СЕМЬ ИСКУССТВ

Воров задержали, а икону отвезли в Ларнаку, к архиепископу. Он принял решение вернуть её в нашу церковь, но перед этим обрамить и максимально защитить. Видите, мы сделали резной иконостас, он прикреплен к стене, теперь вытащить её невозможно. Мы и фотографировать её запрещаем, но, если вы хотите, я могу стать рядом с ней, тогда можно. Тогда вы будете фотографировать не её, а меня на её фоне.

Евгений Деменок

 ВАВЛА

 Что до меня, то я живу в маленьком городе и, чтобы он
не сделался еще меньше, охотно в нем остаюсь.
Плутарх

— Эту икону из нашей церкви украли дважды. В первый раз её нашли под корнями дерева недалеко отсюда. Другой раз был гораздо интереснее. Её тогда украли по заказу английского коллекционера. Это был конец 1930-х, незадолго до начала Второй мировой, и судно, на котором её должны были переправить в Англию, было последним, которое уходило с Кипра. Вернее, должно было уйти, но так и не смогло — с ним постоянно что-то случалось. Сначала отказал двигатель, ждали команду техников из Италии — судно было итальянским. А когда они, наконец, приехали, оказалось, что с двигателем всё в порядке. Но… вдруг заболел капитан, потом ещё и ещё… Наконец заказчик понял, что все эти странные события просходят из-за иконы. Тогда он передал своим помощникам, которые и выкрали её для него, что им нужно вернуться в Вавлу, позвонить в предзакатный час в колокольчик у дверей нашей церкви — это сейчас звонки электрические, а тогда всё было натуральным — оставить свёрток у порога и быстро уйти, чтобы их никто не заметил.

Но всё пошло не по плану. Во-первых, одного из этих двух узнали, вы же видите, у нас тут сложно остаться незамеченным, деревня маленькая. Тогда, правда, в Вавле жило почти четыреста человек, не то что сейчас. И вот, когда похитители позвонили в колокольчик, за ними уже наблюдали. Быстро собралась толпа. Свёрток открыли и ахнули — икона была разломана пополам, по вертикали. И радость её обретения была омрачена сожалениями о варварском обращении с ней.

Воров задержали, а икону отвезли в Ларнаку, к архиепископу. Он принял решение вернуть её в нашу церковь, но перед этим обрамить и максимально защитить. Видите, мы сделали резной иконостас, он прикреплен к стене, теперь вытащить её невозможно. Мы и фотографировать её запрещаем, но, если вы хотите, я могу стать рядом с ней, тогда можно. Тогда вы будете фотографировать не её, а меня на её фоне.

Рассказывающий мне всё это отец Александр (для иностранцев, как он сказал, Алекс), с аккуратной седой бородой, одетый в чёрную рясу до пят и сандалии на босу ногу, был невысок, улыбчив и чрезвычайно словоохотлив. К тому же он плохо слышал, что давало ему большие преимущества в разговоре — прервать его вопросом было невозможно.

Не прекращая говорить, он встал у иконы Божьей матери с младенцем, показывая всем своим видом, что готов позировать. Я сделал несколько фотографий.

В церкви Святого Георгия, настоятелем которой и был отец Алекс, я оказался случайно. Мне нужно было скоротать время. Я ждал художника Паскалиса Анастаси, который однажды приехал в Вавлу, влюбился в неё и остался тут жить. А я приехал сюда ради встречи с ним.

Паскалис задерживался в банке, и я не спеша гулял по деревне, наслаждаясь её светом, эстетикой старых домов и абсолютной, идеальной тишиной, в которой даже пение птиц казалось громким. Даже местные коты, многочисленные, как повсюду на Кипре, вели себя сдержанно. Предгорья Троодоса нависали над крошечной деревушкой, множество домов в которой были заброшены — провалившиеся крыши, распахнутые деревянные двери, заросшие травой и кустами дворики. Дети, выросшие в деревнях, уезжают жить в города, и в деревнях остаются старики и чудаки.

Ну что же, тем больше очарование таких мест, тем большее наслаждение испытываешь, приезжая сюда. Даже заброшенные дома невероятно красивы. Так красивы, что хочется сразу же купить один из них, отреставрировать и переехать в него навсегда.

В Вавле всего одна площадь, одна кофейня, много кустов бугенвиллии с розовыми и красными цветами, лимонные деревья, кактусы в рост человека и три церкви — Панагии Агапис, архангела Михаила и Святого Георгия.

