Через полгода после ареста Шрайбман был освобожден благодаря заступничеству Альберта Эйнштейна, обратившегося к Сталину с письмом, в котором он просил вождя СССР «оказать содействие в освобождении и устройстве на работу» его протеже, «арестованного как видно по недоразумению, сотрудниками русской полиции».
ПОХОЖДЕНИЯ ШРАЙБМАНА
Фрагмент нового романа
1
Однажды осенью, сидя у себя в мансарде, Серж Блюбаум подумал о том, что ни аромат китайской груши, ни вкус хорошего вина, ни даже поэзия, увы, никогда не смогут заставить жизнь остановиться, и чтобы понять это достаточно было взглянуть на то, что происходило вокруг…
Ибо даже несмотря на то, что город был оккупирован японскими войсками уже несколько лет, беженцы из Европы продолжали прибывать в Шанхай поскольку, не желая преждевременно портить отношения с англичанами, японцы не стали отменять положения Нанкинского договора, разрешавшие европейцам поселение в Шанхае без вида на жительство.
В силу этого обстоятельства Шанхай стал подлинным убежищем для людей, сумевших в первые годы Второй мировой войны покинуть Европу, север Африки и ближневосточные страны. И это был единственный город в мире, безусловно открытый для евреев в то время, город, куда можно было въехать без визы, свободно. Нужно было только купить билет на пароход, отбывающий из Европы.
Беженцы, которым удалось купить билеты на комфортабельные итальянские и японские пароходы из Генуи, позднее описывали свое трехнедельное путешествие в обстановке роскоши к стесненным условиям гетто в Шанхае — как сюрреалистическое.
В 1939 году билеты на эти пароходы были раскуплены на шесть-семь месяцев вперёд, и беженцы продолжали приезжать в Шанхай, хотя и в меньшем количестве, до мая 1940 года.
Осенью 1940 года в войну вступила Италия, и единственным портом, откуда все еще можно было уплыть в Шанхай, остался Марсель.
Продолжал работать и канал эвакуации беженцев через СССР.
Беженцы из Европы добирались до Москвы, а оттуда до Владивостока по железной дороге, а затем следовали в Шанхай через Японию.
Именно так прибыл в Шанхай вместе со своей женой Матильдой и Валентин Шрайбман, в прошлом — один из ассистентов Альберта Эйнштейна. Ему исполнилось сорок вскоре после прибытия, жена его была на тринадцать лет моложе.
2
Шрайбман был родом из Кракова и вырос в известной и достаточно обеспеченной еврейской семье. После окончания Ягеллонского университета он работал в частной еврейской школе преподавая математику, физику и астрономию, а затем опубликовал несколько интересных работ по математике, после чего получил приглашение поработать в одном из английских университетов, и только после этого переехал в Германию, где стал преподавателем технического университета в Шарлоттенбурге и начал сотрудничать с Альбертом Эйнштейном по предложению последнего. Талантливый математик, испытывавший определенный интерес к новейшим теориям физики, он сотрудничал с профессором в его попытках найти решение ряда вопросов, связанных с попытками построения единой теории поля.
Вот как выглядел этот человек согласно рассказу сына Сержа Блюбаума, Стивена, который часто присутствовал при встречах его отца с ученым, приходившим в дом на улице Пуанкаре, в том районе Шанхая, который назывался Французская концессия. Встречи эти происходили то реже, то чаще в течение почти десяти лет, за это время Стивен вырос и превратился в высокого стройного юношу, а Шрайбман и его жена, согласно Стивену, внешне совершенно не изменились за это время.
Шрайбман был высокий, худой, костистый человек средних лет. Он был коротко стрижен, рано начал лысеть и седеть, но взгляд его темных глаз выдавал личность неординарную, наделенную взрывным темпераментом и, в то же время, способностью к долгой и размеренной работе. У него была отличная дикция и несколько странная манера смеяться, он словно пытался проглотить какие-то звуки, — и оттого смех его всегда быстро умолкал. Юный Стивен Блюбаум обратил внимание на его крупные запоминающиеся худые кисти рук с синими венами. Прибыл он в Шанхай с отметками в его польском паспорте, позволявшими установить, что он провел в СССР более полугода. Время это он ы основном провел в Москве, на Лубянке, в камере, которую покидал только для допросов у следователя и 20-ти минутных ежедневных прогулок на крыше здания. В заключении он исхудал, и оба его костюма болтались на нем.
Через полгода после ареста Шрайбман был освобожден благодаря заступничеству Альберта Эйнштейна, обратившегося к Сталину с письмом, в котором он просил вождя СССР «оказать содействие в освобождении и устройстве на работу» его протеже, «арестованного как видно по недоразумению, сотрудниками русской полиции».
По словам самого Шрайбмана при освобождении ему было предложена работа в Харьковском университете, но он от нее отказался и попросил предоставить ему и жене возможность выехать заграницу. Эта возможность была ему предоставлена и, получив визы на въезд в Японию, Шрайбман и его жена отправились во Владивосток, откуда на пароходе прибыли в Японию, а оттуда проследовали в Шанхай, где Шрайбман надеялся получить разрешение на въезд в США.
По приезду в Шанхай Шрайбман сумел получить часы в одной из русских школ, собрать необходимые для получения американской визы документы и даже вручить их сотруднику американского консулата, который предупредил его, что рассмотрение документов может занять немало времени, поскольку он подает документы не находясь на территории той страны, гражданином которой он является.
Речь шла о Польше, и Шрайбман понял, что ему предстоит довольно долго ожидать получения искомого разрешения.
Между тем акклиматизация его к новой жизни в Шанхае проходила нелегко, его донимала высокая влажность, вызывавшая ревматические боли в суставах, он уставал, чувствовал себя паршиво и в поисках хорошего врача и возможности излечения обратился за советом к коллегам, один из которых посоветовал ему обратиться в клинику д-ра Джордана. Шрайбман этому совету последовал и вскоре попал на прием к Сержу Блюбауму. который начал лечить его от последствий полугодового заключения посредством сеансов акупунктуры.
3
К тому времени доктор Блюбаум уже не работал у д-ра Джордана, а вел прием в своей небольшой клинике, расположенной во Французской концессии. Доктор и его семья жили в доме неподалеку от клиники в двухэтажном доме с мансардой, где Серж любил курить трубку, пить вино и писать стихи.
