Так сложилось, что очутившийся на Западе и обосновавшийся с начала 80-х в Париже Александр Гинзбург был уже во многом совсем другим человеком. Деятельность, которую вёл Гинзбург в 70-е годы (в особенности — работа в качестве распорядителя Фонда помощи политзаключённым, созданного на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ»; или, иначе говоря, Фонда Солженицына), обременяла множеством обязательств.
РАИСА ОРЛОВА, МАРИЯ РОЗАНОВА, АНДРЕЙ СИНЯВСКИЙ: «ТАМИЗДАТ СПЛОШЬ И РЯДОМ ПРЕВРАЩАЛСЯ УЖЕ В САМИЗДАТ»
Предисловие, публикация и комментарии Ефима Гофмана
Ефим Гофман
«Синявского и Даниэля мы почти не знали»[1], — честно констатировали впоследствии Раиса Орлова и Лев Копелев, характеризуя момент, когда стало им известно об аресте двух писателей, публиковавших свои произведения за границей под псевдонимами. Тем не менее, тогда, во второй половине 1965-го — начале 1966 года чета Копелевых мгновенно включилась в дело поддержки и защиты подсудимых. Не могли эти люди, в силу органически присущей им личной чуткости и неравнодушия к серьёзнейшим проблемам литературно-общественной жизни, оставаться в стороне, когда жестоко попиралась свобода творчества, свобода самовыражения личности.
В конце ноября 1965-го, ещё не будучи уверенным, что под именами Абрама Терца и Николая Аржака действительно печатались Андрей Синявский и Юлий Даниэль, Лев Зиновьевич Копелев (в то время — научный сотрудник Института истории искусств, филолог-германист с солидной репутацией) направил в высшие партийные инстанции и президиум правления Союза писателей СССР письмо с призывом «возможно скорее освободить Синявского»[2]. А позднее, узнав, что никакой ошибки нет и арестованы именно те самые авторы, тайно издававшиеся на Западе, позиции своей не изменил. В феврале 1966-го года, незадолго до начала суда, Копелев пишет по просьбе адвокатов развёрнутый отзыв на произведения Даниэля, квалифицировавшиеся властями как состав преступления. Отзыв завершался предельно твёрдым выводом: «не вижу в них (то есть: в произведениях — Е.Г.) никаких оснований для судебного преследования по уголовному делу»[3]. Подобное отношение к ситуации, конечно же, абсолютно закономерно вытекало из общих этических принципов, которыми руководствовался Копелев, и — распространялось на обоих арестованных писателей.
Что же до Раисы Давыдовны Орловой (в период, о котором идёт речь, уже достаточно известной исследовательницы американской литературы и критика), то её вклад в защиту Синявского и Даниэля состоял, прежде всего, в участии в сборе подписей для коллективного письма 62-х писателей Москвы, призывавших власти — уже после того, как процесс был окончен, а приговор приведен в исполнение — взять осуждённых писателей, смело отказавшихся признать себя виновными, на поруки. Откровенно обозначала Орлова своё отношение к аресту и суду над писателями также в ряде публичных выступлений:
«10 апреля [1966 года][4]. Лекция в Колонном зале Дома Союзов, рассказываю московским библиотекарям о новинках зарубежной литературы в русских переводах. Потом, как обычно, вопросы, среди них: «Правда ли, что Луи Арагон протестовал против суда над Синявским и Даниэлем?»
— Правда. <…>
— А как лично вы относитесь к этому суду?
— Считаю осуждение несправедливым.
Большинство долго хлопало.
Домой пришла счастливая.
В апреле были ещё две лекции, и на каждой из них повторялся тот же вопрос и тот же ответ. А потом меня вызвали в Бюро пропаганды С[оюза] П[исателей] — эти лекции читались по их путевкам. Заведующий сетовал и словно бы оправдывался:
— Мы получили больше десяти «сигналов». <…> сверхбдительные товарищи возмущаются: «Грубая политическая ошибка… открыто защищала осужденных врагов». Вам придется написать объяснительную записку. <…>
С тех пор в Москве мне больше не разрешали[5] читать лекций»[6].
До поры до времени, однако, за пределами Москвы, в разных местах тогдашнего Советского Союза Раисе Орловой выступать с лекциями по-прежнему разрешалось. Да и, в целом, поначалу у Копелевых оставалась возможность продолжать свою честную и достойную профессиональную деятельность в рамках официального пространства. Тем не менее, непростые обстоятельства наступившего времени побуждали всё более заметно приобщаться к происходившему за рамками дозволенного свыше: подписям под коллективными общественными петициями; помощи политзаключённым; публикациям в самиздате и тамиздате; несанкционированным властями интервью для иностранных СМИ — их давал только Копелев, поскольку Орловой необходимо было сохранять возможность работы и, соответственно, соблюдать осторожность. Всё более тесно сближались Копелевы с самыми разными представителями литературного андеграунда и диссидентства — включая Андрея Дмитриевича Сахарова, с которым общались с 1972 года и очень подружились.
«Мы ещё продолжали рассчитывать на возможности «прогресса в рамках законности», не замечая, что нас уже затягивало в новый и куда более крутой поворот»[7], — так впоследствии характеризовали ситуацию сами Копелевы.
А переломным моментом в этом смысле для них как раз и стал процесс Синявского и Даниэля.
По сути дела, именно после процесса началось сближение Копелевых с семьёй Синявских, переросшее со временем в подлинную дружбу.
«Когда посадили Синявского, меня взялись опекать старые лагерники: Варлам Шаламов, ребе Пинский (здесь имеется в виду Леонид Ефимович Пинский — Е.Г.)[8], Наталья Ивановна Столярова[9], Копелев»[10], — в подобной, подчёркнуто-раскованной тональности, вспоминала впоследствии Марья Васильевна Розанова-Синявская о своих тогдашних обстоятельствах. Имя Льва Зиновьевича Копелева в приведенной цитате фигурирует не случайно. Отзывчивость, душевная щедрость, свойственная этому человеку, побуждала к деятельным проявлениям сочувствия не только самому арестованному писателю, но и его жене, обременённой весьма тяжёлым грузом проблем, забот. Охотно в ту пору делился с М.В. Розановой Копелев (отсидевший, как хорошо известно, немало лет — с 1945-го по 1954-й) своим опытом столкновений с репрессивной машиной послевоенных сталинских времён. Информация эта была существенной, пусть по каким-то параметрам и отличались подобные обстоятельства от того, с чем в несколько иную эпоху, в середине 60-х, довелось столкнуться как самим Синявскому и Даниэлю, так и их близким.
