После разрушения монастыря слава его почти погасла. У государства не было средств восстанавливать монастырь. Так и стояло его большое двухэтажное здание из серого камня без крыши, дверей и окон. Всё сгорело, всё теперь заросло не только травой, но и деревьями, всё разрушалось всё больше и больше. Только церковка монастыря была восстановлена, да и кое-как. В субботу вечером и в воскресенье утром сюда сходились богомольцы со всей Пивы. Другой церкви в горах не было.
НАШИ ЗА ГРАНИЦЕЙ
(окончание. Начало в № 5/2025 и сл.)
Подебрады 6/6-1970 [последняя (!) дата в мемуарах Б.С. Попова]
Утром, очень рано, нас разделили по группам на разные жандармские станции. Я удивился организованности. Со всех станций уже ожидали жандармы-проводники, чтобы отвести своих на станцию. Потом я понял почему. Убыль жандармов была довольно сильная, а желающих поступить на эту службу было мало. Юношам, отбывающим военную службу, можно было сократить, уйдя добровольно в жандармы, срок службы с 3-х лет до 1-го года. Но эта выгода мало кого прельщала, так как посылали в опасные районы и можно было легко, как увидите дальше, вместо сокращения перейти в вечность…
Я завидовал своим товарищам, попавшим по 2-3 и даже вчетвером на одну станцию. Я попал на жандармскую станцию Горанско один. А мне завидовали они, так как узнали, Горанско — районный центр области Пива, где было самый спокойный район. Но это “было”. Прошло потом 2-3 месяца и Пива перестала быть спокойным районом. Но это потом.
Моим проводником-жандармом был молодой жандарм из Пивы, но не с той станции Горанско, а с другой, подчинённой ей, но находящейся хоть и ближе к Никшичу, но совершенно не по дороге к Горанско, а влево, на границе с окресом г. Гацко, это уже в Далмации. Дорога в Горанско была совершенно заметена снегом, по ней невозможно было пройти. Да и 75 километров зимой вообще трудно пройти в горах, когда нет “пртины”, то есть протоптанной тропинки. Мой проводник предупредил меня, что и на их станцию (кажется она называлась Кусиде) будет не легко дойти, что он дошёл в Никшич ещё более или менее хорошо, так как была, хоть плохая, но всё же “пртина”. Но ждёт меня уже несколько дней в Никшиче, в это время шёл опять снег и он не ручается как мы дойдём.
Вещей у меня было мало. Английский вещевой мешок, где самой тяжёлой вещью была та штука бумажной диагональной материи, что я подобрал споткнувшись на неё на пристани в Севастополе. Та штука материи была уже начата, так как я делал из этой материи матрац и подушку в Галлиполи. Второй вещью была боковая английская же сумка. В ней было зеркало и иная мелочь. Но в Никшиче я получил жандармскую тяжёлую обмундировку, винтовку, патроны и 2 ручные гранаты. Свою обмундировку я сдал в каптёрку в Никшиче. Жандармская обмундировка для “припремног джандара” состояла из брюк и кителя, сшитых из старых русских шинелей — остатков обмундировки черногорской армии, снабжавшейся Россией. Представляете что это был за “костюм”? Тяжёлый, бесформенный, составленный из кусков, часто не подходящих по цвету. Временному (на 1 год) жандарму это должно было хватить. Конечно, на лето оставалась та же обмундировка. Ужас! На ногах были тяжёлые солдатские ботинки и обмотки из того же самого русского сукна, из его кусков. Только на голове была сербская солдатская складная шапочка с кокардой, такого же фасона как и чешская, только с двойными боковыми сторонами, чтобы можно было закрывать уши. Эти “наушники” очень пригодились — в горах был сильный мороз.
Мы прошли по шоссе до конца никшичской долины. На конце этой долины, справа от шоссе открылась феерическая картина. Это был первый бугор начинающейся горной части. Весь бугор состоял из “насыпанных” известковых глыб, плоских камней и т.д. И из под всех этих камней текла вода. Был мороз, но вода была не мёрзлая [замёрзшая], были обмёрзшими только обрызганные торчащие концы камней. Зрелище было потрясающее. Там мы напились воды и набрали во фляжки. Дальше шла уже горная тропинка. Хорошей “пртины” не было. Прямо в горы шла тропинка в направлении на Горанско, влево в горы шла наша тропинка. Горанская тропинка была занесена, на ней не было следов пешеходов. На нашей были следы и под верхним лёгким снегом чувствовался твёрдый утоптанный снег. Но всё же идти стало трудно. Мой проводник сжалился надо мной и взял мой вещевой мешок, когда я совсем выбился из сил. Пошёл снег, слепило глаза, под ногами было всё глубже и глубже мягкого снега. Часто мы теряли тропинку и проваливались в снег. Я был мокрый от пота и нельзя было и думать об отдыхе. Ели на ходу. Когда уже совсем стемнело, заметили развалины какого-то замка на скале, а за ним стали попадаться сельские домики. Мы были близко у цели. Жандарм мой спешил. Ведь мы приехали в Никшич 22/12. Сегодня было 23/12. Завтра сочельник. Не дойти к сочельнику — значит много потерять для него. Рождество, по-сербски “Божич”, большой праздник. Это и улучшенная еда на станции, и посещение местных жителей, и “посиделки” в деревне. Как я узнал после, это “посиделки” вроде русских с такими же играми и танцами, с угощением. Для моего проводника это была бы большая потеря.
