СЕМЬ ИСКУССТВ

Молчал мужчина, женщина молчала,
И шумный вал накатывал сначала,
А луч дрожал и отступал в дверях;
Он пятился и прятался под кресла,
Покуда Песня Песней не воскресла
На скомканных горячих простынях.

Евгений Пальцев

ПО ТУ И ЭТУ СТОРОНУ СТЕНЫ

БАЛЛАДА О ПИДЖАКАХ

Абраму Краскину

В сорок третьем, смерти вопреки,
Дядя Бома «строил» пиджаки;
Не за барыши — за просто так,
Как поэму, сочинял пиджак;
Не для фотографии в газете
Возводил пиджак второй и третий;
Будто могут нитки да игла
Жизнь зашить, чтоб целою была.

Дом блокадный рвался на куски,
Дядя Бома строил пиджаки,
Для худых, невидимых плечей
Киевлян, рижан и псковичей.
А когда соединятся швы и
Все опять окажутся живые —
Сядут за обеденным столом
И произнесут: «Шабат шалом!»

Кто-то строит планы, кто — полки,
Дядя Бома строил пиджаки;
И они – добротное сукно –
Вылетали в мёрзлое окно.
И, взмахнув пустыми рукавами,
Невскими летели островами,
И, хоть рядом скалилась война,
Дядя Бома помнил имена.

Первый звался именем Нахим.
Выстрела не слышал — был глухим,
И не понял, кто его убил.
А вторым был книжник Самуил,
Он и третий с именем Эфраим
Перебиты были за сараем,
Дядя Бома, стоя у окна,
Выкликал родные имена.

И летела между облаков
Стая перелётных пиджаков,
В суетных лучах прожекторов,
Узкими пейзажами дворов;
Спины в бесконечности купали,
Шевеля карманами-губами…
Юбки не летело ни одной —
Юбки будет шить другой портной.

***

Луч света, просочившийся сквозь штору,
Сперва разбрызган был по коридору,
Но стёк с обоев, захотел прилечь;
Медовой полосой застыл в гостиной,
Там, где сидели женщина с мужчиной,
Соприкасаясь линиями плеч.

Готовый и к признанью, и к изгнанью,
Луч комнату рассёк диагональю,
Небесное являя ремесло;
А женщина, в янтарном сидя свете,
То щурилась от бликов на паркете,
То улыбалась просто и светло.

Они молчали. Так молчат без меры
Актёры после сыгранной премьеры;
Так сад стихает, пережив грозу;
Так следует за вспышкой отрешённость,
И за руку ведёт опустошённость;
Так бог ладонью ловит стрекозу.

Молчал мужчина, женщина внимала;
Избытка счастья им казалось мало,
Им нужно было два и три таких!
Был нужен гром, восторг, и оглашённость,
И та была нужна опустошённость,
Поделенная нынче на двоих.

Молчал мужчина, женщина молчала,
И шумный вал накатывал сначала,
А луч дрожал и отступал в дверях;
Он пятился и прятался под кресла,
Покуда Песня Песней не воскресла
На скомканных горячих простынях.

Обратно — в коридор, и через штору
Луч выбрался к июльскому простору,
И затерялся меж других лучей;
Он был восторжен и смущён отчасти,
Лучам-соседям говоря о страсти,
Которая и солнца горячей.

СКАЗКА О БОЛДИНСКОМ СВЕРЧКЕ

Он шагает сельской грязью,
Чтоб вступить в права,
Золотою вязью, вязью
Вязы-дерева.

Не хватает строчек-ниток,
Образов-стежков,
Словно сам ты — пережиток
Сумрачных веков,

Словно сам ты — полутанец —
Полувокализ,
Полу-бог, полу-скиталец,
Всё через дефис.

Поспешай, сверчок запечный,
Стрекотать и петь,
Будет кров тебе за песни,
Будут кров и снедь,

А пытаться быть в элите —
Тут без дураков!
Где видали вы, простите,
Значимых сверчков?!