Есть в этой ситуации и ещё один непростой момент, нуждающийся, на наш взгляд, во внимании и осмыслении.
Обратим внимание на то, как позднее, по прошествии десятилетий, характеризовали Копелевы своё отношение к заметной гражданской протестной акции, состоявшейся в декабре 1965-го в Москве, на Пушкинской площади, где представители общественности развернули плакаты с надписями «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем», «Уважайте Советскую Конституцию!»:
«Пятого декабря 1965 года в Москве впервые после 1917 года готовилась демонстрация в защиту прав человека и гражданина. <…> Мы <…> получили <…> приглашение, однако на демонстрацию не пошли. Не было даже колебаний. Кое-кто говорил, что это может быть и провокация. Мы так не думали, но просто считали — это студенческая затея, вроде тех собраний у памятника Маяковскому, где читали стихи и произносили речи. Мы хотели действовать по-иному: не выходить на улицу, не взывать «всем, всем, всем!», а снова попытаться вразумлять власти»[11].
Иными словами, ничуть не ставя под сомнение вполне достойных побуждений устроителей и участников упомянутой акции, Раиса Орлова и Лев Копелев сочли для себя правильным вежливо от неё дистанцироваться. Точно так же поступили в этом случае и некоторые другие представители независимой интеллигенции. К примеру, искусствовед Игорь Голомшток[12] в своей книге воспоминаний откровенно пишет о себе и других людях, причастных к ближайшему окружению Синявских: «Мы в этом митинге не участвовали»[13].
Вполне совпадало всё это по духу с позицией, которую в упомянутый период сознательно избрала для себя Мария Розанова (судя по всему, с одобрения А.Д. Синявского, пребывавшего за колючей проволокой). Позднее М.В. Розанова обозначала обстоятельства, о которых идёт речь, напрямую, без оглядок на иные, назойливо внедрявшиеся определёнными кругами неписаные «правила хорошего тона»:
«<…> я в тот момент поняла, что <…>, как раньше нашей задачей было, чтобы мужики (здесь имеются в виду Синявский и Даниэль — Е.Г.) сели возможно позже, так и теперь надо было вывести их на свободу пораньше, постараться сократить им срок, не поступившись при этом главным, а может быть, и единственным достоянием Синявского и Даниэля на этом процессе — непризнанием вины.
<…> наши пути с Ларисой Богораз [14] (первой женой Ю.М. Даниэля — Е.Г.) начали расходиться. Я считала, что наше дело заниматься освобождением Синявского и Даниэля. Лариса Богораз считала, что надо заниматься освобождением Родины. Можно сформулировать иначе: я считала, что через освобождение Синявского и Даниэля можно идти к правам человека, Лариса Богораз, — что через права человека можно идти к освобождению Синявского и Даниэля.
Я полагала, что мы с ней свое дело уже сделали. <…> Мы хорошо провели первый этап дела Синявского-Даниэля — следствие, Хорошо вели себя на суде: довольно толково записали весь процесс[15]. <…> Показали КГБ, что мы ничего не боимся и создали образ «непримиримых и отчаянных» жён, способных на что угодно. И теперь наше дело отойти в сторонку. <…>
Может быть, в этих рассуждениях о способах и формах ведения войны сказалось мое глубокое отвращение к советской привычке бросать в бой все силы до полного уничтожения: «и как один умрём в борьбе за это!» Мне ближе западный способ сражаться, когда воинская часть после боя уходит на отдых, а её место заступает свежий полк»[16].
ьоь
Как бы то ни было, о различии между путями, по которым пошли жёны Синявского и Даниэля, Копелевы явно имели представление. Не случайно затрагивает эту тему Раиса Орлова в одной из своих дневниковых записей 1968 года, и — показателен вывод, которым завершается упомянутый фрагмент: «Я не знаю ни ту, ни другую [из жён], я поступила бы как Мария Синявская»[17].
Думается, что такое сходство настроений, постепенно перераставшее в осознанную мировоззренческую солидарность, было хотя и далеко не единственным, но достаточно весомым фактором, содействовавшим сближению Копелевых и Синявских. В дальнейшем, когда идеологические полемики, которые в середине 60-х были лишь в зародыше, достигли невероятного накала и принимали порой характер весьма драматичных конфликтов, чрезвычайно важным, ценным для Синявских было то сочувствие и внимание, которое проявляли к ним в упомянутых ситуациях Раиса Орлова и Лев Копелев. Но об этих конфликтах — чуть позже.
Чрезвычайно существенным представляется и ещё один аспект проблемы: как воспринимали Копелевы творчество Синявского, имеющего и по сей день, по выражению С.И. Чупринина, репутацию «самого спорного русского писателя»[18]? Не имеет, на наш взгляд, столь уж большого значения приведенное в книге «Мы жили в Москве» скептическое дневниковое высказывание Л.З. Копелева о первой повести Абрама Терца «Суд идёт». Сам автор повести, как известно по различным воспоминаниям, не обижался, когда критиковали его раннюю прозу, поскольку, в значительной мере, воспринимал её как пройденный этап биографии. Гораздо важнее другое — то, что к произведениям зрелого Синявского, таким вершинным его книгам, как «Прогулки с Пушкиным», «Голос из хора», «В тени Гоголя», «Спокойной ночи», Копелевы, в отличие от многих других известных представителей литературной среды, относились с безусловной приязнью, чуткостью и интересом. Приведём в качестве подтверждения слова из статьи Льва Копелева памяти Андрея Донатовича Синявского, свидетельствующие о несомненном понимании незаурядности и масштаба этой фигуры:
«Произведения Синявского будут исследовать пристально, дотошно, рассматривая книги, отдельные страницы и словосочетания. <…> Будут рассуждать и спорить о том, что отличает Андрея Донатовича Синявского — философа, словесника, богослова, публициста от Абрама Терца — озорного сказочника <…>, сатирика, сюрреалиста, «абсурдиста», — что их отличает друг от друга и что же их сочетает в неповторимом единстве мысли и «страстей», игры и науки, безоговорочной правдивости и дерзкой фантазии <…>? <…> В череде художников слова и мыслителей — открывателей новых путей словесности Синявский занимает единственное в своём роде место. Он беспредельно свободен»[19].