За шесть месяцев заключения на Лубянке Шрайбман значительно улучшил свое владение разговорным русским и с удовольствием общался с доктором Блюбаумом, которого ему рекомендовало сразу несколько шанхайских знакомых, тем более, что фамилия Блюбаум была ему знакома еще со времен проведенной в Кракове молодости.
— Блюбаумы владели самым большим магазином оптики и фотоаппаратуры в Кракове, -сообщил он Сергею Аркадьевичу.
— Это наши родственники. Мой отец тоже жил в Кракове, но, закончив учебу в Германии, уехал в Одессу, где женился на моей матери и постепенно стал известным врачом-офтальмологом.
Из других рассказов лечившего его доктора Шрайбман узнал, что во второй половине 20-х семейство Блюбаум, состоявшее из родителей доктора и его самого, покинуло Одессу на борту фелюги, принадлежавшей грекам-контрабандистам. После достаточно продолжительного плавания они прибыли в Салоники, откуда вскоре перебрались в Хайфу, где Серж работал врачом в поликлинике при местной больнице и в результате благоприятного стечения обстоятельств устроился работать помощником судового врача на лайнере «Патагония», принадлежавшего компании P&O, Pacific and Orient (Тихий океан и Восток).
Шрайбман был на четыре года старше Сергея Аркадьевича и последний часто бывал обезоружен непосредственностью его пациента и друга. Да, правомочность такого описания их отношений следует принять, они действительно стали друзьями несмотря на различия в характерах, профессиях и в жизненном опыте…
Что же объединяло этих встретившихся на краю света людей?
Пожалуй, им было интересно друг с другом. Так, во всяком случае, утверждал сын Сержа Блюбаума, Стивен.
4
Тут, я думаю, уместно вспомнить рассказ Шрайбмана о том, как следователь на Лубянке, решивший во время последней встречи побеседовать с ним по душам, спросил у него:
— Скажите мне, Шрайбман, отчего это вы, евреи, всегда смеетесь? Я много видел вашего брата и все всегда начинается с одного и того же, они смеются, а?
— Ну, нам, евреям, всегда есть над чем посмеяться, — ответил ему Шрайбман и, увидев как напряглось лицо следователя, счел за лучшее добавить, — вот и профессор Эйнштейн любил посмеяться.
В ответ следователь, скрупулезно заносивший в протокол все касавшиеся Эйнштейна детали, что ему удалось вытянуть из Шрайбмана, понимающе кивнул и выдавил на своем лице улыбку.
Шрайбман знал, что после того, как Берия возглавил министерство внутренних дел, «меры физического воздействия» были запрещены. Тем не менее рисковать не стоило.
Самой же страшной была возможность попасть в руки гестапо, но Шрайбман надеялся, что поскольку он не поданный Германии, а гражданин Польши, впрочем, уже не существующей, если верить заявлениям лидеров Германии и СССР, то именно поэтому он ни в какие обменные списки не попадет. Оставалось лишь убедить людей на Лубянке, что он не шпион, но единственными документами, свидетельствовавшими, что он говорит правду, были оттиски его самостоятельных и совместных с Эйнштейном работ, уложенные в саквояж с которым Шрайбманы сумели пересечь польско-советскую границу…
Он был очень терпелив, да, собственно, какой у него был выбор, и, повторяя на каждом новом допросе показания, данные на предыдущей встрече со следователем, постоянно просил организовать ему встречу с компетентными учеными, которые могли бы подтвердить его научную репутацию. К несчастью, из трех известных, бывавших в Германии физиков, указанных Шрайбманом в списке его личных знакомых, один, М. Бронштейн, был уже расстрелян, а двое других (Л. Ландау и Ю. Румер) были арестованы и находились в той же тюрьме, что и Шрайбман.
Но однажды Шрайбман был приведен на допрос в кабинет, где помимо следователя присутствовал еще один, одетый в штатское мужчина с высоким лбом и рыжими тонкими усами на широком лице с неяркими голубыми глазами. Этот крупный мужчина в сером мятом костюме, был несколько рыхловат, с пухлыми белыми руками. Шрайбман обратил внимание на его руки, поскольку он то и дело наливал себе воду в стакан из большого графина с водой, стоявшего на столе у следователя, после чего быстро ее выпивал. Он внимательно слушал и следователя, и Шрайбмана и несколько раз задал Шрайбману вопросы, свидетельствовавшие о его осведомленности в физике вообще и физике ядра в частности, а речь шла о приложимости теории Эйнштейна к ядерной физике.
Грубо говоря, суммировал Шрайбман позднее, рассказывая о своих допросах Сергею Аркадьевичу, речь шла о том, можно ли построить бомбу, энергия взрыва которой будет определяться по известной формуле Эйнштейна об эквивалентности массы и энергии, связанных через коэффициент равный квадрату скорости света.
5
До этого в ходе допросов ему пришлось последовательно, событие за событием, год за годом изложить свою биографию следователю, который записывал показания Шрайбмана в протоколы допросов, подписанные Шрайбманом после ознакомления с ними. Допросы шли на русском языке, которым Шрайбман владел весьма прилично ещё со времен его жизни в Кракове, что только усиливало недоверие следователя. При этом, несмотря на тяжелые, изматывающие допросы и недостаток свежего воздуха Шрайбман сохранил не только чувство юмора, но и некоторый оптимизм. И теперь, когда характер допроса изменился и стал напоминать собеседование двух ученых, хотя и проходил в кабинете следователя, Шрайбман, как он признавался позднее, вдруг ощутил легкое дуновение надежды. И в то время как он, обращаясь к своему собеседнику, продолжал серьезно обсуждать вопросы, связанные с возникновением «дефекта массы» при расщеплении тяжелых ядер, он одновременно, каким-то непостижимым образом почувствовал, что это его позитивное отношение к обсуждаемой теме повышает его шансы на освобождение. Да и сам сидевший против него рыхлый человек с голубыми выцветшими глазами на плоском лице, казалось, тоже испытывает некоторое облегчение…
После того как рыжеватый человек в мятом сером костюме попрощался со следователем и ушел, кивнув на прощание Шрайбману, следователь сказал:
— Ну что ж, давайте еще раз пройдемся по вашей истории, начиная с отъезда из Берлина…
6
Итак, после того как в 1933 году Альберт Эйнштейн, возвращавшийся в Европу на борту теплохода из поездки в США, узнал о приходе нацистов к власти в Германии и о том, что его изгнали из Прусской академии наук, он решил не возвращаться в Берлин.
