СЕМЬ ИСКУССТВ

На военной кафедре нас учили пять лет всему, что связано с ракетами, но главным образом, теории управления. От этого курса у меня в голове остались три слова, которые, всплывая в подвалах памяти, будят меня по ночам: Тангаж, Рыскание, Крен…

Михаил Шифман

ЗАМЕТКИ СТАРОГО ФИЗТЕХА

(продолжение. Начало в № 11/2024)

На полях совхоза «Большевик»

Сомнения в разумности социалистической экономики у меня возникли еще в школе. Но смертельный удар был нанесен после того, как я поступил на Физтех. Начало первого учебного года (как и четырех последующих) ознаменовалось отправкой на месяц на «картошку». То есть, это только так говорилось, что на картошку. На самом деле каждый год в сентябре нас отправляли на бескрайние поля совхоза «Большевик», который должен был снабжать Москву овощами, на уборку моркови. Совхоз этот был расположен на плодородный земле недалеко от Серпухова, по дороге на Протвино. Никогда не видел ни в одном магазине такой крупной, сочной и сладкой моркови, как на Большевицких полях. 

Поля совхоза «Большевик» были воистину бескрайними, но никаких местных жителей, которые бы занимались собственно сельским хозяйством на этих полях я не разглядел. Появлялись шоферы грузовиков, трактористы, изредка начальники типа счетоводов — все остальные работы производились студентами, совхоз им (т. е., нам) не платил. В общем, рабский труд, который (как всякому известно из курса научного коммунизма) крайне малопроизводителен¹. Неудивительно, что каждая осень в стране из года в год объявлялась «битвой за урожай». Основные новости и в газетах, и по телевидению в сентябре–октябре шли под этой рубрикой.

Нас привозили на грузовике к 8 утра на поле, по которому накануне прошелся трактор с плугом и «подрыл» морковь. Каждому полагалось собрать морковь с полосы, конец которой был едва виден на горизонте. Технология была проста: выдергиваешь морковку за ботву, очищаешь от налипшей земли, отрываешь ботву, кидаешь морковку в мешок, и передвигаешь его (мешок) на один шаг вперед. Очень быстро стало понятно, что так далеко не уедешь. Поэтому дотошные студенты сообразили, что технологию можно усовершенствовать. Ботву легче обрывать с морковки, сидящей в земле. Затем, один удар каблуком, и морковь надежно скрывалась под землей, а два этапа отпадали: не надо было ни очищать ее от земли, ни кидать в мешок. Экономия времени была огромной. Правда, кое-когда, приходилось все-таки прибегать к стандартной технологии. В итоге 2/3 урожая оставались в земле.

Однажды на моих глазах (наверное, пьяный) местный тракторист загнал могучий трактор «Кировец» в безразмерную жижу на грунтовой дороге. Трактор ушел в грязь по ступицы или глубже. Там его и бросили…

Внутри меня сидел какой-то дурацкий несгибаемый стержень, который мне так и не удалось выдернуть. Не мог я вбить такую морковь в землю. В 5 часов за нами приезжал грузовик, чтобы везти нас обратно. В нем сидели комсомольский и совхозный начальники, которые и оценивали нашу работу. Уже к 4 часам все студенты сидели в конце гряды, курили и обсуждали между собой, что они сделали или сделают в будущем со своими девушками. А я и к 5 успевал пройти только половину гряды. Все получали отличные отметки, а я выговор. Тогда я еще не знал, как мне это аукнется на 6-м курсе.

К сожалению, фотографий, сделанных на «картошке», у меня не сохранилось.

На снимке не я, но похоже.

А аукнулось вот так: хотя я и закончил институт с красным дипломом, комитет комсомола, партком и лично ответственный за общественную работу зам. декана Федор Федорович Каменец (в просторечии — Фи квадрат Булыжник) отказались подписать мне характеристику. Для молодых читателей добавлю, что отсутствие характеристики автоматически закрывало мне дорогу на любую сколь-нибудь интеллектуальную работу, разве что в контору «Рога и копыта». Конечно, мое «морковное» дело было лишь предлогом, но мне, с месячной дочерью на руках, от этого было не легче. Спас меня Владимир Борисович Берестецкий. Но об этом позже.