Есть основания вспомнить в данном контексте и ещё один выразительный эпизод. Летом 1982 года произошло неожиданное и ужасное событие, которое для Копелевых (находившихся уже в то время в эмиграции, живших в Кёльне) означало серьёзную потерю. В автомобильной катастрофе погиб один из близких их друзей — 43-летний учёный-математик Сергей Маслов[20]. Тяжело переживая случившееся, не оставила без внимания Р.Д. Орлова того момента, что вдова погибшего, геофизик Нина Маслова своё письмо, отосланное Копелевым вскоре после потери мужа[21], завершила словами из эссеистических «Мыслей врасплох» Синявского: «Природа не даёт слишком много легких концов наподобие ухода из гостей, когда можно взять шапку и сказать: «Ну, я пошел, а вы оставайтесь и делайте, что хотите». Вероятно, смерть, как и всё на свете, надобно заслужить». Сообщая самому Синявскому об этом неординарном случае, Раиса Орлова прокомментировала ситуацию так: «Поверьте, Андрей, это большая награда, когда женщина, страстно любившая мужа и потерявшая его (она была в той же машине и спаслась чудом), в первом письме нам цитирует Вас. Это тоже надо было заслужить и Вы заслужили»[22]. Побудительным мотивом для Р.Д. Орловой в этом случае явно было стремление морально поддержать человека и автора, тяготившегося режимом априорного воинствующего непонимания, который упорно формировался вокруг его книг, идей, высказываний — и такая мотивация воистину дорогого стоит!
Немалую роль в сближении Копелевых с Синявским играло также сходство некоторых существенных эстетических представлений и пристрастий. Будь то открытость по отношению к модернистским тенденциям в литературе, изобразительном искусстве. Или — по-особому трепетные чувства к русской поэзии первой половины XX века во всём её многообразии и богатстве. Скорее всего, по душе могли быть Льву Зиновьевичу Копелеву проникновенные слова Синявского из статьи «Литературный процесс в России», касающиеся великой четвёрки (Цветаева, Пастернак, Ахматова, Мандельштам) и — имеющие, помимо всего прочего, прямое отношение к проблематике публикуемой нами беседы: «Мы ничего не поймём в истории новейшей, «самиздатской» (в широком смысле) словесности, если забудем, что у её колыбели стояли тени величайших поэтов XX столетия. Если, уповая на будущее писателей (имеется в виду: прозаиков — Е.Г.), мы не поклонимся в первую очередь этим четырём»[23]. Иными словами, в упомянутых вопросах личные вкусы совпадали у Копелева именно с Синявским, а не с Солженицыным (с которым, как известно, довелось Льву Зиновьевичу много лет общаться до тех пор, пока в 1985 году отношения не были полностью прерваны). «У Пастернака есть хорошие стихи; из последних, евангельских… А вообще он — искусственный. <…> [Мандельштама] некоторые очень хвалят. Не потому ли, что он погиб в лагере? <…> А по-моему, Мандельштам не русская поэзия, а скорее — переводная, иностранная»[24], — эти суждения Солженицына (высказывавшиеся в 1962-м году, незадолго до выхода в свет «Одного дня Ивана Денисовича»!) Копелев приводит в книге «Мы жили в Москве» с симптоматичным недоумением.
Что же касается некоторой разницы в возрасте между Синявскими и Копелевыми, то, судя по всему, не играла она в данном случае особенно принципиальной роли. Круг знакомств Копелевых был чрезвычайно обширен, склонность этих людей к общению на равных, без всякой напыщенности, притягивала к ним представителей самых разных поколений.
Оговорим, что целый ряд подробностей и деталей, касающихся затрагиваемых обстоятельств, нам неизвестен. По всей вероятности, много интересной информации со временем даст в этом смысле основательная работа с архивами — и Копелевых, и Синявских. В частности, практически нет у нас пока сведений о том, какова была степень близости и активности их общения — да и: было ли оно вообще?.. — в период между июнем 1971-го (временем выхода А.Д. Синявского из лагеря) и августом 1973-го (временем отъезда семейства Синявских за границу).
Коснёмся, однако, события хорошо известного. В 1978 году вышел в свет первый номер созданного Синявскими журнала «Синтаксис». Среди материалов, опубликованных в номере, была статья Льва Копелева «О смертной казни», призывавшая к запрещению на международном уровне этой предельно жестокой меры наказания. Со временем на страницах «Синтаксиса» был помещён и ряд других публикаций Копелева. Совершенно очевидным было, что они являются для журнала не какими-то проходными материалами, но, совсем напротив, всегда носят предельно неслучайный(!), значимый в концептуальном отношении характер.
В ноябре 1980-го года Раисе Орловой и Льву Копелеву, долго отодвигавшим от себя вариант эмиграции, всё же пришлось покинуть Советский Союз. Именно после отъезда, в период жизни в Западной Германии, их общение с Синявскими стало по-настоящему активным и тёплым. Они часто виделись: и в Париже (куда Копелевы не раз приезжали), и в немецких городах (где не раз бывали Синявские), а также — на международных конференциях, литературных, общественных собраниях и конгрессах, проходивших в других странах. А в периоды между встречами — переписывались, поддерживали связь по телефону.
Тогда, в первые годы жизни в Кёльне, Раиса Давыдовна Орлова (при участии и поддержке Л.З. Копелева) начала работу в рамках проекта, посвящённого самиздату, который был инициирован Исследовательским центром Восточной Европы при Бременском университете. Работа эта заключалась в проведении и записи бесед о самиздате с писателями и другими представителями литературной среды русского зарубежья, а также — с участниками диссидентского движения, пребывавшими в эмиграции. Всего было записано около 50 подобных интервью.
В апреле 1983 года Копелевы приехали в Париж. В период их пребывания там состоялась запись трёх интервью: 17-го апреля — с Синявскими; 18-го апреля — с Виктором Платоновичем Некрасовым (эта беседа была опубликована нами совместно с Г.В. Кузовкиным в 12-номере журнала «Знамя» за 2021 год); 19-го апреля — с Ефимом Григорьевичем Эткиндом (общим другом Копелевых и Синявских). Первоначально предполагалось, что интервью с Синявскими будет записываться в их доме в Фонтене-о-Роз (пригороде Парижа). Изменить подобные планы пришлось из-за неприятного стечения обстоятельств: «Лев [Копелев] на последнем перроне упал, к счастью, не страшно, но ушибся сильно, с его огромным весом, плашмя. Руки ушиб. Сейчас к нам должны притти Синявские, мы до них не доберемся»[25]. Записывать беседу пришлось в гостинице, где остановились Копелевы.
Остановимся немного на композиции публикуемого материала. Состоит он из двух частей. Первая из них — интервью с Андреем Донатовичем Синявским (длящееся примерно 23 минуты). Вторая — интервью с Марьей Васильевной Розановой (несколько более продолжительное, примерно 28 минут). Вместе с тем, подобные характеристики всё же, на наш взгляд, достаточно условны, поскольку в обеих частях беседы активное участие принимают оба респондента.
