СЕМЬ ИСКУССТВ

А язык я тайком от мужа сама учить начала. Ульпан я в свое время пропустила, балда. Но ничего, выучила, и бояться перестала. Начала по-ихнему балакать. Ну, может, когда что не так говорила, конечно, но они не дразнятся, поправят, и всё беседер. А теперь я лучше мужа говорю, поверите ли?

Елена Матусевич

ФАСБИНДЕР
РАССКАЗЫ

Израильтянка

— Шендерович, он же умный, да? Вот. Я тоже вижу, что умный, чувствую, да. Чувствую. Но ничего не понимаю. То есть не то, чтобы ничего, что-то я понимаю, но он так заумно излагает, такие трудные слова, вы не находите? Нет? А я вот нахожу. А так, я понимаю, к чему он, и человек он хороший. Наш человек. То есть ваш. Ну, неважно, вы поняли. Я ведь совершенно русская, да. А, вы догадались? Ну, да, волос у меня не ваш, плохой волос. У вашего брата плохого волоса не бывает, всё толстый да кудрявый. А у меня, сами видите. Пакля-макля, ха-ха. Ну, как попала! Из деревни я, то есть посёлка, посёлок такой, под Новодвинском, на севере, слыхали? О, да? Да, Северодвинск недалеко оттудова, ага, точно. Тоже ничего хорошего. А мы Новодвинск. Ещё, наверное, гаже, а, может, и нет. Вроде как у нас ядерных отходов нету. Хотя, кто их знает, скажут нам, чего ли? Бывали в наших краях? Неужели? Ну, вот. Холод, голод, комары, вот и все наши дары, частушка такая. Ну, зодчество, это да, а как же. Красота, точно. Зодчество хорошее. Ягоды тоже, грибы. Это да. Но я Израиль люблю. Так люблю Израиль! Прям до смерти! А вы любите Израиль? Прально. Надо, надо любить. Вернулась вот, так рада-радёхонька, прямо, думаю, щас тут в аэропорту на колени бухнусь, землю целовать буду. Только нельзя, в психушку увезут. Быстро, тихо, аккуратно, гуманизм и всё такое.

Я ведь щас с Архангельска прилетела, долго страшно. И в Москве аэропорты менять, туда, сюда. Замучалась. Зачем? Ну, вы скажете, зачем! Мама у меня там, девяносто два года, куда деваться? А то бы ни в жисть не поехала. Чего я там не видала? Что было видать, давно видано, так? Поехала на два месяца, а через три недели вернулась. Невмоготу, ей Богу, мочи не стало. Мама лежит, а как Путина в телевизоре показывают, так она и давай его крестить. И крестит, и крестит. Отец родной. Ну, мама, что с неё возьмёшь? Что дал Бог мозгов, все телевизор скушал. А, подишь ты, не помню, чтобы она кого другого в телевизоре крестила. Ну, ладно мама, а другие? Не, в Москве не то, про Москву я не говорю, в Москве богато, там всем трын-трава, праздник, все шикуют, нарядные, это я там как нищенка. Москва, она гуляет! Таксисты, правда, зверьё, прям грабят нас, приезжих, бессовестные. Мне, правда, такой честный таксист попался: чеченец. Повезло. Я, говорит, бабушка, вас обманывать не буду, как другие. У нас, говорит, это не принято. Пожилых уважают, значит. Такой хороший чеченец попался. Я его всегда в Москве беру, он мне свой телефон дал. Как будете, говорит, в Москве, сразу мне звоните, и я вас как раз отвезу. Я так и делаю. А то обдерут безжалостно. И чего, спрашивается, всю Чечню тогда раскурочили, а? Что наделали? Народу положили, страсть. Неправильно это было. Вот они и обозлились. А знаете, что? Когда он меня в этот раз в аэропорт подвозил, то спросил, конечно, куда я лечу. Ну, я и сказала. А он, после всех этих разговоров, вдруг ощерился весь и сказал, что они все в Чечне против Израиля. Все, все, говорит, до единого! Вот те на. Всё равно вас всех убьют, говорит. ВЫРЕЖУТ. Так сказал. А я ему: и меня? А он отвернулся и уехал. Во как! И что им Израиль сделал, чеченцам этим, спрашивается?

У нас-то? В посёлке нашем? А то как же! В каждой семье, считай. Мужик как записался по контракту, жена уже машину выбирает, какой цвет, какую марку. Иномарок полно, и где они, санкции эти? Беспокойство только по части без вести пропавших, потому что тогда им денег за них не положено. За них денег не дают. За пленных тоже. А убьют, так на это дом купить можно и на машину останется. И покупают. Я вот в магазин наш поселковый зашла, а там две однокашницы мои треплются, и слышу, одна другой и говорит: «Я, говорит, машину выбирать еду. Муж хочет красную, а я так против красной. Зачем афишировать? По мне так лучше белую, как ты считаешь? И второй сын уже контракт подписал. На следующей неделе уезжает». А потом меня заметили и сразу вон жиркнулись. Я всем теперь чужая, хоть там выросла.

