Вторым курьезом (скорее сюрпризом) 61-го года оказалось то, что певица Сара Горби, гастролировавшая в это время в Аргентине, в сопровождении оркестра под управлением С. де Пальма (аранжировка Х. Андреани) напела там «Пусть дни проходят» со словами Финка на сольную долгоиграющую пластинку под названием «Русская таверна». Таким образом, русско-еврейская певица, постоянно проживавшая во Франции, стала первым публичным исполнителем знаменитого танго.
ИЛЬЯ ФИНК — СПАСИТЕЛЬ МЕЛОДИЙ
Если вы думаете, что самой известной и популярной в народе песней эпохи нэпа были «Бублички» (1926-1927-?), то осмелюсь возразить ‒ «Вольную» знали лучше и пели чаще. Поэтому и придушила ее власть быстрее и жестче, чем «Бублички». Боюсь, однако, не всем даже понятно, о какой песне идет речь. Поэтому начать придется с рождения скандалистки.
«Вольная» была написана композитором Борисом Фоминым и вышла в виде нотной тетради в издании автора в конце 1925 года, слова написала младшая сестра композитора Ольга Ивановна Фомина. Это был единственный случай их творческого сотрудничества, и, к сожалению, он завершился цензурным скандалом, навсегда отбив у девушки склонность к сочинительству.
Мелодия песни замечательна, особенно припев. Практически все звезды советской эстрады тех лет (Вадина, Юровская, Юрьева, Церетели, Наровская и др.), для которых Фомин был романсовым кумиром, бросились ее исполнять:
Я помню блеск вина в бокалах,
В тумане утра гасли фонари,
Мой гитарист бренчал рукой усталой,
И пела я с полночи до зари.
Гей, смелее, веселей,
Лейся песнь раздольная!
Не хочу я быть ничьей,
Родилась я вольная!
Даже при относительном либерализме репертуарной цензуры тех лет, вольность подобного текста превосходили все, до сих пор написанное песенными смельчаками двадцатых. Фомин это понимал, поэтому в последнем куплете посоветовал сестре припечатать “проклятое” прошлое бодрым советским настоящим. Вышло, правда, несколько неуклюже:
Давно прошли кошмарные те годы,
Как фонари, угасли, отгорев,
И я пою свободному народу
Теперь уже понятный всем напев…
Концовка, однако, песню не спасла. Фомину сделали нагоняй, а его «Вольную» занесли в черный список Главреперткома. Нераспроданные остатки нотных тетрадей были изъяты из торговой сети и уничтожены, публично исполнять песню, тем более записывать на пластинки, было запрещено. Вы удивитесь, но и сейчас нот «Вольной» (речь не идет о романсовых сборниках, выпущенных в постсоветский период) нет ни в одной библиотеке, кроме нотного собрания столичной консерватории. Эти меры, однако, способствовали лишь росту ее популярности. Песня тотчас ушла в народ. Ни одна вечеринка, ни одно веселое сборище не обходилось без «Вольной». Ее пели под фортепиано, гитару, баян, а чаще под гармонь или а капелла. Это неудивительно: при авторитарных режимах народу всегда особенно нравится то, что власть запрещает. Что же касается вольности, так ее еще сам Пушкин воспел. Повольничать — любимое занятие русского человека, особенно после чарки-другой. Как же ему не запеть, с тоски ли, с радости ли: «Не хочу я быть ничьей, родилась я вольною!» Сын композитора Анатолий, передавая мне слова отца, рассказывал, что и в 30-е, и даже в 40-е песню под баян и гармонь распевали в электричках самодеятельные певцы, зарабатывая с ее помощью на пропитание.
