©"Семь искусств"
  январь 2025 года

Loading

Как же можно было В России взвинчивать цены? Это же про­во­ци­ровать общерусскую смуту! Другое дело, что россияне привыкли терпеть. Черчилль сказал в своих мемуарах, что Россия непобедима, что она тридцать лет живет ситуацией военного времени. Ничто не изменилось и сейчас.

Анна Тоом

«НЕ БЫЛО, НЕТ И НЕ БУДЕТ ВОВЕК»

Воспоминания об Александре Петровиче Межирове

Диалоги с поэтом

(отрывок)

(продолжение. Начало в № 12/2024)

Не забывай меня, Москва моя…

6 февраля 1999

Александр Петрович. Ну, как вы?

Анна. Трудно после техасской провинции.

Александр Петрович. Дело не в провинции. Любому человеку, даже тому, кто здесь родился и знает, и понимает все, даже ему трудно. Нью-Йорк — один из самых тяжелых для жизни городов. Я когда сюда впервые попал в 1962 году, у меня был шок. Нью-Йорк — это же вторая Калькутта.[1]

Анна. В огромном городе важен транспорт. А нью-йоркское метро ужасно!

Александр Петрович. Я знаю.

Анна. Это — оскорбление чело­веческого достоинства. Оно напоминает ад.

Александр Петрович рассмеялся.

Мое основное средство передвижения — машина, но детям приходится каждый день ездить в метро, грязном и опасном. У меня перед ними чувство вины. Я удивляюсь американцам. Как они терпят?

Александр Петрович. Они привычны все терпеть. И в метро, и особенно на железнодорожных вокзалах. Стоят и ждут.

Анна. Нью-Йорк, конечно, интересен. Здесь больше возможностей, чем в других городах. Здесь легче получить работу. Нью-Йорк грандиозен, в конце концов! Но иногда мне кажется, что я его ненавижу. Люблю и ненавижу одновременно.

Александр Петрович. Я вас понимаю. Но вы не должны паниковать. Все у вас сложится, нужно только время. Я наблюдал мальчика — он очень хорош. Слышал о девочке. Вы с личной хорошей позицией. У большинства ситуация хуже. Куда хуже! Вы в полной силе. Вы справитесь.

Анна. Хотелось бы надеяться.

Александр Петрович. А я спасаюсь в Портленде. В мой последний приезд в Нью-Йорк даже не получилось поработать. Все время что-то отвлекало. А здесь, когда перед окнами дома три огромные снежные горы, можно вполне ограничиться общением с ними. Но для человека, который уединения не любит, Портленд — погибель. Вот супруга моя Леля не может здесь жить. Она страдает без Нью-Йорка.

Анна. Портленд — столица Орегона?

Александр Петрович. Да. И штат Орегон уникален. Это и красота на каждом шагу. Это и замечательный климат. Он на нью-йоркский не похож.

Зимой в Нью-Йорке проживаю я,
А летом в Орегоне, где сухие
Дожди, дожди. И океан сухой.
А в Портленде и климат неплохой,
Совсем как в средней полосе России…[2]

И обстановка здесь совсем другая. Траффик[3] для Портленда — это метафора. Они даже не знают, что это такое. И ритм жизни здешней не может не очаровывать. Я живу я на North-West — в удивительном районе, очень европейском. Здесь можно водить машину. В Манхэттане это для меня было бы просто невозможно. Мне «пробки» никогда не нравились — еще с военных лет, с военных дорог. Конечно, здесь провинция, но очень милая и упорядоченная. А Нью-Йорк — это хаос. И сейчас во всех больших городах хаос. Представьте себе Москву. Что там делается! Никто не понимает, где он находится, даже коренные москвичи. Полный алогизм происходящего. Березовский вдруг обьявил войну Примакову. Примаков начал сажать корумпированных типов, а корумпирована вся Россия. Значит, надо сажать всю Россию. Там простые люди не знают утром, на что будут покупать хлеб. И это — реальность. Если не повезло пристроиться к кому-то, кто отмывает деньги, не проживешь. Очень жесткая обнаженная реальность. Без перспектив. Нельзя рассчитывать на то, что мировой валютный банк возьмет на иждивение Россию. И для русских концессия — это измена родине. Вот такая русская фоноберия нелепая. В России хаос. В Израиле тоже хаос. Хаос повсеместно. Такое время настало.

