©"Семь искусств"
  январь 2025 года

Loading

К созидательному творчеству и самореализации духа
неприменимы никакие понятия пользы и цели.
Всё остальное — обман обоняния, зрения, слуха,
как бы «авангардисты» игнорировать всё это ни хотели.

Эдуард Хвиловский

СУДЬБА ТАКАЯ


У листа

Варламу Шаламову

Он и не знал, что в нужный час
сам станет пурпурным поэтом,
среди во всём инаких нас
на свете том, на свете этом.

Что сделал, то и записал
так, как в том веке записалось,
и просто в воздух направлял
то, что в пределах собиралось

его и мира, и миров
внутри тепла и всякой стужи,
которая хотела слов,
всё шире становясь и уже.

Потом явилась пустота
и вдоль, и поперёк закона,
и вот теперь мы у листа,
в котором он навеки дома.

Ярмарка хмеля
Бруно Шульцу
Я «Коричные лавки»
закажу в ресторане «Весна»
и большие добавки
«Под клепсидрой»,
когда так красна
дорогая мантилья
из Дрогобыча. Бруно закон.
Огневая Севилья
и Галиции аккордеон.
Перевёл стрелки века
на себя, не мечтая о том.
Только слово от человека осталось.
Малиновый звон!

Из отеческой пыли
мало кто нам сказаний сложил.
И поэта убили…
И поэт не живёт.
Но он жил!
Рукотворные лета.
Поселился в них Бруно порыв.
Иудей из Милета.
Австро-Венгрии добрый извив.
И уже, соревнуясь,
три страны предъявили счета,
и, законно красуясь,
занимают поближе места
к дому, в коем Аделя
и её темноглазый отец —
перед ярмаркой хмеля.
И цветёт возле дома чабрец.

Голубиная стая
и прощальный сезон берегов.
Бруно вышел из мая
и почил во гряде облаков
эманацией света
с пулевою в затылке дырой.
Перелётные лета —
все тебе, Базилевс дорогой!

Осипу Мандельштаму

1.

Сластёна. Нищий среди нищих.
Предтеча. Часослов. Пророк.
Бродяга. Инок. Третий лишний,
Познавший неизбежный рок.

Недоучившийся ребёнок.
Переучившийся мудрец.
Чей взгляд, проникновенно тонок,
Объял всю боль чужих сердец.

Гоним. Топим. Судим. Растоптан.
Терзаем. Сослан и убит.
Вновь воскрешён. Скупаем оптом.
И вновь, как прежде, «щегловит».

Твоё сродни богатство Сути
Непостигаемых Причин.
В нечеловеческой той Смуте
Ты был отчаянно один…

Смолкает шум привычной песни,
Когда ступаешь ты в тиши
Так миру хорошо известной
Навылет раненой души.

2.

О, если бы мог деться в январе
в открытой сумасбродности зацепок
хоть в стужу, хоть в горячее пюре,
то не был бы отчаянно так крепок

в камнях ночных и гулких мостовых,
указывая молча на педали
и клавиши оргáнов молодых,
что все ключи тебе давно отдали.

О, если б короб деревянный тот
ответствовал, внутри себя немея,
не растопила б православный лёд
Валькирия, она же Лорелея.

Небросок, неказист и неколюч,
стоит твой столп в отчизне летописцев.
Храним в музеях твой домашний ключ,
делами неказистости неистов.

3.

Из-за ступенчатых углов
ты посылал нам позывные,
не помышляя про улов
и восхищения любые.

Густых и самых лучших гамм
слышны ходы. Шутя-рыдая,
ты к утвердительным рядам
так воспарил, себя играя

в такой серьёз, что даже те,
кто в подоплёке сомневался,
со стен убрали в темноте
тот лозунг, что на них остался.

Имея шансов ровно ноль,
ты так проник куда нам надо,
что преклонить сейчас позволь
колени в память листопада.

Биография с аллюзией

Иосифу Бродскому

В час, когда я проливал баланду
на пол, ты знал уже и Миранду,
и Птолемея, и Персефону,
дань отдавая и полутону,
и экспедиции дальногорной,
и критикессе отменно вздорной,
цвет изменял продолжений радуг,
блики сдвигал, и огонь был ярок;
клал на ружьё и на пистолеты,
все до одной из шести монеты
тратил, искал и искал, и стлался,
и тосковал, и в песок вжимался,
делал судьбу и свою картину,
даже не пряча из рифмы мину
от сумасбродного постулата,
коим земля была торовата.
Черти гноили, вгоняли в складки
местной тайги, где её колядки
дух не размыли, но укрепили
мышцей таёжной в её же силе.
Всё остальное вело к короне
с пересечением на кордоне
Млечной Дороги большой границы
сразу по выходе из темницы.
Зéмли бывали и плодородней,
но по отдаче не превосходней
той, к смыслу коей «щекой прижаться»
не удалось. Удалось отжаться
от штукатурки в закрытом зале,
чтобы туда, куда и не звали
вылететь пробкой, листом, бумагой,
не истекая ненужной влагой.
Новые тропы в виду у мантий
были в начале. Потом из хартий
сшили одежды под звон медалей —
и поздравления раздавали.
Был и фарфор, и его осколки,
и черепки на дубовой полке,
суммы естественных модераций
и ожидаемость публикаций.
Стрáны пропустим — чужая веха! —
шторы опустим; и не до смеха
было порою от всех присутствий
велеречений внутри напутствий.
Колокол бил. Мы не спросим сколько
раз и зачем, почему и столько
времени вышло из всех затворов
и разрешились не все из споров.
Да и зачем было разрешаться всем?..
Происшедшему дóлжно статься
было — и сталось, и провернулось,
и в заключение улыбнулось
всем, кто воспринял чужие лета
и чья душа без конца согрета
тем, что не купишь. Последней пуле —
место всегда есть «в раю, в аду ли».