Была уже ночь, когда мы, измученные и голодные, ввалились в здание жандармской станции. Сначала мы просто сели как были одеты на скамью и долго сидели так пока не отдышались и пока у нас не проявились иные смыслы жизни, кроме желания отдыха в тепле. Потом мы сняли верхнее платье, разулись и попросили есть. Повар оставил нам и обед и ужин, рассчитал на двух. Утолив голод, у нас осталось только одно желание — спать. Все жандармы были дома, а поэтому мне пришлось расположиться на широкой скамье у стены, такой же, какие бывали и в наших станичных казачьих домах.
Что-то мне дали под себя, укрылся я шинелью, а под голову вещевой мешок — не впервой было. На следующий день, то есть 24/12-1921 г. командир станции сказал мне, что телефонировал о моём прибытии в Горанско, но что Божич мне придётся провести у них, так как он на праздник мне провожатого не даст, а Горанско пришлёт за мной 26/12. Мне было всё равно, даже лучше было отдохнуть после такого похода. Ноги в солдатских ботинках я растёр в кровь, за пяткой в особенности. Так я и прожил два дня на этой жандармской станции. Ходил в занятых одним из жандармов “чарапех” (носках, из толстой шерсти вязанных), раны мне залепили из жандармской аптечки пластырем. Кормили меня, как и всех жандармов, из общего котла улучшенным “менажем”, звали жандармы идти с ними в гости и на посиделки. Но мне было не до того. Я просто отдыхал и целыми днями вспоминал, мечтал и думал о предстоящей службе и что после неё. О предстоящей службе думалось легко. Чем может отличаться здешняя военная служба от нашей ? Опасностей особенных в Пиве не ожидалось. Надо было только скорее выписать русскую белградскую газету и этим соединиться с русским эмигрантским миром. Из газет узнаю, откуда можно выписать учебники математики высших классов средней школы, о возможностях переписки с родными в СССР. Надо кое-что повторить — ведь хочу продолжать образование в высшей школе в Белграде. Надо ориентироваться в эмигрантской жизни и её возможностях. Так и прошли эти три дня в размышлениях. Это были три дня, а не предполагавшиеся два, так как Крсто Мрвошевич, жандарм (родом черногорец) со станции Горанско, пришёл за мной только к вечеру. причина известная: “Нема пртины” (т.е. нет тропинки). По дороге в Горанско он мне потом признался, что для него, как черногорца, пртина не задержка. Но на неё он согрешил и выйдя рано утром с жандармской станции, заглянул “ке газдерице кера му пече лева и пере веш” (к хозяйке, которая ему печёт хлеб и стирает бельё — у каждого жандарма должна была быть сельская семья, где ему пекли хлеб и стирали бельё — это не относилось к “менажи” (питанию) жандарма и каждый должен был позаботится об этом в частном порядке). Крсто Мрвошевич нашёл себе “добру газдерицу”, вдову, которая, как он хвалился, снабжала его не только “хлебом насущным”.
Кресто был уже немолодой, одинокий человек, бедный как церковная крыса. Был он недалёкий, неразвитой, но говорливый и добрый человек. Идти в жандармы черногорцу было очень опасно. Свои считали такого предателем и изменником. Тогда, по Версальскому миру, Черногория была присоединена к Югославии. А Черногорцы дорожили своей свободой, не легко несли это присоединение. У них в то время было ещё сильно “комитское” движение. “Комиты” — это были политические разбойники говоря коротко и в отношении 1921-го года, когда это движение теряло уже чисто политический оттенок. Им ещё помогала Италия, куда убежал и где умер изменивший во время войны (открывший Ловчен) крал Никола [король Николай] и где жил ещё его сын Данило, но эта помощь угасала совсем и комиты превращались в разбойников. Настоящие бои за свободу окончились последней памятной ещё тогда в 1921 году Никшичской битвой, в долине Никшича, которая была в 1920-ом году. Теперь комиты блуждали по лесам в горах, нападали на жандармские станции, нападали на автомобили, везущие в Черногорию деньги из центра на государственные нужды (жалование, инвестиционные средства), нападали на жандармов в пути. Кормились у населения добровольно или под угрозой. Попасться к ним жандарму-черногорцу — это была верная смерть. Нечерногорец отделывался потерей оружия, и одежды вплоть до кожи, и розгами, если не был убит в бою или не сопротивлялся до последнего патрона.
Пива выгнала от себя комитов. Просто сами крестьяне заявили им, что видеть их у себя не желают, зла им чинить не хотят, но и принимать у себя тоже не хотят. Это был такой договор чести. Поэтому в Пиве было жандармам почти безопасно. Договор был: ни мы вас, ни вы нас. Договор к жандармам не относился, а к территории. Выйдя из территории Пивы, конечно, встретив жандарма в Пиве, комиты не пожалели бы его. Так что договор относился к территории и местному населению. А надо заметить, что тогда в Черногории были ещё остатки родового быта со всеми его последствиями.