Анна. В Портленде можно купить русские газеты?

Александр Петрович. Наверно, но я получаю информацию иначе. Есть такая кнопка, на которую если нажмешь, попадаешь в Интернет. Ничего другого я делать не умею. Да и научусь ли когда-нибудь? Я не кокетничаю, но говорю с горечью. Темный я человек. А вожделенная кнопка — моя связь с миром. Я каждый день посещаю Журнальный зал — просматриваю периодику. Интересен «Новый журнал». Американский мультимиллионер купил русский историчес­кий архив.[4] На его основе создал журнал. Я упиваюсь историческим разделом этого журнала. Читаю все новое, что выходит.

Анна. А телевизор смотрите?

Александр Петрович. Смотрю американский бокс на русском языке. Еще я круглосуточно слушаю радио­стан­цию «Свобода».

Анна. А кто вам установил компьютер?

Александр Петрович. У меня есть знакомый программист. Он зарабатывает сто шестьдесят долларов в час. Это же уровень! А он стихи, несчастный, пишет и ко мне трепетно относится. Неожиданно ему позвонил его коллега. И он мне говорит: «Вам не нужен компьютер? Предлагают». «Зачем?» «Вы будете в курсе всех событий. И случай необычный. Стоит сорок долларов». «Так это же на выброс?» «Нет, компьютер хороший. Просто человек его продает по дешевке». И мы привезли ко мне компьютер.

Анна. Так давайте переписываться! Вы пользуетесь электронной почтой?

Александр Петрович. Нет, что вы.

Анна. Это просто. Я вас научу.

Александр Петрович. Я боюсь что-нибудь не то нажать, потому что починить не сумею. Мы будем с вами перезваниваться. Это надежнее. И вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Ваша жизнь вскоре наладится. Момент сейчас тяжелый. Через период очень непростой проходят страны. И Америка тоже. Что-то общее ощутимо, сходные проблемы. Они в больших городах особенно чувствуются. Это напоминает всечеловеческий климакс — напряженность, ожидание. У Гегеля — «Все времена одинаково жестоки. Надо жить и делать свое дело». А он — ум. Если говорит, значит, так оно и есть.

Страдаю прагматическим кретинизмом

26 сентября 1999

Анна. Поздравляю вас с днём варения, как говорил Карлсон.

Александр Петрович (рассмеявшись). Сроду дня своего рождения не отмечал. Я о нем даже не помню.

Анна. Не беспокойтесь, напомним.

Александр Петрович. А я думал о вас. Так смутно эта мысль уходила, возвра­щалась…

Анна. Я тоже думала о вас. Жду, что приедете в Нью-Йорк.

Александр Петрович. Нет, по всей видимости, не приеду. Надоело все это. Опять тащить с собой чемодан бумажек. Это меня унижает.

Анна. Бумажками вы называете свой архив?

Александр Петрович. Именно.

Анна. А почему не записать его в файлы? И возить придется маленькую дискетку, а не большой чемодан.

Александр Петрович. Прежде, чем куда-то записать, надо же все разобрать. А я не могу привести их в порядок. У меня лежат груды стихов. Груды на стульях до потолка. И потом я настолько тёмный, что не верю, что в компьютере записывается в память. Я печатаю на машинке.

Анна. Но если набрать это на компьютерной клавиатуре и распечатать прямо с экрана, получится и проще и нагляднее.

Александр Петрович. Вот когда приедет ваш Андрей и объяснит мне, что это не опасно и не пропадет, я поверю. А теперь — нет. Я люблю машинку.

Анна. Долго и утомительно будете бить по клавишам.

Александр Петрович. Но в фаната своих бумажек все равно не превращусь. Такой уж я шаляй-валяй человек.

Анна. Не наговаривайте на себя.