МАРИНЕ

Здравствуй, милая, хорошая!
Время мерное, постой!
Под елабугской порошею
слог живёт твой золотой.

Приложу к земле читаемой
и колени, и уста —
и к желанной, и к желаемой,
чья любовь была густа.

На краю соединения,
в середине всех сердец
и внутри обледенения
твой звучит нам бубенец.

Ты острожница судьбы своей,
светлый ангел на краю,
свет и бывших и небывших дней,
пересмешник во хмелю.

Гимнов мало и бессмертия,
чтобы чудо воспевать.
Круговертям круговертия
от тебя бы не отстать…

«Авангардная мысль»

Светлой памяти Александра Гольдштейна

«Авангардная мысль» не нуждается в интерпретации,
так как отсутствует предмет, исследовательски таковой
в случаях полифонической экзальтации
с очевидно напряжённо не мыслящей головой.

В самом крайнем случае малозаметного толка,
предмет этот необычайно сомнителен,
ибо отягощён бытием минимального сколка
со своего восприятия необозримо мнительно.

Норовящий оставить вензелеподобную подпись,
ставшую надписью на мезозойской стене,
и не менее квалифицированную надпись,
ставшую подписью на глинобитной волне,

раскрашивает своё произведение жестами,
свойственными «весьма продвинутому искусству»,
уместными при определённых диагнозах средствами,
прямо противоположными не мертворождённому чувству.

Подпись, как произведение, — своего рода финальный жест,
рождающийся на свет в сфере товарных ценностей.
«Темпоральные характеристики», — есть они или нет, —
не имеют значения в количественной одномерности.

В наличии — схождение как бы харизматических полюсов
в нейтрально-объединяющем пропускном месте
для незримой оси склонённых и не склонённых голов
в Главхудобразовании при трёхгрошово фактологическом тресте.

Если метафизически безответственный объект «авангарда»
сводится к мгновению восприятия, которым можно и пренебречь,
то объект первоначального толка, — как и его петарда, —
был обращён к эсхатологической вечности и не давал течь.

А это разные вещи при умозрительном постижении
того, что не достигается движением левой ноги
вдоль или поперёк мысленно-замкнутого продвижения
в глубь и без того отуманенной искусствоведческой зги.

К созидательному творчеству и самореализации духа
неприменимы никакие понятия пользы и цели.
Всё остальное — обман обоняния, зрения, слуха,
как бы «авангардисты» игнорировать всё это ни хотели.

Судьба такая

Памяти поэта Олега Вулфа
1.
Не знаешь, что он сделает тогда,
тем более сейчас, шутя-играя
там, где течёт хрустальная вода
и не живёт Олег из Гофмансталя,
который сам и ветер, и гора,
и пух из не задиристой настойки,
и крепок весь его алмазный дух
и в трезвости, и в ясности постройки
на всех глубинах небольших озёр
при странах мыслей и при континентах,
включая тех в горах или вне гор,
и только с нужным нужному контентом.
Вся штука в штуке, а она везде —
и в Клаустале, и в Тереспольштадте,
и в сверхпрозрачной, теневой воде,
и в спецправдивой, болевой палате,
где за окном есть и денатурат,
и бритва кровяного урожая,
и третьей части жизни невозврат,
и праведность одна всегда большая
в строке, в пере, во взгляде и в плену
таком, что не покажется всем мало
при взгляде на последнюю Луну
в окошке предпоследнего вокзала
у синих гор, озёр в небытие,
где филины без устали кричали,
когда пришёл конец на букву «е»,
которой вроде не было в начале.
И клавикордам было двести лет,
когда они играли и стонали,
передавая искренний привет
всем, кто и был, и не был в грустном зале.
Бес исполнял «Поэму всех поэм»
в экстазе без экстаза и навеки
внутри-снаружи тех бессмертных тем,
где бытовали чудо-человеки.
Он никого нигде не запирал,
но только отпирал и, воспевая,
сам и исполнил свой большой хорал
с названием своим «Судьба такая».