Кроме того Эйнштейн заявил о том, что отказывается от звания академика Прусской академии наук и после недолгого пребывания в Бельгии решил вернуться в Штаты.
Затем по Берлину пролетел слух, что в квартире Эйнштейна прошел обыск, и его ассистент Валентин Шрайбман, обычно являвшийся к Эйнштейну домой каждую неделю или чаще, понял, что ему пора подыскать работу за пределами Германии. Последовавшие события подтвердили его правоту.
Однако некоторые неизжитые иллюзии и семейные обстоятельства, связанные с родственниками его жены, задержали их отъезд.
Наконец, в 1936 году он и его жена покинули Германию и уехали в Польшу, в Краков, где в течение нескольких последующих лет он продолжал преподавать и вести свои собственные исследования а стенах Ягеллонского университета.
Однако международная обстановка становилась все сложнее и Шрайбман сообщил Эйнштейну о том, что подал документы на получение въездной визы в США для себя и своей жены. Может ли он надеяться на работу в Америке, спрашивал он. Визы он, однако, не дождался, началась Вторая мировая война
6
В первую же неделю сентября 1939 года, то есть уже после вторжения Германии в Польшу, он и его молодая жена, с которой он познакомился и сочетался браком в Берлине, бежали в Восточную Галицию, которая вскоре была оккупирована Красной Армией, бежали на автомобиле, за рулем которого сидела Матильда. В эти первые дни войны дороги еще не были заполнены толпами беженцев, большинство их которых были евреи. Границу с СССР они пересекли ночью, выехав на шоссе в сторону Минска по полузаброшенной проселочной дороге, где никто не остановил их «Мерседес-Бенц», с которого они, подъезжая к границе, сняли полученные в Польше номера. На следующее утро им удалось приобрести местные автомобильные номера у встреченного в маленьком безымянном городке поляка, работавшего в авторемонтной мастерской и, раздобыв у него же три канистры бензина, двинуться в сторону Москвы. Сменяя за рулем друг друга, они проехали более полутора тысяч километров за три дня.
За три года до этого они, направляясь в Польшу, покинули Германию сидя в этом же, подаренном Матильде отцом, автомобиле.
Матильда была дочерью одной из подруг Эльзы, жены профессора Эйнштейна. Эта стройная и всегда стильно одетая девушка с большими темными глазами и хорошо очерченными чертами лица любила живопись и изучала историю искусств в Берлинском университете. Ей нравились работы Эль Греко и немецких экспрессионистов, она собиралась стать искусствоведом. Еще ее увлекала скорость, она с удовольствием водила собственный «Мерседес-Бенц», который подарил ей на совершеннолетие ее живший в Швейцарии отец. Она прыгала с парашютной вышки, установленной в одном из парков вблизи озера Ванзее и увлеченно слушала американский джаз. Шрайбман, с которым она познакомилась в гостях у Эйнштейна на вилле в деревне Капут в 1931 году, показался ей одним из чудом перенесенных в Германию персонажей испанского художника. Матильда была бесконечно предана своему мужу. Детей у них не было, и она посвятила свою жизнь заботам о муже. Бежав из Польши в СССР, они вскоре оказались в Москве, куда прибыли все в том же «Мерседес-Бенце», на котором доехали из Кракова. В Москву они стремились оттого, что там жила кузина Матильды, вышедшая в конце двадцатых годов замуж за сотрудника советского посольства в Берлине, а Шрайбман надеялся на то, что в Москве ему удастся встретиться с учеными из России, с которыми он познакомился в бытность свою в Германии. Однако, оказавшись в Москве, они быстро поняли, что муж кузины, сотрудник МИДа, был не очень рад появлению у себя дома Матильды и ее мужа, но воспринял это как какой-то пока не очень понятный перст судьбы. Позднее Шрайбман понял, что на следующий же день после появления родственников в Москве муж кузины сообщил об их прибытии «куда следует», и еще через несколько дней Шрайбман был арестован по подозрению в шпионаже. Матильда же после допроса и снятия показаний получила разрешение остаться жить у своей двоюродной сестры.
7
Придя в себя и побеседовав с кузиной, Матильда поняла, что ее, скорее всего, оставили на воле не случайно. Поняла она и то, что за ней следят и что ей следует быть чрезвычайно осторожной. К счастью, Матильда сумела отправить в США обращенное к профессору Эйнштейну послание с рассказом об аресте мужа и просьбой о помощи. Ее кузина передала письмо Матильды одному из своих старых берлинских поклонников, сотруднику немецкой редакции Московского радио. После чего письмо прошло еще через несколько рук и только через три месяца попало, наконец, в Принстон, к Альберту Эйнштейну.
Прочитав письмо Матильды, профессор Эйнштейн вспомнил и Шрайбмана, и Матильду, и ее мать, фрау Хелен Коген, красоту которой унаследовала Матильда, и, подумав о том, как и с какой просьбой ему следует обращаться к своему адресату, написал письмо Сталину.
— И вот теперь я не знаю, кому я в большей мере обязан за свое освобождение, моей дорогой Матильде или профессору Эйнштейну, — сказал Шрайбман однажды.
Очевидно, он имел в виду и то, что отвечая на вопрос рыжеусого собеседника об отношении самого Эйнштейна к вопросу о возможности создания основанной на использовании предсказаний его теории бомбы, Шрайбман отметил, что впервые этот вопрос был задан Эйнштейну в Праге в 1922 году и тогда профессор Эйнштейн посчитал такую возможность фантастической, несбыточной. Но уже десять лет спустя, когда почти сразу же после открытия нейтрона начались исследования взаимодействия нейтронов с ядрами, он оценил сложившуюся ситуацию совершенно иначе. Ну а к лету 1939 года результаты экспериментов по делению ядра и их объяснение на основе теории Бора-Уилера привели к окончательному решению этого вопроса, полагал Шрайбман.
— Теперь, я уверен, ответ на этот вопрос может быть только положительным, — сказал Шрайбман. Рыхлый человек с тонкими рыжими усами и выцветшими голубыми глазами был доволен, и Шрайбман видел это,.
— Ну что ж, — сказал он Шрайбману со значением, — всего доброго, — и кивнул ему, затем попрощался со следователем и вышел из кабинета, а Шрайбману было в очередной раз предложено подписать протокол допроса и обязательство не разглашать его содержание.