Александр Петрович. Моя сестра в войну в Куйбышеве должна была бы погибнуть, а она создала там капитал, и привезла оттуда золотые червонцы. Я другой. Я умею играть, просчитывать ходы, но в осталь­ном я страдаю прагматическим кретинизмом. Когда я демобилизовался, я поступил в Литературный институт как раненый. Потом ушел. Я думал: «Зачем терять время?», — и пошел в МГУ. Антокольский сначала удивился: «Почему?» Я сказал: «Я всегда увлекался алгеброй, любил экономику. Но я не стану естественником. У меня все-таки сильная тяга к гуманитарии». А он испуганно: «Нет-нет, вы не бросайте свое увлечение, раз уж так..» И я учился на истфаке по специальности история экономики. Экономика — красивейшая наука. Для дипломной работы выбрал тему любопытную, но и очень опасную — русская биржа времен Брестского мира. Во время Брестского мира происходили загадочные вещи. Рубль странным образом «обрушивался». Ну, это как всегда в России…

Анна. А ваша сестра жива?

Александр Петрович. Жива. И человек небезынте­ресный. Всю жизнь она работала в лаборатории академика Семенова, химика. Однажды он у нас обедал. Он сказал о ней: «У Лидушки могучий эмпирический ум». Ей ничего не надо объяснять. Она все понимает по взгляду, по увеличенной частоте дыхания.

Анна. А чем сейчас занимается Ваша сестра?

Александр Петрович. Она владеет сетью аптек в Москве. Она — бесстрашный бизнесмен. Мы очень разные. И отношения у нас непростые. Впрочем, у кого они простые? Я помню своего первого профессора на истфаке. Это был дореволюционный профессор. Читал историю средних веков. Со своим братом он поссорился. Оба были холостяки. Оба исто­­­ри­ки. Шесть лет не разговаривали из-за разных концепций Пунических войн[5]. Вот так. В молодости я любил шахматы. У меня была шахматная память — я помнил множество дебютов. А еще было время, когда я увлекался головоломками. Мне их составлял математик Колмогоров.[6]

Анна. Как вы с ним познакомились?

Александр Петрович. Он написал книгу о современной сложной поэзии. А за основу взял мою «Балладу о цирке».[7] Он писал: «О чем «Баллада о цирке»? — Она о превращении мира в бессмыслицу и о сохранении чести и достоинства в бессмысленном мире». Он был уже стар. Чистой математикой заниматься не мог и развлекался математической линг­вис­ти­кой. После выхода его книги мы и познакомились.

Анна. Ну, так что же, не ждать вас этой осенью?

Александр Петрович. Нет. Мне здесь, в Портленде, очень хорошо. У меня смещены пристрастия. Я написал стих, уже давно, что моя жизнь кончится в староприемном доме, в богадельне. Вот она, моя богадельня — пятизвездочный отель Hilton, в котором я проживаю, режимная организация.[8] Звонила Лёля. Она купила «Новое Русское Слово». В номе­ре названы знаменитости, родившиеся 26 сентября: Микельанжело и я. Это же издевательство! Я не скромничаю, поверьте. Хотя скромных людей подозреваю в том, что у них есть основания быть скромными. У меня просто не атрофирован здравый смысл. А Портленд — интереснейший город. Совершенно европейский. Наша 23-я улица как будто выпала из Парижа.

Ничего выше «Хаджы Мурата» не знаю

15 января 2000

Анна. Звоню вам в Портленд — никто не берет трубку. А вы, оказывается, здесь.

Александр Петрович. Да, я в Нью-Йорке. Похварываю. Практически не выхожу. Приезд мой снова полу­чил­ся пустой, как я и ожидал.

Анна. Ну, это вы зря. Там у вас Бродвей под боком. Пошли бы в театр…

Александр Петрович. Когда-то я был заядлым театралом, безумным. Ночи проводил в Камергерском, стоя за билетами во МХАТ. И радовался, когда в семь часов утра открывалась булочная — можно было достать хоть что-то перекусить. Я все спектакли там пересмотрел по многу раз. Только однажды ушел, не вы­дер­­жал. Мордвинов играл Отелло. Я не мог преодолеть ощуще­ние фальши. Странно, что не отморозил в Камергерском ноги, ведь зимы-то в России были настоящие! А теперь в театр не хожу.

Анна. А кино смотрите?

Александр Петрович. Кино смотрю. Посмотрел фильм о Рихтере французс­кого великого документалиста.[9] Два часа идет на русском языке с английскими титрами. Исполнителей таких было трое: Франц Лист, Рахманинов и Рихтер. Были и другие замечательные, но таких как эти трое, видимо, не было.