Так шагай же, европеец,
Русской стороной!
Сибарит, эпикуреец,
Шут невыездной,

Мимо вязов, мимо сосен,
Ветряных лавин,
Видно, бог тебя подбросил,
Видно, чёрт словил.

Слов нерукотворный резчик,
Властелин острот,
Скоро станешь ты помещик,
Отрастишь живот,

Привезёшь сюда супругу,
Плешь, радикулит,
Чтобы сказывать друг другу,
Что и как болит.

А не хочешь по уставу —
Воспаряй сверчком,
Падай на тропу кроваву,
Крытую снежком,

Чтоб остался недописан
Лист черновика,
Чтобы стала бенефисом
Сказка про сверчка…

Что он делать будет дома?
Скинет сапоги,
О хорошей рюмке рома
Спросит у слуги,

Мир сведёт к благообразью,
В дивные слова…
…Вдоль дороги вязью, вязью
Вязы-дерева.

ДЕВУШКА ИЗ ПЛЕМЕНИ МАСАИ

Так порой бывает одиноко,
Что начнёшь приманивать судьбу…
Гумилёву нравилась Тисоко —
Та, с татуировками на лбу.

Девушка из племени масаи
С белым шрамом поперёк виска,
И была любовь её босая
Неостановима и дика.

В симбиозе страстности и страха
Трепетали ноздри без конца,
Словно бы распластанная птаха
Силилась взлететь с её лица.

Будто океан в момент затишья,
Вся она готовилась к прыжку,
На траву ложилась, как трёхстишье,
Ждущее четвёртую строку.

Как фелюга, севшая на отмель,
Был он обездвижен. А она —
А она жила себе наотмашь:
Ящерица, бабочка, струна.

Львиному была подобна рёву,
Чтобы обернуться тишиной…
Что же делать было Гумилёву?
Выучить язык её чудной.

Где одним обозначают словом
Плотскую любовь и детский страх,
А земля принадлежит коровам
И висит на выгнутых рогах.

…А потом, к своей вернувшись Анне,
Он твердил, что выбился из сил,
Говорил, что Анны нет желанней —
Женщины из племени сивилл.

«Ты не бойся, я тебя не брошу!,—
Он шептал, пока она спала, —
Только змеи сбрасывают кожу,
Мы меняем души, не тела!»

И потом в ту ночь приснилась Анне
В прозорливом смутном далеке,
По цветущей шедшая саванне,
Девушка со шрамом на виске.

Шли они путём земного круга
В изумрудной призрачной тени,
Женщины всегда поймут друг друга —
И друг друга поняли они.

Молча в реку камешки бросали,
Долгий разговор меж ними был —
Девушкой из племени масаи,
Женщиной из племени сивилл.

«Ч»

Чай заварен с чабрецом,
Чёрный, что игумен;
Доктор Чехов — молодцом:
Свеж и остроумен.

Чаек частый чирк да чирк,
Летние качели;
На курорт приехал цирк
Братьев Чинизелли.

У синьора на плече —
Обезьянка Чита,
Перед ней на букве «ч»
Азбука раскрыта.

Доктор лечит потроха,
А писатель — души;
Чёрт, ну что за чепуха
Всё на букву ту же?!

Остывает в чашке чай,
Ветер чешет спину,
Тянет доктора за край,
Тянет на чужбину.

В неземном черновике
Выписаны чётко:
Чёлн, черешни на платке,
Чехов и чахотка.

ИСТОРИЯ С ТРЕМЯ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Даниил Иванович Ю.
Выбивает крайне старательно
О скамейку трубку свою
Совершенно самостоятельно.

Он фасадом повёрнут к Неве,
И сидят рядом с этим баричем
Александр Иванович Ве.
Вместе с О. Николай Макарычем.

Даниил Иванович Ю.
Совершает поступки странные:
Хочет он завести семью,
А заводит часы карманные.