Задавала вопросы и вела беседу с Синявскими, в основном, Р.Д. Орлова. Таким образом, по преимуществу, это был разговор троих. Учтём, однако, что Л.З. Копелев, присутствовавший при проведении интервью, неравнодушно следил за ходом беседы и в какие-то моменты ненадолго к ней присоединялся. Соответственно, реплики Копелева, пусть и достаточно короткие, также присутствуют в интервью.
Заметим, что общий строй беседы был достаточно непринуждённым, и подобный дух, по возможности, мы старались сохранить в публикации. Впечатляют, в частности, отдельные высказывания М.В. Розановой, характерные для манеры её речи, зачастую ироничной и даже, в иных случаях, эксцентрично-саркастической. Взять хотя бы намеренные стилистические снижения с целью избежать ненужного, раздражающего пафоса в разговоре, к примеру, о выступлениях Синявского и Даниэля в конце судебного процесса, обозначаемых Марьей Васильевной так: «выругались последними словами». Или — тот фрагмент беседы, когда А.Д. Синявский рассказывает о самиздатском документе, найденном в его портфеле во время ареста. На допросе Синявскому пришлось сочинять легенду, будто бы он эти странички, лежавшие на столе «в какой-то редакции», случайно взял, — а Розанова в момент, когда Андрей Донатович описывает упомянутый эпизод, шутливо добавляет: украл.
Совершенно понятным представляется и то, что все участники беседы в некоторых случаях приводят сведения, нуждающиеся в поправках и уточнениях (обозначенных, по мере возможности, нами в комментариях). Разговор ведь, по определению, ничего общего не имел с какими-либо докладами на научном симпозиуме. Респонденты делились сугубо личными воспоминаниями о своих соприкосновениях с миром самиздата-тамиздата — не более того, но и не менее. Материалы подобного рода для инициаторов бременского проекта обладали безусловной ценностью, являлись важным подспорьем для проведения исследований по истории неофициальной общественной и культурной жизни СССР 1950-х — 70-х гг.
Учтём также, что в те времена, когда подобные интервью проводились, предавать огласке целый ряд сообщённых в них фактов было нежелательным. При тогдашней международной политической ситуации это могло поставить под удар распространителей самиздата, остававшихся в Советском Союзе. Соответственно, публикация материалов проекта в планы его инициаторов не входила. Не исключено, что именно по этой причине транскрипт беседы с Синявскими (как и ряд других материалов проекта) не был авторизован.
Подробнее, однако, есть основания остановиться на содержательной стороне беседы. Сразу заметим, что обращают на себя внимание существенные её отличия от записанного, как выше нами было упомянуто, днём позже интервью с В.П. Некрасовым. Рассказы Виктора Платоновича, которые со стороны Р.Д. Орловой вполне приветствовались, были сконцентрированы, по преимуществу, на двух событиях: на не санкционированном властями митинге 1966 года в Бабьем Яру, а также — на обыске в киевской квартире Некрасова, проведенном сотрудниками КГБ в январе 1974-го и побудившем писателя к тому, чтобы покинуть страну. К проблематике бременского проекта эти темы имели всё же не совсем прямое отношение.
Что же до ответов Синявских, то они, в значительной мере, носят характер вполне целенаправленных обстоятельных сообщений об истории знакомства с теми или иными самиздатско-тамиздатскими материалами и о своём участии в деле их создания и распространения. Даже разговоры о процессе 1966 года — точнее говоря, о том, как делалась и передавалась за границу текстовая запись судебных заседаний, как создавался знаменитый сборник документов и материалов, касающихся процесса, под названием «Белая книга» — вполне укладываются, не представляют собой какого-либо отклонения от тематического формата проекта. Подобное обстоятельство представляется по-особому любопытным, нетривиальным, учитывая органическую склонность ни в какие форматы не вписываться, присущую и Марии Розановой, и Андрею Синявскому.
Удивительным может показаться и то, что — по крайней мере, на внешнем уровне — в этом интервью вроде бы не ощущается полемический заряд. А ведь на дворе был 1983 год, время, когда в диссидентско-эмигрантской среде чрезвычайно бурные полемики достигли своего апогея! Не случайно эти напряжённые коллизии, в которые Синявские были основательно вовлечены, подаются крупным планом в другом интервью с ними, которое в мае того же самого года (то есть, совсем вскоре после беседы, проведенной Р.Д. Орловой!) провёл и записал Джон Глэд, американский славист, бывший в то время директором Института Кеннана[26].
Подобного рода темы в материале, который мы сейчас представляем, практически никак не обозначены. На самом деле, однако, всё обстоит не так просто. Если присмотреться внимательнее, можно убедиться, что следы мировоззренческих конфронтаций 1970-х — 80-х гг. присутствуют в беседе на уровне подтекста.
Показательным в этом смысле представляется один из вопросов, который Р.Д. Орлова задаёт Андрею Донатовичу Синявскому: «Считаете ли Вы, что это — принципиально разные явления: сам— и тамиздат?». Спокойно, без всякого вызова Синявский отвечает, что совершенно не склонен разделять, противопоставлять одно из этих явлений другому. Совсем напротив, респондент формулирует своё восприятие ситуации так: «тамиздат сплошь и рядом превращался уже в самиздат».
Да, конечно же, на первый взгляд подобный подход может вызвать удивление. Гораздо более привычна нам нормативная логика: неопубликованные, ходившие в самиздате произведения переправляются на Запад и — становятся тамиздатом. Но ведь, если посмотреть на ситуацию глубже, можно увидеть и другую сторону рассматриваемого явления: проникают в СССР, к примеру, зарубежные издания стихов Мандельштама — и далее всё происходит в полном соответствии всё с теми же, старыми добрыми самиздатскими(!) принципами. То есть, не печатавшиеся в Советском Союзе стихи из этих книг переписывались, а затем — наверняка передавались другим желающим с ними познакомиться, или, иначе говоря, распространялись. Пример этот Синявский как раз и предлагает в качестве обоснования своей формулы, приведенной нами выше. То есть, заострённый парадокс, каким она может показаться, зиждется, как мы видим, на принципах элементарного здравомыслия.