Анна. Я из своего детства помню смешной эпизод с Рихтером связанный. Он в конце пятидесятых, во время «оттепели», приехал с концертом в Софию, где моя семья тогда жила. После выступления отец привел меня к нему в его артистическую уборную. Представил. Спрашивает: «Будешь так же играть когда-нибудь?» Я говорю: «Буду. Вот еще немного поза­ни­ма­юсь…»

Александр Петрович. Дивная непосредственность. Свойственная только детям и гениям.

Анна. Я к вам в гости собираюсь. Скажите мне, какие фильмы вам принести?

Александр Петрович. Я бы хотел посмотреть что-нибудь архаично-классическое. Такими были Антониони, Феллини. Теперь подобные фильмы не попадаются. Видимо, эта манера не сулит ничего в смысле денег. Сейчас в кино дают волю нервам. И делают это ужасно. В искусстве это противопоказано. Отсюда отсутствие катарсиса. А катарсис — величайшее условие искусства. Этого нет при восприятии сегодняшних фильмов. Видимо, дух одряхлел. Может быть в результате сверхцивилизации. Я не ворчу. Я осознаю тенденцию как общественный закон. Еще Аристотель сказал: «Если письменность распространится, культура погиб­нет». На высших литературных курсах у меня был студент Феликс Чуев, яростный сталинист, сын погибшего на войне летчика. На первом семинарском занятии я предлагаю выбрать старосту. Неожиданно подымается человек, это — он, и говорит: «Можно я буду старостой?» Все голосуют и он становится старостой. Его функция — писать дневник занятий. Я этот дневник проверяю раз в две недели. На одной из лекций я рассказал об Аристотеле. Потом в дневнике обнаруживаю, что никаких записей этой лекции нет. Только одно предложение — «Межиров сказал, что если письменность распространится, культура погибнет». Это он так хотел донести на меня. Я говорю: «Феликс! Что это? Какая честь! Вы путаете меня с Аристотелем». Он нахмурился. Молчит. Я продолжаю: «Запишите, что это — цитата. Уточните, что я к ней присоединяюсь, пол­­ностью ее разделяю. И не забудьте указать, что это — метафора. Ее нельзя понимать буквально». Я все говорю и говорю. Скажите, как вы? Привыкли ли к Нью-Йорку?

Анна. В общем, да. Я только не выдерживаю здешнего лета. Жду его с ужасом.

Александр Петрович. Есть какие-то законы природы. Было бы неестественно, если бы вы, житель средней полосы России, выдерживали лето южной широты. Я изъездил Африку, много лет слонялся по черте экватора. Мне это стоило зрения. Тамошние жители приспо­соблены к своему климату генетически. Первое, что они мне сказали: «Оденьте шляпу и зачерненные очки». Но я очков не носил и у меня, видимо, разрушилась сетчатка. Я бывал в Лагосе — столице Нигерии. Это — ад. Нью-Йорк по сравнению с ним — холодильник. Сейчас бы я не вынес. Потрясающая страна Ангола — со сказочным климатом: круглый год двадцать шесть градусов в возду­хе, столько же в океане. И места там просто волшебные. Я был там в конце пятидесятых. Португальская колонизация — любопытное явление. Они обжили узкую полоску земли. Португальцы ушли, когда Салазар, их лидер… он из крестьян и виртуоз пианист… умер. Там все развалилось. Столица Луанда. Правительственный переводчик с португальского, выгнанный из Москвы за черный алкоголизм, живет в Луанде, на брошенной португальцами вилле. Огромный банкетный стол из красного дерева. На столе разложены только что выстиранные им носки, а за окном идет стрельба. Революция. Там остались дикари. И война все еще продолжается, кровавая бессмыслица. В фильме «Профессия репортер»… это величайший фильм… показано, даже не рассказано, именно показано, что торговать оружием нельзя.

Анна. Вы любите Антониони?