8
В мае 1940 года, кузина передала Матильде конверт с ее и Валентина Шрайбмана польскими паспортами. Вместе с паспортами в конверте находился документ, подписанный голландским консулом в Литве Яном Звартендейком. Правая его половина содержала разъяснение голландского консула о ненужности визы для въезда на остров Кюрасао, являвшийся частью Королевства Нидерландов, а на левой его половине находилась транзитная японская виза для членов семьи Валентина Шрайбмана за подписью Тиунэ Сугихары, японского консула в Каунасе, тогдашней столице Литвы.
На документе присутствовали штампы МИДа Литвы и НКВД СССР.
Литва в то время еще была независимым государством.
— Вот, — сказала кузина, — мой муж, Александр Степанович, использовал все свои связи и раздобыл для вас все необходимые документы. А ведь его тоже допрашивали, — добавила она, и в глазах у нее появились слезы.
Матильда обняла ее и расцеловала.
— Я всегда знала, что он — замечательный человек, — сказала Матильда и протянула кузине ключи от своего автомобиля.
— А это — мой ему подарок, — добавила она.
Итак, у Шрайбманов появилась японская транзитная виза и они, распрощавшись со своими московскими родственниками, направились поездом во Владивосток, где им предстояло приобрести билеты на пароход, отплывающий в Японию, а оттуда уже плыть до Шанхая.
9
Так весной 1940 года Шрайбман и его жена оказались в Шанхае с некоторым количеством долларов — не столь уж значительным по нашим временам, но позволявшим в то время без какого-либо страха вступить в новую жизнь, которая началась для них как и для множества других беженцев на набережной Bunde с ее серыми китайскими каменными львами, рядами важных и мрачных зданий банков, гостиниц и офисных зданий с белыми куполами и колоннами, которые тянулись на целую милю вдоль изгиба медленной и серой реки Хуанпу — основной торговой артерии, проходящей через сердце города. По этой набережной днем и ночью спешили по своим делам китайцы, слонялись туристы из Европы и спустившиеся на берег моряки, брели куда-то попавшие в город русские, проезжали в больших «авто» британские, французские, японские и американские предприниматели, служащие банков и компаний. здесь же крутились шайки местных мелких жуликов, рикши везли своих пассажиров, а полицейские наблюдали за происходящим. И над всем этим стоял уплывавший в серые с голубым небеса шум, в котором сливались человеческие голоса, сигналы автомобильных клаксонов и корабельные гудки. В воздухе пахло смесью сои, переваренного риса, сливовых соусов, мужских духов и опиума.
10
Еще недавно, в начале 30-х годов, когда Серж Блюбаум, судовой врач с лайнера «Патагония», принял решение «сойти на берег» и сделал это именно здесь, в Шанхае, город переживал период бурного роста, ибо Нанкинский договор 1842 года, заключенный после окончания «опиумной войны» между Англией и Китаем, предусматривал для европейцев возможность селиться в этом городе без получения визы. Всего же в международном сеттльменте и Французской концессии проживало около 60 тысяч иностранцев и порядка миллиона китайцев.
Французская концессия, где обосновались и русские эмигранты, занимала центр, юг и запад Шанхая К юго-востоку от Французской концессии располагался обнесённый стеной Китайский город, а к северу — Шанхайский международный сеттльмент Жили в городе и несколько тысяч японцев, и число их увеличивалось по мере роста аппетитов и притязаний правителей «империи восходящего Солнца».
В 1932 году после месяца боев китайской армии с японскими войсками Шанхай был объявлен демилитаризованной зоной, а Япония получила право разместить в городе ограниченный воинский контингент. Никаких особых изменений в жизнь международного сеттльмента и в жизнь Французской концессии это не принесло
На следующий год в Берлине к власти пришли нацисты, но и это никак не повлияло на жизнь Шанхая, ибо Берлин был далеко, и, сойдя на берег, Сергей Аркадьевич стал одним из нескольких сотрудников небольшой медицинской клиники в международном сеттльменте, населенном преимущественно англичанами, американцами, немцами и другими выходцами из Европы. Улицы сеттлмента почти ничем не отличавшегося от такого сабурба в Южном Лондоне, как, скажем, Фулхэм. За высокими каменными заборами стояли все те же дома, росли клены и липы, и, наконец, над домами и деревьями возвышалось возведенное из серого камня строение англиканской церкви с ее увенчанной шпилем башней.
11
Память о пережитом подсказывала Шрайбману, что, быть может, ему с женой стоит хотя бы на время обзавестись какими-то более надежными документами чем те, что у них были. У Шрайбмана и его жены наличествовали польские паспорта с советской и японской транзитными визами, но польское государство с точки зрения Германии и России в то время уже перестало существовать, что не обещало ничего хорошего, ибо похоже было, что в результате этих изменений Шрайбманы превратились в беженцев из ниоткуда, в апатридов.
Правда, часть Польши была присоединена к России, что, по мысли Сергея Аркальевича, обратившегося за содействием к отцу своей жены, Александру Ипполитовичу, могло позволить последнему — используя свои связи — раздобыть какие-нибудь приличные документы для Шрайбмана и его жены Матильды иди хотя бы помочь им поселиться на территории Французской концессии, где жилье да и все остальное было дешевле чем в международном сеттльменте.
Надо ли говорить, что сама идея обратить к Александру Ипполитовичу принадлежала Люсе, жене Сергея Аркадьевича, которая к тому времени уже успела обнаружить в Матильде родственную душу. Ощущение это только окрепло после того, как Матильда взялась обучить Люсю искусству вождения черного «Форда» и с блеском осуществила этот замысел, терпеливо руководя действиями Люси и делая замечания и указания безупречно корректным тоном.
Более того, Матильда являлась на уроки вождения одетая в бриджи, на плечи ее был накинут мужской пиджак. На руках были кожаные перчатки, в кармане пиджака — автомобильные очки.
— Боже мой, какая женщина! — сказала однажды Люся своему мужу, — в нее можно влюбиться… Она любит своего мужа и боится, что снова потеряет его. Хорошо хоть, что этот злодей Сталин знает, кто такой Эйнщтейн, но ведь откуда японцам может быть известно о таком далеком от них человеке. А тебя, Сережа, я никуда не отпущу, — добавила она обвив его шею руками.
