СЕМЬ ИСКУССТВ

На оборону уходило много сил, и за дверью чувствовались растущие напряжение и усталость от внутреннего противоречия между титаническими усилиями не выделяться, не высовываться, не привлекать внимания, слиться с серым кирпичом послевоенных сталинских домов, и насмешливой, дерзкой, взлелеянной веками гордыней избранности. Играть по правилам, ни в чем не принимая участия, безукоризненно учиться, не вызывая подозрений в одаренности, иметь на всё своё мнение и никогда не опускаться до слов.

Елена Матусевич

МИНИАТЮРЫ

Соседи

Нас путали в детстве. Не то, чтобы мы были так сильно похожи друг на друга, просто нас роднила наша резкая непохожесть на всех остальных. Когда мы пошли в первый класс, её мама сделала фото: две маленькие девочки с чёрными толстыми волосами и ресницами. Дальнейшее сходство не поощрялось: наши изгойства не совпадали. Мы были из всем неприятно известного, а они из всем приятно неизвестного меньшинства, так что ни о какой солидарности не могло быть и речи. Они были караимы, а кем были мы говорить не полагалось. Мы жили дверь в дверь.

Их рыжий в полоску кот был толстый, мордатый и злой. Мурзик. Они сами его боялись. Когда он сбегал вниз по лестнице во двор — беда, не поймать. Шипел зверски и мог вцепиться. Одна Ираида, мать семейства, могла взять его и то, только сзади. В квартиру не войдёшь, пока Мурзика не запрут. Незачем входить потому что, нечего. Посторонние мы. Свои были далеко, в Литве, в Тракае, в замке на старой фотографии, а здесь своих нет и быть не может. А потому свирепый Мурзик не пустит к ним, в их маленькое племя, крепко сжатое в твёрдый, выставленный враждебному миру кулак, готовый к бою за квартирной дверью. Жалко, нельзя ток пропустить в прихожей. Мурзик вместо него.

Фанатичная сплочённость и оборона двери были всем, что осталось у них от их прошлого, от того, кем они и их предки были раньше, и о чём неудобно напоминали их странные лица и имена. На оборону уходило много сил, и за дверью чувствовались растущие напряжение и усталость от внутреннего противоречия между титаническими усилиями не выделяться, не высовываться, не привлекать внимания, слиться с серым кирпичом послевоенных сталинских домов, и насмешливой, дерзкой, взлелеянной веками гордыней избранности. Играть по правилам, ни в чем не принимая участия, безукоризненно учиться, не вызывая подозрений в одаренности, иметь на всё своё мнение и никогда не опускаться до слов. Жить так, как будто весь мир только фон к квартире за дверью, с видом из окон на две стороны, во двор и на больницу. Искусство казаться как все, но быть, как только они.

Первым надорвался отец: умер от оторвавшегося тромба. Высокий, с красивым горбатым профилем и сильным, неизвестным акцентом, с которым он произносил единственное произносимое нам слово «здравствуйте», он всегда почти бежал на их и наш второй этаж, поспешно скрываясь за дверью. Его звали Ромуальд. После его смерти маленькое племя сплотилось ещё больше, но не выдало своей слабости. Ни капли уязвимости не должно просочиться изнутри, ни капли сочувствия не должно проникнуть снаружи. Они охраняли свою боль как семейное сокровище, и их молчание должно было стать ответом на все удары. До времени состарившаяся, его непримиримая вдова носила толстые спущенные чулки и коричневые грубые ботинки как доспехи, а прерываемое одышкой презрение к не своим как копьё. Опасаться всех, но не бояться никого, так она жила пока её не разорвало инсультом в той же комнате, где оторвался его тромб. Факел пылающих хной мелко вьющихся волос, гроза хулиганов и ЖЭКовких паразитов, погас. О ней жалел весь дом: её вражда к задверному миру была залогом нашей безопасности. Следующей обрушилась, от невозможности уйти и невозможности остаться, невостребованная старшая сестра. Родовая лояльность к своим осталась без адресата. В этом мире нет места для неистовых и ироничных дев, и она стала последней. Свирепый кот иссяк еще раньше.

