СЕМЬ ИСКУССТВ

Посвященную наказанию часть судья огласил в неравной борьбе с взрывными согласными. На словах «пожизненное заключение» обессиленная десна сбросила металлокерамические оковы. Одурманенный свободой протез оттолкнулся от кончика языка, скользнул по толстой губе, шлёпнулся в папку с приговором.

Ян Шайн

ЕВРЕЙСКАЯ МАТЬ

В многолюдном одышливом зале, грохоча, взрывались петарды-слова: «производство, хранение, сбыт». Судья отёр платком бульдожьи брыли, расцвеченный сосудистой сеткой нос. Придавил языком зубной протез, по забывчивости не промазанный клеем. Судье Кевину Пайкеру перевалило за шестьдесят, он был вдовцом. Передозировка наркотиками погубила его шестнадцатилетнего сына.

Перечень злодеяний Алекса Фура уместился на сотне страниц. Преступления сиднейского наркобарона удостоверяли записи телефонных разговоров, богатый видеоархив. Банду Фура вели несколько лет, по заданию полиции в неё внедрился осведомитель.

Адвокат, отхвативший порядочный куш во время процесса, хмуро разглядывал затрёпанный до крови заусенец. Он обдумывал черновой вариант отчёта поверенному в делах подсудимого, пожилому господину из Рима. Нанимая шельму (бывшего сыскаря), итальянец очертил цель: добиться вердикта, настилающего мосток к досрочному освобождению. С учётом чиновничьей волокиты, упорства комиссий и примерного поведения арестанта, прогноз отпирал засовы темницы Фура лет этак через десять, аккурат к его семидесятилетию.

Поправка к статье закона об обороте наркотических веществ, вновь открывшиеся, особо гнусные эпизоды расследования, отняли у защитника надежду. Личная трагедия судьи Пайкера подвела под обвинением роковую черту.

Посвященную наказанию часть судья огласил в неравной борьбе с взрывными согласными. На словах «пожизненное заключение» обессиленная десна сбросила металлокерамические оковы. Одурманенный свободой протез оттолкнулся от кончика языка, скользнул по толстой губе, шлёпнулся в папку с приговором.

Спустя год, отвечая на вопросы оглушённых происшествием журналистов, Пайкер вышучивал выходку прыгучего изделия — предвестие событий минувшего дня. По окончании пресс-конференции память доставила судье посекундный протокол: слизь, стекающая с челюсти на текст государственного документа; глубокие дыры на месте глаз осуждённого, разом свалявшегося в серый комок; набухшая от слюны строка «повлекло смерть и отравление…»; протестующие ухватки адвоката. Горький стон.

От скамьи во втором ряду отделилась грузная фигура в чёрном старомодного покроя платье. Старуха неотрывно глядела в изножье кафедры прокурора, зычно ныла свою хрипатую песню, расплетала редкую белесую косу. Тряхнув головой, она уронила волосы на грудь, ухватила прядь костлявой рукой. Раздался вопль. За ним на лоб, в густую смоляную бровь полилась кровь.

Протянув в сторону клетки с сыном седой клок, женщина закричала: «Алинька, мама не бросит тебя! Сыночек!!! Мама не бросит тебя!!! Мальчик мой, мама не покинет тебя!!!»

2

Самуил Фур возил на мельницу зерно, крестьян в поле, покойников, утварь, гостей к свадебному столу. Повсюду его сопровождала маленькая Фира, единственная дочь, до смерти уморившая родами жену.

Презрев тёщины мольбы, Самуил оставил ребёнка при себе, точнее, при старой телеге. Девочка признала в ней стожильную трудягу, врага бездомья, хранительницу четырёхколёсного очага. Отец заботился о кормилице: смазывал дёгтем колёса, чинил прохудившиеся поду́ги, по праздникам втыкал в щелястые борта придорожные цветы. Фира сохраняла уют, сокрушалась, ежели ошмётки траченного мира загаживали кузов телеги. Девчушка стыдилась подаяний, бежала холёных, закованных в браслеты, дающих на сироту рук. Она сызмала рвалась отработать ничтожное благодеяние, едва проклюнувшуюся щедроту. Пятилетняя кроха нянчила младенцев, когда подросла, её заботам вверяли усадьбу, дом.