Мы шли с Крсто Мрвошевичем в направлении на Горанско, всё время поднимаясь в гору то скалистыми тропами по ущелью в лесу, то совсем без тропы по открытой местности, где мы далеко видели вокруг. То там то здесь на этой покрытой снегом, поднимающейся в гору местности торчали не засыпанные снегом верхушки камней и скал и издали нельзя было различить, что это: камень или человек лежит. Крсто шёл всё время озираясь и приглядываясь и поучал меня как надо остерегаться в лесу между скал и как на открытой местности. Не надо идти к торчащему из снега камню, пока не убедишься, что это не человек, а камень и что за камнем не видно человека и торчащего дула винтовки.
Говорливый черногорец рассказывал мне также о Горанско, об их жандармской станции, о порядках там, о “нареднике” [ударение на первом слоге], начальнике этой станции. “Наредник” — это унтер-офицерский чин вроде старого русского… , или казачьего вахмистра. Это был жандарм ещё австрийской жандармерии, служивший теперь у сербов. Сам он был серб по национальности, но австрийского “толка”, надышавшийся австрийским духом, не считавший достойными своей особы, презрительно относившийся к сербским жандармам. Не любили его за это жандармы — и об этом рассказывал мне Крсто. Рассказывал мне и о экономических порядках. Жалование жандарма было 500 динар в месяц. Это я знал. Но только от Крсто я услышал, что каждый жандарм вкладывал в “менаж”, то есть в общее питание 300 динар. 300 динар вкладывал и “наредник”. Один жандарм был назначен поваром — и он вкладывал 300 динар. Но “наредник” и повар столовались все 30 дней в месяце. А жандармы были в разгоне по службе минимально 15 дней в месяц, а то и больше. А на время служебного похода жандарму из “менажа” ничего не давалось на дорогу. Такие порядки были заведены под давлением “наредника”. Отчётность о расходовании сумм на “менаж” никакая не велась. И Крсто говорил, в чём я и сам впоследствии убедился, что всё это было не по закону, что “наредник” с поваром хозяйничали в свою пользу, что “наредник” часто нарочно гонял жандармов, чтобы больше “очистилось” в их пользу сумм из менажных денег, что для “наредника” у повара всегда было кофе, что если “наредник” приходил вечером поздно из “кафаны” (каверна по-чешски, кафе — по-русски — было то в местном поселении Горанско такое учреждение, где можно было выпить вина, медовины, “грушковца”, “немыковца”, “мастики”, сливовицы и иных “зелий”), то повар тащил ему наверх в канцелярию, служившую ему и его квартирой, вторичный ужин. Ну, а жандарм не мог из оставшихся ему после покупки пшеницы для хлеба, помогла этой пшеницы и уплаты за печение хлеба и стирки белья, каких-нибудь 150 динар столоваться за эти деньги в походах. Жандарм должен был буквально питаться потом тем, что ему дали местные жители покушать, когда он, зайдя отдохнуть, упорно сидел пока его не покормили. Буквально жандарм по воле “наредника” питался в дороге “подаянием”. Всё это я услышал от Крсто за время пути на станцию Горанско. Погода на наше счастье была прекрасная: ясно, солнечно, мороз не очень большой. Правда “пртины” не было. Но Крсто шёл “наизусть”, а я топал за ним по его следу. Времени у нас было — целый день, хоть это был и зимний, короткий день, но расстояние до Горанско не было больше 25 километров. Туда мы пришли уже зимнею ночью, отдохнув предварительно в ущелье реки Пивы, в старом монастыре, в 2-3 километрах от Горанско. Это, собственно, уже не был монастырь. Уже давно во время какой-то войны, не помню уж какой, может быть и во время первой мировой, а может быть и раньше, при какой-либо стычке с турками (настоятель этого бывшего монастыря рассказывал мне, когда это было, но я забыл уже), это монастырь был разрушен и восстановлены были только церковь и дом, где жил настоятель с причётником и слугой-мальчишкой. В этом доме мы отдыхали, там я познакомился с иеромонахом, который говорил по-русски, так как получил воспитание в России в Киеве. Там нас напоили чаем с хлебом, с маслом. Я узнал, что у этого “калуджера” (настоятеля монастыря) иеромонаха есть русские книги и тот приглашал меня зайти, когда поеду молоть свою пшеницу на хлеб, и брать книги для прочтения. Мельница с 12-ью поставами стояла в сотне метров от дома на притоке реки Пивы, который здесь вливался в Пиву, а начинался здесь же, метрах в 200-х от монастыря. Как это возможно, чтобы водяная мельница с 12-ью поставами приводилась в движение от реки, начинавшейся в 200-х метрах от мельницы — об этом расскажу позже. Это начало реки я потом увидел позже и любовался им с высоты Горанского плато.
Из монастыря в Горанско идти было легко. Правда, дорога (не пртина, а горная дорога) поднималась, хоть и зигзагом, но круто в гору, но была наезженная, с прибитым снегом. Ведь весь посёлок ездил сюда молоть муку и ходил в церковь. Так мы полегоньку добрались часам к 10 вечера в Горанско. (Как всю дорогу твердил Крсто свою любимую поговорку: “А све полаку, а све у добры час”, то есть “Всё время понемножку, всё время вовремя”.