Иногда находил на Люсю такой стих, она начинала изображать какую-нибудь молодую, глупую и влюбленную в супруга жену из пьесы А.Н. Островского. Но ей действительно нравился этот новый друг ее Сержа, каким-то образом он оттенял то, что привлекало ее в Серже, его способность отзываться на почти неуловимые вибрации мира вокруг и в ее душе, и ей нравились те новые странные стихи о Вселенной, которые начал писать Серж, по-видимому под впечатлением долгих бесед со Шрайбманом, бесед, память о которых связана была со странными, дотоле не известными именами Фридмана, Хаббла и аббата Леметра… Однажды ей даже приснился взрывающийся первоатом Вселенной, о котором писал аббат, и угрожающе живое «красное смещение» Хаббла…
— А Фридман, кто он? Ваш знакомый?— спросила она у Валентина.
— Нет, я с ним не знаком. Он рано умер. Исключительно талантливый математик из Петрограда, — ответил Шрайбман, — он первый открыл, что теория Эйнштейна позволяет… «говорить о мире, что мог когда-то возникнуть из ничего…»
Все это было странно, и даже загадочно и, может быть, именно поэтому так нравилось Люсе. И еще ей нравилась Матильда — то, как она одевалась, как курила сигареты, пила кофе и всегда внимательно слушала своего мужа. Говоря попросту, все было интересно с этими людьми.
Что же до Сержа, то общение со Шрайбманом и его женой приоткрыло Сергею Аркадьевичу дверь в иной мир — знакомый по годам учебы в университете, но по-прежнему бесконечно таинственный мир науки, которая, как полагал Шрайбман, скоро сделает жизнь людей совершенно иной — да, иной, несмотря на все ужасы, трагедии и несправедливости, творимые ныне.
Наука должна изменить этот мир, и так оно и произойдет, считал Шрайбман. а самые немыслимые сегодня процессы станут реальными.
Сержу было трудно поверить в то, о чем говорил Шрайбман, но сам Шрайбман верил в то, что все, о чем он говорил, окажется реальным, и, судя по его рассказам, верили в это и многие из тех замечательных людей, которых он встречал у Эйнштейна не только в квартире на Хаберландштрассе, но и на вилле в деревне Капут на берегу озера Ванзее.
— И, кстати, Эйнштейн побывал в Японии, — сообщил он Люсе, — в ноябре 1922 года он отправился в кругосветное путешествие… после того как националисты застрелили министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау. Эйнштейн с ним дружил и был следующим в списке, полиция предупредила его. Он пробыл в Японии шесть недель, читал лекции, и его очень тепло принимали.
Рассказывая Люсе о странствиях Эйнштейна, вынужденного в первый раз покинуть Германию в 1922 году, Шрайбман все еще надеялся на получение визы на въезд в Соединенные Штаты.
12
— Им надо помочь во что бы то ни стало, Александр Ипполитович, — обратился Серж к отцу Люси, — это наши с Люсей друзья, близкие нам люди. А ведь вам наверняка и в более сложных ситуациях удавалось найти решение, — добавил он, имея в виду деятельность своего тестя в качестве нотариуса.
— Ну, Сережа, дорогой, мы постараемся, но это ведь как карта ляжет, — ответил ему Александр Ипполитович, — мы-то приложим усилия и ничего не пожалеем, это я понимаю, но ведь и сделано все должно быть ох как грамотно…
Оказалось, что возможности получить «нансеновские паспорта» уже не было, выдача этих документов была прекращена в 1938 году. Однако, после ряда встреч и разговоров Александру Ипполитовичу удалось достичь взаимопонимания с администрацией Французской концессии, где жили эмигранты из России, в том, что Шрайбманы практически оказались беженцами из Советского Союза. Все это Александр Ипполитович сумел объяснить одному из тех чиновников Французской концессии, что занимались проверкой документов у новоприбывших в Шанхай эмигрантов, желавших поселиться на подведомственной им территории. И поскольку его объяснение было поддержано определенной суммой в долларах — на нужды поддержания санитарной службы, — Шрайбманам, к полному счастью и удовлетворению всех заинтересованных сторон, было официально дозволено проживать на территории Французской концессии, где они сняли для себя жилье в разделенном на небольшие квартиры двухэтажном доме из старого красного кирпича на одной из улиц с тенистыми платанами.
13
Проживая во Французской концессии, эта пара пыталась вести спокойный и размеренный образ жизни. Шрайбман продолжал преподавать в школе и начал вести семинар в университете, занимался своими изысканиями, а жена его посещала университетскую библиотеку, где читала книги и делала выписки — имея ввиду свои планы на будущую жизнь. К тому же она терпеливо и с завидным упорством занималась ведением домашнего хозяйства, что было непросто в условиях иной страны, иных традиций и главное, иных доступных продуктов. Впрочем, риса и свежих овощей хватало, да и рыбы было вполне достаточно. Рыбу, крабов и угрей готовили здесь на пару или употребляли в сыром виде.
Слушая рассказы Люси, Матильда узнала немало полезного и научилась многим тонкостям ведения хозяйства в Шанхае. Узнала она и множество рецептов местной шанхайской кухни, последователи и поклонники которой предпочитают свинину любому другому мясу и часто добавляют ее в пельмени, не жалея при этом разнообразных специй. Помимо этого ознакомилась Матильда и с тонкостями употребления соевых и сливовых соусов и уксусов, а также ягод Годжи в процессе приготовления утки по-шанхайски… И все это было интересно, но, главное, просто необходимо, ибо Шрайбманам приходилось укладываться в те бюджетные рамки, в которых они оказались.
Зимой в холодные вечера они разжигали керосиновую печурку и пили маленькими глотками из деревянных чашек подогретую на печке рисовую водку. Однако, оглядываясь назад, они верили, что им повезло и что их лучшие годы все еще впереди…
Время от времени они прерывали свои обыденные занятия для встреч со своими новыми, обретенными в Шанхае друзьями. И, естественно, жизнь их постепенно, шаг за шагом вписалась в панораму жизни большой русской общины в Шанхае, культурный центр которой располагался в районе Little Russia c его русскими магазинами, школами, библиотекой, ресторанами и радиостанциями. И жизнь эта вовсе не была скучной и монотонной: были в Шанхае и русский драматический театр, и балетная школа, и состоявший в основном из русских Шанхайский муниципальный оркестр, первоначально называвшийся оркестром Французской концессии.