Но побороть время труднее, чем запреты власти. К середине тридцатых «Вольная» стала, что называется, сдавать позиции — как ни хороша была мелодия, текст звучал уж слишком архаично: “свободному” народу давно сделалось не до “блеска вина в бокалах”. Друзья советовали композитору: «Закажи кому-нибудь проходные слова, ведь отличная мелодия, жаль, забудут». Но до начала относительной репертуарной оттепели в отношении городского и цыганского романсов (1938) о подобной перелицовке думать не приходилось. К сожалению, в это самое время композитор оказался в знаменитой Бутырке, откуда лишь через год был выпущен без предъявления обвинения. Из-за резкого ухудшения и без того некрепкого здоровья по выходу на свободу руки до «Вольной» сразу не дошли. К счастью, поэт-песенник, способный написать достойный и, главное, проходной текст на имеющуюся мелодию, быстро нашелся. Им стал Илья Григорьевич Финк (Финкельштейн, 1910-1981), как и Фомин, бывший “сиделец”, освободившийся в 38-м, но после длительного лагерного срока. Он написал на новые мелодии Фомина для восходящей эстрадной звезды Клавдии Шульженко тексты песен: «Простые слова», «Курносый» и «Сыновья» (совместная проба пера на еврейскую тему). Ему-то Борис Иванович и предложил сделать из «Вольной» что-то более приемлемое. Так в конце 39-го появился цыганский романс-песня «Полно, сокол, не грусти». В силу жанровых особенностей предназначался он не для Шульженко, а для старой гвардии, певшей когда-то «Вольную»: Екатерины Юровской и Тамары Церетели. Затруднений с разрешением на исполнение и даже запись на пластинку не возникло: романсовая оттепель наступила “всерьез и надолго” — до известного Постановления 1946 года. А пока королева русского романса Тамара Церетели, в сопровождении своего бессменного концертмейстера Зиновия Китаева, могла смело петь на старую, многим тогда еще знакомую мелодию:
В те дни, когда горят костры ночные,
И в городах, в кругу своих друзей,
Слыхали вы не раз слова простые,
Напев весёлой песенки моей:
Полно, сокол, не грусти,
Ну, брось слова напрасные,
Ведь много счастья на пути,
А дни такие ясные…
Популярность романса оказалась такова, что три крупнейших завода, Апрелевский, Ногинский и Ленинградский, не успевали отгружать в торговую сеть пластинку Церетели. Чуть позже в Ленинграде вышла пластинка с интерпретацией Екатерины Юровской, певшей в сопровождении пианиста-легенды Бориса Мандруса[1]. Оба исполнения, по-моему, превосходны.
Что же касается Ильи Финка, то в 45-м ему посчастливилось спасти от неминуемого забвения еще одну отличную мелодию. Правда, Б. И. Фомин имел к этой истории лишь косвенное отношение — летом 41-го он познакомил Финка с ее будущим автором, польским композитором и певцом Альбертом Гаррисом (Ароном Гекельманом, 1911–1974). Наибольшую известность в качестве эстрадного певца Гаррис получил во второй половине 30-х гг., записываясь для пластинок варшавского филиала немецкой фирмы «Одеон». Тогда же он принял прославившее его артистическое имя. Точно так же, как его знаменитый соотечественник Ежи Петерсбурский, осенью 39-го, после разгрома польской армии, в которую Гаррис не попал по состоянию здоровья, спасаясь от нацистов, он перебрался в бывший польский город Белосток, занятый Красной Армией и впоследствии отошедший СССР. Оттуда в 40-м он переехал во Львов и был принят солистом в оркестр Генриха Варса, состоявший из таких же, как он, польских беженцев. Советские власти разрешили оркестру выступать с эстрадным репертуаром, гастролируя по городам страны. Первое турне стартовало в августе 40-го: Одесса, Ленинград, Киев, Москва, Харьков, Воронеж. Незадолго до начала ВОВ Гаррис с оркестром Варса вновь приехал в Москву. К тому времени он обучился русскому языку и практически без акцента пел по-русски. С началом войны концерты были отменены, артисты остались без дела. В это время Гаррис познакомился с Борисом Фоминым, причем в одной дружеской компании ими на самодельном рекордере была записана пластинка, где Альберт под аккомпанемент своего брата Мечислова исполнил песню собственного сочинения «Ты такой у меня непутевый» (стихи предположительно принадлежат Илье Финку), а Фомин под собственный аккомпанемент шуточную еврейскую песенку «Ривочка». В сентябре 41-го оркестр был срочно эвакуирован в Алма-Ату. Позднее, в связи с тем, что коллектив Варса записался в формировавшуюся в СССР польскую армию Вл. Андерса, которая направлялась на Ближний Восток, Гаррис с братом перешли в оркестр Эдди Рознера. В 44-м для Клавдии Шульженко на стихи В. Дыховичного он написал музыку песни «Партизаны» (тогда же вышла пластинка). Очевидно, в это же время по заказу Союза польских патриотов они с Мечиславом в студии Апрелевского завода напели на пластинки несколько песен военно-патриотического содержания с оркестром Эдди Рознера.
В начале 45-го Гаррис сочинил музыку для еще одной песни. Впрочем, сделаться песней она смогла лишь благодаря все тому же Илье Финку, написавшему на непростую в ритмическом отношении мелодию весьма удачные стихи. Новинка («Беспокойное сердце») предназначалась для Шульженко, которая весной 45-го записала ее на пластинку. Но когда изделие вышло, оказалось, что имя А. Гарриса на этикетке отсутствует. А дело в том, что незадолго до выхода пластинки Альберт и Мечислав с помощью двух генералов Польской народной армии тайно вылетели на военном самолете в освобожденную Польшу. Такое самоуправство не понравилось советским властям, и с этого времени, вплоть до кончины “беглеца” в 1974 г. в США, имя Альберта Гарриса сделалось в СССР табуированным. Как видим, лишь благодаря стихам Финка еще одна чудесная мелодия была спасена от забвения. Любопытно, что на гиганте «Мелодия» 1976 г. с архивными записями Шульженко автором музыки «Беспокойного сердца» указан Л. Беженцев — баянист оркестра Алексея Семенова, в сопровождении которого звучала песня.