Возле жандармской станции нас остановил окрик часового: “Стуй! Ко je tamo?” Крсто ответил и часовой пропустил нас на площадку перед станцией. В нижнем этаже в казарме горела лампа керосиновая под потолком, в окне пристройки в 1-ом этаже тоже был свет. Туда отправился Крсто, а я остался в казарме. Крсто вернулся скоро: “Данас нема време. На саслушанье сутра у ютро. Спат!”, то есть сегодня у наредника нет времени. Я пойду с рапортом к нему завтра. А теперь спать !
Постель для меня была, первая влево от двери за столом с лавками. Кое-кто из жандармов проснулся и глазел на новенького. Но охоты говорить ни у кого не было. В казарме топилась печь, было тепло. Я разбросал мокрую одежду на лавках, влез под одеяло с простынёй на соломенный матрац с простынёй тоже и моментально уснул. Был вечер 27/12-1921 года.
Утром разбудил зычный голос дежурного (он же часовой). Кто пытался спать дальше, того он подымал криком: “Дыгни се!” и сдёргивал одеяло. Дежурный спешил, так как сейчас же сдавал свой пост новому дежурному, а сам шёл спать. Всё это не было “впервой”, и я моментально был одет. Дальше следовал завтрак (вчерашний мясной суп и сладкий чёрный кофе ячменный). Жандармы охотно поделились со мною хлебом и надавали советов, где найти “газдерицу” и где купить пшеницу. Повар между тем пронёс в закрытой миске завтрак нареднику и через некоторое время оттуда послышался довольно тонкий, но зычный голос: “Дэжурны!” Дежурный вернулся, осмотрел меня, в порядке ли моя одежда и повёл меня по крутой лестнице наверх на “саслушанье”. Оно не было длинным. Мои документы сдал ещё вчера начальнику Крсто. Была проведена запись нового жандарма, вопросы об умении обращаться с оружием, ленивый наредник задал ещё какой-то вопрос о моём происхождении и причине почему я пошёл в жандармы. Я ответил наполовину, указав, что всё есть в записи, произведённой в Сараево, которая, как вижу, в моих документах. Он дал мне правила об использовании жандармом оружия, чтобы я завтра утром сдал ему экзамен знания наизусть, а сегодня, чтобы я купил себе пшеницу и нашёл газдерицу. Поразил меня требованием 150 динаров в менаж. Я ответил, что до 1/1-1922 остаётся 4 дня, за которые я заплачу ему 40 динар, а на его вопрос почему только столько, сказал, что в Никшиче я получил жалование за время с 21/12-1921 до 1/1-1922, а поэтому тоже не буду платить в менаж за 1/2 месяца, а только за оставшиеся дни. Он недовольно покрутил головой, но всё же согласился. Так мы и разошлись. Это было первое “столкновение” моё с наредником.
В казарме я принялся за изучение наизусть правил о применении жандармом оружия. Это было пунктов 5-6, пояснявших, в каких случаях жандарм может применить оружие. Всё было понятно и ясно, кроме одного пункта. Я никак не мог его понять, а поэтому как раз и помню наизусть до сих пор единственно этот пункт. Там было одно слово, которое я не понимал, а именно начало пункта: “Да осуети и т.д.” Я пытался узнать у жандармов, что значит это “осуети”. (“Да” — это и в старом славянском русском: “да здравствует!”, например). Но уровень интеллигенции жандармов был такой, что объяснить мне что это за “осуети” никто не мог. Только Блажо Радончич, молодой весёлый черногорец (их всегда посылали вместе Крсто и Блажо в патруль) объяснил мне общий смысл: “Ну если будет арестант опасный убегать — стреляй в него.” И тут я вспомнил Соломоново: “Суета сует т всяческая суета” (по-чешски: “Marnost nad marnost”.) “Да osujeti” — “чтобы сделать напрасным”… Вот оно что! А весь пункт: “ Да ocyetu бегство опасних злочинаца.” — это значит: “Для предотвращения побега опасных злодеев.”
В это время третий черногорец Йован Перович привёл ко мне одного местного жителя по имени Пётр: “Его жена, если она согласится, будет тебе печь хлеб и стирать бельё. Я пошёл с этим Петром. Его домик стоял на отлёте от Горанско, в полкилометре, там, где длина (вернее плато) переходила снова в скалы, горы и лес. Пётр был молодой симпатичный черногорец. Его жена оказалась просто красавицей (если бы не ступни ног № 45, как у всех черногорок — растоптаны при ходьбе по скалам в “опанках” — мягких чувяках из сыромятной кожи. (Да Вы можете слово “чувяки” не поймёте — оно ведь не русское, а казачье. Чувяки — это, ну, скажем “мокасины”. Их надевают всегда на толстый шерстяной носок. Хозяйка (газдерице) кормила грудью ребёнка, когда мы вошли в комнату из “кухни” и при моём появлении стыдливо спрятала грудь. А я, признаться, заметил мелькнувшую соблазнительную форму и покраснел.
Хозяйка согласилась, только не знала условия. Я сказал, что тоже не знаю — спрошу у жандармов, а она пусть спросит у иных “газдериц”. Я спросил у Петра, где купить пшеницы. Он мне продал 50 килограмм и я вернулся с мешком на плечах.