После неё своих не осталось. Семейный проект выживания удался младшей сестре благодаря естественному отсутствию в ней каких-либо специфических черт вообще. Скуластые внуки Ромуальда благополучно слились с безликим большинством, и не бредят тракайским замком. Караимов больше нет. Остались просто соседи.

Веранда

О, это жилище, жильё, место! Место опасностей и соблазнов, больших опасностей и чудовищных Опасностей. Соблазны там поджидают везде: наверху и внизу, сбоку и сзади, на земле и под землёй, на мёртвой деревянной поверхности и в траве. Большие соблазны не дают отвлечься на привычные запахи и вкусы, не дают спать, требуя полной отдачи сил и высочайшей концентрации внимания. От них мутит в голове, щиплет в носу и крутит в животе. Опасности не крадутся сзади и не налетают сверху, как это делают обычные ужасы этой жизни. Опасности много, грузно и громко двигаются. Они так тяжелы, что от них дрожит пространство, а их огромные подвижные тени закрывают дневной свет. Отслеживать их движение изнурительно, потому что иногда их больше, чем две. Но не отслеживать их нельзя, потому что именно от гигантских Опасностей отделяются большие соблазны. Соблазны появляются там, где находятся Опасности, и наоборот. Хотя все Опасности огромны, одна из них намного больше и страшнее других. От Нее больше неприятных звуков и запахов, она чаще появляется внизу и, что самое страшное, она умеет хватать и уносить с собой своих жертв. Это он видел своими глазами. С тех пор он и такие, как он, научились отличать эту Опасность от остальных, и следить уже только за ней. Если этой, Бóльшей Опасности, не было видно и слышно, можно было двигаться почти без опаски и спокойно сосредоточиться на поиске соблазнов. Если же Бóльшая Опасность огромной тенью закрывала сад, нечего было и думать выходить наружу.

После долгих наблюдений удалось установить, что самые вкусные и жирные соблазны сыпались сверху, с той огромной высоты, с которой низвергалась вниз большая Опасность. Там, так высоко, что как ни задирай шею, ничего не увидишь, находилось высшее блаженство, которым уже давно, ещё с весны, наслаждались соседи сверху ¾ агрессивные, но относительно неопасные конкуренты в борьбе за жизнь. Каждое утро они громко поедали соблазны, сидя на высоте и смахивая часть еды пушистыми хвостами вниз, к ногам и носам низожителей. Так прошло тёплое время. Когда же соблазны внизу почти перевелись, а вкус к ним укрепился, терпеть стало трудно. Память о прекрасном будоражила чувствительный нос и требовательный животик. Взобраться наверх ничего не стоило: дерево с удобной корой тянулось прямо вверх. Было совсем тихо, как никогда не бывает, когда Бóльшая Опасность недалеко, и он решился.

Наверху всё оказалось не так страшно: яркое солнце, открытое нагретое место, горячая, гладкая и твёрдая мёртвая поверхность. Враги сверху маловероятны, враги на земле остались внизу. Плохо только, что запах соблазнов есть, а их самих не видно: в обоих глазах застыла скучная несъедобная картинка. Туда, сюда, не торопясь, не тратя сил, нет, так, мелочь, пара семечек и всё. Но запах, запах… Запах соблазна не давал уйти, и исходил от центра твёрдой поверхности, от неподвижной, но излучающей живое тепло большой массы. Подойдя чуть ближе и распознав в лежащей массе не Бóльшую Опасность, а другое тело того же рода, он решился продолжать поиск. Уставив правый глаз на неподвижное тело, а левый, на случай угрозы с воздуха, наверх, он замер на краю мягкой поверхности массы в нерешительности. Спускаться ни с чем было обидно, оставаться во владениях Опасностей ¾ неосторожно. Но он жил своё первое лето, и страх ещё не успел вполне захватить его. Он подошел ближе, ближе, изо всех сил вытягивая вперёд нос, рассчитывая найти, наконец, источник вкусного запаха. Тоненькие ворсинки коснулись края массы, она резко дёрнулась, поднялась, заслонила собой солнце, издала отвратительно громкой звук и накрыла его своим страхом, который он принял за агрессию. Подпрыгнув всем телом, забыв в панике путь к отступлению ¾ дерево за спиной ¾ он бросился прямо вперёд. Но вперёд оказался не вперёд, а сразу или почти сразу вниз, кувырком, мимо, плашмя, очень больно о мёртвую поверхность бывшего дерева и об землю, но жив. Скорее в траву, высокую, острую, жёсткую, невкусную траву земли, к её прохладным корням, к её тёмным родным лабиринтам. Там спрячется он, ушибленный, напуганный, измождённый, с отбитыми лапками и пузом, чтобы переждать свои боль и страх. Он ¾ полёвка, дерзкий лесной хомячок, живущий своё первое лето.