На квадратных висках его
Кепи в крупную клетку грузится,
Николай Пижонович О.
Говорит, что это — безвкусица.

Сам же он к машинистке своей
Заявляется в чёрной кожанке,
Пьёт коньяк, чтоб затем смелей
Под столом её гладить ноженьки.

Александр Иванович Ве.
Не такой, как знакомцы все его:
Покупает, когда в Москве,
Шоколад он у Елисеева,

Чтоб глядеть, как всеми пятью
Ест конфеты его избранница;
Даниил Цинизмович Ю.
От неё предлагает избавиться.

Сам он, сердцем пустым бренча,
В треугольнике страсти мечется:
От пловчихи — к дочке врача,
А от дочки врача — к буфетчице.

А под вечер в большом трюмо
Предстаёт он фигурой жалкою;
Николай Однолюбович О.
Называет сие аморалкою.

Но когда выходят втроём,
Каждый — величина в истории!
И шагают чин-чинарём
По немыслимой траектории!

…Даниил Иванович спит,
Ищет выхода, ищет выходца.
Хоть насквозь пройди алфавит —
А из книги букве не вырваться.

Не испить святого вина,
Не гулять по Риму и Страсбургу,
Что ж поделать, если страна
Нынче верит в другую азбуку?!

Хоть на В. ты, а хоть на О.,
Хоть на Х. до чёртовой кучности —
Но пополнишь собой большинство
Перешедших в иные сущности.

Ляжешь в глине или  песке
(Повезёт — так в аллее буковой),
Но потом вставай налегке,
Чтобы твёрдо стоять в строке,
И неважно — какою буковкой.

ВЕСЕННИЙ ПАСТЕРНАК

В апреле только распогодится —
Навстречу полуголым клёнам
Идёт лесная Богородица
В своём лазорево-зеленом.

Она полна любовью гулкою,
А рядом, прочищая горло,
Живой китайскою шкатулкою
Скворец вышагивает гордо.

И человек шагает по лесу,
Закуривая сигарету;
Из тени — в солнечную полосу,
И снова в тень, и снова — к свету.

Ещё настроем зимним, давешним
Томится лес, как в обороне,
Но как по запылённым клавишам
Бегом проносятся ладони,

Так, предваряя стылой свежестью
Грядущее явленье мая,
Облитая апрельской нежностью,
Идёт посланница лесная.

Они встречаются на просеке,
Под невозможным птичьим звоном —
Тот человек высокий, с проседью,
И та — в лазорево-зеленом.

И правда же, общаться в прозе лень,
Когда приучен к стихословью!
И вглядываться в эту прозелень,
В прожилку над белесой бровью.

Беседа, сотканная наживо,
Течёт без гнева и накала,
Чтоб говорить, просить, расспрашивать,
Чтоб он кивал, она кивала…

…Его лесные птицы видели,
Идущего домой под вечер,
Как ходят той державы жители,
Стуча ботинками о вечность.

И в свете предзакатном, палевом
Он воротник поднимет резко,
И обернётся веткой, заревом,
Весёлым духом перелеска.

ЧЕЛОВЕКОТАБУРЕТ

Человек стоит в прихожей,
Человек обтянут кожей,
Он — не личность, а предмет:
Человекотабурет.

Не послание потомкам,
Не лампада, не скрижаль —
Человек стоит в потёмках
И ему совсем не жаль.

Гибкий мозг его обучен
Любопытству и добру,
Но живёт он в мире сучьем,
Где добро — не по нутру.

Человеку в мире этом
Быть спокойней табуретом,
Стойкой, полкой для галош…
Врёшь, эпоха, не найдёшь!

Человек хотел быть птицей,
Философскою страницей,
Открывателем земель,
Воспитателем Емель.

Он хотел — теперь не хочет,
Взмыл орёл — спустился кочет,
Дворник или вице-мэр —
Одинаков лицемер.

Вот приходит он с работы,
Зеркало с вопросом: «Кто ты?
Кто ты?! Возраст, имя, стаж?
Ты — портрет или пейзаж?»