Началась война. С отцом и телегой Фира ушла к партизанам. Воевали три года, хлебнули со всеми поровну, телегу не уберегли. Она подорвалась от снаряда карателей, жахнувших по лагерю из миномётных стволов. Фира собрала щепки, вырыла в мёрзлой земле могилу, помянула глотком самогона прожитые годы, словно хоронит мать.

В сорок четвёртом Фиру приписали к тыловому госпиталю, велели стирать бинты. Незадолго до подписания безоговорочной капитуляции она сошлась с одноногим фронтовиком, забеременела в семнадцать годков, родила дитя. Дед выбрал внуку имя в честь знаменитого македонца, преклонившего перед Храмом колено. Фира звала сына Аликом, без отказа баловала грудью, полной молока.

В двадцать лет овдовела. Контуженный муж хворал припадками, а помер от засевшего в лёгком немецкого железа, стронувшегося по весне.

Госпиталь передали в гражданское управление. В переустроенной больнице Фира служила сестрой-хозяйкой, приметной бережливым отношением к имуществу, непримиримостью к воровству. При составлении программы новогоднего концерта у неё обнаружился талант исполнителя патриотических песен, бархатистое меццо-сопрано. К выполнению поручений она готовилась со старанием. Оправдывать оказанное доверие стало её трудной судьбой.

Сынишка рос по больничному распорядку, обтирая углы каптёрок и палат. В школьные годы он передоверил Фире ответственность за взятый на штормы и бури курс. Алик подуськивал маму отгонять от заматеревших в нём задиристости и бравады учительский гнев. Мальчик сделался секретным оружием Фиры, она пестовала в сыне незаконную в собственной жизни свободу, которая научала, как избежать гнёта обязательств и приказных команд.

3

Выпускной вечер в местечковой десятилетке омрачила кончина Самуила Фура. Перед нехоженой дорогой, постеленной поверх колдобин и ям, перевозчик загрустил о телеге — заступнице на скором суде.

Оттужив по обряду траурную неделю, Фира отправила сына учиться на инженера. Она взорлила к детской мечте, сколоченной из бодрых радиосводок, нацеливающих поступь народа. Её величавость выковывал посланец профессии, скроенной из трубопроводов и плотин, наилучший, кому доверена тайна засекреченных расчетов, могущество обновленной страны. Гнушаясь бесславной жизни с фармацевтом, скрипачом, юристом, Фира с малолетства приготовлялась разделить с инженером хлеб и кров.

Прицепив порожний состав к локомотиву материнской блажи, Алик поступил в институт. Большой город, пожиратель провинциалов, подобрал студенту товарищей, увлечения, свёл со стюардессой, вторично расторгнувшей брак. Сожительница летала на международных линиях, бывала в Америке, повидала Старый Свет, однако нежиться в пенистых водах, окажись она владелицей выездной визы, желала в Австралии, на берегу Тасманова моря.

Рабочий день Фиры, обросший инспекциями, совещаниями, репетицией костюмированного праздника, завершался письмом к сыну. Перечисление улаженных дел, малозаметных событий, растушёванное ироничным, порой едким комментарием, сваливалось в наказ: мать наставляла сына остерегаться долгов и пропащих женщин. Ждала на каникулы домой.

В июле Алик пожаловал с не сданной за полугодие сессией, сокурсницей по мужу Фур, зависимостью от полусинтетических опиатов. Фира не дрогнула, с порога приласкала невестку, позволила соплячке хозяйничать на кухне и в шкафах.

Трёхдневное буйство с оргийным плясом, кипячением шприцев, пропажей похоронных денег, припрятанных на пору скорбей, пришиб визит специализированной бригады. Санитары спеленали Алика смирительной рубахой, вставили в рот резиновый мячик, доставили в отделение интенсивной реанимации маминой больницы. Зарёванную жену вразумлял хронический почечник, важный милицейский чин. В обмен на волю она подмахнула документы на развод, благодарно приняла авиабилет, навек убралась из жизни Фиры, её непутёвого сына.