Вот, я вам расскажу, вам первой. Мама моя в больницу попала. Ну, как с чем? У неё целый букет болезней, старость называется. Я к ней, конечно, в больницу хожу. А август в наших широтах это уже ночью холодно, ещё как. Ну, а у них в палате такой дубак, что больные ещё при жизни коченеют. Ну, я пошла к главврачу, мол, сделайте что-нибудь, что холод такой. А он мне отвечает, что, мол, раз вам холодно, то и принесите из дома бутылки с горячей водой и положите ей по бокам. Вы представляете себе? Я в Израиле это расскажу, мне не поверит никто, решат, что спятила. Ну, так вот. Я это подруге своей школьной и рассказала, по телефону. А потом иду по посёлку, в аптеку что ли, не помню, и встречаю другую нашу одноклассницу. А она ко мне подлетела и шипит: «Ты, говорит, сюда Россию обсирать приехала, больницы ей наши не нравятся. Вали в свой сраный Израиль, пока я добрая, а то напишу куда следовает, и тут с нами останешься». Видно, ей подруга моя про мою жалобу рассказала. И знаете что? Я ей совершенно поверила. Прям сразу. Собрала монатки и на другой день уехала, поверите ли? Во как. Можно такое постичь? Что с людьми сделалось.

В Израиль-то? Так у меня муж еврей. Он инженерный закончил, и как еврея его куда похуже отправили, к нам в наш мухосранск, пардон, на три года, диплом отрабатывать. А он молодой, горячий, три года такому одному много. Тут на черти-ком женишься. Он женился на мне. Сорок три года прожили. Ну, как? Сейчас уже никак, ни он мне, ни я ему. А было всяко. Сюда вот привёз, спасибо ему. Как только стало можно, так и уехали. Сначала он всё в эту, как её, Канаду рвался. Даже французский учил. Но чего-то нас туда не взяли, и мы тут остались. Уж как я рада, что мы тут остались, я вам сказать не могу! Люблю я здесь. А люди какие, видали? Хороший народ, тёплый, разговорчивый, легко на контакт идёт. А то я в Москве, прилетела, и забыла, как там. А я, сами видите, какая разговорчивая, люблю беседу заводить. Чего молча-то сидеть? Не в тюрьме, чай. Ну, забыла я, где я, и по привычке заговорила с женщиной около меня, в метро. И все на меня: зырк. Я язык и прикусила.

Так что давно мы здесь, ага. Первое время я всё плакала, года три рыдала. Денег нет, язык я, глупая, не учила. Раз мы в Канаду собрались, зачем? Трудный он, язык здешний, закавыки эти странные, ни в жисть, думала, не освою. Только посмотрю, бывало, на их буквы, и сразу в слёзы. А зря. Муж мой меня всё русской дурой называл, других слов у него для меня не было, всё дура, да дура. Куда, мол, тебе, дуре, такой язык освоить? Каждым куском попрекал. Сам-то он инженер, головастый сильно, до сих пор работает, не отпускают его, такой талант. Изобретатель. Кучу всего изобрёл. Чего не знаю, но много. У него в кабинете вся стена в наградах. А через три года надоело мне в дурах без денег ходить, и пошла я уборщицей к людям. Сначала ничего не ладилось у меня. Год слёзы лила. Я ведь в принципе бухгалтер, но без языка, как? Но народ здесь терпеливый, даже утешали меня и платили всё равно. И никто не обзывался. Ну, а я потихоньку навык взяла и пошло дело споро. А язык я тайком от мужа сама учить начала. Ульпан я в свое время пропустила, балда. Но ничего, выучила, и бояться перестала. Начала по-ихнему балакать. Ну, может, когда что не так говорила, конечно, но они не дразнятся, поправят, и всё беседер. А теперь я лучше мужа говорю, поверите ли? Хотите, покажу? Вот, давайте у солдатика спросим, когда наш поезд на Хайфу? Просто для примера. Видали? Я ему вопрос, а он мне ответ. И ничего! Тода раба, большое спасибо, значит. Язык как язык, вполне жить можно. Я привыкла уже и мне даже нравится.

Дети? Подросли, да. Своих пора уже иметь. Красавцы, умницы. Сын программист, дочь помощник врача. Дочь в Тель-Авиве, а сын в Хайфе. Он меня на машине встречает. Оба волосом в вашу породу пошли. Не волосы, ¾ папахи. Не, дети у меня хорошие. А платить мне стали постепенно больше, и деньги у меня завелись. Даже откладывать начала. Я же официально, чин по чину, с пенсией, страховкой, выплатами, всё, как здесь положено. Так что мой теперь притих и даже имя моё вспомнил. Только мне теперь от него ничего не надо. Мне Израиль всё дал. Ох, люблю я тут, я вам скажу! Так рада, что вернулась. И вы любите.