В то же время, ставя свой вопрос, Р.Д. Орлова не случайно оговаривает, что ряд лиц склонен самиздат и тамиздат разграничивать. Конкретные имена интервьюером не называются, но есть у нас основания предполагать, что, в первую очередь, имеется в виду здесь замеченное общественностью симптоматичное высказывание из вышедшей в 1979 году на Западе публицистической книги Лидии Корнеевны Чуковской «Процесс исключения»:
«Самиздат существует и своё дело делает, но за последние года четыре он начал спадать, убывать, как вода убывает в реке. Люди уже не сидят ночами за своими машинками, перестукивая свои или чужие открытые письма, не собирают уже вскладчину деньги, чтобы дать рукопись надёжной машинистке и получить в собственность экземпляр объемистого труда. Читатель переменился: люди жаждут теперь не Самиздата, а Тамиздата. Чем это вызвано? Одним ли только страхом? Не думаю. Тюремные сроки за хранение и распространение положены одинаковые: что за «Сам», то и за «Там». Не берусь определить, по какой причине, но к Там’у читатель нынче проявляет больший аппетит, чем к Сам’у. Хорошо ли это? Вряд ли. У Самиздата было читателей тысячи и весьма самоотверженных, у Тамиздата — всего только сотни и весьма осторожных. И ещё одно важное между ними различие, не в пользу Там’а: Самиздатом никто не спекулировал, Тамиздат же — предмет торговли на чёрном рынке и ещё гораздо постыднее: торговли между знакомыми»[27].
Разумеется, перспектива превращения свободной словесности в предмет спекуляции, и, тем более, «торговли между знакомыми» (как формулируется в приведенном фрагменте), ни у кого из участников публикуемого нами разговора не могла вызывать восторгов. Что же касается другого аргумента Л.К. Чуковской, выдвигаемого для доказательств преимуществ самиздата в сравнении с книгами, выходящими за границей, то — здесь дело обстоит гораздо сложнее.
Присмотримся пристальнее к антитезе из «Процесса исключения». Читатель тамиздата характеризуется автором книги как осторожный, а читатель самиздата — как самоотверженный. То есть, такие качества, как самоотверженность и осторожность противопоставляются друг другу. Казалось бы, осторожность — понятие не тождественное трусости. Осторожность вполне может быть проявлением благоразумия, трезвости суждений, ответственности за судьбы близких людей, которые могут оказаться в опасности. В данном случае, однако, нам явно предлагается воспринимать любые(!) проявления осторожности как нечто ущербное, сомнительное, несовместимое с импонирующим автору книги пламенно-энтузиастическим началом.
Обратим внимание и на присутствующее в процитированном фрагменте сожаление, что нет больше людей, сидевших «ночами за своими машинками, перестукивая свои или чужие открытые письма». Да, действительно, ближе к концу 70-х число инициатив подобного рода (в силу жестокого давления КГБ) стало существенно уменьшаться. Вместе с тем, задумаемся: к чему в большей степени имели касательство такие явления, вынужденно сходившие на «нет»? К чтению и распространению самиздата, или же — к протестной активности?
Иными словами, чувствуется по всему, что подобный разговор, касающийся самиздата и тамиздата, явно претендует на выход за рамки этих конкретных тем — в сторону вопроса о, в целом, путях независимой интеллигенции. Различия позиций по этим проблемам, которые лишь намечались, как мы помним, в середине 60-х, в дальнейшем стали основой крайне резких расхождений внутри нонконформистской среды.
Конечно же, можно было бы в случае, затронутом выше, всё свести к особенностям сугубо индивидуальных настроений Л.К. Чуковской. Безусловным заслугам этой личности отдавали должное и Синявский (чьих книг Чуковская не любила, но в чью защиту в 1966 году, тем не менее, выступила, написав вошедшее в историю обоснованно-гневное открытое письмо Михаилу Шолохову), и Копелевы. На протяжении десятилетий Раиса Давыдовна и Лев Зиновьевич достаточно тесно общались, но, в то же время, серьёзно спорили с Л.К. Чуковской — и отзвуки подобных несогласий присутствуют, к примеру, в таком письме (отправленном ли? неотправленном? не столь существенно, поскольку, в любом случае приводится оно в дневниковой записи Р.Д. Орловой от 15 января 1976 года):
«Не люблю монолога. Всё меньше приемлю владеющих истиной, всё больше — вопрошающих, ищущих. Тогда и мне хочется искать, идти. При бесконечном уважении и любви — монопольное владение истиной не могу признать и за Вами (и за АИ)»[28].
Аббревиатура «АИ» применяется здесь как способ зашифровать опасное(!) имя-отчество: Александр Исаевич. Отношение Л.К. Чуковской к фигуре Солженицына, доходившее порой до предельно фанатичного поклонения, хорошо известно. Вместе с тем, приходится учесть, что подобный случай был далеко не единственным. Культ Солженицына в значительной части неофициальных кругов позднесоветского времени постепенно становился всё более и более влиятельным. Выражался он, среди прочего, в готовности безоговорочно принимать на вооружение определённые идеи, которые автор «Одного дня Ивана Денисовича» и «Архипелага ГУЛАГ» в первой половине 70-х стал методично внедрять.
О каких идеях в этом смысле есть основания вести речь?
В первую очередь, как нам представляется, о тех, которые представлены в программной статье Солженицына «Образованщина». В соответствии с необоснованно укоренившимся стереотипом общественных представлений принято считать, что под понятием, обозначенным в заглавии упомянутой статьи, подразумеваются советские псевдоинтеллектуалы-приспособленцы. На самом деле, как ни печально, статья Солженицына была направлена против подлинной интеллигенции. По всей тональности статьи ощущается, что более всего раздражал её автора органически присущий сознанию интеллигенции дух рефлексии, ориентированный на осмысление общественной, политической, интеллектуальной ситуации эпохи в её сложности и объёме. Не случайно основной мишенью избраны были в данном случае не какие-либо персоны, встроенные в официозную, конъюнктурную линию, но — несколько независимых авторов самиздата. Стремление каждого из этих авторов уйти от упрощённо-манихейских представлений о реальности рубежа 1960-х — 70-х и о своём месте в ней квалифицировалось в статье, как оправдание конформизма. Будучи нацеленным на радикальную конфронтацию с советским режимом, Солженицын упорно стремился формировать в обществе установку на то, что путь борьбы, чреватой не только потерей возможности публикаций, научной работы и других форм созидательной деятельности, необходимой в любые времена, при любом строе, но и арестами, серьёзными лагерными сроками (к которым далеко не всякий порядочный и честный человек может быть приспособлен!) — единственно приемлемый в нравственном отношении вариант.
К великому сожалению, приходится признать, что на каком-то этапе именно подобная система взглядов пусть и не превратилась в некое безоговорочно-тотальное мировоззрение диссидентской среды, но — стала в этих кругах чем-то вроде мейнстрима.