В неё, как вы уже поняли, я и зашёл. Просто потому, что на Кипре нужно входить во все церкви, во все монастыри. Ведь это не только архитектурные шедевры, большие и маленькие, но и места с прекрасной энергией.

Церковь была восхитительной. С хорами внутри, барочным потоклом, деревянным резным иконостасом и великолепным изображением Святого Георгия, традиционно поражающего дракона, она напоминала все те лучшие образцы греческой церковной архитектуры, которые испытали на себе влияние вецецианцев.

Попадая в такие волшебные места, главное — довериться своему инстинкту, и, не думая, идти туда, куда сами несут ноги.

Ноги привели меня к иконе Божьей матери с младенцем, расположенной на стене напротив бокового входа. Внешне неброская, она обладала удивительной энергетикой. Дева Мария, держа левой рукой добродушного и беззаботного младенца, имя которого известно во всём мире, указывала на него рукой правой; он же протягивал руки к ней, глядя прямо на меня. Всматриваясь в строгое лицо Божьей матери, я вдруг совершенно отчётливо ощутил, что существуют носители энергии, отличные от живых существ, отличные от того, к чему мы привыкли. Эта икона совершенно явственно обладала душой. Она излучала благость.

Наслаждаясь этим открытием, я некоторое время стоял, боясь пошевелиться и спугнуть это чувство, и старался отгонять посторонние мысли. В конце концов мысли победили, я отошёл на несколько шагов, достал телефон и стал искать хороший ракурс для того, чтобы сфотографировать икону.

Тут-то меня и окликнул отец Алекс, внезапно показавшийся из двери в иконостасе.

Ровно в тот момент, когда он закончил рассказ о чудесной иконе, мой телефон зазвонил.

— Я уже приехал, — сказал Паскалис. — Жду вас на центральной площади.

До крошечной площади было рукой подать.

Крепкий, среднего роста, с короткими седыми волосами и коротко подстриженной бородой, Паскалис заулыбался, увидев меня. Пожимая мою руку, он улыбнулся и прищурился так, как это делают близорукие люди.

— Хотите зайти в школу? Посмотреть мои работы?

Разумеется, я хотел.

Одноэтажное, построенное из светлого известняка здание бывшей школы, открытой в Вавле в 1920 году, находилось прямо рядом с церковью. Нынешние дети учатся уже в новой школе, а в этой, старой, много лет уже как открыта выставка работ Паскалиса Анастаси.

Старая кипрская архитектура вызывает у меня трепет безупречностью своей эстетики, и работы Паскалиса были тут более чем уместны. Пейзажи со старыми оливами и родными до боли видами Кипра, городские портреты, а главное — серия портретов старых киприотов. Тех, о ком говорят «соль земли» — крестьяне и портные, сапожники и гончары, каменщики и парикмахеры. Да, парикмахеры — ремеслом этим кипрские мужчины занимаются до глубокой старости, и старые парикмахерские в Никосии с жестяными вывесками пятидесятилетней давности хорошо бы включить в мировое культурное наследие.

Именно изборождённые морщинами лица кипрских стариков на портретах Паскалиса Анастаси поразили меня при первом просмотре настолько, что я решил его разыскать.

Началось всё так. Гуляя по старой Никосии, я увидел галерею Diachroniki. Найти её несложно, она находится за углом от центральной улицы Ледра и в нескольких кварталах от перехода на турецкую сторону. В Никосии я хожу обычно вдоль границы с турецкой стороной, заборов из покрашенных в голубой и белый цвет железных бочек с колючей проволокой поверх них, и стараюсь не пропустить ни единого заброшенного дома в этой бывшей полосе отчуждения. К сожалению, таких домов с каждым годом всё меньше — после нормализации отношений с турецкими властями северного Кипра все они активно реконструируются. Ещё бы, это ведь недвижимость в самом центре. А когда-то, в конце девяностых, когда я только начал приезжать сюда, многие помещения стояли нетронутыми на протяжении десятков лет, с самой войны 1974 года. Дух тревоги и опасности присутствовал тут в полной мере.

Но в очередной приезд сюда вместо привычного маршрута мне захотелось увидеть что-то новое. И ноги сами привели меня в галерею. Не то, чтобы в окнах её были выставлены интересные работы — на Кипре в принципе мало достойных художников. Сам не знаю — может быть, мне захотелось лишний раз в этом убедиться, а, может быть, наоборот, я втайне от самого себя надеялся найти среди груд китча и примитивных салонных работ какое-то скрытое, неведомое сокровище.