Александр Петрович. Это — кумир мой. «Профессия репортер» — мой любимый фильм. В нем заложены идеи, над которыми можно думать всю жизнь. Вообще, моя любовь к кино странная. Это должен быть либо итальянский режиссер, либо боевики, вестерны. Когда я работаю, для меня фильмы-вестерны как глоток легкомыс­лен­ного воздуха. Один из самых великих фильмов, которые мне довелось увидеть, был фильм Форда «Дилижанс». Не уступает Чаплину. В этот дилижанс уместилось человечество, а там всего-то несколько персонажей. Но они — ярчайшие типажи. Ощущение такое, что ты читаешь книгу бытия. Посмотрите этот фильм. Вы будете ликовать! Он сначала кажется банальным, но засасывает и в конце концов появляется приток воздуха вселенной.

Анна. Хорошо, я разыщу его. А что вы читаете? Может, что из книг вам принести?

Александр Петрович. Книги пока у меня есть. Так, посмотрите на свой вкус. Я перечитал Толстого. Толстой на войну ехал и вез вместо сухарей, как делали другие, томики Плутарха. А «Хаджи Мурат» написан им так, будто написан вчера. А конец какой! — Он хочет войти переночевать в монастырь и боится, что принесет несчастье, ведь он отлучен от церкви, предан анафеме. А ему говорят: «Входите, мы принимаем всех». Ничего выше «Хаджи Му­рата» не знаю.

Я привык к кошмарам, привык к сюрпризам

31 января 2000

Александр Петрович. Что у вас нового?

Анна. Мне недавно вырезали желчный пузырь.

Александр Петрович. Вот интересно. И мне недавно вырезали желчный пузырь.

Анна.. После операции была такая боль! Я теряла сознание. Кошмар.

Александр Петрович. Я привык к кошмарам. У меня на войне повреждена почка. Казалось, она неоперабельна. Но здесь это стало возможно. Врач, который делал мне операцию сказал: «Операция длилась восемь часов. Но у вас ни разу не поднялось давление. У вас сосуды из нержавеющей стали!».

Анна. А почка была простреляна?

Александр Петрович. Нет, это от в Синявинских болот, что севернее Ленинграда. Вода в них не замерзает. Она почвенная. Я спал на правом боку и с тех пор больна почка. Это приблизительно те места, где прошел генерал Власов.[10] Он же фактически прорвал блокаду. Сталин стал ревновать и перерезал кислород. Власов был, видимо, человек выдающийся, но не ясно, что он хотел. Немцы к нему настороженно относились. Это все произошло около нашей 67-й несчастной армии. Мы спали на снегу. Мы стали алкоголиками. Нельзя было рыть землянки, нельзя строить блиндажи, нельзя копнуть землю штыком — почвенная вода проступала. Мы во сне ползли к закамуфли­ро­ванным кострам и просыпались, когда загорались шинели. Вот такая была жизнь. Да и хватит о ней.

Анна. Что читаете? Что смотрите?

Александр Петрович. Получил три дня назад кассеты мирового бокса. Два брата Кличко выступают за Германию. Это что-то невероятное. Это уже ушло из нашего мира. Абсолютная красота. Я вам рассказываю, женщине… Вы простите меня. Я немного занимался боксом в молодости, но никаких успехов. Оставил, бросил это занятие. Невозможно было терпеть боль. Но я всегда смотрю бокс. Анна, я настолько потрясен!.. Бой Клячко с черным профессионалом — это же симфония. Кличко — гений. Вам странно это слышать?

Анна. Ничуть. Мне интересно.

Александр Петрович. В боксе каждое движение — это великие спортивные идеи. Одно непра­вильное движение ног и возникают ужасающие опасности. Особенно в тяжелом весе. А что уж говорить о супертяжеловесах, когда идет удар силы задней ноги лошади. Их вес огромен! Но какой красоты эти оба брата!

Анна. Откуда они?

Александр Петрович. С Украины. Один бойко говорит по-английски. Их отец — боксер. Но на войне был летчик. Вот так.

Анна. А что происходит в России?