Мистер Икс, товарищ Игрек,
Тайный член Политбюро
Мелочь из кармана выгреб,
Медяки и серебро.

Снял отцову портупею,
Сдёрнул шапку -«пирожок»,
Обнажил худую шею,
Где верёвочный ожог.

Как в барокко — «сталинки»,
Впились в ноги валенки.
Снял он их, практически,
Только хирургически.

Не скорбя о тех утратах,
Он трудился за двоих:
Снял пальто семидесятых,
Снял пиджак сороковых.

Не отстираны от пятен,
Брюки и рубаха — вниз!
Как бессмыслен-беспощаден
Ты, российский наш стриптиз!

Человек стоит в прихожей,
Человек обтянут кожей.
Он не хочет быть примером —
Хочет слиться с интерьером.
Он обыденный предмет —
Человекотабурет.

МОЙ ДЯДЯ

Моему троюродному дяде
Матвею Абрамовичу Дорошинскому

1.
Мой дядя самых честных правил
Сидел в онежских лагерях,
Его леса валить заставил
Полковник в чёрных прахорях.
Там зэки от пеллагры дохли
На радость комарам и ВОХРе,
И трудно, через «не могу»
Текла Онега сквозь тайгу.
Манила даровым билетом
Зима в край вечной тишины,
И только письма от жены
Его держали в мире этом.
Он ей писал: «Я — Дон-Кихот,
Который в лагере живёт».

2.
Теперь я слышу ошалело,
Что нет, мол, дыма без огня,
Что дядя мой сидел за дело,
Ну, и подобная херня.
Что он, специалист со стажем,
Был брошен правильно к парашам;
Плевавший зубы от цинги,
Платил он родине долги.
Один шептал мне в ухо слабо,
Тщедушный, как предсмертный хрип,
Что дядин случай — перегиб
В делах вселенского масштаба.
Что не всегда промеж идей
Бывает место для людей.

3.
Я думать буду, подыхая
В краю родном или ином:
Живуче семя вертухая,
Силён гнилой его геном!
Но ты, мой дядя, сын таланта,
Читавший в подлиннике Данта,
Не помни злые имена
И спи спокойно, старина!
Тебе останется неведом
Триумф поевших белены;
Я постараюсь со спины
Тебя прикрыть, как снежным пледом,
Любовью, пятою графой
Или онегинской строфой.

СЦИЛЛА И ХАРИБДА

Харибда Катерина Николавна
Походкою полуночного фавна
По коридору шествовала плавно,
Морщинистым причмокивая ртом.
На кухне с нею «Беломор» курила
Покрашенная хной Татьяна Сцилла;
Им хорошо в квартире нашей было,
А нас никто не спрашивал о том.

Я жил тогда меж Сциллой и Харибдой.
Не то, чтоб между правдою и кривдой,
Хоть минимальный суточный тариф дай —
Им будет неподъёмная цена;
Две желчных феи, две советских тётки,
Две доминанты, две лужёных глотки,
И я, очкарик бледный посерёдке,
На улице Некрасова Н.А.

О, дай же вспомнить, как всё это было!
Как радиолу заводила Сцилла,
И расползался всюду, как бацилла,
Козлиный, с хрипотцою, тенорок;
Харибда, словно адская машина,
С утра на кухне рыбу потрошила,
И платье старомодного пошива
Качалось, как бетховенский сурок.

Они пропахли временем по горло,
Из них эпоха била, рвалась, пёрла,
Такие достигали мыса Горна
И штурмом брали кабинет врача;
Я их боялся, я робел пред ними,
Рождёнными в неистовом горниле,
Что клацали коронками стальными,
Себе под нос проклятья бормоча.

Вставала Сцилла в шесть и плюс минута.
Я слышал, как ревел будильник люто,
Она его лупила, как Малюта,
И шелестели старые тома;
И верил я, вцепившись в одеяло:
Там, за стеной, средь книжного развала;
Там, в скрежете зубовного металла,
Рождается история сама.