Нашёл.

Если первый этаж галереи был с пола до потока увешан коммерческим хламом, то на втором мне открылась целая вселенная.

Вселенная Кипра.

Я просто не верил своим глазам.

Владелец галереи, Крис Кикас, по кипрской традиции тут же предложивший мне фраппе со сладостями, понял по моему виду, какие чувства я испытываю, и был нескрываемо рад.

— Мы проводим его выставки уже четвёртый раз. Очень хороший художник. Он живёт в крошечной деревне недалеко от Ларнаки.

У меня не укладывалось в голове, как можно выставлять такого хорошего художника на фоне того, что было внизу.

— Последние несколько лет он пишет портреты старых киприотов. «Исчезающий мир Кипра» — так он сам называет иногда эту серию. Хотя, на мой взгляд, более уместно называть её «Вселенной Кипра».

Я вздрогнул.

— Прямо как у Адамантиоса Диамантиса, — вырвалось у меня.

— Точно! — расцвёл Крис.

Огромное — в семнадцать метров длиной — чёрно-белое полотно Диамантиса выставлено тут же, в центре старой Никосии, в галерее Левентиса. Это огромная — шестьдесят семь человек — портретная галерея типичных киприотов, священников, ремесленников, крестьян, стариков и детей… Диамантис, учившийся сначала в Панкипрской гимназии, потом в Лондоне — типичная для киприотов история — писал эту фундаментальную вещь пять лет, уже в семидесятилетнем возрасте, объездив весь остров. Чёрный — цвет стариков; но это не только цвет траура, но и цвет национального костюма. Белые рубашки, чёрные брюки, белые и чёрные платья — гамма выбрана Диамантисом безупречно.

У Паскалиса Анастаси чёрного практически нет. Он, годящийся Диамантису во внуки, пишет Кипр современный, но идеи их абсолютно созвучны.

Крис Кикас без раздумий дал мне его номер, и спустя неделю я уже рассматривал работы Паскалиса в деревенской школе.

— Хотите посмотреть мой дом и мастерскую?

— Конечно.

— Садитесь ко мне в машину, сам вы дорогу не найдёте.

Мы выехали с центральной площади, повернули метров через сто на боковую дорогу, с неё — на пыльную грунтовую, едва заметную среди кустов и оливковых деревьев.

Вокруг не было ни души.

Через несколько минут дорога упёрлась в невысокие железные ворота, через которые мог бы перелезть любой желающий. Никакого забора ни одну, ни в другую сторону от ворот не было — разве что невысокие редкие кусты создавали иллюзию ограждения.

— Это скорее от овец, — улыбнулся Паскалис.

Мы въехали вовнутрь, на участок, и он поставил машину под навесом.

Я вышел и охнул.

Вид, который открывался передо мной, был невероятным. До самого горизонта тянулись холмы, предгорья Троодоса, слева, вдалеке, виднелась полоска моря, прямо, почти у горизонта — водная гладь водохранилища, дамбы Калавасос, одной из тех, куда традиционно стекают сейчас кипрские реки и ручьи.

А главное — нигде, куда падал взгляд, не было ни единого человека. Ни единого следа его присутствия. Ни дорог, ни домов, ни машин — ничего.

Царило абсолютное безмолвие.

— Я здесь совершенно один, — словно прочитав мои мысли, сказал Паскалис. — Ради этого я и купил двадцать лет назад этот участок. Со мной только мой пёс и коты. Всё, что вы видите, я построил сам, своими руками.

А построил он дом, мастерскую и гараж.

— Я увидел объявление о продаже участка в газете. В тот момент я ничего не знал об этой деревне. Конечно, я много ездил в Лефкару, но по другой дороге. До того, после возвращения из Англии, жил в Лимассоле. В общем, приехал посмотреть участок и понял, что никуда уже отсюда не уеду. Кроме этой вот каменистой земли, здесь не было ничего. Никаких коммуникаций — ни воды, ни канализации, ни электричества. Пришлось проводить всё самому. Но все неудобства искупал этот вид и эта тишина. Хотя… Какие неудобства. Работа тут — в радость. Представьте, раньше, до пожара, все эти холмы были сплошь покрыты соснами.

— Неужели так много сгорело?