Утром сдал нареднику экзамен и получил разрешение взять “мазгу” (помесь осла с лошадью, но не мул это был) имевшуюся на жандармской станции и отвезти смолоть пшеницу. При этом наредник сказал: “Когда тебе спекут хлеб — пойдёшь в патруль с Йованом”.
Благополучно спустившись (с винтовкой и с 60 патронами, конечно — у жандармов были австрийские винтовки системы Манлихера, затвор открывался и закрывался без поворачивания рукояти) к мельнице я стал в очередь, вернее положил в очередь свой мешок, привязал мазгу и дал ей сена, что взял с собой из Горанско и пошёл к “налуджеру”. Тот очень обрадовался. Угостил меня чаем с булочками, выбрал я себе три книги русских, (одну из них взял хрестоматию {citanku} для старших классов) и стали мы “тачать лясы”, то есть болтать со стариком-иеромонахом. Я интересовался его историей, он — моей. Решили, что сначала он расскажет свою историю, а потом, в следующее моё посещение — я. Бате было лет 65 в том 1921 году, то есть родился он когда-то в 1856 году или около того. Был он сирота. Нашли его русские и черногорские солдаты в уничтоженной турками деревушке черногорской — такие турецкие налёты в те времена были не редкостью, а черногорцы платили тем же. Мальчишка был юркий, лет 7-8, куда-то спрятался и при резне уцелел. Но ни отца, ни матери, ни других родных не осталось. Русскому офицеру (командный состав у черногорцев был всегда больше чем на половину русский) пришло в голову послать мальчика в Россию учиться. Он родом черногорец, знает свой язык и надо сделать так, чтобы он его не забыл, пусть его там сделают образованным человеком (офицером, священником, доктором) и потом пошлют домой крепить узы между Черногорией и Россией. Снабдив мальчика письмом с подобным содержанием и сообщая, что тот круглый сирота, его послали (или отвезли) в Киев. Ну, а там его отдали в духовное училище, потом закончил он и семинарию. Учился он очень хорошо и кому-то пришло в голову сделать из него что-то большее чем священника. Определили его в духовную академию, которую он прекрасно окончил, постригли в монахи с соответствующим иеромонашеским чином и тогда уже послали в Черногорию. Ну, а там как раз, знаменитый тогда Пивский монастырь нуждался в игумене — вот и определили его туда. Свою предначертанную миссию он выполнял хорошо, но случилось уничтожение монастыря. Я уже говорил, что не помню, кто его уничтожил — может быть и немцы, так как после измены короля Николая {краля Николы} бои в Черногории с немцами ещё происходили, и как раз в Пиве, как мне рассказывали. Одно село “Черна гора” под пиком Дурмитор, немцы даже не смогли занять, и в течении всей войны оно оставалось свободным и имело в вооружении пулемёты и даже одну горную пушку. Гору Дурмитор я видел с первого же дня моего пребывания в Горанско. Её высоту я не помню уже. Но она господствует над всеми горами Пивы и её далеко видно отовсюду. Этой высотой заканчивается горный кряж, идущий по правой стороне реки Пивы. Заканчивается ею в направлении если смотреть против течения. В этом направлении гора поднимается сначала постепенно, а потом всё круче и круче и заканчивается обрывистым склоном. Очень красивая “взлётная” гора. У меня часто появлялось желание влезть на Дурмитор. Но самому, конечно, нечего было и думать о такой “прогулке”, а желающих принять в ней участие я не нашёл. Вообще каждый говорил, что это невозможно. На стороне постепенного подъёма к Дурмитору находилась та деревушка “Черна гора”. Один раз мне пришлось в ней побывать и я потом не удивлялся, почему немцы оставили её в покое. Это была деревушка расположенная на дне провала, образовавшегося по всей вероятности как и пропасть Мацоха в результате обрушения крыши пещеры в известковых горах. Таких провалов я видел в Черногории два и слышал, что это не единственные. особенностью провала в “Черне горе” было, что стены со всех сторон были отвесные и в “Чёрную гору” вёл только узкий коридор в скалах — единственный вход. Об этом расскажу позже. Теперь дальше о монастыре и его игумене. Видите, какая у меня куриная память — я забыл и имя этого иеромонаха. Может быть нарочно забыл после того происшествия, которое у меня случилось с ним несколько месяцев спустя. Но пока мы были друзьями. Он был рад, что может говорить по-русски и вспоминать прошлое. А я пользовался от него книгами и тоже был рад поговорить по-русски.
Я всё бегал на мельницу посмотреть, не дошла ли до меня очередь помола. Наконец игумен послал туда своего помошника-причетника, чтобы наша беседа не прерывалась.
После разрушения монастыря слава его почти погасла. У государства не было средств восстанавливать монастырь. Так и стояло его большое двухэтажное здание из серого камня без крыши, дверей и окон. Всё сгорело, всё теперь заросло не только травой, но и деревьями, всё разрушалось всё больше и больше. Только церковка монастыря была восстановлена, да и кое-как. В субботу вечером и в воскресенье утром сюда сходились богомольцы со всей Пивы. Другой церкви в горах не было. А в будние дни, как мне говорил иеромонах, он служил утреню и вечерню один, только со своим причетником и мальчишкой. Да и служил ли ?