Студенческий быт

Большинство физтехов жили в общежитиях. Даже москвичи имели право на общежитие, если время необходимое для того, чтобы добраться из дома до института, превосходило критическое (кажется, полтора часа). В типичной комнате располагались впритык пять коек, тумбочки, посередине небольшой стол и несколько стульев. Первые месяцы я прожил в общежитии. Постепенно у меня возникли сомнения в правильности такого выбора. После тяжелого трудового дня жизнь в комнате начинала кипеть. Кто-то азартно играл в карты, кто-то курил, кто-то оживленно спорил о последнем матче «Спартак–Динамо», кто-то бегал в туалет, хлопая дверью². Почти всегда эти и подобные занятия продолжались до двух–трех утра, а то и дальше. Заснуть было нереально, а в семь надо было вставать, чтобы умыться, позавтракать и успеть к первой лекции, начинавшейся в девять. Хроническое недосыпание довело меня до затмения. Во время первой, как правило самой интересной лекции, я клевал носом и ничего не понимал.

Один мой друг-коллега, проживший в общежитии кажется четыре года, недавно прислал мне письмо: «Читаю твои воспоминания – пахнуло молодостью – физтех, Долгопа, нагие девушки в ночь с субботы на воскресенье в нашем шестом корпусе, гуляющие по коридору моего четвертого этажа с голыми физтехами, но каждый был в галстуке – это считалось высшим шиком! Последняя электричка в Долгопу с физтехами навеселе, почему-то говорящими по-английски, редкие привлекательные девушки: «Девушка! Вас можно на минуточку? — А вы успеете за минуточку!?» Он был несколько моложе меня и у него были исключительно крепкие нервы.

Дальше я поступил, как Робинзон Крузо. Взял чистый лист бумаги, разделил его на две части и написал слева «Что я теряю, вернувшись домой», а справа «Что приобретаю». Левая колонка сначала содержала две строчки:

1) три часа времени на дорогу ежедневно;

2) большинство вечеринок.

Подумав немного, я вычеркнул второй пункт, поскольку я и так на них ходил только в редких случаях. В правой колонке написал:

1) нормальный сон; если лечь пораньше, можно встать в шесть утра и порешать задачи из заданий на свежую голову;

2) нормальную еду;

3) поскольку дома есть телефон, друзья смогут звонить мне каждый вечер.

Поколебавшись несколько дней, решил вернуться домой. Кстати, когда четыре года назад я работал над книгой «Рукопись, которой не было», узнал из переписки Жени Каннегисер много интересного о быте студентов и аспирантов 1920-х годов. Мест в общежитиях было мало, и большинство ленинградских студентов снимали комнаты в частном секторе. В частности, и Ландау, и Гамов. Комната с доступом к кухне стоила 10–15 рублей в месяц, студенческая стипендия 15–20 рублей, причем на нее могли рассчитывать студенты только из самых бедных семей. По поводу еды, приведу цитату из одного из писем Жени:

«20 октября 1927 года был день рождения Иры Сокольской. В праздновании участвовали Гамов, Дау, Иваненко. Меня в тот день почему-то не было, так что дальнейшее я слышала от Димуса, с которым мы тогда еще гуляли по Летнему саду. Ира и три мушкетера пошли в «Асторию» — тогда там была столовая, где можно было пообедать за двадцать пять копеек. За два часа Гамов, Дау и Иваненко в подарок Ире написали научную статью и тут же послали ее в «Журнал Русского физико-химического общества», даже не перепечатав на машинке. В обычных столовых обед стоил около 40 копеек. С 1923 года в Петрограде (после смерти Ленина — Ленинграде) была создана Комиссия по устройству быта учащихся (КУБУЧ). Во время НЭПа она владела несколькими предприятиями, доходы от которых шли, в частности, на субсидии столовым, в которых обедали студенты. Например, ей принадлежала студенческая трудовая артель «Красный студент», рекламное бюро и издательство КУБУЧ, печатавшее дешевые книги и учебники для вузов, и т.д.».