— Да. Это было в две тысячи первом. Поэтому я считаю, что нам на Кипре лучше высаживать оливы или рожковое дерево — они после пожаров отрастают, а сосны уже нет. Просто сгорают, как свечки, и не вырастают снова. Хотите посмотреть мастерскую?

Конечно, я хотел.

Вся мастерская была увешана портретами. Вдоль стен тоже стояли десятки холстов.

Паскалис начал показывать мне работу за работой.

— Это Марина, она живёт в Лефкаре, вернулась туда из Лондона. Искусство плетения кружева передаётся там по женской линии. Она там сама, дети живут в разных странах. Вы бывали в Лефкаре? Видели, сколько там пустых домов? Много. Как и в нашей деревне.

Я кивнул.

— Это Тасос, пастух из заброшенной сейчас деревни Парсата. Это Михалис, портной из Ларнаки. Это Васос, он тоже из Ларнаки, всю свою жизнь он делает деревянные стулья и кресла. Это Пантелис, плотник, тоже из Ларнаки. Это Йоркис, каменщик из деревни Ора, она недалеко отсюда. Это Ахиллеас, сапожник из Никосии.

Ахиллеаса я знал. Его небольшую, пыльную и захламленную до невозможности мастерскую я нашёл как-то в двух кварталах от линии разграничения, а встречу с ним помню так ярко, словно она была вчера. Пройти мимо его мастерской было невозможно — вход в неё был увешан самодельными плакатиками с духоподъёмными надписями вроде таких:

«Мы должны судить друзей по их поступкам, а не по их словам».

«When nothing goes right, go left».

«Fashion is what you buy. Style is what you do with it».

Ну, а внутри чего только не было — помимо собственно ремесленных принадлежностей, каждый квадратный сантиметр был увешан иконами, афишами, фотографиями самого Ахиллеаса и членов его семьи и, конечно же, пожелтевшими от времени газетными вырезками, в которых рассказывалось о нём. В момент нашей встречи ему было восемьдесят четыре.

Я не знаю, когда он успевал работать — мы болтали с ним тогда почти час, и приподнятое настроение сохранялось у меня весь день. Хотя, пожалуй, работать ему было уже не нужно. Он приезжал в свою мастерскую общаться. Вот и на портрете работы Паскалиса он позирует не с ботинком или сапожным молотком, а играет на флейте.

— Это Михалакис, серебряных дел мастер. Он из Лефкары, — продолжал Паскалис. — Это Диаманто, ткачиха из деревни Фити под Пафосом. Это Мария, она гончар, живёт в Пареклисии. Это Михаил, реставратор мебели из Ларнаки…

— Вы ездите по всему острову, как это делал когда-то Диамантис!

— Да. Он вдохновил меня. Я назвал эту серию «Исчезающий мир». Все эти ремесленники, люди, которые умеют работать руками, которые являются сокровищем, нашим культурным наследием, все они исчезнут. Скорее всего, скоро. А мастерские их перестроят под какие-нибудь кафе или просто снесут. И я чувствую, что моя обязанность — отдать им дань уважения и благодарности. Я признателен им за то, что они согласились мне позировать. Хотите кофе?

— Конечно.

— Идёмте в дом. Я сварю.

Кипрский кофе, сказать по-правде, ничем не отличается от турецкого или греческого, но это совершенно не важно, потому что он великолепен.

Дом Паскалиса, как и мастерская, был сделан из светлого, едва обработанного ракушечника, пол — из белого камня, и в холле были распахнуты окна. По кипрской традиции стол стоял сразу же при входе, его окружал большой угловой диван. Паскалис ушёл вовнутрь, на кухню, усадив меня на этот самый диван, откуда открывался просто невероятный вид. Открытое настежь окно служило рамой, а картиной в ней были высокая трава, огромное оливковое дерево и уходящие за горизонт холмы.

Жаркий кипрский воздух заполнял собой всё пространство; дом и его посетители словно купались в нём.

Пока я ждал Паскалиса, пришёл один из его котов и молча улеглся мне на колени.

— Этот — самый общительный, — сказал Паскалис, открывая дверь и вынося поднос с кофе и лукуми. — Следите только, чтобы он не съел ничего из вашей тарелки.

