами дедушка, а жёсткий диктатор? И вообще, “наш” ли Брусиловский человек?

Какой путь прошёл человек и художник от юного комсомольца (а по замечанию самого Миши Шаевича, “больше, чем комсомольца!”) до “Портрета Николая с сыном”? Того комсомольца, который вполне мог быть раздавленным, как очень многие, в толпе жаждущих принять участие в похоронах Сталина.

Путь, как обозначил сам художник, “от комсомольца к монархисту.”

Останься он таким “комсомольцем”, профессионально штамповавшим Ленина и революционеров, и с его талантом и мастерством быть бы ему обласканным, награждённым и обеспеченным.

Но всё, о чём я сейчас написала, можно было изложить в статье “Путь художника Михаила Брусиловского”. А я говорю о документальном фильме. И мне не передать, какое чувство рождается от так лирично, но с такой внутренней горькой иронией звучащей песни “Широка страна моя родная”. Потому что её слова абсолютно не совпадают с рассказом о том, как киевляне Валя и Миша Брусиловские попали в Свердловск из Киева, где “об искусстве там вообще… там выжить бы”. И о том, как уже в Свердловске быстро его убрали из издательства после обложки “Космонавты” — началась “борьба с формализмом в искусстве”. И антисемитизм, который, как оказалось, прекрасно чувствовал себя на севере тоже. Он открытым текстом был озвучен в период, когда Брусиловский и Мосин вместе работали над картиной “1918-й”.

Тайно работали. Но то, что дружат и работают вместе, секретом не было, особенно для “компетентных органов”. Мосина вызвали и открыто предупредили:

“Геннадий Сидорович, вы уральский художник, мы все вас обожаем, вы же понимаете, что с этим евреем у вас будут одни неприятности…”.

Об этом в фильме рассказывает сам Брусиловский: “А Гена был человек совершенно же неуправляемым. Он послал их на три буквы и ушёл.”

Вот из-за Гены Мосина, Виталия Воловича и Германа Метелёва, чтобы не испортить им и их семьям жизнь, не смог уехать Брусиловский из России.

А Валентина Брусиловская, по их совместному решению, уже уехала из Свердловска. Нужно было думать о дочери. Сначала в село Украинка под Киевом, где она, бывший преподаватель Всесоюзного института дизайна, чтобы собрать деньги, работала …почтальоном. Потом в Израиль.

Об этом в фильме не говорится. Но есть рассказ Миши Шаевича Брусиловского:

“Когда уехала Валя, я бы мог уехать. Но пришёл Гена и говорит: “Миша, тут ходят слухи, что ты собираешься уехать. Если ты уедешь, это ты зарежешь меня — и это действительно, — и детей моих, и их судьбу, и всех — навсегда. Обещай мне, что ты этого не сделаешь.”

“Гена, я этого не сделаю. Я тебе клянусь жизнью всех моих близких людей, что я этого не сделаю.”

И опять льётся вода, как будто со ступеньки на ступеньку.

Вода в фильме и образ времени, и символический портрет страны, в которой много пролитой крови. И образ полнокровно прожитой жизни, но и предупреждение: ступеньки ведут вниз и их почти не осталось.

И звучит голос человека, прожившего в этой стране всю свою жизнь:

“Страх одного человека — это одно дело, а страх страны… Это вообще представить себе… Это уже не просто страх, это нечто другое. Это уже мистика такая страшная.”

И на экране появляется фрагмент картины Брусиловского “Агрессия”. Полотно деформируется, уже кажется, что картина написана на металле и плавится от огня, изрыгаемого чудовищем, чей рык мы слышим.

Грозовое небо над Екатеринбургом.

И такая, кажется, резкая смена декораций: Ирбит, художественный музей. Оживление перед мировой премьерой новой картины Миши Шаевича Брусиловского “Портрет Николая с сыном”.

Художник работал над ней почти пятнадцать лет.

Небольшого роста человек с тростью рядом с полотном огромного размера, с которого он сейчас сдёрнет полотно. Полное впечатление открывшегося в театре занавеса. На сцене трагедия — убийство царя, его семьи и тех, кто был рядом с ними в этот страшный для них и позорный для России день.

Нет, не только желание увековечить память двигало художником: “то, что сделали в городе, мне показалось недостаточно”. А ещё сострадание и протест против непрекращающейся агрессии, против унижения, которое в этой стране испытывали и он сам, и его друзья Виталий Волович, Геннадий Мосин и Герман Метелёв, и все думающие люди.

“Люди устали от прожитой жизни. Вот эта оппозиция — там хорошие ребята, умные, талантливые. Их ненавидят только потому, что они пытаются сделать что-то новое. Россия знает. Опыт России, что всё новое приносит кровь и приносит обратный результат. Вот это живёт в психологии очень многих людей.”

Понимал ли Миша Шаевич Брусиловский, насколько пророчески страшно звучат его слова сегодня, спустя почти десять лет?

Большой художник всегда пророк. И время оставляет в его душе глубокие отметины. Не все они болят. Некоторые оставлены любовью, нежностью, дружбой. А талантом дружить Миша Брусиловский владел в совершенстве. Поэтому и сожалеет, что не будет второй жизни.