Но это, конечно, была капля в море. Большинство студентов вынуждены были подрабатывать. Гамов, поступив в аспирантуру ЛГУ, одновременно начал работать в Оптическом институте и преподавать в Мединституте. Женя, конечно, не могла удержаться, и росчерком пера появился ее куплет:

«Он блондинкам типа лямбда
Объясняет цикл Карно…
Физика врачам обуза,
Но глядите результат:
Пять студенток из Медвуза
Переходят на Физмат».

Военная подготовка

На Физтехе была военная кафедра. Занятия по военной подготовке проходили раз в неделю в отдельном невзрачном здании, куда пускали строго по пропускам. После пятого курса — летние сборы в «полевых» условиях. Выпускники Физтеха получали младшего лейтенанта и освобождались от призыва.

На военной кафедре нас учили пять лет всему, что связано с ракетами, но главным образом, теории управления. От этого курса у меня в голове остались три слова, которые, всплывая в подвалах памяти, будят меня по ночам: Тангаж, Рыскание, Крен… Тангаж, Рыскание, Крен. Вообще-то, это просто три угла, которые характеризуют положение твердого тела конечных размеров по отношению к его центру тяжести. В математике и физике они называются углами Леонарда Эйлера. Великий Эйлер ввел их в оборот в 1776 году, после возвращения из Берлина в Петербург. В военном деле, по отношению к ракетам, они почему-то переименованы в пресловутые тангаж, рысканье и крен. Любопытный читатель при желании легко найдет соотношение между рысканьем и Эйлером.

Для записи лекций нам выдали по толстой тетрадке типа амбарной книги. Все страницы в ней были пронумерованы, а сама тетрадь прошита суровыми нитками. Каждый раз по прибытии на военную кафедру их надо было получать в секретной части, а по окончании занятий сдавать обратно. Все это делалось для того, чтобы западные шпионы не могли бы извлечь ценной информации, хотя, разумеется, никакой новой информации в лекциях не было.

Со времен Сталина Советский Союз был пропитан манией секретности. В редких случаях секретность оправдана, но масштаб, который приняла эта навязчивая идея в СССР, превзошел все мыслимые пределы. Она сильно вредила как общественному, так и научному развитию. Засекречены были данные о крупных авариях и эпидемиях, адреса многих учреждений и профиль их деятельности, телефонные книги, и т.д. и т.п. В первом приближении вся жизнь советских людей была скрыта бутафорской завесой. Шпиономания повсюду. В общем, не зря Высоцкий пошутил: «там шпионки с крепким телом, ты их в дверь — они в окно»³. Такова была официальная доктрина.

Тетради для конспектов время от времени просматривало военное начальство. Удалить из них страницу, а тем более несколько, было невозможно.

К чему я это пишу? То ли на втором то ли на третьем курсе в моей группе был студент Саша Белоцерковский. У нас с ним были самые приятельские, можно даже сказать теплые отношения. Он был добрым весельчаком, в совершенстве знал ненормативную лексику и имел большой опыт в отношениях с девушками, который у меня на то время практически отсутствовал. К тому же, по сравнению с другими студентами в группе, он был более образован во всех сферах. Усидеть долго в спокойном состоянии ему было трудно. Поскольку лекции на военной кафедре длились долго и были чрезвычайно занудны, через полчаса-час его душа закипала. И он придумал себе занятие — украшение страниц секретной тетради небольшими узорами и карикатурами, иногда на лектора, иногда с сексуальными коннотациями; превращал математические формулы во что-нибудь занятное, … в общем, понятно. Когда эти «украшения» всплыли, разразился большой скандал. Думаю, что любого другого студента изгнали бы из Физтеха, но в отношении Саши ограничились мягкими мерами. Почему — станет ясно позднее.

Занятия на военной кафедре начинались с гражданской обороны. Иначе как ГРОБ этот предмет студенты не называли. В конце надо было сдать письменный зачет. Провал зачета или экзамена на военной кафедре означал немедленное отчисление.

