Человеку, далекому от кулачных боев, могло показаться, что Ахмед сейчас разберется с Дойчем совершенно без проблем. Силы их выглядели как неравные. Как будто могучий боец вышел сражаться с каким-то несуразным немолодым сутулящимся от неуверенности мужиком. Все должно было кончиться быстро. Ахмед протянул руку к лицу противника, одновременно, крутанув ногой в рабочем ботинке в голову Дойчу.
СВИНГ
(продолжение. Начало в №12/2024)
Моше вел боксерский кружок в школе, пользуясь одобрением директора, который был полностью на стороне новоприбывших «русим», он был из класса вязаных кип и считал, что только вот эти хлынувшие, благодаря сложным политическим играм американцев и русских, хлынули в еврейскую страну через австрийский город Вена, полетами из Москвы и Ленинграда 5-6 рейсов в неделю самолетами авиакомпании Эль Аль до аэропорта Лод и далее во все концы необъятной исторической родины. Но в основном в Иерусалим и Хайфу, это то, что они знали об Эрец Исраэль. Ну, и еще, Ашдод, Нетанья там и приближенные к ним города, мошавы и села. Так вот, директор школы, в которой работал наш Моше, обожал, так называемых, русских, надеялся на «русских» и считал, что вот они, эти неловкие скованные жизнью и судьбой люди, Дойч и коллеги его, смогут научить его 10-ти и 11-тиклассников, жить и бить наотмашь врага кулаками по лицу.
В учительской было еще два преподавателя их этих «русских», один из них был пьющий, но отлично знающий свое дело математик, тонконогий с мешками под глазами иронический джентльмен, ходивший на работу в хорошем костюме и галстуке, заменивший знание иврита цифрами, задачками и уравнениями любимого предмета и боевая дамочка из Владивостока, успевшая пройти за 37 лет три неудачных брака, курившая на переменах на заднем дворе крепкие сигареты, и надеявшаяся, вполне справедливо, найти свое счастье в Иерусалиме в четвертый раз. Она прекрасно знала иврит, «просто способности к языкам», и преподавала новейшую историю, «последние 150 лет, не больше», что само по себе было невероятно. «Откуда такие знания, откуда». Предмет она знала великолепно, и директор с некоторым восторженным всхлипом, восклицавший на педсовете, «какие только люди приезжают оттуда, из заснеженных ледяных степей», смотрел на нее с обожанием, но не более того. «К сожалению, — цедила дамочка деловито, подвозившему ее однажды после уроков Дойчу, — он не в моем вкусе, наш директор, да и возраст, он стар уже для меня, не подходит, но ничего знать нельзя, конечно. Да, чуть не забыла, он носит очки, это автоматически исключает его из числа претендентов на мою благосклонность, я таких с детства не выношу, да».
Машина ее, любимый объезженный двухлетний «форд», была в фирменном гараже, меняли что-то важное, что именно она не знала. Йохи, как ее называли, с интересом косилась на руки Дойча, похожие на дремлющего в джунглях сытого питона, в рыжеватых волосках и шрамах на толстых суставах фаланг, и отворачивала кудрявую голову прочь, «мол, ты тоже парень ничего, но уж слишком прост, хотя ничего, конечно, знать нельзя заранее». Ей ко всему прочему нельзя было пить, потому что она теряла совершенно управление над личными поступками после одного вида стопки с алкоголем. Дойч вздыхал про себя, представляя трехминутный поединок своей Хавы и этой Йохи (по прилете она изменила имя со Светланы на Йохевет, это было в те годы возможно) на голых кулаках без правил, и говорил, посмеиваясь, себе под нос, «боевая ничья». Йохевет, вообще, была некогда в сложном историческом прошлом, матерью Моисея и Аарона.
Так вот, Моше Дойч вел кружок бокса, два раза в неделю, с удовольствием получая дополнительные часы с двойной оплатой к зарплате, покрикивая на развязных нервных подростков, ставя им, так называемые, «двойки» и серии крюков справа и слева, после разведывательных джебов, уклонов и выходов из них.
Уже несколько месяцев бригада рабочих вела отделочные работы в школе. Среди работяг, степенных мужиков средних и больше лет, был и один юноша из деревни под Шхемом лет 22-х, 23-х. Парень был рослый, крепкий, надменный, насмешливый. Школьники, которые знали все про всех, рассказывали, что самарийский юноша этот, звать Ахмед, чемпион карате, его побаиваются коллеги по бригаде и лучше с ним не связываться.