С болью размышляла о подобных метаморфозах диссидентства Раиса Орлова в своей статье, написанной в 1980-м, за несколько месяцев до отъезда Копелевых из страны:
«Мне бывало нестерпимо душно, когда я оказывалась среди людей самодовольных, благополучных, не ощущающих, не желающих ощущать ни чужой боли, ни той угрозы, которая надвигается на страну. Но порою мне становилось душно и в среде людей, которые не могут, не хотят говорить о чем-либо, кроме диссидентской деятельности. Герцен писал: «Замкнутость малых городов и малых сообществ вредит глазомеру». <…>
Мне не достаёт в диссидентстве сосредоточенности на проблемах души, в особенности на этой — свобода…
Моя приятельница, человек редчайшего мужества, душевной силы, невероятной энергии, говорила: «Я стараюсь поступать наоборот от того, чего от меня хочет КГБ». Думаю, что подобный принцип — это ещё не свобода. Быть свободным — означает поступать так, как считаешь должным, не оглядываясь на противников, не сообразуясь с тем, чего хотят ОНИ. Жить в стране, управляемой ими, обладающими беспредельной властью, так, словно их не существует, — трудно. Мало кому это удаётся. Но свобода означает именно это»[29].
Не случайным представляется заглавие этой статьи Р.Д. Орловой: «Диссидентка ли я?». Такими же показательными и вполне обоснованными представляются размышления автора ближе к концу статьи, носящие резюмирующий характер:
«Сейчас мне представляется, что есть две возможности: делать своё дело для российского просвещения или стать диссидентом. И та и другая возможность имеет свое нравственное обоснование. И та и другая сопряжены с известными нравственными издержками. Я не могу определить раз и навсегда: что лучше? В моей душе, в моем сознании и сейчас идет борьба. Обе иногда связанные, иногда взаимоисключающие друг друга возможности сосуществуют, снова и снова требуют выбора в конкретных обстоятельствах»[30].
Именно осознание невозможности абсолютизации, понимание и уважение к праву каждого человека на один или другой выбор, обусловленный в каждом из случаев теми или иными, сугубо индивидуальными (или, как сказано в статье, конкретными) причинами, являлось той позицией, которой руководствовались Копелевы — в том числе и в период, когда оказались на Западе. Безусловными их союзниками в этом смысле были, как уже оговаривалось выше, Мария Розанова и Андрей Синявский, но — не только они. На таких же позициях стоял и уже упоминавшийся нами искусствовед Игорь Голомшток, литературовед и переводчик Ефим Эткинд, некоторые из участников диссидентского движения, находившихся в эмиграции: Андрей Амальрик, Павел Литвинов, Валерий Чалидзе. А также — остававшийся в Москве, но, при этом, не случайно входивший в число постоянных авторов «Синтаксиса» (любимый автор — как в беседах обозначала Розанова!) философ Григорий Померанц.
Вместе с тем, значительно больше было в «третьей» эмиграции и — лиц в статусе vip-персон, и — изданий, таких, как журналы «Континент», «Вестник РХД», газета «Русская мысль», упорно придерживавшиеся линии всё того же, взвинченного, непримиримого, радикально-ориентированного идеологического мейнстрима. Острый, яркий, но небольшой по объёму и вынужденно-редко выходивший «Синтаксис» носил характер исключения, и переломить общую ситуацию в сторону плодотворного идейного многообразия для этого издания было затруднительным (а другие, родственные «Синтаксису» по духу публицистические журналы русского зарубежья «Форум» и «Страна и мир» смогли возникнуть лишь существенно позже). В подобных обстоятельствах вполне объяснимой представляется тревога Андрея Донатовича Синявского, являвшегося непрестанным объектом нападок со стороны эмигрантского истеблишмента и обозначавшего в каких-то случаях образовавшееся положение так:
«я боюсь, что мы в эмиграции, под тёплым крылом демократического Запада, сами того не желая и не сознавая, воспроизводим в миниатюре прообраз советской власти. Только с другим, антисоветским знаком. Да ещё существенное различие: у нас нет своей полиции и нет своих тюрем. Но своя цензура уже есть. И свои доносчики тоже уже есть»[31].
Особенно удручало, что под влияние подобных настроений и принципов общественной жизни порой попадали те, кто изначально к ним, казалось бы, склонности не проявлял. На одном из таких случаев нам придётся остановиться подробнее, поскольку речь идёт о личности, чьё имя активно фигурирует в публикуемой беседе.
«<…>помимо близкого моего личного знакомства с Александром Гинзбургом[32] и чувства глубокой признательности к нему, я считаю Гинзбурга принципиальной фигурой»,— говорил А.Д. Синявский в программе радио «Свобода», вышедшей в эфир в июле 1978-го, — «Он был всегда, можно сказать, первооткрывателем. Например, его журнал «Синтаксис». Конечно, и до этого ходили в списках стихи и классиков, великих поэтов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, и молодых тогда авторов — Беллы Ахмадулиной, Генриха Сапгира и многих-многих других. Но Гинзбург придал этому пёстрому явлению новую форму журнала. Он увидел, что поэты и стихи интересны не только сами по себе, но в их соединении, связке»[33].
Упоминание Синявским своей глубокой признательности Александру Гинзбургу носило характер вполне обоснованный. Именно Гинзбург был составителем той самой «Белой книги», выпущенной в 1967 году за рубежом и сыгравшей столь важную роль в осознании на мировом уровне судилища над двумя писателями как факта возмутительного ущемления прав человека. Вот что говорила по этому поводу позднее М.В. Розанова:
«<…> подружилась я с Гинзбургом, когда он начал собирать документы для своей «Белой книги». Это было опасное и героическое предприятие. И вот тогда я смогла по-настоящему оценить его умение работать. На это было приятно смотреть. Тогда, в 66-м году, Алик[34] работал ночным сторожем в библиотеке Литературного музея. <…> И вот, принимая дежурство, Алик запирался и обзванивал всех, кто был ему нужен и кому надлежало прийти, принимал людей, раскладывал документы, печатал на машинке — словом, у него начинался настоящий рабочий день. А утром приходили сотрудники библиотеки, и ночной сторож сдавал им дежурство»[35].
Последствия этого чрезвычайно смелого поступка были для Александра Гинзбурга весьма тяжкими. Именно «Белая книга» стала основной причиной, по которой в 1968 году Гинзбург оказался (вместе с Ю. Галансковым, В. Лашковой и А. Добровольским) фигурантом «Процесса четырёх» и был приговорён к пяти годам лагерей. Притягательным для Синявских было, однако, то, что составитель сборника, вышедшего на Западе, не склонен был превращать проявленное мужество в способ монументализации собственной персоны. Совсем напротив, в молодые годы этому человеку, судя по разным свидетельствам, свойственно было иное — доброжелательная открытость, раскрепощённость. Не случайна та характеристика, которую давал Гинзбургу А.Д. Сахаров: «он — то, что называется «лёгкий человек»[36]. На чисто внешнем уровне подобные черты, вероятно, оставались присущими составителю «Белой книги» и впоследствии. «С Гинзбургом невозможно было окончательно поссориться», — такие слова были сказаны Марьей Васильевной в одной из наших бесед совсем иного времени, когда пути Синявских с этим человеком полностью разошлись. В свете подобных печальных поворотов (к ним вернёмся немного позже) приведенное высказывание по-особому заслуживает внимания.