Интересная деталь, о которой я чуть было не забыл: на военной кафедре строго следили за внешним видом студентов. Бороды были под абсолютным запретом. Поскольку ходить на занятия по военной подготовке нужно было еженедельно, а бороду за неделю не вырастишь, бородатых студентов на физтехе не было. Прически тоже строго регламентировались, разрешались только два или три стандартных фасона, как в Северной Корее сейчас. Ограничения распространялись и на форму одежды: брюки, пиджак и светлая рубашка, по возможности с галстуком. Впрочем, о галстуке я точно не помню.

После пяти лет теоретических занятий, летом между 5-ым и 6-ым курсом, нас отправляли на военные сборы, на ракетную базу где-то в Псковской области. База была расположена в замечательном сосновом лесу, на довольно значительном расстоянии от ближайшего поселка, и окружена высоким забором. За забором располагались как обычные призывники-срочники (в то время срок службы составлял два года), так и студенты Физтеха, соседствующие летом со срочниками. В отличие от последних, после сдачи практических и теоретических экзаменов (официально это именовалось госэкзамен по военной подготовке), физтехам суждено было выйти за забор младшими лейтенантами.

На военных сборах между пятым и шестым курсами. Трудно поверить, но это я.

Для меня в силу индивидуальных особенностей это было тяжелое испытание. Для начала, я никак не мог сдать зачет по строевой подготовке. Прусский (в англоязычных странах, гусиный) шаг мне не давался. Если я сосредотачивался на ногах, то в разброд шли руки, и наоборот. Нужно было держать ноги совершенно прямыми в коленях и при каждом шаге задирать их как можно выше, соответственно вытянув носок. Если вы смотрели парады с Красной площади, наверняка видели, как это делается. Нормальные люди так не ходят. Меня отправили на гауптвахту — на работу в принадлежащий этой базе свинарник. Пожалею читателей и не буду живописать, что там творилось внутри. После возвращения с вахты продолжал день за днем утаптывать плац без видимого прогресса. В конце концов наш физтеховский офицер, наблюдавший за этим изуверством — добрый человек с военной кафедры — надо мной сжалился. Он отвел меня в сторону, за дерево, и сказал:

— Вижу, что ты стараешься. Ты знаешь теорию строевого шага?

— Да.

— Расскажи мне, и я поставлю тебе зачет. Никому ни слова.

Но главное — не физические трудности, а механизмы для перемолки индивидуальности — на входе вроде бы человек, а на выходе зомби. Индивидуальность растворялась, как в кислоте. Сержанты и офицеры ракетной базы (т. е., нефизтеховские) над нами издевались, когда хотели и как хотели. Студентов они, мягко говоря, недолюбливали; по сути, они не считали нас за людей. Большинство занятий (по политподготовке — все) были бессмысленными. Кругом царила показуха, халтура и ложь. Впрочем, все советское общество строилось на лжи сверху донизу на протяжении поколений — думать, что армия устроена по-другому, было бы наивно.

На территории базы был небольшой магазин, в котором можно было купить хлеб, кое-какие консервы, сигареты, лезвия для бритья и разные мелочи. Алкоголь там не продавали. Ближайший магазин с водкой был в поселке, но чтобы туда добраться, надо было уйти в самоволку, что было крайне рискованно. Как решали эту проблему солдаты-срочники? В магазинчике на базе продавался гуталин, чтобы чистить сапоги⁴. Покупали несколько жестянок и буханку черного хлеба. Хлеб нарезали толстыми ломтями и мазали сверху гуталином густым слоем. Через пару часов алкоголь, который, оказывается, входил в состав гуталина (а я и не знал) впитывался в хлеб. После этого гуталиновый слой «бутерброда» удалялся, сырой хлеб отжимали через тонкую тряпку и — вуаля — на дне стакана оставалось грамм 20-25 серой жижи. После этого процедура повторялась, и стакан постепенно наполнялся. И эту гадость пили и даже напивались, и получали удовольствие. Как мне кажется, опьянение наступало не только от алкоголя, но и от всяких, мягко говоря, не безвредных примесей, вытянутых из гуталина. Какой «химик» додумался до этой процедуры? Откровенно говоря, я был совершенно ошарашен.