Цитировали: «Говорил громко смеясь, что я вашего русского боксера на куски порву, голову ему поломаю». Они рассказывали все это своему учителю спорта Дойчу, медленно и тщательно выговаривая слова, чтобы он все понял, так как тот находился в стране слишком мало времени и знал иврит не очень и не слишком. Дойч слушал ребят с каменным лицом, явно все понимал, но ничего не предпринимал. Что тут сказать? Потом переспросил, «так он говорил, да, ну, хорошо». Он запомнил все, намотал на ус, как говорится. Была в нем эта непреклонная, злая память, еще с ташкентского боксерского прошлого. Еще он хорошо запоминал слова, но кто же мог такое подумать о нем иное. Никто, конечно.
Все это рассказала Вене его племянница, которая сплетницей и кумушкой не была, а просто Веня спросил ее, «а где Дойч, что-то он пропал и на звонки не отвечает, ты случайно не знаешь?». «У него неприятности, его пока отстранили от занятий», сказала племянница сдержанно. Только потом Веня ее расспросил подробно и все узнал.
Ахмед, закончивший смену, пришел после уроков в зал, где Дойч тренировал своих парней 15-17 лет от роду. В зале было еще несколько совсем маленьких ребят лет 7, которые сидели на низких скамьях вдоль стен и наблюдали за тренировкой, открыв рты, ожидая своей очереди. Ахмед присел на лавку у входа и с кривой понимающей улыбкой смотрел за движениями боксеров. Дойч тоже смотрел за ребятами, изредка подходя к ним и поправляя стойку, поднимая им локти и направляя удары по мешку, которых было три подвешено к потолку на цепях. Двое подростков прыгали на скакалке в углу, все были при деле. Дойч не отвлекался на постороннего, которым этот Ахмед явно был со своей ужасной ухмылкой. Он, вообще, и не таких красавцев видывал и хорошо знал, что с ними делать. Дойч держал на лапах своего лучшего воспитанника средневеса Щуки Раби, который в 16 лет умел очень многое в боксе. Дойч считал, что из него может получиться настоящий боец, если он будет серьезен и все сложится в его пользу. Лапы, напомним, это такие плоские кожаные блины, плотно набитые конским волосом, надетые на руки тренера. Боксер же наносит по этим лапам ударные серии, успевая закрываться и защищаться от выпадов наставника, которые обычно летят ему в ответ в лицо.
Ахмед, смеясь чему-то смешному, в голос, очень мешал всем и особенно Дойчу. Тот прекратил тренировку, сложил лапы на левую ладонь, шагнул к парню и серьезно сказал ему. «Ты мешаешь, парень, уйди отсюда», и показал рукой на дверь. «Ты что, учитель, кому я мешаю, покажи мне», ответил улыбаясь Ахмед. Он, светловолосый семитский юноша, был очень хорош собой, высокого роста, с мощной шеей и могучими руками, разведенными перед Дойчем в знак некоего примирения. Внешний вид Ахмеда впечатлял всякого, глядевшего на него, все с ним было совсем хорошо, если бы не постоянная презрительная ухмылка, появлявшаяся на его лице, когда он, хороший плиточник, выходил на работу где-нибудь в столице евреев. Моше специально не обращал внимания на этого парня, достаточно раздражающего вида. Они не ссорились прежде, Дойч его просто не видел, Ахмед и ему подобные были Моше неинтересны. Он видал пугающих наглых парней и схожих с ними людей пострашнее в прошлой своей жизни, поопаснее.
Дойч, разговаривая с Веней однажды после обеда, сказал ему, поглядев на лежавший на обеденном столе на скатерке альбом, напечатанный на дорогой лаковой бумаге, под названием «Бокс», с изображением залитого потом и кровью тяжеловеса Мохаммеда Али на обложке, «вот он, этот парень, просто гений, лучше всех в истории, лучше его нет». Так сказал Дойч, который редко кем восторгался или просто молвил большое слово. «Подожди, Моше, — Веня уже перешел с ним на ты, — он ведь ненавидит всех белых, этот Мохаммед, евреи для него просто неизвестно кто, он страшный антисемит, как ты можешь им восторгаться?».