Запуганный лоботомией, ледяной ванной и электрошоком, Алик согласился на лечение с применением психоактивных веществ. По настоянию Фиры его прикрепили к мало изученной метадоновой программе, то есть наркомании с использованием «лекарства», подменившего героиновый паёк.

Dum vitant stulti vitia, in contraria currunt.*

* Глупые, избегая пороков, впадают в противоположные пороки (лат.)

4

Молва незаслуженно величает эмиграцию евреев из СССР конца семидесятых годов Исходом. Против горстки последователей Герцля и Жаботинского две трети обладателей выездных виз предпочли исторической родине отказать. Не помышляя воссоединяться с братом-пахарем, воином, добытчиком долгожданной государственности, празднословная родня принудила сытую Европу к обету долготерпения, покуда юркие скитальцы не выцарапают разрешение на въезд в заокеанский рай.

В недобрый день семьдесят девятого года Алик предъявил матери бумагу, дозволявшую оборвать связь с местом жизни, службы, могилами мужа и отца. Фира знала об отъездах из телевизионных летучек, бичующих империалистов, задумавших переманить к себе светлые умы. Она относилась к числу фронтовиков, сговорившихся терпеть любую мирную жизнь, оттого с головой укрылась усталым доверием к власти. Дух инакомыслия, гонения, незаросшая обида на доморощенных палачей угодили в прореху её кафтана. Изъяны доставшейся Фире национальности материли преимущественно фашистские листовки, сброшенные в партизанский лес. Беспокойная должность не приманивала завистников, ей не от чего было бежать. Презирая болтовню о комфортабельном гнездовье, споры про недоданные блага, она сопереживала успеху и горю отчего края с несгибаемостью ломовика. Придёт час, Фира Фур собиралась упокоиться в землице окраинного погоста.

Не спросясь у матушки, Алик обернулся в дельца. Поначалу копеечная спекуляция опушилась сбытом неучтённой икры, изделий из драгметаллов, потеснённых валютными операциями, до которых ревнивая держава имела свой интерес. Попав в поле зрения стражей государственной монополии, он рисковал взамен прибыли получить тюремный срок.

Вестимо дело: кто таскает с блюд, того и бьют. Фура арестовали, через хлопоты мамы, выпустили до суда. Сотрудник всемогущего ведомства брался за мзду выдворить его на чужбину.

Страх потерять сына, разлучиться с ним навсегда пересилил робость перед закованной в неведомые языки сушей. Фира уволилась с работы, отдала в хорошие руки сервиз, мебель, выращенные в горшках цветы. Надумала ехать, не прощаясь, понимала, ей не пережить позор.

К перрону подали поезд до западной границы. Алик погрузил в купе тучные чемоданы, Фира остановилась в коридоре у окна: носильщик толкает тележку к передовым вагонам, за ним едва поспевают пассажиры — дама в каракулевой шубке, измученный одышкой супруг; на платформе резвится ребятня; недавно ощенившаяся сука, на тощем брюхе забрызганные слякотью сосцы.

Проводница поторапливала провожающих, из репродуктора грянул марш. Состав тронулся, вслед за быстроходной змеёй устремилась смешливая молодёжь. Мелькали физиономии, семафоры, складские постройки, кладбище, обелиск на холме.

У гранитного постамента в шеренгу, лицом к железнодорожному полотну, стояли два десятка мужчин и женщин. Седобородый великан головной в строю держал в руке самодельное отрядное знамя.

Фира схватилась за раму, обломала ноготь, бросилась к следующему окну, в тамбур, к двери. Дёрнула раз, другой, припала лбом к запотелому стеклу, хрипло, с надрывом завыла.

5

Римляне утверждают: «Никогда не подсчитывайте: годы, любовников, бокалы вина». Чего не сболтнут баловни многодетной итальянской семьи.