Первые несколько недель после возвращения в Москву, когда я шел по улице или в зале метро, вновь приобретенный инстинкт сыграл со мной злую шутку. Не задумываясь, автоматически я догонял впереди идущего человека, и подстраивался шагать в ногу. Некоторые на меня с изумлением оборачивались, особенно если ведущей оказывалась женщина.

Оценка и переоценка

Перед окончанием Физтеха (на шестом курсе) все студенты должны были защитить диплом, для чего каждому студенту назначали научного руководителя. Моим руководителем был Лев Борисович Окунь. В том году у него было очень много дипломников, в том числе мои одногруппники Женя Богомольный и Миша Шматиков. Надо сказать, что вся группа Окуня в ИТЭФе⁵ (о котором речь ниже) тогда работала над загадкой распада долгоживущего каона на два мюона. Вероятность этого распада была измерена около 1970 года. Оказалось, что она меньше абсолютно твердого предсказания тогдашней теории. Лев Борисович очень возбудился. Возможно, он чувствовал, что за этой загадкой стоит большое открытие, прорывный результат. Так или иначе, свое волнение он передал всем членам группы. Мы перешли на чрезвычайное положение, засиживались допоздна в ИТЭФе, было много споров и предложений, обсуждений в кабинете у Окуня. Как будто бы внутри горел огонь. В один прекрасный день — даты не помню, но было это, по-видимому, осенью 1971-го года — Окунь вызвал всю вышеупомянутую тройку, потряс перед нами стопкой бумаг, которую держал в руке и сказал: «Вот я получил препринт трех авторов на нашу тему, но что-то в нем вызывает у меня подозрение. Разберитесь, пожалуйста; все, что раскопаете, расскажите мне». Фамилии авторов не вызвали у нас никакой реакции и никакого энтузиазма. Это была написано у нас на лицах, Лев Борисович посмотрел и добавил: «Что-то похожее несколько месяцев назад писала Мери Гайяр». Упоминание Гайяр произвело, по крайней мере на меня, впечатление. Мне она казалась полубогиней. В то время она работала в теоретическом отделе ЦЕРНа и печатала замечательно-вдохновляющие работы. Много позже она издала книгу о своей жизни⁶, из которой стало понятно, как непросто складывалась ее карьера. В общем, мы с энтузиазмом взялись за работу. Когда после многих усилий мы нашли ошибку в препринте, который нам передал Окунь, энтузиазм сменился эйфорией: еще бы — такой важный результат — мы, студенты, нашли ошибку у «взрослых» теоретиков.

Физтехи 1970. Mолодой человек сверху, в очках — Миша Шматиков, о котором речь в этом разделе. Ниже в темном платье его жена Инна Грач.

Я помню, что готовили статью к печати долго и мучительно. Каждая строчка вызывала споры. Писали одновременно все втроем. Не помню почему, но происходил этот процесс в каком-то закутке Иностранной библиотеки⁷. Лев Борисович посоветовал отправить статью в американский журнал Physical Review D — неслыханное дело по тем временам: «Поскольку они напечатались в Physical Review D, а вы их опровергаете, то и вам надо опубликоваться там же. Physical Review запросит с вас денег за публикацию, но вы им напишите, что денег у вас нет. У них есть специальная “бесплатная” очередь для авторов из бедных стран, она движется медленнее, чем обычная, но все-таки движется».

Современному молодому человеку смешно это читать. Сейчас статьи отправляются в любую редакцию за несколько секунд по интернету. А тогда… тогда нам нужно было прежде всего получить множество разрешений. Сначала так. наз. «Экспертная комиссия» в институте (в нашем случае — на Физтехе). Грубо говоря, Комиссия должна была подтвердить, что никаких результатов пригодных для использования в нашей статье не было. Следующая инстанция — Главлит — была черным ящиком. Главлит должен был подтвердить, что никаких отступлений от генеральной линии коммунистической партии статья не содержит. Там, в Главлите, статьи валялись от месяца до полугода — кому как повезет. Потом был Комитет⁸. И наконец, последнее разрешение — на отправку статьи за границу по почте (кажется, это называлось 101-ой формой).
Потребовалось чуть ли не полгода, чтобы пройти по всем кругам ада. Но мы это сделали! Ура! Через пару месяцев после отправки пришло письмо из Physical Review: «Уважаемые господа! Ваша статья была рассмотрена рецензентом и рекомендована к печати. В должное время вы получите гранки для корректуры. Они должны быть возвращены в редакцию не позднее чем через две недели…» Надо ли пояснять что гранки шли к нам по почте несколько месяцев и, наверное, столько же обратно? Статья, одна из моих первых работ, была напечатана в 1973 году⁹, когда Физтех мы уже покинули. Как мы были горды!… Вполне возможно, что это была первая статья, вышедшая из Физтеха и опубликованная в американском журнале «Physical Review».