Дойч, на котором тяжелым грузом висел авторитет гордого защитника еврейской нации, отреагировал не сразу, но потом твердо сказал, никаких сомнений в его голосе было не услышать, он именно так думал: «Он великий талант, гений, все остальное значения совершенно не имеет, просто он лучший». Веня был сильно удивлен этими его словами. Он знал мнение Дойча по вопросам, связанным с национальной жизнью и гордостью, тем более восторг его в отношении Али был абсолютно непонятен и необъясним. Запомним эти заметки на полях в стороне. В школьном спортивном зале нарастало напряжение.
— Ты все-таки мешаешь тренировке, парень, я прошу тебя уйти отсюда быстро, — повторил Дойч мрачно, неприятно глядя рядом с Ахмедом в стену. В зал зашел коренастый бригадир и, прошагав к Ахмеду вдоль стены, недовольно сказал ему на иврите, как будто примерял новую обувь: «Машина пришла, возвращаемся домой, пошли скорее». Рабочий день у них закончился, вся бригада была из разных мест Иудеи и Самарии, только подрядчик был из Кирьят-Йовеля, хотя родился тут неподалеку в Александрии.
Ахмед уходить не хотел. Он поднялся и сказал Дойчу с вызовом: «А если я здесь хочу быть, что ты можешь сделать мне, а!?». Дойч перевел на него взгляд и медленно сказал: «Уши оборву, пацан». Бригадир тянул Ахмеда на выход, но тот легко высвободил руку и протянув ее вперед, ответил: «Я вижу, ты смелый, русский, попробуй меня в спарринге, а? Смельчак».
Дойч сделал паузу и почти спокойно сказал Ахмеду: «Давай, одень перчатки и постоим с тобой пару минут, посмотрим, что и как». Можно было бы и остановиться Ахмеду после этих слов Дойча, но его ненасытная ненависть вела его вперед, он поднялся на ноги и начал раздеваться. Моше отвернулся и пошел к железному шкафчику с инвентарем в противоположном углу зала, открыл его, достал две пары перчаток и остановился в ожидании. Ну.
Ахмед скинул рубаху и, подойдя к Дойчу, взял у него из рук пару перчаток, заправил шнурки внутрь, воткнул вдогонку за ними руки и побил их одна о другую. Выглядел он впечатляюще, килограмм на 95 парень, плечи, мышцы, руки, шея высокая и не боксерская, но на это внимания никто не обращал. Скорее культурист, чем боец. Дойч проигрывал внешне, плечи вперед, сутулится, шеи как бы нет, тяжеловат, хотя килограмм у него на первый взгляд не больше 85, да, и потом просто немолод. Дойч поправился в Иерусалиме на свободных ближневосточных харчах и редких тренировках, хотя следил за собой.
Ахмед пару раз, глубоко и быстро, присевший для разминки, сказал, что отводит на все про все 2 минуты. «Добавим еще минуту со скидкой на возраст, а потом все, больница, учитель, реанимация и все такое», он говорил серьезно. Дойч махнул ему правой рукой, мол, не болтай, парень, давай начнем. В зал зашла Йохи, похожая в угасающем предвечернем иерусалимском луче, на розовую энергичную фурию, на комсомолку Свету или Зою из советской легенды.
Сегодня она, Йохи, как всегда старательно, дежурила по школе. Она мгновенно все поняла, что к чему и зачем. «Что здесь происходит? Да-да, то самое, мордобой на национальной почве». Она не реагировала внешне на все происходящее никак, просто сказала Моше по-русски: «Не вздумай, Миша, ты с ума сошел, это плохо кончится». Йохи нравилась ему в таком состоянии еще больше. Дойч поморщился, отмахнулся, ступай, женщина по своим делам. Не надо надоедать никому, демонстрировало его лицо, Ахмед издевательски засмеялся. Начали.
Человеку, далекому от кулачных боев, могло показаться, что Ахмед сейчас разберется с Дойчем совершенно без проблем. Силы их выглядели как неравные. Как будто могучий боец вышел сражаться с каким-то несуразным немолодым сутулящимся от неуверенности мужиком. Все должно было кончиться быстро. Ахмед протянул руку к лицу противника, одновременно, крутанув ногой в рабочем ботинке в голову Дойчу. Неуклюжий старик (Моше Дойч) ногу перехватил в воздухе, голову от удара отклонил и вместе с движением своего корпуса ударил левой рукой сбоку по телу Ахмеда. Удар свой в это место он сразу же повторил, примерно, как опытный старый дятел неуклонно бьет твердым клювом в ствол неподатливого дерева. Ахмед схватился за живот и начал оседать на паркет зала.