2.
Я хочу золой с твоих полустанков
густо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,

по сусекам. Звёзды писать не буду —
их в достатке уже, как и сикомор
наших, — просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.

Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою и сушу
пригвоздил тайно под твой вокзал,

подъезжая с Пушкиным под Ижоры,
и, вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других и беседы других берёз.

Доберёмся мы. До чего — не знаю,
не уверен больше уже ни в чём,
и лицо всегда обращаю к краю,
где дотла разрушен наш бывший дом.

3.
На рисунок смотрю тупо,
нелепо, внутренне, глупо.
Я не был в нём никогда.
На нём — только ты. Беда…

Идёшь по городку детства.
Наше теперь соседство
на улицах тех осталось.
Судорожная малость.

Покосившийся дом — твой.
Рядом такой же — мой.
Всё это из-за тебя.
Ты так задумал, любя.

Жил и страдал не зря.
Реки перетекают в моря
твоей любви ко всему
живому. Во свет и во тьму.

Любил до последнего вздоха
вены разреза. Эпоха.
Её полоснул бритвой
любви и судьбы ловитвой.

Давид и Самсон воловий.
Вскрыл проявление воли
своей и своей только.
Будет ещё горько.

«Обернись!
Обернись!
Обернись же!»
Не оборачиваешься. Вижу
себя рядом. Кричу.
Ответа не будет. Молчу.

Час нам такой дан.
Бей, судьба, в барабан!
Ты есть, и тебя нет —
только рисунок и свет.

Сапфо

Вдоль Млечного Пути и вдоль тоски
к тебе и мысли, и глаза, и уши.
Я слоги не могу твои не слушать,
не слышать, и меня ты зареки
и утоли, как можешь, мой порог,
который этим словом занемог.
Стою лицом к тебе. Твой «Ремингтон»
и тянет вниз, и пробуждает к жизни.
Твой чистый слог и необъятный фон
несут мне правду о твоей харизме.
Отчизне лет я чуждо одинок
с тех пор, когда и Запад, и Восток
увидел. Их владенья обхожу
и вижу все свои остатки тыла.
Сквозь наслоенья жизни не остыла,
не остывает радость. Я гляжу,
как словом ты умеешь управлять
и позволяешь высшему внимать.
Я твой изгой, подпольный чародей,
шутник неотработанного пара,
извозчик контрабандного товара
из Кандагара, оселок ничей.
Мне угощенье — белая дыра,
огромная, немедленная яма
в твоих полях. Не может мне нирвана
помочь… не смог никто, любя
и не любя. Все сети и лучи —
в истории с тобою… Не молчи!
Иду по повторяющимся кочкам
с размеренностью чисел даровых,
изустно перемалываю стих
и старыe пути свои песочком
засеиваю. Только бы принять
твоих посланий пламенную прядь.
Я пустота последнего пальто
и невозможность Карадаг-дурмана.
Ты есть моя последняя Осанна.
Для всех напевов я твоих — никто.
Позволены мне радость и тоска.
Настроены струна мне и доска.
Среди семи красот, семи чудес,
услышь меня, послание небес!
На полном или медленном скаку
метни в меня сейчас свою строку!

Шарль Бодлер

Шедевр, восхищеньем полный!
За словом — дивная строка!
Легкопосадная рука —
(площадный дух или альковный).
Сын Солнца. Всех теней преданье
и их подсвеченных цветов
из неоформившихся слов.
Кажденье. Лития. Закланье.
Ровесникам любви и века —
учитель света и казны
свирельной. Памятью верны
прообразу «се человека»
внутри всех эталонов мер.
Поэт кастальский —
Шарль Бодлер.

Марсель Пруст

Только этот живительный слог
из домашнего воздуха «Свана»
для меня мой большой оселок
и моя дорогая нирвана.
Только этот подсвеченный дом
с аргонавтом и взглядом ребёнка
для меня и оконный проём,
и желанная в мире сторонка.

Только этого запаха тлен
и настой паутин из железа
для меня и присутствие стен,
и звенящий ручей, и аскеза.
Только этот письмовник всех проз,
и четвёртых, и даже десятых —
сад из лучших в подлунии роз,
коронующих оды в сонатах.

Давид Бурлюк

Красные реки текут вместе с белыми
к сыну Давидовой силы отца,
сильные, верные, часть несмелые.
Речи внушительны ликом лица.
Громко — один и, во-первых, и в будущем
слышавший хлынувший в вышних поток,
радостным глазом моноклевым любящий,
лепые слоги слепивший в урок.
Преклонены мы коленно и радостно.
Любим, приветствуем, тихо живём,
мечемся, стелемся, тычемся благостно,
любо пречистую славу поём
лучшему в лучшем и так очищаемся,
и совлекаемся в новый повтор,
и растворяемся, и превращаемся,
и возвращаемся в тот разговор,
в коем за милую душу и вымолю
вечную память сомлевшей тоски
гордой и первой, и тройственной силою —
до гробовой вечно спелой доски.

Share

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.