Александр Петрович. Разгар неистовства. Я читал стенограмму партсобрания секретного института. Они требовали раздать оружие для борьбы с коммунистами. А в России любят гражданскую войну! Замечательно сказано у Бунина: «Ленину было легко подписать Брестский мир. Народ не хотел воевать, народ хотел грабить. Ему эту возможность предоставили». Страна на пути к великой трагедии. Нужно же было попробовать, не разрушая государственной структуры, акционировать, а не приватизи­ро­вать! Россию можно было не разваливать. Люди, которые это делали, не знали, что в Европе в подобной ситуации на поднятие страны уходило двести лет. Тетчер слетела со сво­е­го места, так как не справилась с элементами приватизации! Как же можно было В России взвинчивать цены? Это же про­во­ци­ровать общерусскую смуту! Другое дело, что россияне привыкли терпеть. Черчилль сказал в своих мемуарах, что Россия непобедима, что она тридцать лет живет ситуацией военного времени. Ничто не изменилось и сейчас. Ну, подумайте, они хотят немедленной приватизации. Не понимают, что все попа­дет в руки воров в законе. Это же ужас! Организованная преступность в России высоко подняла голову. Группировки эти… Коптевская, Солнцевская… это — армия, оснащенная новейшим оружием. Почему убили Старовойтову? — Политика не при чем. Она что-то вякнула рэкету. И ее убрали. Они объяснили, что они ее охраняют и хотят небольшую долю. И в какой-то степени они действительно охраняют. Вспомните фильм Копполы «Крест­ный отец». Он превосходно показал, он доказал, что мафии нет, есть семья. О-о, они не знают пощады… Вот ведь какая причудливая жизнь: семидесятивосьмилетний старик и женщина в расцвете сил в Америке с двух разных побережий погружаются в бездны Российской истории…

Анна. Может, тогда не все потеряно?

Александр Петрович. Для России-то?

Анна. Для нас.

Александр Петрович. Вопрос не праздный.

Анна. Что у Елены Афанасьевны?

Александр Петрович. Второго числа февраля Лёля въезжает в новый дом. Дом миллионерский.

Анна. Вот это — сюрприз.

Александр Петрович. Я привык к сюрпризам. И этот меня даже не удивляет. Он — торжество идей Льва Толстого о том, что существует только случай. Распо­ло­жен дом рядом с Линкольн-центром. В нем сорок шесть этажей. Самый дешевый апартамент стоит два миллиона. Есть и за четыре, и за шесть. Несколько квартир в доме были отданы городу. Так делают аме­ри­кан­ские богачи, проявляя свою демокра­тичность. А городские службы определяют эти апартаменты пенсионерам, senior citizens. Была жеребьевка. Елена Афанасьевна вытя­ну­ла счастливый билет. Фантастическая ситуация. Нереаль­ная. В нее трудно пове­рить, но это про­изо­шло.

Сегодня «сидел» в Интернете

20 февраля 2000

Александр Петрович. Анна, я не помешал?

Анна. Что вы, Александр Петрович.

Александр Петрович. Хочу, чтобы вы кое-что послушали.

И я услышала в трубке песню в исполнении Сергея Никитина.

Там за рекою лошади бредут.
Они на том, а я на этом берегу.
Как медленно они переступают
И гаснет медленно и увядает день.
И книгу старую я медленно листаю.
Там лошади бредут, переступают
И гаснет день.[11]

Александр Петрович. Что вы скажете?

Анна. Я знаю эти стихи. Они мне очень нравятся.

Александр Петрович. Как он чувствовал, этот мальчик! Вся сущность бытия уместилась в несколько строк.

Анна. На его стихи много замечательных песен поют.

Александр Петрович. Вот как? Не знаю, не слышал.

Анна. Я пришлю вам кассету.

Александр Петрович. Спасибо, Анна. У меня для вас хорошая новость. Есть Илья Фаликов. Это — поэт и невероятно талантливый эссеист. Он пишет об Антокольс­ком. Если вы до него дозвонитесь, а я очень вам советую это сделать, мой ему поклон.

Анна. Обязательно дозвонюсь.[12]

Александр Петрович. Я по различным публикациям в периодике догадываюсь, что снова возникает к Антокольскому интерес. Такое же веяние возник­ло и в отношении Мандельштама. В Англии вышла статья, где говорится, что Мандельштам крупнее Пушкина. Мандельштам, конечно, за­ме­ча­тельный поэт, но при чем здесь Пушкин? Написал статью англичанин, правда, двуязычный. Это веяние тот час же приняло форму истерии. В ней принимает участие множество людей. К чести Мандельштама, если бы он услышал, как его выше Пушкина поставили, он бы пришел в негодование, хотя и был о себе высокого мнения. Я в юности начал было заниматься боксом. Никаких успехов не достиг. Ничего кроме разорванных надбро­вий. Не было спо­соб­ностей.