К чему я все это пишу? Недавно я работал над главой для Мемориального тома «50 лет квантовой хромодинамики»¹⁰. Чтобы не напутать с историческими фактами, я полез в труды разных конференций того времени. В трудах международной конференции по физике высоких энергий 1972 года я наткнулся на итоговый доклад Гелл-Манна, пророка тех времен. Мое внимание привлек следующий абзац: «В прошлом году экспериментаторы опубликовали свежий результат по вероятности распада долгоживущего каона на два мюона. Они оказались ниже, чем дозволено теорией. Объяснить это можно было только если состряпать фантастические гипотезы. Но… к счастью, оказалось, что исходный экспериментальный результат неправилен»¹¹.
Большая часть моей дипломной работы (год труда) — это и есть те самые фантастические гипотезы, которые по выражению Гелл-Мана были «состряпаны». Поступив в аспирантуру (как всегда, с большими проблемами), я решил для себя — больше научными спекуляциями не заниматься.

Шестой курс

Студенты шестого курса появлялись в Долгопрудном редко, только для решения каких-либо административных вопросов. Основным занятием шестикурсников было завершение научных исследований и написание физтеховского диплома в базовых институтах. Диплом этот был эквивалентом степени Магистра в западных университетах. Как правило, для успешной защиты требовалась публикация в серьезном научном журнале. Как упоминается в предыдущем разделе моим базовым институтом был ИТЭФ.

Попал я туда не сразу. На собеседовании после вступительных экзаменов — на Физтехе оно было неформальным, на нем часто задавали нетривиальные вопросы и ответ на них мог сыграть ключевую роль — меня спросили, куда я хочу пойти. Наиболее привлекательным был факультет общей и прикладной физики (ФОПФ), поскольку именно на нем были теоретические группы. То, что хорошего экспериментатора из меня не получится, не вызывало сомнений. Я так честно и ответил. Однако несмотря на высокий результат вступительных экзаменов, на ФОПФ меня не взяли, а отправили на факультет аэрофизики и прикладной математики (ФАПМ). В 1969 году его преобразовали в факультет управления и прикладной математики. В результате, кажется в конце второго курса, моей «базой» стал закрытый институт в Москве, с названием что-то вроде Института тепловых процессов. Занимались там газовой динамикой в применении к ракетам. К счастью, до применений дело не дошло, поскольку я пробыл там недолго. На младших курсах основные занятия шли в Долгопрудном, а на «базе» мы проводили несколько часов в неделю. Помню, что прослушал там вводный курс по газовой динамике, а потом меня засадили за чертеж какого-то вентиля, назначение которого я не понимал. Черчение было мучительным предметом. Сейчас любая графическая программа начертит вам на компьютере что угодно за доли секунды или, на худой конец, минуты, и распечатает на принтере. Тогда мы об этом даже не слышали. Чертить нужно было рейсфедером на большом листе ватмана, стоя у кульмана. Рейсфедер заполнялся тушью (по-английски — indian ink). Из рейсфедера при любом неловком движении истекала клякса. Если она была небольшой, то еще была надежда удалить ее с помощью острого лезвия. Большая клякса означала полную катастрофу. Всю работу надо было начинать сначала. Пытка.