Просторную римскую жизнь тяготила тревога, копившаяся в ожидании пропуска на край земли. Жить в Австралии решил Алик, околдованный очерком бортпроводницы, описанием пляжей, яхт, нависшей над равниной поджаренного песка дымчатой перины. Слухи плодили небывальщину, разодетую в балахоны узаконенного безделья, щедро оплаченного островной казной. Позволение стать на довольствие в тамошнем собесе обещалось дозреть к весне, да, видно, затерялось под сукном. На розыски ушло время, за которое Алик исхитрился заделаться главарём уголовников, обирающих бесправных искателей счастья из некогда общей страны.

Фира мыла посуду неподалёку от памятника Джордано Бруно. По дороге в кафе она вглядывалась в лицо сожжённого еретика, скрытое бронзовым капюшоном. Порой ей являлся насмешливый прищур, иной раз — братская улыбка. Как-то монумент ободрил её виршами, парящими под скрип гусиного пера.

Любви своей неся высокий стяг,
Я то в ознобе, то горю от страсти,
Воплю, безгласен, от такой напасти,
Дрожу в огне, смеюсь от передряг.

Спустя месяц знакомства статуя удружила с подгулявшим итальянцем, младше Фиры на двенадцать лет. Бражник устроился у барельефа «Вынесение смертного приговора». Он был почтителен, настойчив, набившись в провожатые, запомнил вывеску харчевни, приютивший её тупичок.

По смерти подбитого на войне мужа Фира не проказила, побаивалась увлечься в ущерб сыну, курортные романы не в счёт. Лишь теперь ей удалось познать наслаждение жаркой потливой схватки, демоническую силу гортанных вскриков, не пережитую прежде истому в мускулах ягодиц, спины, живота. Джиро́ламо нахваливал её крепкие ноги, выкрашенную в белокипенный цвет грудь, нежил во рту виноградину соска. По воскресеньям они выбирались к товарищам Джиро, скудный запас слов не допускал Фиру к разговору, она подолгу молчала, раздражаясь на неуклюжесть в чужеземном языке. На обратный путь итальянец дурачился наравне с бродячими артистами, пародировал оперных кастратов, пел масленым бабьим голоском.

Прошло полгода. Из Канберры добрался пакет, Фиру и Алекса звали на постоянное жительство в Австралию. Чудом увернувшийся от карабинеров гангстер обрыскивал билетные кассы, убеждал мать удирать налегке. Фиру не заботило барахло, она приросла к Джиро последней на женском веку страстью, певучей грёзой наконец-то обретённой любви. Ей было невмочь отказаться от врачующей нежности, сочувствия, лишиться волшбы бесстыдных губ.

Ночью женщина пришла на площадь к изваянию Джордано. Плакалась на недолю, участь: хранить от несчастий сына, сглаз или крест — доживать дни вдовой. Отступник склонился к плечу Фиры, дохнул прелью подмокшего пепла, отворил оплавленные в огне уста: «Что поделаешь, сестрёнка. Сердце волей-неволей следует за ногой…»

6

Дежуривший на процессе фельдшер оттёр со лба Фиры кровь, перевязал рану. Охрана отвела старуху на стоянку такси.

Лучи австралийского солнца терзали фасады домов, дорожных рабочих, кроны деревьев в ботаническом саду. Фира брела без разбору, наткнулась на скамью у заболоченного пруда. С наветренной стороны шибанул гнилостный запах. В водоёме чахли лотосы, уронив головки на заиленное дно. Всматриваясь в узоры осевшей грязи, женщина вспомнила лестничные марши, прихожие, спальни, отдраенные её руками за тридцать лет. Выхватывая из хроник опрометчивый поступок, компромисс, Фира решилась повиниться. Между тем выходило, что её неизменно теснила жертва, не прихоть, страстишка, каприз. Рождённая из бездыханного чрева, она всю жизнь кружила вокруг своего чада, накручивая необрезанную пуповину на шею его уродливой судьбы. Добрый мальчик, приученный чтить труженицу маму, оказался злодеем, умертвившим за деньги уйму слабых, больных людей.