Я помню день: во чреве коридора
Харибда в середине разговора
Осела, будто сорванная штора,
Легла на спину, побеждённый зверь;
Я помню день: кричала в трубку Сцилла,
И «скорая» у дома голосила,
И комната — пуста, как Хиросима —
Виднелась сквозь распахнутую дверь.

И долго я стоял у этой двери
С неясным ощущением потери:
Как будто ты кого-то вёл в метели
И потерял. И нет на поиск сил.
Сосед шепнул: «Тебе ли знать, салаге?!
Они вдвоём двенадцать лет в Гулаге.
Смоляночки. Лишенки. Бедолаги…
Я ничего тебе не говорил!»

Надежда сникла, но осталась вера.
Скрипела коммунальная галера,
И жизнь, как прошлогодняя премьера,
Пыталась веник выдать за букет;
Катилась осень к чёрту в ягодицы,
Сновали бесподобные девицы,
Различия стирались и границы…
Улисс вернулся. А Итака — нет.

Моим друзьям и единоплеменникам — израильтянам

На краю бушующего ада
Мы разбили яблоневый сад,
Только нам рассказывать не надо,
Чем опасен для здоровья ад.
Пальцем у виска крутить не надо,
Лучше просто отойти чуток,
Чтобы для спасительного сада
Посадили мы ещё росток.

Мы с тобой единого извода:
Ты — социопат, я — нелюдим,
На краю безжалостного года
Райские мы яблоки едим.
Красное небесное варенье
С долгим послевкусием огня,
Будь прозрачным, как стихотворенье,
Что последним станет у меня.

К чеховским приученные вишням,
Мы вдыхаем яблоневый свет,
Но не говори мне о всевышнем:
У него патронов больше нет.
Глянь, какое выкатилось лето,
Как лихач на жарком облучке!
Крашеное в цвет бронежилета,
Что висит у двери на крючке.

НЕСПЯЩИЙ

«Не спи, не спи, художник…»
Б. Пастернак

Наверху квартира — трехзначный номер,
Где дверные петли поют навзрыд,
Там не гаснет свет, там живёт феномен:
Человек, который всегда не спит.

Не затем, что стал он любви трофеем,
Извести себя не поставил цель:
У него истёк договор с Морфеем,
Разлюбила дрёма его постель.

Он ходил к врачам и тибетским ламам,
Принимал мелиссу и зверобой,
А потом сломался напополам он,
И переключился гипоталамус,
И тогда зажил он другой судьбой.

Пусть кемарят боги под аллилуйю
В час волчицы, бражника, и совы,
Пусть падёт столица на боковую,
Затянувшись поясом часовым,

Он, дитя юродивой и бастарда,
Заменяет всех, кто размяк во сне,
И свечой мерцает его мансарда
В городской сиреневой вышине.

Он живёт средь ангельской верхотуры,
Навсегда свободный от сонной мзды,
Он рисует лица, творит скульптуры,
Из идей выращивает плоды.

А его зрачки, как туника Феба,
Обрели возвышенный колорит,
И впитали гордость ночного неба,
Потому что небо всегда не спит.

Говорят, что сны, как лесные слизни,
За куском от жизни дерут кусок,
Он себя расширил на четверть жизни,
В ширину, в длину и наискосок.

Человек без сна — суть почтовый ящик:
Он распахнут настежь, и потому
За меня, тебя и за прочих спящих
Мирозданье письма строчит ему

ОДНОКОЛЕЙКА

Он сказал: «Айда перед самым поездом!
Не боись, проскочим,делов — копейка!»
И мы с ним вдвоём зашагали по лесу,
Что насквозь проткнула одноколейка.

Мы под серой насыпью ложе выстлали,
И глотали воздух, давясь слюною;
А, когда земля загудела издали,
Он сказал: » Я первый, а ты — за мною!»