14
Однако все планы и расчеты Шрайбмана, связанные с его намерением попасть в Соединенные Штаты, оказались несостоятельными после того, как. Япония вступила во Вторую мировую войну, открыв театр военных действий в Тихом океане, где она противостояла Англии и Соединенным Штатам. В тот же день, 7 декабря 1941 года, почти одновременно с атакой на Перл-Харбор японские войска вторглись на Малайский полуостров и японо-китайская война стала частью Второй мировой войны. На следующий день японские войска вошли на территорию Международного сетлмента, и тихие прежде кварталы заполнили гул и грохот грузовиков, резкие выкрики на японском и топот солдат.
Однако сама идея того, что Япония сможет оказаться победительницей в начатой ею борьбе, казалась Шрайбману немыслимой. И тем не менее война продолжалась.
— История гонится за нами, — сказал Сергей Аркадьевич своей жене, — и вот-вот наступит нам на пятки.
В конце 1941 года японцы под давлением германских союзников, заключили всех еврейских иммигрантов из Европы в гетто, где начали распространяться инфекционные заболевания. В районе, отведенном под гетто проживали и китайцы, и район этот не был отгорожен от остального города…
Прошел год с небольшим, и в феврале 1943 года, все европейцы в Шанхае были интернированы. Однако на эмигрантов из России, с которой Япония все еще не была в состоянии войны, эти ограничения не распространялись.
Все изменилось только в августе 1945 года, когда Япония капитулировала после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Подтверждение предсказания Шрайбмана о возможности создания атомной бомбы поразило Сергея Аркадьевича.
Запечатленные киносъемкой «атомный гриб» и развалины Хиросимы и Нагасаки произвели на него сильное впечатление.
«На обожженных камнях остаются тени сгоревших людей…», — так начинается запись, посвященная этим событиям, в его дневнике.
15
— Я думаю, вам лучше позабыть о попытках попасть в США, — сказал Сергей Аркадьевич своему другу. — Лучше смириться и исследовать другую возможность… Австралийцы же, как я понял, пропускают людей с образованием и нужными им специальностями быстрее, чем остальных.
Иначе вы просто потеряете много времени…
Для самого Сергея Аркадьевича, продолжавшего свою медицинскую деятельность в медпункте при лазарете палаточного лагеря, все было более или менее ясно с самого начала. Возвращаться в недавно возникшее еврейское независимое государство, уже успевшее пережить одну войну, он не собирался да и не мог, поскольку идея эта его никак не вдохновляла. Разумеется, он любил своих родителей, которые уже вступили в преклонный возраст и продолжали жить вместе с вышедшей замуж дочерью, и вот именно это обстоятельство помогло ему без каких-либо колебаний принять решение о эмиграции в Австралию.
Таль собиралась стать педагогом начальных классов общеобразовательной школы, а муж ее, Ави, способный молодой врач-окулист, позднее занявший рабочее место своего учителя, старого д-ра Блюбаума, в больнице, где тот проработал долгие годы, был, как и Таль, уроженцем Хайфы; родители его прибыли туда из Польши в середине 20=х годов. Жили они в доме Блюбаумов на склоне горы Кармел. Таль, к счастью, не желала оставлять родителей без поддержки и надеялась на их помощь в будущем, после появления детей.
Обо всем этом Сергей Аркадьевич знал из писем родителей…
И что было делать ему в Хайфе — ему, вместе с его «шанхайской» женой, родителями жены и сыном Стивеном, говорившем на русском и английском и понимавшим китайский. К тому же Сергей Аркадьевич был агностик и с равным уважением — или неуважением, в зависимости от настроения, — относился к разного типа человеческим верованиям и иллюзиям. При том, что уважение это в его случае мало чем отличалось от вежливого отчуждения от веры предков, он решил, что ему и его семье стоит, пожалуй, переехать в Австралию, которая еще с проведенных в море времен рисовалась Сержу Блюбауму гигантским и достаточно загадочным континентом, заселенном и управляемым выходцами из Англии, сохраняющими и поддерживающими связи со страной — матерью, — и впечатление это только укрепилось благодаря нескольким заходам «Патагонии» в крупные австралийские порты.
— Но вы ведь жили какое-то время в Англии, — сказал он колебавшемуся Шрайбману, — ну, так это, в сущности, Англия, но без ее истории, и пересаженная на другой континент.
— Да, утеряно должно быть всего-то ничего, но ведь и это, наверное, можно пережить, — ответил Шрайбман и усмехнутся.
Наконец, в самом начале австралийского лета эти две семьи наряду с рядом других оказались в Австралии.
Стивену Блюбауму было уже 12 лет, и лицом он несколько напоминал свою мать в ее молодые годы. Согласно тому, что я услышал от него в Бат Яме, время, проведённое в палаточном лагере, осталось у него в памяти внезапно возникшим почти ежедневным гложущим чувством голода, усталости, хлопаньем парусины во влажном, почти жидком воздухе, ежедневными занятиями с отцом, бабкой и Шрайбманом, ибо играть было почти не с кем, посещениями возведенной в лагере церкви с дедом и Екатериной Андреевной, а также преследовавшей его во снах, иногда являвшихся ему и в Австралии, густой и мутной, как подступавшая к горлу тошнота, завязью синего, зеленого и фиолетового тонов, купающихся во влажной желтизне солнечного света на Филиппинах.
16
Следует, однако, отметить, что и в Австралии жизнь Шрайбмана складывалась отнюдь не самым простым образом. Причина состояла в том, что власти постоянно испытывали определенное чувство неудобства и беспокойства в связи с его пребыванием в Москве 1939-1940 гг., а, главное, из-за его полугодового пребывания на Лубянке, полагая, что он может оказаться шпионом. Шрайбман дважды становился объектом пристального внимания австралийской контрразведки, слежки и последующих допросов, и в конце концов решил переехать в Новую Зеландию, где проработал несколько лет в университете Кентербери в Крайстчерче в той части Новой Зеландии, что называется Южный остров.
Ну а семейство Блюбаумов-Дорнов, направилось поначалу в Брисбен, а затем в Сидней, где у них отыскались стародавние, близкие еще с владивостокских времен родственники. Речь идет о родственниках со стороны матери Стивена, Людмилы Александровны. Отыскались в Австралии и выходцы из Одессы, оказавшиеся в этой стране уже после окончания Второй мировой войны. Они прибывали в Австралию из разных, разоренных войной стран Европы, а некоторые приезжали даже из самой Германии.