Только раз в года, на пасху воскресала слава монастыря. Вокруг него вырастал целый лагерь. Богомольцы приходили на страстной неделе и были здесь до пасхальной заутрени. После полуночной заутрени были розговены под открытым небом, переходившие в танцы и игры. И начинались такие “бесовские игрища” подвыпивших богомольцев, что ему приходилось выгонять особо стыдливых любовников, не доверявших дискретности кустов и высокой травы, выгонять палкой из церкви, как некогда Христос выгонял торгующих из храма.
Пасха — праздник любви и всепрощения (“друг друга обымем”), “праздников праздник и торжество из торжеств”, как учит православная церковь, и призывает в одном из песнопений, славить пасху “весёлыми ночами.” И в поцелуе троекратном никто не смеет по-старому обычаю отказать. Весёлые ночи, да плюс троекратные поцелуи — вот и “пошла плясать (писать) губерния.“ Так и доживал свой век старый игумен. Чин у него в то время был чуть ли не архиерейский. В митре, как мне рассказывали, совершал он раньше, до разрушения монастыря, богослужения. Но митра исчезла. Но бриллиантовый крест на чёрной монашеской камилавке у него как-то сохранился — показывал он мне её.
Так мы болтали, пока его причётник не принёс уже готовую мою пшеничную муку. Распрощался я нехотя с игуменом, взвалил мешок на мазгу и пошёл домой. Муку прямо завёз к газдерице. Она сказала, чтобы завтра перед обедом пришёл за хлебом. Обед в казарме я пропустил, но повар мне сохранил котелок густого варева с мясом. Нареднику я сообщил, что хлеб мой будет готов завтра к обеду. Значит после завтра пойдём с Йованом Перовичем в патруль.
А пока я осваивался на жандармской станции и в посёлке. На нашей станции было 15 человек, как я уже говорил. О трёх черногорцах Крсто Мрвошевиче, Блажо Радоичиче и Йовану Перовиче я уже говорил. Собственно, настоящих жандармов на нашей станции было 5 или 6 только: наредник, повар и ещё трое или четверо рядовых жандармов. Они держались особняком, к нам “припремным” относились свысока и не удивительно, что я не помню их имена. Только с одним из них я был в патруле. В большинстве случаев я ходил в патруль с черногорцами или с теми солдатами, отбывавшими добровольно в жандармерии срок действительной службы, сокращаемый в таком случае с 3-х лет на 1 год. Это были (дай бог памяти!): босниец молодой краснощёкий парень Мила Зорич, герцеговинец худой Танасия Шукунда и третий — не помню как его звали. Был из богатой семьи, сельской, ему посылали из дому, он угощал настоящих жандармов и был с ними. Вот я насчитал 13 (со мною) и не помню остальных. А может быть нас было не 15, как я говорил, а только 13 ? И это может быть — ведь давно это было.
Ну, а как вспомню местечко Горанско. Местечко это-то было, но какое ? Это был срезский центр Пивы (срез — это вроде округа). Был там дом срезского начальника, каменный. Потом дом срезской канцелярии. Потом наша станция. Потом большой каменный дом школы, в одной его пристройке помещалась почта. Потом была кафана [кофейня], а в ней жил и её владелец с семьёй. Потом было 3-4 дома частных лиц: богатых крестьян, чиновников срезской канцелярии, учителя. Были домики мастеровых, немного на отлёте от главной группы домов: сапожника, столяра, кузнеца-слесаря. Ещё дальше на отлёте разбросаны были дома крестьян победнее, как моего Петра. Улиц в местечке не было — дома стояли вразброд. Заборов, кроме как у дома срезского начальника, кафаны и 2-3 ещё иных, у дворов не было. Заменяли их низенькие гряды камней уложенных всухую, вот всё Горанско — местечко, где мне предстояло прожить год. Потому, что мне удалось не там целый год, потому-то только я и живу до сих пор. Но об этом потом.
На следующий день я пошёл за хлебом утром после завтрака, а не к обеду. Я кое-что услышал о способе печения хлеба и мне хотелось посмотреть на этот процесс. Действительно способ печения оказался интересным.
Во-первых, что из себя представляет кухня в обычном домике черногорца. Это первая комната, в которую входишь в домик. Это даже не комната, собственно говоря. Пол в этом помещении земляной, потолка нет, а не его месте только жерди, на которых сушатся в дыму “скоруп” и овечьи окорока. Над жердями двухскатная крыша дома и в её ребре прорезана дыра. Туда уходит дым из очага. Очаг представляет собою возвышение, сантиметров на 20 над полом, сделанное из глины (может быть под глиной кирпичи или камни — не знаю). На этом возвышении разводится костёр. Над костром с жерди свешиваются проволоки, снабжённые на конце крюком. Крюк или железный, или зачастую, просто сук дерева. На крючёк (или сучёк) вешается котелок. Котелок закрывает крючёк от прямого воздействия огня, а потому крючёк и может быть деревянным. Когда немного истлеет — замениться. А что это за штука “скоруп” ? Это сливки с овечьего молока. Из овечьего молока масло не сбивается. Сливки просто наливаются или в говяжий пузырь или чаще просто а овечью шкурку. Эта “посудина” висит над очагом и содержимое сушится в поднимающемся дыму очага. Сливки всё время доливаются, пока “посудина” не наполнится. Сушка идёт медленно и сливки квасятся при этом. У них получается очень приятный, кисловатый, слегка копчёный вкус. Высушенные они совсем как масло. Вот это и есть “скоруп”. Это в хозяйстве черногорца главный жир.