Фира видела смерть от пули, осколка снаряда, оплакивала казнённых на виселице друзей. Всякий раз за гробом плелась повинность остановить нашествие, вера в обоснованность чудовищных потерь.

За что умирают теперь?! В декорации всамделишного кошмара отёчный немолодой Алик исполняет роль убийцы. На него таращатся фотографии трупов, из ненависти не смотрит осиротелая родня.

Полвека тому модой заправляли водевили. Занавес. Алле! Обходя процедурные, сестринскую, переполненные палаты, мать таскает за собой пятилетнего шкета в канотье с намалёванными усами. Конфузясь, он распевает куплеты короля одесских налётчиков из довоенного фильма «Беня Крик».

В низкорослых кустах болотной банксии салага-спаниель причуял тушку летучей лисицы. Парус обвисших крыльев обдирался о колючие стебли, рыжее тельце прокусил изогнутый клык. Из боковой аллеи раздалась команда, горе-охотник избавился от добычи, сбросил нетопыря́ к старушечьим ногам. Фира вздрогнула, на неё уставилась оскаленная пасть преисподней, гримаса из жуткого, донимавшего в детстве сна. Женщина недобро ухмыльнулась, подняла глаза к небу, промолвила: «Кара Твоя всесильна…»

Сглотнув тошнотный ком, прошептала:

— …не дюже материнского суда!

7

Судья Пайкер дремал в кресле. Подслеповатый телевизор, как мог, умилялся моделью стиральной машины, питанием для новорождённых на козьем молоке. На смену рекламной паузе в студию вернулся блок новостей: банковский процент пополз вверх, в акваторию порта приблудился кит, погода на выходные… Экстренное включение. Экран захмарили полицейские наряды, тюремное начальство, свидетели происшествия. В заглушённых сиреной докладах вихрились слова: «вооружённое нападение, побег».

— Блажь либеральных законов развратила пенитенциарную систему страны! — гневно сопел в микрофон депутат от партии оппозиционеров. — За день до этапирования к месту отбывания наказания государственный преступник, осуждённый на пожизненное заключение, пожаловал с санкции негодяев в погонах в кабинет городского дантиста?!!

По лицу в рамке пробежала телевизионная судорога. Судья очнулся, прибавил звук.

— Над нами смеётся весь мир! Стыдно, господа, — церемонно развёл ветвистые руки оратор. — Общество доверилось человеку в полицейской форме. Бегство Алекса Фура подорвало святую веру. Я требую вернуть её народу!

Фира заклеила конверт, сверила адрес судьи Кевина Пайкера. Ровно в шесть пополудни ошибся дверью разносчик пиццы: «Всё кончено», — сообщал условный знак.

Фира огляделась в жилище, вышла из дома к тележке, гружённой старьём. На смотровой площадке, разбитой поверх выброшенных на берег глыб, она высматривала суда, покидающие остров. Скрытный Джиро умолчал о транспорте, на котором доставят в Италию останки проклятого матерью сына.

Студёный ветер трепал спутанные пряди волос. Старуха повязала вдовий платок, покатила телегу к дороге, мощённой под её след.

8

Пайкер хлебнул из стакана виски, вскрыл конверт, надписанный неверной рукой. В ладонь соскользнули клочки разорванной фотографии. Сложив на журнальном столике обрывки, судья ахнул, ужаснулся, понял, что отомщён.

С чёрно-белого снимка в безвестную даль смотрели искажённые изломами лица смуглявой сестры милосердия, прижавшегося к материнской юбке мальца.

Примечания

* Глупые, избегая пороков… — Квинт Гораций Флакк «Сатиры».

… кто таскает с блюд… — Даль, Владимир «Пословицы и поговорки русского народа».

Любви своей неся высокий стяг… — Бруно, Джордано «Любви своей неся высокий стяг…» (перевод Г. Русакова)

Никогда не подсчитывайте: годы, любовников… — Капелла, Энтони «Пища любви».

… довоенного фильма «Беня Крик» — режиссер В. Вильнер, Одесская кинофабрика (1926)