“Вторая жизнь была бы очень кстати. А оттуда сведений нет. Сказали бы, что там у тебя будет мастерская. Там будут твои друзья… Там поговорите о том, что в той жизни вы не успели сделать. О чём не договорились. А в этой жизни с друзьями, когда они уходят, у тебя остаётся ощущение, что ты хотел бы с ними о чём-то поговорить и так и не успел… Так и не успел поговорить.”

Сейчас трое из них продолжают разговор в парке в Екатеринбурге.

Не случайно в названии скульптурной группы Андрея Антонова слово “Разговор” стоит после слова “Горожане”.

Редкое умение сохранять дружбу на протяжении фактически целой жизни: С Геннадием Мосиным учился в институте, с Валей Брусиловской с той самой волейбольной площадки в Киеве, когда приехал на каникулы, с Виталием Воловичем и Германом Метелёвым больше полувека.

В доме Вали и Лёни (так называют Маноле в семье) подолгу жил, когда приезжал в Израиль на лечение. И они вспоминали, и спорили, если кто-то путался в датах. И смеялись. Эти кадры из фильма Сергея Воронина вообще невозможно смотреть без улыбки, пусть иногда и грустной.

Валя перебирает медицинские документы и напевает смешную студенческую песню. А в документах, мы это знаем, фактически приговор. Вот Брусиловский выговаривает Вале, что она “натягивает вожжи” — не даёт Лёне уйти на работу, пока не заплетёт его седые кудри в косичку: он же в галерее Эйн-Хода картины представляет возможным покупателям. Чужие картины. Это уже после ухода Миши Шаевича Брусиловского они откроют галерею в его память. И сколько прекрасных выставок уже пройдёт там за эти годы.

И, конечно, выставка работ Миши Брусиловского.

В доме, построенном после пожара на Кармеле, когда Маноле бросился в первую очередь спасать картины Брусиловского, Мише Шаевичу было спокойно и тепло. В этом доме живёт его дочь. В этом доме его самые близкие люди, которые его любят просто потому, что он родной человек.

Хотя живущие в этом доме понимали, что он великий художник, задолго до того, как директор музея “Прадо” сказал о нём:

“Продолжая великую традицию фигуративного искусства России И. Репина, М. Врубеля, Брусиловский явил родине и миру невидимый каскад трансформаций и крика цвета, что смело ставит его в ряд с такими явлениями нашего времени, как П. Пикассо, Х. Мирро, А. Матисс”.

Это есть в фильме. Но Сергей Воронин, создавая фильм “Этот Миша Брусиловский”, не ставил перед собой задачу рассказать о великом художнике. До него уже существовали о художнике три документальных фильма.

“Мне было интересно решить эту проблему: а можно ли документальными средствами создать такой полнозвучный портрет человека живого”, — сказал он.

Ему это удалось. Я благодарна автору фильма именно за эту возможность снова пообщаться с этим удивительным человеком. С мудрецом, который знает, что другой жизни не будет, но на вопрос, что бы он сделал, если бы всё-таки дали возможность прожить ещё одну, честно ответил:

“Во второй жизни, я думаю, что я сделал бы то же самое, что в первой.”

…Катятся волны. О таких говорят — ”свинцовые”. Волны? Годы?

Вода медленно начинает окрашиваться в оранжевый. Это не лучи заката. Это постепенно проявляется портрет Художника, который мы видели в предыдущем кадре. Как будто кто-то опустил в реку негатив, а теперь медленно вынимает из воды. Струи стекают — остаётся портрет, покрытый каплями. И наконец мы понимаем, что это мы видим героя фильма через стекло, покрытое каплями дождя.

Я помню просмотр фильма, на котором был Миша Шаевич Брусиловский. Все молчали: и нашей очень маленькой группе, и, конечно, герою фильма было понятно, что символизирует этот кадр. Кто-то тихо сказал: “Может, лучше другой портрет?”

Я, не успев подумать, сказала: “ЭТОТ”. И Миша Шаевич меня поддержал.

Пересказать фильм невозможно. И не нужно.

Сергей Воронин создал около сорока документальных фильмов. И всё-таки свой диалог с миром он ведёт с помощью фотоаппарата.

“Когда я стал заниматься фотографией, я стал независимым”.

Он исследует мир при помощи фотографии, делится с нами результатами своих исследований, и у него по-прежнему много вопросов к Природе.

Думаю, у Сергея Воронина наметился новый способ диалога с предметом исследования. Возможно, с этим связано желание взять псевдоним.

“Просто открываю новую страницу, — ответил Мастер на мой вопрос. — Это ещё и обнуление: всё с чистого листа. Псевдоним — это лучшая возможность не выставлять себя напоказ, укрыться”.

Я не посчитала себя вправе “озвучивать” подпись, которая будет стоять под новыми работами Мастера. Но и не удивилась ответу.

Когда я хотела проверить, правильно ли я обозначила все наградные дипломы, получила почти дословно тот же ответ:

“Кому это интересно? Есть работа и есть зритель. Диалог состоится только между ними. Или не состоится”.

Надеюсь, у меня состоялся.