Хлеб пекут в такой кухне на этом очаге. Пекут его “под тепсией”. Тепсия — это железная кованная глубокая крышка: [рисунок крышки с одной верхней ручкой, высота крышки 15-20 см., а диаметр крышки — 40-50 см.] вот такая, приблизительно. Плато очага прогревается костром. Горячая зола с угольками сгребается в сторону и глина очага обметается и на неё стелется большие широкие листы специальной травы. Летом, когда она свежая, она придаёт нижней корке хлеба приятный вкус. На постепенные листы травы кладётся приготовленный из квашенного твёрдого теста хлеб, закрывается “тепсией”, а на тепсию сверху нагребается горячая зола с угольками, а в случае надобности (это уж “газдерица” отгадывает по теплу золы и очага) на золе ещё поддерживается огонёк. Время отгадывается или по солнцу, или по песочным часам, или по часам с кукушкой, каких я видел в Черногории много, или по карманным часам. Искусная хозяйка так тебе испечёт хлеб под “тепсией”, что как будто бы он в печи пёкся. За 9 месяцев жена Петра ни разу не испортила мне хлеб. За работу берётся “припёк”. Я, например, дал 50 кг. муки и получу за неё 50 кг. хлеба. А “припёк”, то есть приблизительно 30-40% воды, что остаётся в готовом хлебе — это плата за работу. Конечно, жандармы были кавалеры и приносили своим “газдерицам”, когда бывали в городе Никшиче или в городе Гацко (это уже за границей Черногории в Далмации) какой-либо подарок, а именно или платок, или городские конфеты. Тем более, как я уже сказал, некоторые “газдерицы”, как это было, например, у Крсто давали жандармам не только “хлеб насущный”. Я тоже своей газдерице приносил подарки, но по отношению к ней, скорее по отношению её мужа Петра, вёл себя всё время честно. Одно время, летом уже, мне казалось, что я слишком уж честен когда “газдерица” привыкла ко мне и встречала меня как-то уж слишком радостно и радушно, а я как-то слишком охотно засиживался у неё, придя за хлебом. Пётр работал в срезском управлении и вечно был в разгоне, так как срез не обладал широкой телефонной сетью — телефон был только в Никшич, в Гацко и на той жандармской станции, куда я пришёл впервые на Рождество. Но потом моя “газдерицы” как-то рассердилась на меня. Из-за “Юноны”. Юнона в древности была богиня. Её “портрет” — рисунок её лица с какой-то статуи — был в нашем учебнике латыни. И вот в Горанско я встретил оригинал. Как Юнона воплотилась в молодую девушку-черногорку я не знаю. Но то была точная копия лица Юноны, а формы Венеры. Только не надо было смотреть на ступни ног — те были типичные черногорские. Икры ног были прекрасные, но ступни… И вот я свое “Газдерице” рассказал, что любуюсь “Юноной”, любуюсь как статуей. Она мне на это ответила как-то обиженно-вызывающе. А я по молодости лет не нашёлся, смутился, вспомнил мои товарищеские отношения с Петром скорее попрощался и ушёл. Она мне сказала что-то в таком роде, что она, мол, значит мне не нравится. С тех пор она уже не встречала меня так радостно, а скоро после этого жандармы стали посмеиваться и звали меня посмотреть, когда проходила поблизости та моя “Юнона”, хотя о “Юноне” я рассказал только своей “газдерице”. Не умел я вести себя правильно с женщинами…
Итак хлеб у меня был — принёс я домой и уложил на кухне в особом шкафу, как и все жандармы, буханку килограмма 3-4. Вечером Йован получил патрульный лист и рано утром, позавтракав и отрезав себе по куску хлеба с килограмм, мы с Йованом Перовичем тронулись в путь. Шли мы на ту станцию, куда я пришёл на Рождество из Никшича, только шли немного иным путём, не через монастырь — монастырь мы оставили влево и в то глубокое ущелье реки Пивы не спускались. Проходили по какой-то тропинке по краю обрыва и тут, влево, я увидел исток того короткого притока Пивы, на котором стояла та водяная мельница. Мельницу и церковь тоже было видно с высоты скал. Но главное, что захватывало — это был исток притока Пивы. Мы видели глубоко под собой, под обрывом, овальное озерцо. Из него вытекала широкая речка. А вода в озерце “кипела”. Знаете, Вы видели, конечно, как кипит на спокойном огне вода в глубокой кастрюле. Посреди кастрюли всё время пляшет бугор воды, меняя свою форму, колеблясь и делая круги, расходящиеся к стенкам кастрюле. Вот тоже самое творилось и в том озерце под нами. Вода посредине вздымалась танцующим, меняющим свою форму, интенсивность и до некоторой степени и положение посредине озерца бугром. Йовану было это явление не интересно, он привык к нему и знал его причину. Здесь он ходил уже около 3-х лет — у него была “обавеза” (обязательство) на трёхлетнюю жандармскую службу, которую он заканчивал в конце этого лета. (Его интересовало только окончание его службы — он был женат и пошёл в жандармы, чтобы подзаработать к своему маленькому хозяйству в долине Никшича. Дома его ждали жена и маленький сын.) Я должен был уговорить его постоять над этим обрывом несколько минут, чтобы я мог насладиться чудесным зрелищем. Было бы интересно запечатлеть всю эту картину аппаратом с широкоугольным объективом. Далеко в серой глубине, обрамлённое скалами, поросшими тёмно-зелёными кедрами и елями, тёмное, с синеватым оттенком озерцо, за ним короткое ущелье, упирающееся в другое ущелье, где текла река Пива, обрывистые светло-серые склоны этого ущелья Пивы, вздымающиеся до той же высоты, на которой стояли и мы и постепенно повышающиеся дальше направо, переходя в вершину Дурмитор, уже ясно освещённую солнцем, блистающую снегом, голую как лысина.