Моше, холодный бешеный боец, пораженного противника не пожалел, даже не думал и догнал его автоматическим прямым ударом в голову. Ахмед упал, провернувшись в воздухе, без сознания, гулко тюкнув лбом в пол. Он застыл лицом вверх, глаза его пугающе закатились. Ему нужно было помогать здесь, Моше отошел от него и резким движением стянул перчатки с рук, не глядя на нокаутированного парня. Вся эта история продлилась несколько секунд, возможно около 18-20, не больше. Йохи отчаянно бросилась, поблескивая перламутровыми пуговицами своей кофты, через пласт солнца из зарешеченного огромного окна зала, к лежащему на помощь, забыв про Дойча и, вообще, про все. «Надо вызвать скорую», громко сказала она, совершенно неотразимая, бригадиру Ахмеда и Щуки Раби, которые смотрели на все что произошло, как окаменевшие изваяния.
Скорая помощь приехала быстро и Ахмеда увезли в Хадассу Эйн-Керем, лечиться. Полицейский наряд, примчавшийся минут через 10-ть, опросил всех, кто был при этом событии. При всем при том, Йохи не сказала ничего, потому что действительно не разглядела ударов Дойча. Ничего не сказал и бригадир, «я не видел никакой драки», мрачно объяснил он. И бригадир и Йохи говорили правду. Дойч смотрел на полицейских непонимающим взглядом светлых глаз, «в чем дело, господа?! Это была всего лишь тренировка, спросите у него, он сам этого хотел, пригласил меня на спарринг. Не знаю, как его звать, я тренер, а не паспортистка». Голос его был негромкий и хрипловатый. «Да, господин Дойч, видно, что вы не паспортистка», пробурчал полицейский постарше. Оба сержанта не перетруждались, не старались найти причины для задержания учителя физкультуры.
Дойча отстранили от работы на 10 дней. Из Министерства просвещения (Иерусалимский округ) приехали разбираться два немолодых чиновника, мужчина и женщина. Мужчина уважительно посматривал на руки Дойча и помалкивал, женщина, с прической — вечером собиралась на свадьбу сына друзей, с близоруким прищуром на усталом лице ветерана учительского дела, объясняла ему, «так нельзя, господин, так нельзя, какой пример вы подаете детям, вы же учитель!? Здесь не Россия вам, какой ужас, сломали нос и челюсть в двух местах, у нас так не принято». Как будто Дойч дрался там в школе. А ведь дрался, еще как дрался, но еще в учениках и без последствий. Моше хотел ей сказать, что не принято и у нас в России и не сказал, я никого не наказываю, я не судья никому, хотя и жаль, он сам виноват, сопляк, нарвался. Но Дойч промолчал и поступил верно. Мужчина, который пришел на проверку вместе с женщиной все время искал, когда можно вставить в разговор его любимую русскую фразу, из двух им запомнившихся. «Как поживаете? Что слышно», но ситуация не позволяла ему встревать в разгар расследования и порицания.
Дойч никогда об этой истории не рассказывал и все вопросы игнорировал, будто ничего тогда в спортивном зале школы не случилось. Когда Веня осторожно спросил его, в чем дело, Миша? Дойч пожал плечами и сказал, что не о чем говорить, ничего не случилось особенного. Но ведь, случилось, правда, случилось.
Йохи, которая по-прежнему делала акцент на алые губы, в своем боевом окрасе, смотрела на него с непритворным ужасом и оттенком восторга, скрывать свое отношение к этому человеку было ей сложно. Иногда в самом начале своего, так сказать, педагогического пути, она приходила в школу в кожаной короткой юбке до колена на радость мужчинам и школьникам всех классов, но ей разъяснили, что при всем том, что это прекрасно, конечно, но все-таки стоит повременить. Она все поняла и перестала приходить одетой таким образом. Она была понятлива, научаема и осторожна.