— У вас потрясающий вид, — сказал я ещё раз. — Тут можно сидеть часами, ни о чём не думая и просто наслаждаясь им. Я как-то прочитал историю о европейских туристах в Японии, которых привезли любоваться Фудзиямой и оставили на час. Оказалось, что это для них очень долго. Когда водитель забирал их, то был искренне удивлён их возмущению — ведь обычному японцу не хватит и дня, чтобы насладиться красотой Фудзи. Так вот, тут, у вас, туристы точно провели бы минимум полдня без всякого возмущения.

— Да, вы уже поняли, что ради этого вида я и перебрался сюда. А ещё — ради тишины и уединённости. Именно тут настоящий Кипр.

Это было правдой. Очень скоро после того, как я начал приезжать на остров, я понял, что настоящий Кипр — вовсе не туристический, вовсе не пляжный. Настоящий Кипр — деревенский, традиционный. Настоящий Кипр — это шёпот ветра в кронах деревьев, негромкое пение птиц, звенящая тишина в закатный час, когда с холмов и гор Троодоса виден горизонт, и горизонт этот — бесконечное море во все стороны.

— Сколько людей сейчас живёт в Вавле? — прервал я наше молчание.

— О, у нас быстро растёт население. Когда я приехал сюда, тут жило сорок человек. А сейчас уже сорок пять. Не так давно ко мне приезжал клиент из Сингапура. Он сказал, что ровно столько же людей живёт на одной лестничной площадке его дома.

Мы замолчали. Я думал о том, что Паскалис после многих лет исканий нашёл своё предназначение, и заключается оно в том, чтобы продолжать писать непрерывную летопись Кипра. Плести веретено истории. Прямо как деревенские ткачихи на его работах, или, почему-то подумалось мне, как мойра Клото.

И это очень по-кипрски. Эта традиция укоренения на одном месте меня поражает меня до сих пор, хотя я уже привык к этому. Не ездить по миру в поисках лучшего места и лучшей работы, не гнаться за успехом, не пытаться устроиться в компании с громкими именами, а просто делать своё дело на одном месте на протяжении всей жизни — кипрская традиция, которая, к счастью, ещё жива. И люди, которые её поддерживают, кажутся мне скромными героями.

И главное тут — верность месту, верность этому крошечному острову, зелёно-золотому листу, брошенному в Средиземное море.

Стояла абсолютная тишина, нарушаемая только порывами ветра и периодическим стрекотом цикад.

Наконец Паскалис прервал молчание:

— В церкви Святого Георгия, как я понял, вы уже были. Отец Алекс очень разговорчивый, правда? Он долго жил в Америке, потому у него такой хороший английский. Но раз уж вы тут, съездите обязательно в маленькую церквушку Панагия тис Агапис. Она в трёх километрах вверх, в горы. Это волшебное место.

Раз уж человек, выбравший такое место для своего дома, отзывался о чём-то как о волшебном, ехать нужно обязательно.

— Я готов поехать прямо сейчас.

— Давайте я отвезу вас обратно, к вашей машине.

Он привёз меня на единственную площадь Вавлы. Мы обнялись, я пересел в свою машину и попытался найти на навигаторе церковь Богородицы Любви. Навигатор ничего не показывал, и я решил ехать наобум, благо, дорог наверх было всего две.

Та, которую я выбрал, конечно же, вела не туда, что я довольно быстро понял и развернулся. Зато вторая оказалась правильной и шла по всё более и более живописным и всё более и более безлюдным местам.

Наконец, переехав через небольшой ручей, возле которого я, конечно же, остановился и окунул руки в воду, ведь ручьи на Кипре — это экзотика — я увидел её.

Ошибиться было невозможно. Это была та крошечная церквушка в рост человека, которых так много на острове, особенно в малолюдных местах — сложенная из почти необработанного камня с вкраплениями плоских кирпичей, единственной дверью, в которую нельзя войти, не склонившись, покрашенным в ослепительно белый цвет полукруглым куполом и маленьким колоколом, висящим снаружи.

Конечно же, я сразу же тихонько в него позвонил.

“Chapel Panagia tis Agapis” — гласила белая надпись на невысокой коричневой доске возле входа.

Огромный эвкалипт, растущий возле входа, был по кипрской традиции увешан разноцветными ленточками, которые повязывают, загадывая желание. Весь ствол его был изрезан сердечками и инициалами. Большой стол под эвкалиптом был сплошь покрыт именами влюблённых.

Понятно, какие желания загадывали тут, возле церкви, посвящённой любви.

Я отодвинул деревянную щеколду и вошёл вовнутрь. Маленькие кипрские церквушки на замок не запираются.