Идём дальше, углубляясь в лес, начинается довольно крутой подъём. Ветки елей, отягощённые снегом и даже целые молодые деревья наклонились до самой земли. Иногда подходим под ними, иногда идём по ним. Там порой происходят неприятные случаи ; ветка вырывается из под снега и осыпает нас стрясаемым снегом. Тишина в лесу немая и ни ветерка. Йован не советует громко говорить — от громкого звука может посыпаться снег с деревьев. Под ногами глубокий снег — это видно потому, что снег прямо подпирает у большинства старых елей их нижние ветки. Но “пртина има” (тропинка есть) и только порою проваливаемся в снег ступивши в сторону от нахоженной дорожки. Здесь могут идти только пешие. Даже вьючный конь или осёл не прошли бы. Но вот прошли лес и подъём становится более сносным. Выходим на то плато, по которому мы шли с Крсто Мрвошевичем, только в другом месте. Влево узнаю выступающие из снега характерные скалы. Йован озирается, идёт осторожно. Говорит мне, что тут близко граница Пивы и надо остерегаться комитов. Начинается спуск по плато и Йован начинает рассказывать мне откуда берётся исток той речки, что это за “кипящее” озерцо. Несколько лет тому назад в долине г. Гацк, что в 30 км. от этого озерца и Горанска, упала у одного хозяина в речку овца, в том месте, где эта речка, извиваясь по долине, подходит к скале и вливается в неё, исчезает с поверхности земли. Овца была меченая. Через некоторое время речка у Горанско принесла труп этой овцы, надутый как мех, к мельнице, что возле монастыря. По метке узнали чья это овца — это была овца, упавшая в реку в долине Гацка. Значит та река, пройдя под скалами весь путь от долины Гацкой к реке Пиве вытекает на поверхность в том озерце, бьёт там снизу ключом, а потому и кажется, что вода в озере кипит. Когда я увидел попав в Брно, какие красоты вытворила речушка Пунква в Моравском Красе, то подумал, что может быть когда-либо найдётся в Черногории свой профессор Абсолон, который разведает подземное течение этой реки и откроет может быть там ещё большие красоты. Ведь там, в Черногории, сплошной известняк. А в том, сто там есть сталактитовые пещеры я сам, через несколько месяцев по одному случаю расследования кражи в одном селе недалеко от Горанско, убедился — попал в такую пещеру глубоко в земле. Но это тоже потом.
До жандармерийской станции мы с Йованом дошли благополучно, переночевали там и на следующий день тем же путём вернулись домой. Пришли домой как раз вовремя. Ночью повалил снег и шёл то с бураном, то спокойно, не переставая несколько дней. Завалил все “пртины”, невозможно было попасть ни на мельницу, ни в ближайшую большую деревню, находившуюся километрах в 4-х от Горанско в направлении на Гацк, несмотря на то, что между Горанско и той деревней не было никаких природных препятствий. Просто намело ужасные сугробы снега и вообще снежный покров увеличился ещё на метр. Жандармы, бывшие в патрулях, возвращались с большим опозданием, в новые патрули посылать было невозможно, почта перестала ходить, телефонная связь была прервана. Наконец снег прекратился, но положение не улучшилось. Ходить можно было или на лыжах или на сетчатых специальных приспособлениях (забыл как они называются, ни по-русски, ни по-сербски, ни по-чешски не помню. Ну, а у нас таких приспособлений не было. Между тем мы прикончили свои запасы. Не было сахару, не было соли, не было мяса. В той ближайшей деревне у нас был куплен бычок. Но как его довести до Горанско ? Человек не пройдёт, а бычок подавно нет. Но голод не тётка. Когда уже все жандармы были в сборе, решили пойти за бычком. Пойдём туда гуськом, будем топтать “пртину” возможно шире. Бычку под живот подсунем две подпруги и на них по обоим сторонам бычка жерди. Если провалится — вытащим его из снега. Подготовили всё и рано утром пошли. Что это была за работа — то Вы и представить себе не можете. В некоторых местах наша “пртина” уходила по пояс под уровень снега. Там её приходилось делать особенно широкой, чтобы прошёл бычок.