Дойч сообразил, что к чему и с удовольствием использовал восторги Йохи в свою пользу. Он, как говорится, пленных не брал ни в школе, ни на работе, ни дома, нигде. Не тот был человек, чтобы пройти мимо и не взять пленного. Ахмеда он в больнице не навестил, фруктов ему не принес, не справился о здоровье и прочем. Он редко когда возвращался в прошлое. Разве что в своих рассказах, но это было иначе, отличалось от жизни. Литература и жизнь разнились, по его справедливому мнению.
Веня изредка приходил к нему на тренировки, Дойч сказал, что ему стоит заниматься боксом, «данные прекрасные, и в армии поможет, в жизни спасти может, уверенности придаст, приходи, парень ко мне в зал, подержу тебя на лапах». Такой монолог редко можно было услышать из его уст, что, наверное, говорило о многом. Веня это понял, недаром его фамилия была Роках, соображал он неплохо.
Дойч его похваливал, отмечал плюсы и минусы. Но у Вени при внешней физической мощи, длинных руках и пластичности были и недостатки. Была, так называемая, «хрустальная челюсть», иначе говоря, очень хрупкая в столкновении с кулаками противника, чуткий к ударам нос тоже никуда не годился. Хотя, выходя в ринг на спарринг с полутяжем Раби, он производил внешне впечатление пугающее. Только одним впечатлением, мрачный Дойч повторял, бой не выиграть, запомни. «Пугнешь вначале, а он освоится через минуту и все, гасите свет. Может тебе в борьбу записаться, а?» — задумчиво спрашивал он Веню после очередного нокдауна с капающей из носа кровью и звоном в гудящей голове. «Может и правда, — одобрительно кивал ему Веня, стирая кровь с лица, содранными с рук защитными бинтами, — пойду в борьбу, чем черт не шутит». «Я тебе дам борьбу, спорт для поселковых и деревенских косолапых битюгов, а бокс — для интеллектуалов, да, не пачкай тут, на, возьми полотенце, кровь людская не водица», Моше протягивал Вене вафельное полотенце, «утирайся, парень, не печалься». Дойч вытирать испачканное лицо подопечного не желал, «все делай сам, слуг нету здесь, сам утирайся». Он мог разговаривать как бы сам с собой в таких ситуациях. А так молчал все больше, человек был специальный, суровый, как можно было уже понять.
За ним за Моше Дойчем тянулись из прошлого трагические случаи, о которых он не рассказывал. Все носил в себе и на себе. «С Хавой однажды была история в автобусе в Ташкенте, все было довольно неприятно, пограничная ситуация, я убежал после всего и скрылся, она сказала, что не знает кто это такой был, ее защитник, замяли неприятность», как-то нехотя роняя слова, признался он Вене в середине разговора про литературные привязанности. «Я после этого уехал во Львов, драться за тамошнее Динамо, так было надо, хороший город Львов, красивый», непонятно сказал Дойч.
— Так ты что, Веня, Давида Яковлевича знал в Питере? Удивил. Мир тесен, — Дойч обрадовался так, как будто встретил родственника, — вот это да. И Витю Ш. может быть ты знал, и Женю З.? И Витю К.? Ну, невероятно. Давид Яковлевич мне говорил тогда, меньше 10 лет назад, кстати, что Ленинград город очень маленький, я думал, что он преувеличивает и шутит. Но нет, говорил правду он. Вот это Веня, ничего себе!
Дойч смотрел на Веню как на близкого и дорогого родственника, встреченного случайно после давней разлуки.
Он был хорошим сапожником, у него все было привезено с собой из дома: дратва, ножи, иглы, шило, кривое шило, напильники, гвоздики, ножницы, клей, точильные камни, молотки, железная подставка, кожи, чего только нет. Он часто говорил Вене, «если что прохудится, протрется, собьется, каблук отломится, сразу ко мне, починю на раз, это мое любимое занятие, моя валерьянка, ха-ха, так что неси Моисею Дойчу, он исправит и поправит». Он действительно обращался с обувью уверенно и любовно, обрезая рваные края, подклеивая подошву, подшивая порванные носки, обрезая нитки бритвенной остроты ножом, забивая по краям гвозди двумя ударами молотка. Нужно было увидеть, как он осторожно подклеивал свои старые боксерки, прищурясь, оглядывал их со всех сторон, стирая тряпочкой несуществующую грязь с верхней поверхности и проверяя шнурки на крепость, чтобы понять многое про него.