Церковь, построенная в 1934 году на основе старой, появившейся тут в шестнадцатом веке, была тем же типичным кипрским смешением византийского и венецианского архитектурных стилей. Прямо напротив входа стояла копия той самой иконы Богородицы любви, которую я увидел первым делом в Вавле. С подсвечников, стоящих рядом, гроздьями свисали восковые сердца. На небольшом столике у входа лежало множество записок с просьбами, которые нужно упомянуть во время службы, а с небольшого иконостаса у алтаря на меня смотрели святые Иоанн и Пантелеймон.

Всё это было живописно и трогательно. Но главное — тут совершенно отчётливо ощущалось пристутствие светлой энергии.

Паскалис был прав. Это было необыкновенное место. Восторженная благость постепенно, но уверенно охватывала меня.

Я вышел наружу. Абсолютную тишину нарушал лишь негромкий шум ручья и шелест листьев эвкалипта. Горы, окружающие это место со всех сторон, давали чувство уединения и защищённости.

Мысли мои текли свободно, легко и беспрепятственно.

Я стоял и думал о том, что же такое любовь. Вне всякого сомнения, любовь — это энергия. Энергия, главное предназначение которой — объединять людей.

Состояние, в котором мысли текут сами собой и ты не пытаешься рефлексировать, очень сложно поймать и легко утратить. Я старался не фиксироваться ни на чём и просто отпустить поток, влиться в него.

То, что я пишу сейчас — попытка позднейшей фиксации.

Я думал о составляющих собственной души. Что это — воля, разум и чувства? Или желание, энергия и интеллект? Энергия нравится мне гораздо больше, чем воля, ведь воля — это энергия, окрашенная желанием, а желания чаще всего вызываются разумом, или интеллектом. Короткая воля — окрашенная чувством энергия, с длинной волей иначе, это уже энергия, направляемая разумом.

За наши представления о добре и зле, конечно же, отвечает разум. Но, может быть, любовь — это тоже энергия, окрашенная желанием?

Мысли, словно лёгкие облака, вплывали в моё сознание и позволяли себя созерцать, но при попытке фиксации испуганно улетучивались. Стройную концепцию трёх составляющих души так и не удалось додумать до конца.

Единственное, что было понятно совершенно точно, так это то, что самое важное в жизни — это происходящее здесь и сейчас.

Потом в сознании вдруг всплыли несколько фраз:

«Я — источник света, источник внимания, источник мысли.

Я задаю вопросы и я же на них отвечаю.

Я — самосущее самосознание».

И сразу включился критик:

«Но только ли само-сознание? Само — в том смысле, что познаю и осознаю сам? Несколько самонадеянно. Гораздо очевиднее, что без подсказок свыше я ничего не могу познать, что я лишь улавливаю то, существует вокруг меня, вокруг всех нас».

Благостное течение мысли начало прерываться. Радость такого состояния всегда в том, что вне зависимости от истинности или оригинальности предположений испытываешь чистую и незамутненную радость от самого процесса мышления, от его плавности, непрерывности.

Ведь, как утверждают даосы, невозможно прямо проникнуть во внутреннее, а любое прямое действие ведёт только вовне. Когда мы пытаемся попасть вовнутрь, нас неизбежно выталкивает наружу. А знание управляется недеянием. В недеянии оно производится, но им нельзя управлять, его нельзя применять и нужно отпускать. Знать что-то — значит забыть что-то.

И без того замедлившийся ход моих мыслей прервало внезапное появление из-за поворота дороги старого джипа, поднявшего облако пыли.

Джип остановился возле эвкалипта, из него вышел весьма пожилой мужчина в форме цвета хаки, весьма похожей на военную.

— Вы тоже приехали в храм, чтобы найти Бога? Я живу тут всю жизнь и каждый день вижу людей, которые молятся в этой церкви. Неужели они не понимают, что Бога в церкви нет? Он есть в душе каждого из нас, и не нужно никуда ехать, чтобы его найти. Достаточно иметь с собой Библию! Вот, позвольте, я вам подарю.

С этими словами он открыл заднюю дверь и взял с полностью заваленного книгами сиденья Библию на греческом.

— Спасибо, но я, к сожалению, не читаю на греческом. И у меня есть Библия.

— Нет, подождите, я сейчас найду на английском, — сказал он и зарылся в книги минут на пять.

Потом разочарованно повернулся ко мне:

— Не могу найти. Ещё вчера была. Но вы обязательно помните — чтобы найти Бога, не нужно ходить в церковь! Бог всегда с вами.