Кореша

Хвост, ещё хвост. Два хвоста, один поближе, другой подальше. Один впереди, другой за ним. Один длинный, большой, широкий, другой покороче, попышнее, повыше. Первый хвост колышется на бегу, второй хвост стелется по снегу. Первый хвост вверх, второй вниз. Тонкие лапки, длинная спинка, высокие ноги, пушистые штаны. Вперёд забежал, назад отскочил, вбок вильнул, вверх подпрыгнул. Один появился, другой исчез. Один присел, другой повалился. Один на спину, другой на живот. Сугроб, ветка, тень от фонаря игра. Тишина, пустота, темнота, радость. Реют два хвоста при полной луне, белый и рыжий, домашний и лесной. Некому их здесь сейчас погубить. Ночь, я одна. Но они боятся меня, потому что я для них — смерть.

Фасбиндер

— А Вы, как видно, понимаете по-немецки? Я заметил, Вы не читали субтитры.

Заметил? В темноте? Правда, первый ряд… свет от экрана? Она всегда в первом ряду, чтобы всегда одной, а он зачем? Пришёл, уже в темноте, с опозданием, последним. Сел около неё, а зачем теперь садиться около неё?

— Вы знаете Фасбиндера?

— Я смотрела много его фильмов.

— А я в первый раз. Я потрясён. И ведь я учил язык! Пытался сегодня не читать, но никак, ничего не понял. А цвета! В Париже не может быть таких цветов. Вы в туалет? Я Вас подожду.

Подождал, стоит, тянет на голову курточку, за порогом кинотеатра потоп. Зонтик бесполезен.

— Держите зонтик.

— Держите меня под руку.

— А Вам куда?

— Мне всё равно, а Вам?

— Мне на одиннадцатую, к Отель де Виль.

— Тогда мне тоже, я Вас провожу.

Где она видела этот фильм? Чёрный, блестящий, лакированный ливнем Париж мерцает с экрана, а на первом плане скачут через лужи под ненужным зонтиком склонённые друг другу фигурки.

— Вы спешите?

— Почти.

— Это как?

— Я завтра уезжаю.

— Днём?

— Нет, рано утром, очень рано.

— Совсем уезжаете?

— Да, совсем.

— Далеко?

— В Германию.

— О, Германия — это далеко.

— Разве это далеко! Далеко будет потом.

— Давайте зайдём посушиться? Мы же оба насквозь. Вы успеете в метро.

Бар, тот самый, на углу, с розовой неоновой вывеской и «живой музыкой каждый вечер», куда ей всегда так хотелось зайти, но не хватало духа.

— Возьмите грог, помогает. Мне за шиворот натекло, а Вам?

— И мне. Давайте грог.

Никто не обращает на них внимания, не притворно, из вежливости, как в небольших американских городах, а по настоящему, совсем, так, как не обращают внимания в мегаполисах.

Они сидят, он говорит. Его зовут Брияк.

— Это бретонское имя. Никогда не слышали? Нет, нет, есть. Вы читали…? Там есть. Да, из Бретани, но учился в По. Нет, уже не студент, недавно закончил.

Он говорит про маму учительницу, младшего брата школьника, замужнюю сестру и про отца, который уехал в Колумбию полгода назад и там покончил с собой.

— Повесился. А? Нет… Он всегда хотел, оказывается. Оставил дневник. Терпел из-за нас, а в Колумбию уехал, надеялся, там солнце… но, как видно, не помогло.

Он говорит, а она смотрит на его пушистые каштановые ресницы и тёмно-янтарные глаза. У него всё с красноватым оттенком, глаза, ресницы, волосы, борода. Наверно, ему нужен слушатель, материнское внимание, старший друг. Ей теперь все лезут в дети. Боковым зрением она видит, как официантка ставит верх ногами стулья.

— Вы красивый, — спокойно говорит она. Ей теперь это легко, она раздаёт комплименты без опасений. Ей уже нечего ни найти, ни потерять. Это раньше у неё были, кажется, типы, пристрастия, придирки.

— Вы тоже, говорит он.

«Неправда», думает она, и говорит «спасибо».

— Тут рядом есть ещё бар, там всегда открыто, давайте туда? — предлагает он.

— Я не могу. Одиннадцатая линия ремонтируется и закрывается на час раньше. Я пропущу поезд.

— Я Вас провожу.

И они опять бегут по чёрно-серому, лоснящемуся дождём Парижу, в согретых заботливой официанткой, но всё равно мокрых, дымящихся прелой влагой куртках.

Отель де Виль, глотка метро, белый кафель, и он отдаёт ей зонтик. Она нервничает, она спешит, ей завтра уезжать в свою жизнь, и скоро последний поезд. Слава французам, она имеет право поцеловать его, встав на цыпочки, в мягкую курчавую бороду.

— Прощайте.

— Вы вернётесь?

— Вернусь.

— Скоро?

— Возможно, скоро.

— Вы позвоните мне? Позвоните, да? Я буду ждать. Я почти всегда в Париже. Иногда я не беру телефон на работе, но вы звоните ещё, и я обязательно подойду, хорошо? Только не сомневайтесь. Вы мне верите? Верите?

Он ещё говорит, а она смотрит, силясь запомнить, на медные кудряшки, янтарные глаза, бледную городскую кожу щёк, чтобы потом убедить себя, что он был.