У Дойча была масса историй, касающихся жизни там и тут, бокса и умения жить, и так далее, много чего он знал. Мало рассказывал о себе, непонятно почему. Часто осуждал и ругал с быстрой скептической улыбкой неизвестных Вене людей из политики, международного спорта, литературы. Ругань его нельзя было назвать истовой, он берег силы. Был у него и коронный рассказ, который он рассказывал изредка самым близким, Веня был отнесен в то время к ним, про знаковые события, повлиявшие на его судьбу.
— Я ведь приехал сюда за год или полтора до Олимпиады в Мюнхене. Сразу начал тренироваться, мне дали стипендию члена олимпийской сборной, все чин чином, там было несколько только что приехавших из Союза. Все горели желанием доказать всем свою значимость в мировом спорте, все надеялись, и я, конечно, тоже. В боксе был только я, других участников не было, потому что их не было. Я уже был возрастной, уже отошедший от всего, уже там дома не тренировался из-за выезда, суеты, беготни за бумажками, томительным ожиданием разрешения, страха, что что-нибудь случится не то, курил много, был лишний вес. Я должен был согнать 8 килограмм до моего стандарта, второй средний, 75 кг. Вес, конечно, популярный в мире, проблематичный, но настрой у меня был сумасшедший. Нашелся какой-то пожилой мужик из Венгрии, Имре Биро, который в прошлом был тренером по боксу там дома до 56 года в обществе «Гонвед». Слышал про «Гонвед», что значит защитник родины, Веня, а про такого тренера Биро, Веня, слышал? Про майора Биро, слышал? В Израиле он работал водителем грузовика где-то в Маалоте, что ли, бокса здесь не было тогда, сейчас-то подъехал народец. Уровень у него был приличный, он мне помогал. Еще мне помогал Аркаша, (фамилию он произнес неразборчиво, что-то вроде ..иберман Веня постеснялся переспрашивать,) мой приятель по Союзу, но он уже не дотягивал, ему было за 40, и все у него, удар, пластика, терпение, ушло неизвестно куда. Хотя человек был приличный, честный, но боксу нужно еще что-то, не знаю что, не объяснить словами. Волчье, что ли… Фарбисенер, знаешь, что значит, Веня, вот, непереводимо. И не улыбайся все время.
Пару раз я съездил на сборы и спарринги в Германию и Данию, вроде получалось ничего, я же говорю, настрой был сумасшедший. В Германии писали в газетах, что, «мол, Дойч представляет Израиль, что случилось в мире, так они шутили». Большие шутники живут там в Германии. В мае меня вдруг отцепили от Олимпиады, предлог был неизвестный мне, никто ничего не сообщил, я ужасно огорчился и обиделся. Золото в Мюнхене в моем весе взял Слава Лемешев, я его неплохо знал, парень с ударом, нокаутер, не игровой. В Союзе еще не насаждали бокс нокаутов, только игровой. А у меня была некая смесь игры и удара, так получилось, такая у меня склонность.
Так вот меня из Олимпиады и убрали, огорчили мерзавцы. Мне это все старички из Олимпийского комитета устроили, социалисты позорные, с воротниками рубах на пиджаках, им не нравилась моя кипа и образ жизни, я ходил на собрания рава К., чтобы он был здоров, знаешь, он приезжал ко мне на сборы, болел за меня, занимался со мной Книгой, мне опять везло, он великий человек, думает о народе, помог нам, и тебе и мне вырваться оттуда. Короче, меня отцепили за 4 месяца от Олимпиады, спасли мне жизнь таким образом. Понимаешь, Веня?
Веня подумал, сопоставил даты и события и согласился, что спасли Дойчу жизнь своим решением старики-социалисты. Это чистая правда. (Напомним, что на Олимпиаде 72 года в Мюнхене арабы террористы захватили 11 израильских спортсменов в заложники. Во время операции германской полиции по их освобождению израильские олимпийцы погибли. Поэтому Дойч и говорил, что старики, отцепившие его от сборной, спасли ему жизнь. Наверное, он, Моисей Дойч, был прав, хотя ничего знать нельзя).