Безусловно трогательным представляется то, что Синявские, создавая в 1978 году свой журнал, намеренно назвали его так же, как именовалось былое самиздатское детище Гинзбурга (и — не столь принципиальным был в этом случае факт различия между профилями двух изданий; мы ведь помним, что в журнале Синявских печатались не стихи, а эссеистика, литературная критика, публицистические статьи). Символичной была и надпись, помещавшаяся на внутренней стороне задней обложки первых четырёх номеров издания: «АЛЕКСАНДРУ ГИНЗБУРГУ, редактору первого журнала «СИНТАКСИС» (Москва, Самиздат, 1959–1960), — посвящается». Подобный жест, помимо прочего, носил характер поддержки Гинзбурга, арестованного в 1977 году в очередной раз. Выражению солидарности и защите редактора первого «Синтаксиса» были посвящены также материалы, которыми сознательно открывались 1–3 номера «Синтаксиса» второго. А в редакционной заметке, открывавшей четвёртый номер журнала Синявских, вышедший примерно в середине 1979-го, сообщалось: «Первый год нашего издания закончился, совпав по времени с добрым известием: Гинзбург — на свободе».
Так сложилось, что очутившийся на Западе и обосновавшийся с начала 80-х в Париже Александр Гинзбург был уже во многом совсем другим человеком. Деятельность, которую вёл Гинзбург в 70-е годы (в особенности — работа в качестве распорядителя Фонда помощи политзаключённым, созданного на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ»; или, иначе говоря, Фонда Солженицына), обременяла множеством обязательств. Подобная ситуация приводила, будем откровенны, к существенной зависимости от настроений, преобладавших в тех самых, влиятельных эмигрантских кругах, которые Синявского решительно отвергали. Разрыв отношений Гинзбурга с семьёй Синявских явился горьким, но, по-видимому, неизбежным итогом подобного положения вещей.
Особенно болезненным моментом явилась в этом смысле определённая степень вовлечённости Александра Гинзбурга в чудовищную кампанию, разгоревшуюся в эмигрантских кругах уже на совсем другом этапе, в 1992-93-м гг. Речь идёт о попытках обвинений Андрея Донатовича Синявского в сотрудничестве КГБ, с которыми тогда выступили Владимир Максимов (справедливости ради, заметим всё же, что бывший главный редактор «Континента» впоследствии оказался единственным из участников кампании, принесшим Синявским публичные извинения), Владимир Буковский и ряд других лиц. Что же до Гинзбурга, работавшего тогда в «Русской мысли», то его причастность к событиям, о которых идёт речь, выражалась не в прямых жестоких инвективах, но — в предоставлении страниц газеты для крайне сомнительных материалов, призванных бросить тень на репутацию Синявского, и в натужных, неубедительных публичных попытках оправдывать позицию авторов подобных опусов. Поразительный характер носит факт, приведенный в воспоминаниях И.Н. Голомштока:
«Когда ещё в самом начале этой истории Алик Гинзбург приехал в Оксфорд, я задавал ему <…> вопросы <…>, и получил от него честный прямой ответ: «Я играю в другой команде»[37].
Иными словами, приходится с грустью констатировать, что верх взял в этом случае, как и во многих других инцидентах подобного рода, дух пресловутой партийности(!)…
Вместе с тем, именно в свете таких, предельно огорчительных трансформаций, с которыми приходилось и Синявским, и Копелевым сталкиваться в эмигрантские годы, по-особому впечатляет и вызывает уважение проявляющаяся всеми участниками публикуемой беседы объективность, уравновешенность, стремление к правдивому освещению событий диссидентской жизни минувших лет. Напрочь отсутствуют в состоявшемся разговоре какие-либо тенденциозные попытки уклониться от признания роли, которую в ней играли те или иные персоны, включая и Александра Гинзбурга, и Наталью Дмитриевну Солженицыну (с которой М.В. Розанова была на рубеже 60-х — 70-х во вполне добрых отношениях), и — самого Солженицына.
Всё это, однако, ничуть не отменяло присущей всем четырём собеседникам независимости позиции. Выражалась она, в числе прочего, в абсолютно честных оценках определённых, весьма настораживавших феноменов общественной эмигрантской (впрочем, не только эмигрантской!) атмосферы, остававшихся за рамками разговора о самиздате. Будь то, к примеру, такое тревожное явление, как терпимость к склонности Солженицына навязывать обществу идеологию русского почвенничества и, если не полностью разделять, то, во всяком случае, покровительственно умиляться ориентации новоявленных кругов подобного толка на ретроградно-авторитарные, а порой — и на вовсе угрюмые, черносотенные идеологемы. Или — склонность влиятельных эмигрантско-диссидентских сообществ, выражая на словах преданность идеям Сахарова, игнорировать едва ли не самую значительную из них, идею конвергенции (то есть мирного, спокойного преодоления барьеров между социалистической и капиталистической системами). Или, наконец, демонстративно проявленное всё тем же эмигрантским мейнстримом презрительное отношение к горбачёвской перестройке, к появившемуся в середине 80-х шансу демократизации советского режима эволюционным путём.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве: 1956—1980.— М.: Книга, 1990. С. 116.
[2] Цит. по: Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля — М.: Книга, 1989. С. 55.
[3] Там же.
[4] Здесь и далее в квадратных скобках помещены пояснения публикатора.
[5] Здесь и далее в цитатах, за исключением специально обозначенных случаев, курсив публикатора.
[6] Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве: 1956–1980. — М.: Книга, 1990. С. 203–204.
[7] Там же. С. 117.
[8] Леонид Ефимович Пинский (1906–1981) — литературовед, эссеист. В 1951 году, на волне борьбы с космополитизмом, был арестован и находился в лагерях до февраля 1956-го. В 1960-е — начале 70-х занимался методичным собирательством самиздата, проводил у себя на дому регулярные встречи представителей интеллектуального и творческого андеграунда. Подписал письмо 62-х писателей Москвы (подробнее о нём см. выше в предисловии и в примечании 119), участвовал и в ряде других акций по поддержке политзаключённых. Автор работ о Шекспире, Сервантесе и других крупнейших представителях западноевропейской литературы XVI–XVII вв., а также — сочинений, не публиковавшихся в официальной советской печати. В числе последних — сборник эссе «Парафразы и памятования», который был переправлен на Запад с помощью Л.З. Копелева и, под псевдонимом «Н. Лепин», целиком опубликован Синявскими в журнале «Синтаксис» (1980, №7). На страницах «Синтаксиса» (1981, №9) впервые опубликовали и речь Григория Померанца на похоронах Л.Е. Пинского.