С этими словами он сел в машину, и, снова подняв облако пыли, уехал.

Что же, пора было ехать домой.

Я наконец взглянул в телефон и удивился — полтора часа пролетели незаметно.

В том, что Бог внутри каждого из нас, вернее, все мы внутри него, нет никаких сомнений. Но для того, чтобы хотя бы отдалённо его почувствовать, как раз и нужны места, подобные этому. Места с хорошей энергией. Ведь большую часть жизни мы проводим в забытьи, занимаясь чем и кем угодно, но только не собой, думая о ком и чём угодно, но только не о себе. И если уж и вспоминать о долге, нужно отдавать себе отчёт в том, что наипервейший долг у каждого человека — перед самим собой.

Внизу, у Вавлы, со мной поровнялся ехавший навстречу мотоцикл. За рулём был парень в кожаной куртке. Девушка в красном платье сидела сзади, крепко его обняв.

— Вы не подскажете, как проехать к церкви Панагии Агапи? — весело крикнули они одновременно.

— Вы едете правильно. Километра три по этой дороге наверх.

Они кивнули и умчались вперёд.

Возвращаться из тишины предгорий Троодоса в суету Лимассола совершенно не хотелось, и тут я вспомнил о том, что за много лет так и не увидел памятник Зенону в Ларнаке — бывшем Китионе. Полпути до него я уже проделал, так что колебаний не было.

Все, кто часто путешествуют автомобилем, знают, что половину времени в любой поездке занимает сейчас не поездка между городами, а навигация в самом городе. И даже в небольшой и малопривлекательной Ларнаке пришлось стоять на светофорах, оглядывая окрестности, но глазу было совершенно не за что зацепиться.

Интересно, как выглядел Китион, откуда Зенон уехал в двадцатидвухлетнем возрасте? Нам известно лишь то, что на родину он из Афин так и не вернулся, хотя, как и в Афинах, его статую в древнем Китионе соотечественники считали украшением города.

Набережная Фуникудес была пустынной, почти безлюдной. Накрапывал такой редкий для Кипра дождь. Когда навигатор показал мне, что мы достигли места назначения, я поначалу не понял, в чём дело. Добрую половину набережной занимали детские аттракционы — огромное колесо обозрения, качели с каруселями, железная дорога с паровозом и вагончиками. Всё они были окружены железной оградой, и, пройдя вдоль неё, я обнаружил Зенона, хладнокровно стоящего рядом с миниатюрными американскими горками. Левой рукой он поддерживал хитон, из-под которого выглядывали босые ноги в сандалиях, точь-в-точь как у отца Александра.

Аттрационы были закрыты, но фотографировать сына финикийца Мнасея из-за забора я посчитал унизительным и отправился на поиски входа, лазейки. Возле входа две части забора были расцеплены, я отодвинул одну из них и вошёл вовнутрь. Двое мастеров проверяли работу огромного качающегося пиратского корабля; увидев меня, они замахали руками — нельзя, закрыто. Я объяснил, что хочу сфотографировать Зенона. Один замотал головой, другой кивнул, и я пошёл дальше.

Великий философ сосредоточенно смотрел в сторону моря. Казался ли он бесстрастным, как полагается мудрецу? Мне так не показалось. Но его в любом случае никак не беспокоило непочтительное к нему отношение организаторов всего этого детского великолепия.

И мне вспомнилась поездка в Бордо, где дождливым осенним днём мы искали памятник одному из лучших мыслителей, чьи убеждения вырабатывались под сильным влиянием стоиков. Высеченный из камня Мишель де Монтень спокойно стоял посреди огромного, шумного, многолюдного парка аттракционов; всем его посетителям было совершенным образом наплевать как на философа, так и на философию, и никто из охранников, проверяющих посетителей на предмет наличия опасных предметов, не смог ответить нам на вопрос о том, где находится памятник.

В конце концов, мы просто уткнулись в него на одной из аллей.

*

В Лимассол я вернулся уже затемно. На ночь читал о Зеноне у Диогена Лаэрция. Спал плохо — переполняли мысли.

Рано утром я написал сообщение Паскалису:

«Я хотел бы снова приехать к вам. Позировать. Хоть я и не ремесленник, мечтаю попасть в портретную галерею киприотов».

«Приезжайте», — пришёл через несколько минут ответ Паскалиса.