Еще раз Веня застал этого чудного Дойча за готовкой плова. Слово «чудного» можно прочесть с ударением на первом или втором слоге, кому как нравится. Дойч пригласил Веню прочитать его рассказ, «только-только написан, вот-вот, еще горячий» про бокс, про хасидов и просто про жизнь там и тут рядовых людей. Веня, кстати, будучи сам совершенно рядовым человеком, к рядовым людям относился с известным подозрением, такой питерский наивный взгляд на жизнь. «Приходи, почитаешь, поговорим, я сегодня свободен, Хава уехала с дочкой к тетке в Кирьят-Бялик на пару дней, у нее отгул. Плов будет. Приходи как сможешь, часов в 6, жду», сказал ему Дойч, высаживая с племянницей возле дома. Фраза «плов будет» значило многое в устах бывшего жителя Ташкента, Веня пропустил ее мимо себя, он еще не все замечал вокруг. А зря.
В этот день к вечеру вдруг приплыли с севера белые плотные тучи в Иерусалим и солнце стало как бы слепым, точнее полуслепым и даже ветерок примчал из Иудеи, шумя саженцами и кустами на улице Паран.
Когда Веня открыл не запертую дверь семьи Дойч («а чего бояться нам, мы честные люди, мы дома») хозяин вовсю трудился на кухне, из которой шел мясной и овощной дух кипящего плова, точнее отвара для риса, так называемого, зирвака . «Там я тебе приготовил еще и статью в газете, написано обо мне несколько слов, прочти пока я тут», Моше показал кивком головы на газету, сложенную на стуле. Что он имел ввиду под понятием «пока я тут» было не совсем ясно, но Веня не переспрашивал.
На краю стола находилась глубокая тарелка, на которой были навалены обжаренные куски бараньего жира. «Это важный ингредиент плова, лучшая в мире закуска, только посолить и все», сказал Дойч, отвлекаясь от толстобокой кастрюли, шипящей и скворчащей. «Ингредиент значит составляющая», сказал он, учительская часть его характера была при нем всегда, от этого избавиться было невозможно. Курдючный жир в те далекие годы было здесь достать трудно, Дойч специально ездил на рынок, где знакомый мясник держал для страждущих куски думбы, как зовется эта часть бараньей туши.
Веня взял газету и больно ударившись при этом локтем о косяк кухни и ругнувшись, перешел в гостиную, где уселся за стол и начал читать бледно набранную русским шрифтом газету. На третьей полосе была статья, занимавшая две трети страницы, о которой говорил Дойч. Называлась статья «От большого бокса к большой прозе».
— Я вижу ты ботиночки новые купил, английские, становишься на ноги, Веньямин, рад. Давай я тебе набойки стальные набью, сносу им не будет, снимай-снимай, две минуты и все будет отменно, — сказал из кухни Дойч, продолжая шуровать с продуктами и ложками. В дело пошла уже морковь, много моркови, нарезанной толстыми ломтями. Веня еще раз поразился наблюдательности Дойча и быстро стянул башмаки, за которые отдал большие деньги буквально позавчера в Машбире на Кинг Джордж. «Буду рад, Миша», сказал он. Как Дойч намеревался со всеми этими вопросами справиться одновременно, было неясно.
Веня принялся за чтение критической комплиментарной статьи о новой русской прозе и новом авторе, боксере, религиозном сионисте, воине, отце семейства в столице Израиля под быстрый стук молотка, ту-так, ту-так, ту-так, что было очень похоже на лихой матросский танец, связанный с революцией, подвыпившей матросней и большими и малыми загулами населения пригородов и городов одетого в ватники, тельняшки, бескозырки с лентами закушенными в зубах и полуметровые клеши. Там была фраза в этой статье, на которой он споткнулся: «Одна из больших находок в книге М. Дойча, письма, которые пишет и отправляет из своего убежища в окраинном узбекском городке, старик зэка, пытающийся вернуть прошлое. Он пишет свои письма давно умершим людям на их старые адреса, которые хранятся на листке, приклеенном над кроватью. И, конечно же, другая сюжетная линия, этот невероятный подземный ход, который роют молодые пейсатые парни, одетые в черно-полосатые капоты, на заброшенной окраине узбекского города Ташкента. Роют куда? Зачем? Ответа автор не дает на все эти вопросы, он рисует жизнь таковой, какой ее видит. Представляет? Впечатление очень большое от этой книги, даже некоторая заскорузлость и угловатость изложения не меняют значительного удивления и радости от большого и значительного замысла молодого многообещающего писателя…». Веня подумал здесь, что недостающее слово в конце фразы было слово «провинциала», но наверняка знать это было невозможно. Кто что может знать про чужую мысль? Можно только догадываться с известной долей случайности. «Некоторое несоответствие замысла и изложения его делают данную книгу еще таинственней и отличной», написал неизвестный критик в газете. С ним Веня не согласился в этом вопросе, но у него ведь никто и не спрашивал, верно?! Вопрос, что важнее замысел или его изложение, сопровождал жизнь Вени и не только его, многие годы. У него самого ответ был заготовлен издавна, но были еще мнения и люди.