17
Говоря о Брисбене и Сиднее, стоит, пожалуй, отметить и, казалось, бескрайние просторы австралийских городов, и щедрое присутствие жакаранды в сочетании и образцами старой колониальной архитектуры и строениями эпохи модерн. Цветение ее произвело значительное впечатление не только на Сергея Аркадьевича и Люсю, но и на Шрайбмана, который в своей написанной в Крайстчерче книге мемуаров «Годы с Эйнштейном» упомянул, что, согласно легендам австралийских аборигенов, дерево это символизирует мудрость
Позднее, перебравшись из Брисбена в Сидней, семейство Сержа Блюбаума поселилось в районе Бондай Бич, где жило немало русскоязычных эмигрантов. Они сняли дом неподалеку от океанского пляжа, в то время это была достаточно удаленная от центра часть города. В нижнем этаже дома д-р Серж Блюбаум открыл свою медицинскую клинику, где вел прием пациентов вместе с неизменно внимательной к пациентам женой Люси, выступавшей в роли регистратора за стойкой и медсестры одновременно.
Вот еще одно из стихотворений Сергея Аркадьевича той поры:
Облезлый, старый пес с причала, —
В окно мне лает океан,
Хвостом прибоя на закате
Виляет, сильным ветром пьян…
А в ночь средь рваных облаков
Он звезды над собой развесил
И в белой пене у опор
Галантным плещется повесой.
Безмозглый, лживый искуситель,
Он снес в ломбард свои манжеты,
А поутру, едва проснувшись,
Бормочет старые сонеты…
Через полгода появился в доме и найденный после долгих поисков и купленный в рассрочку старый рояль «Бехштейн», и Люся снова начала петь, а Стивен продолжил свои занятия с опытной музыкантшей из русской сиднейской общины, г-жой Серебряковой, продолжил, ибо музыкой он начал заниматься еще в Шанхае, в доме из красного кирпича с мансардой под выросшей во дворе китайской грушей, доме в ряду других домов на улице с французскими платанами, так называли эти деревья шанхайские соседи Дорнов.
Интересно, что именно в Сиднее Сергей Аркадьевич, доктор, хорошо известный всей русской общине города, вновь обратился к переводам из английских романтиков, чьи книги стихов время от времени приобретал в букинистических магазинах.
18
Тут стоит отметить, что Стивен оказался достаточно музыкален, что, в общем, было неудивительно, и кажется даже вполне естественным с точки зрения генетики, удивительной оказалась его привязанность к музыке Моцарта — при том что и мать его, и г-жа Серебрякова предпочитали музыку иных, более поздних композиторов. Стивен, однако, никогда не вступая в какие-либо споры относительно достоинств тех или иных музыкальных сочинений, предлагаемых ему для ознакомления, предпочитал всему остальному фортепьянные сонаты Моцарта. Это была та музыка, на которую отзывалась и которую как бы со-чувствовала вместе с композитором его душа.
Не стоит, однако, думать, что вкусы его были ограничены в силу малого знания музыки и музыкальной литературы. Это не так. В те годы, что жил он в Бат Яме, в ту пору, когда жизнь его клонилась к закату, я не раз обращал внимание на широту его познаний о музыке, ее исполнителях и композиторах, и большой набор пластинок, магнитофонных кассет и CD, свидетельствовал о том, что коллекцию свою он собирал давно, причем была она довольно широка и разнообразна, при том, что именно Моцарт оставался для него единственным в своем роде композитором и художником…
В конце концов, это был вопрос его любви и его выбора. А вопросы выбора он считал наиболее персональными из всех вопросов, и споры, связанные с теми или иными персональными предпочтениями и выбором того или иного произведения композитора, почитал бессмысленными — хотя и признавал возможности сравнения того, что можно было бы назвать артистическим инструментарием того или иного художника…
— Но ведь допускаете же вы, что гравюры Рембрандта могут нравиться дальтонику гораздо больше чем его живопись? — сказал он мне как-то раз.— Ну так вот, все мы страдаем того или иного рода дальтонизмом…
19
Вернемся, однако, на десятилетия назад, в Австралию…
Прошло некоторое время, и Серж Блюбаум вместе с остальными членами его семьи перестали быть «перемещенными лицами». Превратившись в резидентов Австралии, чему — после переговоров о предоставлении кредита с местным отделением Национального банка — последовала покупка одного из домов на холме, над оконечностью большой дуги бондайского пляжа. Когда же, наконец, все банковские и прочие документы были оформлены, и сделка по продаже вступила в силу, семья Сергея Аркадьевича вместе с родителями Люси переехали в дом на склоне зеленого холма, который они стали медленно обживать. Теперь Сергей Аркадьевич и Люся каждое утро направлялись в поликлинику, а Стивен в школу, откуда возвращался домой после полудня. Родители же его возвращались домой во второй половине дня, а то и позже, вечером, все зависело от количества посетителей и вызовов на дом.
Клиника же по-прежнему размещалась в доме на улице с араукариями неподалеку от набережной и океанского пляжа за ней.
Жизнь в этом доме, на склоне холма с необходимостью требовала наличия автомобиля, и задачу эту Сергею Аркадьевичу удалось довольно быстро решить. Приобретение автомобиля, не самого нового, но вполне достойно выглядевшего и прекрасно справлявшегося с любыми нагрузками, позволило Сергею Аркадьевичу вместе со всей семьёй использовать любую возможность — ну, к примеру, такой неожиданный праздник, как День рождения королевы, — для того, чтобы выехать с семьей в другие, все еще новые для него районы этого необъятного города, раскинувшегося на берегах реки Параматта и живописного залива или же отправиться в однодневное путешествие по его окрестностям. Со временем Сергей Аркадьевич обзавелся еще и мотоциклом марки «Харлей-Дэвидсон». Время от времени он уезжал на нем из дому, ехал «подышать воздухом», как он говорил, уезжал с тем, чтобы на время остаться одному. «Для меня это как алкоголь для пьянчужки», говорил он, «одиночество манит и пьянит меня». Поездки эти порой беспокоили Люси, но в целом она относилась к ним стоически. Впрочем, пьянил его и алкоголь, теперь он в основном увлекался джином с тоником и лимоном. «Напиток этот просветляет», говорил он, и однажды рассказал о том, что пристрастился к джину еще на борту «Патагонии», в пору долгих вечерних бесед с д-ром Джорданом и м-ром Кабберли, припомнив заодно и о баре отеля «Пенинсула» в Гонконге.