Анна. Ну уж…

Александр Петрович. Не было, чего там!.. Так вот поставить рядом Пушкина и Мандельштама, это все равно, что сказать: «Мухамед Али и Межиров». Масштабы не те! А у меня… ну, не было способностей. У меня слабые кисти рук. Нарушались все время сочленения в кистях. Второй раз не ударишь — это же боль! То, что интерес к Антокольскому возник снова, радостно мне.

Анна. Будем делать книгу.

Александр Петрович. Строго отбирайте материалы для книги. Особенно осторожны будьте с днев­ни­ками. У Антокольского был страх перед государством. А государство относилось к нему двояко: с одной стороны, поэт такого таланта был им нужен, с другой — оно держало его на коротком поводке: если хочешь на воле жить, не смей говорить.

Анна. М-да…

Александр Петрович. Вышла книга Слуцкого «Записки о войне. Стихи и баллады». Это — записки прокурора. Он был совестлив. Вот это его и свело в могилу. Малюсенькая книжечка. Но в процессе чтения вас очаровывает это скучное название. У него нет того, что принято называть любовной лирикой, хотя много о женщинах на войне. Он был потрясен женской долей на войне. Слуцкий был задуман как великий поэт. Его родословная поэта… не человека, поэта… отчисляется от больших библейских пророков Исайи и Иеремии. Я его не сравниваю, но если вы посмотрите… Конечно, по масштабу он к пророкам отношения не имел, но по голосу. Он был огромный поэт, каких мало. Но он был тяжело болен. Так что его огромность как бы и не увидена. Вы не устали, ведь поздно уже? Сколько в Нью-Йорке?

Анна. Одиннадцать вечера. Ничего. Я рада, что вы позвонили. Расскажите, как Елена Афа­насьевна.

Александр Петрович. Елена Афанасьевна играет в новый апартамент. Она очарована его величием. Мож­но нажать кнопку и посуда моется сама. Она полюбила эту кнопку. А вообще, если исповедаться… Я не пугливый человек, но я в ужасе от ситуации, в которой мы находимся. Зоя в Вашингтоне, Леля в Нью-Йорке, я в Портленде. Бред бытия.

Анна. Я могу сказать тоже самое о нас. Мы и вовсе по разным странам разъехались.

Александр Петрович. Нет-нет, не ассоциируйте это с собой и Андрюшей. Андрюше в Бразилии легче дышать. Ведь его работа воздушна — математика. В Нью-Йорке очень трудно заниматься чистой наукой. Нью-Йорк к этому не располагает. Конечно, вам надо объединиться, но пока еще время есть. А в восемьдесят — это нельзя, невозможно порознь. Мы разбросаны по разным частям Америки и я не знаю, что с этим делать. Старость создана для чего-то другого, не для того, что мы делаем и как мы живем.

Анна. А если вам переехать в Нью-Йорк? Вам трудно было бы жить в Манхэттене?

Александр Петрович. Я хотел бы жить в доме на Брайтон Бич. Он стоит на океанском побережье. В нем не пользуются кондиционером, и без того прохладно — с океана идет бриз. Дом вожделенный для меня. В него не попасть. Помочь мне могли бы только в офисе Джулиани[13]. Существу­ет и другой путь, впрочем, для меня тоже невозможный. Надо дать взятку — пятьдесят тысяч долларов. И за взятку можно было бы выбрать лучший апартамент и жить. Брайтон весь кри­ми­на­лен! Это говорит о чудовищном инфантилиз­ме американс­ких консу­латов. Они про­­пус­­ка­ют сюда опасных людей.

Анна. Что делать?..

Александр Петрович. Я сегодня «сидел в Интернете» и натолкнулся на фразу Буша «Если не знаешь, что делать, применяй ракеты». Он тупой! Это же цитата из «Города Глупова» — «И когда в городе не осталось ни одного мешка зерна, мужик говорит: “Ту-ру-ру, ту-ру-ру, собирайся на войну”». Отец был умный, а сын… позор! Я не поверил своим глазам. Все. Вам пора спать.