Веня, никчемный еврейский молодой человек, еще не дочитал до конца комплиментарную статью о новой сионистской прозе, еврейского героя, вернувшегося к истокам, а новые ботиночки уже стояли возле него на полу красивые, новенькие, матовые, английской штучной работы, подкованные Дойчем от всего сердца со всей искренней привязанностью к работе и даже любовью к носителю их.
— Слушай, Миша, а как отрабатывать удар, такую сокрушительную колотуху, правой прямой? — спросил Дойча на тренировке при подходящем случае любознательный Веня, вытирая мокрое лицо полотенцем, принесенным из дома. У него был свой интерес помимо любопытства, которое в будущем могло поставить его позже в сложные жизненные ситуации.
— Все очень просто. После каждой тренировки, ты берешь гриф штанги весом 12 кг и отбрасываешь его от груди двумя руками сначала 80 раз, потом через минуту отдыха 100 раз, а в конце еще 120 раз. Руки в конце каждого выброса прямые, это важно. Через месяц у тебя будет достойный удар с двух рук, можно сказать нокаут в кулаках, — невозмутимо объяснил ему Дойч.
— И ты так делал, да? — Веня был похож на пятиклассника со своим восхищенным удивлением.
— Да, конечно. Только у меня первый сет был 120 раз и дальше 140 и 160 раз, руки летали, я был молод тогда, Вениамин. Я тебе сейчас лом принесу из подсобки, попробуй.
Никто не обращал на них внимания из занимающихся, это было рабочим моментом, одним из них. Веня относился к своим занятиям всерьез, Дойч также считал, как и всегда, что все нужно делать основательно, обращая внимание на самые мелкие детали. Хотя сила удара, конечно, в боксе совсем не деталь, а важнейшая составляющая. Дойч это знал твердо, ему это объясняли его тренеры, и он сам решил все для себя. «Надо работать много часов в день, чтобы чего-то добиться, это во всем, что есть в жизни, Веня», — он вбивал в голову парня этот известный постулат, не мог забыть того, что он учитель. Ко всему он хотел быть наставником. Его удивляло и нравилось, хотя он и раздражался, что этот длинный юный глупец не боится его. На что он надеется, а?!
Дойч принес из закутка в углу зала стальной строительный лом, весом килограмм 7-8 и дал его Вене со словами «давай, трудись». Веня активно принялся за дело. Он смог выбросить от груди двумя руками этот лом 46 раз на вытянутых руках и вернуть обратно к груди. После этого опустил руки вниз и шумно выдохнул. «Вот-вот, теперь еще раз, дыши глубже, но добавь еще раз десять», — посоветовал Дойч. Получилось у Вени еще 27 раз. После этого руки его упали вдоль тела. «Все, рук нет, отнялись», — сказал он. «Дыши глубже». Веня задышал, склоняясь над лежавшим на полу ломом и опираясь руками о колени.
(продолжение следует)
Огромное спасибо за доставленные удовольствие чтения этого рассказа. Бой описан блестяще. Поскольку в моей жизни был подобный бой, где я одержал победу над соперником гораздо старше и сильнее меня физически, вес которого превосходил мой примерно на 15 кг. Схватка длилась не более 30 секунд. Я, правда, не стал калечить противника, а просто зафиксировал болевой приём. Вы так точно описали внутреннее состояние героя, что я ещё раз пережил тот момент, хотя это было 62 года назад. Там тоже была ненависть, но между городом и деревней. И закончилось все иначе. Мы подружились. Извините, что дополнил ваш рассказ своими воспоминаниями. Ещё раз спасибо..