Итак, после переезда и скорого окончания освежающего ремонта нового жилища, жизнь под его крышей потекла достаточно спокойно и размеренно, то есть примерно так же, как и раньше, но с тем приятным и важным отличием, что со временем дом должен был перейти в собственность новых его владельцев, и похоже было, что произойдет это к тому времени как Стивен закончит учиться в Сиднейском университете, куда он поступил в 1954 году.
20
В свое время рассказы Шрайбмана об Эйнштейне и его воззрениях на строение Вселенной поразили и увлекли Сергея Блюбаума настолько, что позднее, через годы, когда его сын подрос и обнаружил интерес и хорошие способности к математике, доктор Блюбаум не раз задумывался о том, как замечательно было бы, если бы его сын занялся изучением физики и астрономии с тем, чтобы понять, как на самом деле устроен мир, именуемый Вселенной.
Что же до самого Стивена, то его выбор факультета в университете Сиднея совершенно естественным образом оказался связанным с возможностью изучения физики и математики, и ни о чем другом юный Стивен Блюбаум, который лицом несколько напоминал свою мать в ее молодые годы, не мог да и не желал помыслить. И тут, разумеется, свою роль сыграли еще и дружеские отношения его отца с Валентином Шрайбманом, судьба которого, как мы уже говорили, привела последнего в один из университетов Новой Зеландии.
Правда, время от времени Шрайбман и его жена приезжали в Австралию и неизменно навещали своего по-прежнему «молодого друга» Сергея Блюбаума и его «прекрасную Люсю».
Со временем Сергей Аркадьевич стал хорошо известным всей русской общине Сиднея врачом, что до Александра Ипполитовича Дорна, то его знание языков а также разнообразные таланты, ярко проявившиеся в бытность его нотариусом, нашли себе замечательное применение и здесь, в Австралии, где он отыскал работу в организации, занимавшейся переводами документов эмигрантов на английский язык и переводами на русский бумаг, адресованных эмигрантам различными правительственными департаментами. Помимо этого Александр Ипполитович вел занятия по разговорному русскому языку со студентами университета, и это, пожалуй, даже доставляло ему некоторое удовлетворение.
Что же касается матери Стивена, то постепенно обстоятельства жизни семейства сложились так, что Люси или Людмила Александровна, как ее называли посетители поликлиники, стала реже появляться в поликлинике, где появились еще один доктор и медсестра. Люся же время от времени выступала в концертах и достигла определенной известности исполняя арии из опер и русские романсы. Занималась она еще и небольшим книжным магазином, где продавались книги на русском языке, изданные в расположенных за пределами России эмигрантских издательствах. Помимо этого у нее появилась возможность уделять больше времени и сил на помощь Екатерине Андреевне в ведении домашнего хозяйства.
21.
В апреле 1955 года в Принстоне умер Альберт Эйнштейн, а осенью того же года Валентин Шрайбман в Крайстчерче закончил работу над книгой «Годы с Эйнштейном» с интересом принятую читающей публикой не только в Англии, где она была впервые опубликована, но и по другую сторону океана, в Соединенных Штатах, куда Шрайбман так и не сумел попасть.
Первое издание книги вышло в свет весной 1956 года, в апреле, через год после смерти Эйнштейна.
Наконец, в 1958 году профессор Шрайбман получил пришедшее по почте приглашение от Польской академии наук и Ягеллонского университета вернуться в Польшу и занять по праву принадлежавшее ему место на кафедре физики его alma mater.
Изрядно поседевший к тому времени Шрайбман и его жена, по-прежнему стройная и элегантная Матильда, направлялись в Европу теплоходом из Сиднея,
— Она выглядит так, словно они жили все эти годы в Европе, а не на Южном острове, — заметила между прочим Люся.
— Что ж, времена меняются, — сказал Шрайбман во время прощальной беседы с Сергеем Аркадьевичем, — и нам порой следует меняться вместе с ними.
Шрайбман понимал, что возвращается в страну «за железным занавесом», но надежды на изменения к лучшему никогда не покидали его. И, при желании, можно было понять его: эпоха Сталина, Берута и репрессий, казалось, подошла к концу. Правда, это еще не означало конца коммунизма, но в Польше как будто начиналось новое время…
Отъезд Шрайбмана произвел впечатление и на Стивена, относившегося к нему как к своему учителю еще со времен уроков математики и физики в лагере для перемещенных лиц на острове Тубабао. Да и позднее, он не раз, в ходе визитов Шрайбмана в Сидней, обсуждал с ним интересовавшие или даже мучившие его вопросы.
Уезжая, Шрайбман предложил Стивену поддерживать переписку и при возможности приехать к нему в Краков.
Ясно было, однако, что ни в Австралии, ни в Новой Зеландии Шрайбман больше не появится, слишком велико было расстояние между континентами, из чего следовало, что возможность увидеться со старыми его друзьями появится, только если друзья Шрайбманов попадут на какое-то время в Европу, если уж не в саму Польшу.
Им, однако, довелось встретиться через десять лет в Тель-Авиве, когда Сергей Аркадьевич и Люся приехали в Израиль после поездки в главные европейские столицы, наконец-то предпринятый ими после долгого периода пребывания в Австралии.
Оказалось, что Шрайбман н Матильда попали в Тель-Авив из Кракова, когда после войны 1967 года евреев в Польше начали увольнять с работы, изгонять из университетов и лишать гражданства.
— Я недооценил польских коммунистов, — сказал Шрайбман, которому было уже под восемьдесят, своему младшему другу при встрече, — их сущность не изменилась, нам пришлось покинуть Краков, и вот теперь мы живем у теплого моря, что очень нравится Матильде.
Что до Матильды, то Люся, только что побывавшая вместе с мужем в Лондоне, Париже и Риме отметила в разговоре с мужем, что Матильда прекрасно держится и продолжает во всем следовать моде.
Читается с удовольствием. Прекрасный русский язык, никаких эвфемизмов, ненормативной лексики, разных вывертов в целях значимости, оказывающейся ложной на поверку. Спасибо.
Дорогой Игорь, замечательная проза! Мои поздравления!