[9] Наталья Ивановна Столярова (1912–1984) — переводчица, секретарь И.Г. Эренбурга. Дочь члена партии эсеров-максималистов Н.С. Климовой (чья судьба описана в рассказе Варлама Шаламова «Золотая медаль»). В 1934 году репатриировалась из Франции в Советский Союз. В 1937 году была арестована и находилась в лагерях до 1945 года. С 1956 года получила возможность постоянного жительства в Москве. В 1960-е — 70-е годы несколько раз выезжала на Запад. Благодаря обширному кругу знакомств среди иностранцев и представителей «первой волны» русской эмиграции, приезжавших в СССР, содействовала тайной передаче за границу произведений А.И. Солженицына и других авторов. Участвовала в деятельности Фонда Солженицына.
[10] Цит. по: Розанова М. Абрам да Марья // «Синтаксис». № 34. 1994. С. 126.
[11] Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве: 1956–1980. — М.: Книга, 1990. С. 116–117.
[12] Подробнее об И.Н. Голомштоке см. в примечании 45.
[13] Голомшток, Игорь Наумович. Занятие для старого городового: мемуары пессимиста. — Москва : ACT : Редакция Елены Шубиной, 2015. С. 129.
[14] Лариса Иосифовна Богораз (1929–2004) — правозащитница, диссидентка, филолог. Участвовала в демонстрации протеста против ввода советских войск в Чехословакию, состоявшейся 25 августа 1968 года в Москве, на Красной площади. После этого пребывала четыре года в ссылке, в Иркутской области. С 1989 по 1996 год возглавляла Московскую Хельсинкскую группу.
[15] Подробнее об этом см. ниже, в публикуемой беседе.
[16] Цит. по: Розанова М. Абрам да Марья // «Синтаксис». № 34. 1994. С. 133.
[17] Орлова Р. Д. Воспоминания о непрошедшем времени / Худож. К. Высоцкая. — М.: СП «Слово», 1993. С. 357.
[18] Чупринин С. Оттепель: Действующие лица / Сергей Чупринин. — М.: Новое литера-
турное обозрение, 2023. С. 829.
[19] Копелев Лев. Соло из хора // «Литературная газета». № 9 (5643). 5 марта. 1997.
[20] О ленинградском математике Сергее Юрьевиче Маслове (1939–1982) см. подробнее в статье «Русский интеллигент», опубликованной в: Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве: 1956–1980. — М.: Книга, 1990. С. 417–421.
[21] Упомянутое письмо Н.Б. Масловой полностью приведено в: Копелев Л., Орлова Р. Мы жили в Кёльне. — М.: Фортуна Лимитед, 2003. С. 212–217.
[22] Из письма Р.Д. Орловой к А.Д. Синявскому (19.10.1982) . Помещено в составленной М.Н. Орловой и Л.З. Копелевым книге дневниковых записей, писем и статей Раисы Орловой «Родину не выбирают», изданной целиком пока лишь в переводе на немецкий язык, под другим названием: «Warum ich lebe» (русск. пер.: «Почему я живу»; Göttingen : Steidl, 1990) / Архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете. FSO 01-003/W/RO-182
[23] Цит. по: Синявский А.Д. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 184.
[24] Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве: 1956–1980. — М.: Книга, 1990. С. 273.
[25] Из письма Р.Д. Орловой к С.Э. Бабенышевой (19.04.1983) / Архив Института (FSO). FSO 01-003/D/RO-176. Тетрадь № 71. Л. 29. Представленная здесь цитата приводилась в: Некрасов Виктор, Орлова Раиса. «Обыск, который во многом открыл мне глаза» или «Некрасов смеётся». / Предисловие, публикация и комментарии Ефима Гофмана и Геннадия Кузовкина. // «Знамя». №12. 2021.
[26] Упомянутое интервью представлено в: Глэд Джон. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. — М.: Кн. палата, 1991. С. 169–192.
[27] Цит. по первому изданию: Чуковская Лидия. Процесс исключения (Очерк литературных нравов). YMCA-Press, 1979. С. 125–126
[28] Цит. по: Орлова Раиса. «До нового XX съезда мы не доживём». Из дневников 1969–1980 годов. / Публикация и комментарии М. Орловой. // «Знамя». №7. 2019.
[29] Из статьи «Диссидентка ли я?», вошедшей в составленную М.Н. Орловой и Л.З. Копелевым книгу дневниковых записей, писем и статей Раисы Орловой «Родину не выбирают» (подробнее о ней см. примечание 22) / Архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете. FSO 01-003/W/RO-182
[30] См. примечания 22 и 29.
[31] Синявский Андрей. Диссидентство как личный опыт // Синявский А.Д. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 29.
[32] Александр Ильич Гинзбург (1936–2002) — журналист, диссидент, один из учредителей Московской Хельсинкской группы. В 1959–60-м гг. редактировал и выпускал самиздатский поэтический журнал «Синтаксис». В 1966 году составил сборник документов и материалов «Белая книга по делу А. Синявского и Ю. Даниэля», вышедший в 1967 году в издательстве «Посев». С 1974–77 гг. — распорядитель Фонда Солженицына. Несколько раз арестовывался: в 1960, 1964, 1967 и 1977 гг. В 1979 году посредством обмена на двух советских граждан, обвинённых в США в шпионаже, был выслан на Запад. С 1985 по 1997 год — обозреватель парижской газеты «Русская мысль».
[33] Цит. по: Александр Гинзбург: русский роман / авт.-сост. В.И. Орлов — М.: Рус. путь, 2017. С. 62.
[34] Дружеское и домашнее имя А.И. Гинзбурга.
[35] Служить добру — Александр Гинзбург [Интервью с А. Синявским и М. Розановой] / беседовал К. Померанцев // Русская мысль. № 3259. 7 июня. 1979.
[36] Сахаров Андрей. Воспоминания. Т. 2. — М.: Время, 2006. С. 311.
[37] Голомшток, Игорь Наумович. Занятие для старого городового: мемуары пессимиста. — Москва : ACT : Редакция Елены Шубиной, 2015. С. 315–316.