Единственное, что я вынес оттуда — начальные сведения об уравнении Навье-Стокса и представление о числе Рейнольдса. При больших числах Рейнольдса (в зависимости от геометрии — от нескольких сотен до 10 тысяч) в газовом потоке возникает турбулентность. Так я узнал, что число Рейнольдса — враг всех предсказателей погоды. Еще я понял, что переход на ФОПФ — безотлагательная необходимость. Для этого нужно было найти заинтересованного влиятельного профессора. Помог случай. Кафедрой теоретической физики на Физтехе заведовал Владимир Борисович Берестецкий, ученик Ландау¹². Он же читал нам теоретическую физику. Однажды, перед каникулами, я сдавал ему экзамен. Я был последним из сдающих, и мы разговорились. Он расспросил меня что да как, покачал головой и сказал: «Да… там вас засушат… Знаете что, приезжайте-ка ко мне в ИТЭФ, поговорим не спеша и посмотрим, что можно сделать».

Пару дней спустя я из дома позвонил на кафедру, чтобы узнать, как позвонить Берестецкому. Секретарша ответила, что во время каникул Владимир Борисович обычно на физтехе не появляется, у нее есть его рабочий телефон в ИТЭФе, но диктовать мне его по телефону она не имеет права. «Только для служебного пользования. Приезжайте лично!» Несколько дней спустя я постучал в дверь кабинета ВБ (так его за глаза называли в ИТЭФе). Теоретики и дирекция тогда располагались в изящном дворце Сергея Александровича Меньшикова, внука известного «птенца Петрова», построенном по его заказу архитектором Вильстером. Вокруг усадьбы расположился замечательный парк «Черемушки», с прудом, часовней, извилистыми аллеями и даже мостиком. Парк был обнесен высокой металлической стеной сталинских времен. Войти в него можно было только через проходной пункт по специальным пропускам.

ВБ заранее заказал мне разовый пропуск, который выдавался в будке метрах в двухстах от главных ворот. Там же я оставил портфель, поскольку выяснилось, что вход с портфелями или сумками был доступен только избранным. От центральных ворот к особняку Меньшикова вела широкая аллея. Кабинет Берестецкого располагался на втором этаже; это была узкая комнатка, больше похожая на пенал нежели на кабинет. По одной стороне шли полки, заставленные выпусками журнала Physical Review, с другой стороны стоял большой письменный стол и кресло. Окно занимало всю меньшую сторону «пенала», а дверь снаружи была обита каким-то звукоизолирующим материалом, а поверх него дерматином. ВБ сказал, что он посоветовался со Львом Борисовичем Окунем (ЛБ), и они решили устроить мне небольшой экзамен.

— Давайте пройдем в его кабинет, у него больше места.

Там нас уже ждал ЛБ и Михаил Самуилович Маринов. Сначала поговорили на общие темы. ВБ спросил: «А почему вообще вы хотите заниматься теоретической физикой?» Я рассказал о Фейнмане и его лекциях. Они задали мне кое-какие вопросы по общей физике. Потом ВБ перешел к делу. «Теоретическая физика — очень трудная дисциплина, — сказал он, — в будущем вам придется сдать теорминимум Ландау, тома такие-то, и очень много работать. Вы согласны? Не спешите отвечать сразу, посмотрите на Ландау, подумайте, а через несколько дней позвоните. Если вы ответите да, я помогу вам перевестись на ФОПФ, в нашу группу».

Все, что я написал выше в этом разделе — лишь преамбула к основной теме, обозначенной в заголовке. Итак, 1972 год, конец шестого курса, конец Физтеха, распределение, работа. Несмотря на красный диплом и две научных статьи принятых к печати в Ядерной физике, выяснилось, что рекомендацию в аспирантуру мне на дают. Думаю, что это было связано с общим ухудшением социально-политической обстановки в стране: победой Израиля над объединенными арабскими армиями в июне 1967 года и Пражской весной с последовавшим вторжением войск Советского Союза и его сателлитов в Чехословакию 21 августа 1968 года. Относительно массовая эмиграция евреев началась в 1971 году.