(продолжение следует)

Примечания

[1] В 1960-х Калькутта была самым населенным городом Индии (4.5 млн) с низким уровнем жизни и нестабильной внутриполитической обстановкой.

[2] Первая строка этого стихотворения, пропущенная здесь, звучит так: «Не забывай меня, Москва моя», — а последнее четверостишье:

Оказия случится, поспеши,
Чтобы письмо упало не в могилу.
Пошли негодованье от души,
А также одобренье через силу.

[3] Траффик — от англ. traffic, что означает «движение»; используется для обозначения высокой интенсивности движения на автотрассах, а так же движения информации в телефонной линии и в сетях Интернета.

[4] См. Будницкий О.В. «Не погибать же всей зарубежной русской литературе»: к истории создания «Нового журнала». В кн.: Периодическая печать российской эмиграции. 1920–2000. М.: Институт российской истории РАН, 2009. С. 132-147.

[5] Пунические войны (264–146 годы до н.э.) происходили между Древним Римом и Карфагеном за господство в Сицилии. Название «пунические» происходит от слова «пунны», что означает «карфагеняне», т.е. народы Западного Средиземноморья.

[6] Андрей Николаевич Колмогоров (1903–1987) — один из крупнейших математиков ХХ века.

[7] «Баллада о цирке». В кн. Александр Межиров. Стихи и переводы. Тбилиси. Изд-во «Заря Востока». 1962. Стр. 219–223.

«Баллада о цирке» — стихотворение важное для творчества А.П. Межирова, воссоздающее ту атмосферу риска и игры, в которой жил сам автор. В сюжете упоминается уникальный цирковой номер «Шар смерти», созданный в 1930-е годы московскими артистами-мотогонщиками по вертикальной стене. В стихотворении изображена легендарная мотогонщица Наталья Александровна Андросова-Искандер (1917–1999), единственный уцелевший в СССР потомок династии Романовых. Ей также посвящено А.П. Межировым стихотворение «Арбат — одна из самых узких улиц». См. там же, стр. 212.

[8] В США специализированные дома для пенсионеров охраняются службами безопасности. Фиксируется время ухода и возвращения жильцов, имена их гостей, проверяется содержимое сумок и происходящее в апартаментах. Это обусловлено, по-видимому, большой ответственностью, как социальной, так и финансовой, которую несет администрация таких домов за жизнь и здоровье пожилых людей.

[9] Документальный фильм «Рихтер-загадка» или «Рихтер непокорённый» поставлен парижским музыкантом и режиссёром Бруно Монсенжоном на основе воспоминаний крупнейшего пианиста ХХ века Святослава Теофиловича Рихтера (1915–1997).

[10] Андрей Андреевич Власов (1901–1946) — генерал Советской армии, в ходе ВОВ перешел на сторону нацистской Германии и возглавил Русскую освободительную армию (1942). Был взят в плен советскими войсками (1945), обвинён в государственной измене и казнён (1946).

[11] Геннадий Фёдорович Шпаликов (1937–1974) — сценарист, режиссер, поэт. Автор сценариев к фильмам «Застава Ильича» (реж. Марлен Хуциев), «Я шагаю по Москве» (реж. Георгий Данелия), «Иваново детство» (реж. Андрей Тарковский) и др.

[12] Илья Зиновьевич Фаликов (рожд. 1942) — поэт, писатель, литературный критик. См. «Павел Антокольский в воспоминаниях современников». Часть 2. https://youtu.be/7QB07R2aKLM  

[13] Рудольф Джулиани (рожд. 1944) — американский юрист и политик, мэр Нью-Йорка от Республиканской партии (1994–2001). Имел репутацию жесткого и эффективного городского главы: при нем существенно снизился уровень преступности в мегаполисе.

Share

Один комментарий к “Анна Тоом: «Не было, нет и не будет вовек». Воспоминания об Александре Петровиче Межирове

  1. Григорий Полотовский

    К примечанию [6]: имя академика Колмогорова — Андрей, хорошо бы поправить.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.