Но главное поэтическое спасение Ильи Финка — это текст его лирического стихотворения 1938 года, давший жизнь одной из самых популярных мелодий советской эпохи, тогда же получившей название «Пусть дни проходят». Причем тут «спасение», спросите вы, никто ведь его, кажется, не запрещал, и у многих все еще на слуху это мелодичное танго, часто звучавшее по радио в исполнении Майи Кристалинской.
Звучать-то оно звучало, но с какого времени? А началось все с фактического запрета.
Как рассказал в 80-е гг. историку советской песни Юрию Бирюкову известный композитор-песенник Борис Терентьев (1913-1988), на создание одного из первых русских танго его подвигнул Илья Финк. Он показал Терентьеву только что (речь о 1938 г.) написанное стихотворение «Семья», подкупившее Бориса искренностью и доверительностью интонации. «Оттого, наверное, — признался Терентьев, — и музыка родилась легко. Правда, коллеги-композиторы отнеслись к ней настороженно. Жанр интимной песенной лирики, да еще воплощенной в ритме танго, в те годы не приветствовался. Издательства, во всяком случае, подобных песен не печатали».
Борис Терентьев не сообщил Юрию Бирюкову главного. Издательства не напечатали бы в 1938 году вообще никакой песни на стихи только что освободившегося лагерного сидельца Ильи Финкельштейна[2]. Да и на пластиночных этикетках в качестве автора слов ему дозволили запечатлеться лишь в 1940-м, да и то лишь под специально для этого придуманным именем «И. Финк», иногда просто «Финк». А в 38-м написанное Терентьевым и Финком танго под названием «Пусть дни проходят» Главрепертком, хотя и не внес в запретительный список, но ни к изданию нот, ни к грамзаписи не допустил. Терентьеву дозволили лишь осуществить оркестровку мелодии и за свой счет рассылать ее в др. города для исполнения на танцплощадках, в кинотеатрах, ресторанах и т. п. местах. «Почему-то особенно популярной она поначалу стала на Дальнем Востоке, — рассказывал он Бирюкову. — Впрочем, и тут нет особой загадки: песню подхватили моряки, для которых тоска по дому, по любимому голосу — чувство понятное и близкое».
Давно известно, что происходит с популярными песнями, вовремя не увековеченными на пластинках и в нотных изданиях. Творение Терентьева и Финка зажило в СССР собственной полулегальной жизнью. В Ростове-на-Дону в годы войны танго распевалось на самодеятельные стихи: «Жил в Ростове Витя Черевичкин…». В январе 43-го шестеро бойцов сводного отряда альпинистов 897-го горно-стрелкового полка 242-й стрелковой дивизии Закавказского фронта сложили на ту же мелодию песню под названием «Баксанская», которая позже стала музыкальной спутницей альпинистов и туристов благодаря магнитофонным записям Юрия Визбора.
Ни в первые послевоенные, ни в годы ранней оттепели Борис Терентьев отчего-то так и не удосужился получить официальный статус для своего и Финка довоенного танго. Дело дошло до курьеза: его мелодия 38-го была использована в оперетте 1961 г. «Первая ласточка», прозвучав под названием «Люблю тебя» со словами В. Винникова и В. Крахта. В том же году эта «новинка» была увековечена на апрелевской пластинке в исполнении Майи Кристалинской в сопровождении инструментального ансамбля. Однако ни «Баксанская», ни «Голуби», ни «Люблю тебя» так и не сумели завоевать всенародное признание. Народ предпочитал петь полюбившуюся мелодию на довоенный текст Ильи Финка.
Вторым курьезом (скорее сюрпризом) 61-го года оказалось то, что певица Сара Горби, гастролировавшая в это время в Аргентине, в сопровождении оркестра под управлением С. де Пальма (аранжировка Х. Андреани) напела там «Пусть дни проходят» со словами Финка на сольную долгоиграющую пластинку под названием «Русская таверна». Таким образом, русско-еврейская певица, постоянно проживавшая во Франции, стала первым публичным исполнителем знаменитого танго.
На родине же авторов впервые оно было увековечено лишь 12 лет спустя, когда ленинградская эстрадная певица Зинаида Невская напела его для гибкой пластинки на 33 об./мин. фирмы «Мелодия». В том же году исконный вариант с текстом Финка прозвучал по радио в исполнении Майи Кристалинской.
Так замечательная мелодия вновь и, кажется, навсегда обрела своего автора-спасителя.
Примечания
[1] О нем см. статью автора «Волшебник русского романса», Алеф № 940.
[2] И.Г. Финкельштейн был впервые осужден в конце 20-х гг. По некоторым сведениям, причиной тому было не столько его социальное происхождение (он был сыном владельца ювелирного магазина), сколько стремление работника ОГПУ заполучить доставшуюся Илье Григорьевичу квартиру ювелира.