Лицом к лицу 

Посвящается Hervé Allet 

– Что у меня с лицом? Неужели хуже обычного? Это я с похорон возвращаюсь, из другого города, два поезда, пересадки, это при моих-то ногах! Спасибо, это очень мило с вашей стороны, не откажусь. А что было делать? Поехала, как было не поехать. Похоронила того, кого любила всю жизнь. Притащилась. Нет, не муж. Вы скажете! Вы, конечно, ещё молоды, но уже не настолько. Мой муж умер давно. Сорок шесть лет в супружестве. Мне было девятнадцать. Я не любила его никогда. Я любила не его. Я любила того, кто умер позавчера.

– Зачем? Как будто у всего есть причины. Сын один, да. Но дело не в этом. Ну, почему! Я вас, деточка, старше на сорок лет. Нельзя было. Я как раз из той социальной среды, которую так старательно разыгрывает ваш муж. Тогда и думать было нечего. Меня? Кто? Конечно, нет. Он никого не любил, даже сына.

– Вот вы, наверное, думаете, и зачем эта старуха так красится? Думаете, думаете. Белила, румяна, тушь, белое, красное, чёрное. Это я себе лицо рисую. Не нарисую, не будет лица. Так маска, а без неё будет изнанка маски, что куда страшнее, уверяю вас. Оттиск семейного счастья, так сказать. Муж ваш имел давеча несчастье застать меня как раз вот так, без макияжа, а ля натюрель. Он вам разве не рассказывал? Полно лукавить. Сразу, конечно, и рассказал. Ещё бы. А и здоров же он у вас, должна я вам заметить. Впечатлил. Прямо бык. Бык разъярённый, в пене. Как выскочит на лестничную площадку… Мы тогда с ним оба выскочили, я в халате и без лица, а он в набедренном полотенце. Маленькое такое полотенчико. Синенькое. А он большой. У нас на юге не часто такую крупную  породу встретишь. Ведь он, как я теперь понимаю, из здешних мест? Он вчера от бешенства свой парижский акцент потерял. Чудесная была сценка. Я массу удовольствия получила, в отличие от него. Он, ясно, в ванне был, когда какой-то псих принялся снизу всем трезвонить. Пены! Мыльная гора. Весь в белых завитках, как в шерсти. Он всё отплёвывался, когда крыл того, кто звонил. Тот, как увидел с кем имеет дело, так сразу сник. Ретировался. И выражаться так сильно даже не требовалось. А выражается он у вас…

Сюрприз. Не ожидала. Профессор, директор, Хьюго Босс, Пьер Карден, а тут такой фольклор пошёл, так сказать, первозданный. Недра народной культуры, региональный колорит. Я растерялась, стою, разинув рот, а надо было записать. Ну а лицо у него было, когда он разглядел, что это я! Не лучше моего. Тоже… изнанка. «Pardon, madame», и задом обратно в квартиру. И чего было так смущаться? Впечатлил, впечатлил. Я ему так и сказала: «Monsieur, vous êtes impressionant». Впечатлил.

2021

Врата

Придите потерянные, испуганные, взволнованные, чужие. Нуждающиеся, возбуждённые, возмущённые, отягощённые кладью, и те, кто налегке. Придите страждущие, жаждущие ответа. Придите знающие ответ, но не верящие себе. Бегите прыткие, плетитесь вялые, подтягивайтесь явившееся слишком рано и прибывшие вовремя. Нетерпеливые, нервные: и вам не откажут. Интеллигентные — и вас заметят. Придите все, и прилепитесь к нему, ибо он тут, чтобы спасти вас, ибо он тот, кто даст вам ответ, тот, кто скажет всем вам, когда прибудет ваш поезд.