Говорил мой дед (он сидит на облаке),
Что у смерти, мол, молодое тело;
Но она в другом появилась облике,
И она мне песню стальную пела.

Самого себя я не чуял: «Здесь ли я?!»,
А она манила: «Иди до края!»;
Неземная блажь, пробивная бестия,
Потрохами красными выгорая.

Мой товарищ что- то кричал мне наскоро,
Он махал руками, но что за мелочи,
Если смерть ко мне обращалась ласково,
И шептала в уши почти по — девичьи?!

Вот волною длинной, а вслед — короткою
Прилетели запахи, сердце сжали;
Пахла смерть нагретою сковородкою,
И костром, и деревом, и ножами.

Средь земли увидел себя я голого,
С высоты себе самому кивая,
А потом бесплотным поленом в голову
Оплеуха врезалась звуковая.

Тишина давно умерла под кустиком,
И пространство полнилось до отвала
Вездесущей, рвущей, стальной акустикой,
Децибелами вздыбленного металла.

И шептало масляное чудовище
(Воздух был, словно мяса кусок, прожарен):
«Ты уверен, братец? Ты не готов ещё!
Но тебе виднее, хозяин — барин!»

…Кто-то дёрнул в сторону с дикой силою;
Мы лежали, кашляли до икоты;
Помню, губы его, совершенно синие,
Повторяли только: «Чего?!Чего ты?!»

Почему, зачем — лучше сразу занавес!
А меня не спрашивай — не открою…
Я лежал в траве, я рождался заново,
И смотрел наверх, и дышал землёю.

ПО ТУ И ЭТУ СТОРОНУ СТЕНЫ

Сад отделён был от разлива улиц
Высокою кирпичною стеной.
Был архитектор гений записной,
Весёлый неприкаянный безумец.
Он сам там жил, во флигеле. Стена
Малейший звук гасила без усилий
И, словно бы Офелия средь лилий,
По саду проплывала тишина.

И только трёх созвездий перебранка
Мешала архитектору заснуть.
Он брал свечу и отправлялся в путь.
«У чёрных лестниц белая изнанка», —
Шептал он и спускался, словно Дант,
Куда-то в ночь, в пространства неземные,
И наблюдал, как светляки ночные
Высаживают огненный десант.

И там была квартира репортёра,
Сотрудника неизданных газет,
Он за сюжетом извлекал сюжет —
«Когда б вы знали, из какого сора»!
По ту и эту сторону стены
Он коллекционировал печали,
Но как бы заголовки ни кричали,
Ничто не нарушало тишины.

В квартире выше кукольник-малаец,
Достав двенадцать кукол тростевых,
Их разделял на мёртвых и живых.
И мертвецы отплясывали танец
В ночи на занавешенном окне,
А тени их, раз в десять выше ростом,
Качались среди белых тубероз там,
В лимонном лунном круге на стене.

И там, ладони грея над лучиной
У старого дубового стола,
Так долго эта женщина жила,
Что сад себя почувствовал мужчиной.
Над ней, блаженной, бушевали сны
И чайки в небе собирали клику,
Её к морскому причисляя лику
По ту и эту сторону стены.

Но иногда в прозрачном полумраке,
Когда черёмух ткался аромат,
Её шагами наполнялся сад.
Как Одиссей, не помнящий Итаки,
Не выпускал бы крепкого весла,
Снедаемый неведомой тревогой,
Так и она вперёд брела дорогой,
Которая назад её вела.

А раз в году они садились рядом.
Горели по периметру стола
Лампады мавританского стекла
И не было конца цветным лампадам.
И то, что проникало сквозь стекло,
И ползало мурашками по коже
Настолько было на любовь похоже,
Что и взаправду ею стать могло.

В плаще напоминавший единицу,
Смотрелся зодчий в зеркало веков,
Ловил малаец в плошку светляков,
А репортёр строчил передовицу.
И шла зима походкою войны
По тропам сада, как последний довод…
И только люди согревали город
По ту и эту сторону стены.