Для молодых читателей поясню, что означала рекомендация в те годы, и чем она отличается от рекомендательных писем, которые я и мои коллеги отправляют ныне, когда их студенты устраиваются на работу. «Без бумажки мы букашки» любила говорить Евгения Гинзбург¹³. Рекомендательное письмо по окончании института во многом определяло будущую жизнь выпускника. Его подписывал декан факультета и секретарь партийной организации и комитета ВЛКСМ (кажется, еще и профком), вне зависимости от того, был ли студент(ка) членом партии или нет. Основной упор в ней делался не на успехи в образовании или научных результатах, а на «общественное» лицо студента — читай, на политическую лояльность. Декана в то время не было на месте, судьбу заранее написанной рекомендации решал заместитель декана Ф.Ф. Каменец и секретарь парткома ФОПФа, фамилию которого я не помню. Как мне передали, они наотрез отказались ее подписать. Не знаю, по доброй ли воле или им так приказали. Отсутствие рекомендации закрывало мне двери не только в аспирантуру физтеха, но и в любую другую аспирантуру в СССР, де факто закрывало двери в научную работу. Устройство на работу оказалось проблематичным. Моя жена в то время еще была студенткой. За месяц до описываемого события у нас родилась дочь.

Эту грустную историю я поведал Владимиру Борисовичу. Мой вопрос «что делать?» заставил его задуматься. «Воевать с ними впрямую невозможно», — ответил ВБ через пару минут. Я попробую что-нибудь придумать, но ничего обещать не могу. В любом случае, готовьтесь к тому, что придется ждать до осени. Я вам позвоню.

Долгожданный звонок раздался только через пять месяцев, в сентябре или октябре.

— Каменец уехал в отпуск. Я уговорил Радкевича, он декан ФОПФ и одновременно работает в нашем институте. Он обещал поговорить в парткоме. Если ваша рекомендация все-таки будет подписана, мы со своей стороны попытаемся взять вас в аспирантуру ИТЭФ.

Так Берестецкий спас меня во второй раз. Мне кажется, что его вела высшая сила.

Рекомендации в американской академической среде тоже важны, но пишут их коллеги-профессионалы, старшие товарищи, которые (как правило) откровенно оценивают таланты и способности соискателя в профессиональной сфере. Очень важно, кто именно пишет рекомендацию. Если этот человек известен в сообществе своими работами, то такое рекомендательное письмо будет рассмотрено со всей тщательностью, можно сказать под микроскопом. Если никому не известный доктор Джон Смит — с большой вероятностью письмо попадет в мусорную корзину. Не забывайте об этом, когда вы общаетесь с уважаемыми профессорами. Покажите им на семинарах и в обсуждениях, чего вы стоите! Я не пишу отрицательных рекомендаций (так же, как и большинство моих коллег). Если я считаю, что молодой человек или девушка, обратившиеся ко мне за рекомендацией, не заслуживают сугубо положительную рекомендацию, я отказываюсь под благовидным предлогом. 

Положительные рекомендации бывают трех типов: (а) восторженно-положительные; (б) нейтрально-положительные; (в) кисловато-положительные. Письмо первого типа будет заканчиваться примерно так: «Доктор ХХХ — один из сильнейших (если не самый сильный) молодой теоретик, из тех, что я встречал за последние 10 лет. Его работа YYY совершила прорыв в области ZZZ, в который немедленно ринулись многочисленные последователи. Он мыслит глубоко и оригинально…» Ну и дальше, в подобном духе. Нейтрально-положительное письмо заканчивается примерно так: «Подводя итог, могу сказать, что доктор ХХХ известен как автор серьезных работ в области YYY, которые были доложены на авторитетных конференциях и вызвали интерес среди специалистов. Его доклады произвели на меня хорошее впечатление. Доктор ХХХ способен быстро вникать в новые идеи и самостоятельно ставить задачи по развитию этих направлений…» Кисловато-положительное письмо будет иметь примерно такую концовку: «За последние 5 лет доктор ХХХ опубликовал YYY работ, содержащих результаты, польза которых для ZZZ несомненна. Наиболее важное наблюдение о… было сделано в последней работе. Он (она) справляются с поставленными задачами, занимаются ими с энтузиазмом и никогда не бросают дело на полдороге…».

(продолжение следует)

Примечания