СЕМЬ ИСКУССТВ

Сдавать ему экзамены было сущей пыткой как для нас, так и для него. Он сидел за столом неподвижно, бросая на несчастного студента взгляды затравленного Воланда. Иногда он не дослушивал ответ до конца, брал зачетку и вписывал туда пятерку. Мне казалось, что Юрмих просто физически страдал от нашего невежества. Дома он говорил, что, принимая экзамены, чувствует себя полным идиотом, как будто бы это он ничего не знает.

Мария Ионина (Левина)

ТАРТУ В 70-ЫЕ ГОДЫ. ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШЕЙ СТУДЕНТКИ¹

Предисловие

Я родилась и выросла в Ленинграде, была «гуманитарной девочкой», читала книги, на пятерку писала сочинения, сильно увлекалась театром, мечтала о театроведческом факультете, но меня отговорили, и я согласилась поступать на филологию. В Ленинградский университет соваться было бессмысленно из-за «пятого пункта», и я подалась в Герценовский педагогический институт на литфак (сейчас Российский государственный педагогический университет им. Герцена). Тем временем и родители, и друзья уговаривали меня сразу же ехать в Тарту: «Тебе надо учиться у Лотмана!». Имени этого я не знала, а жизнь в маленьком городе меня совершенно не привлекала. Я мечтала о бурной студенческой жизни с компаниями, гитарой, походами в театр и путешествиями. Но самое главное, я была домашним ребенком и боялась жить в чужой стране, да еще и в общежитии. На мое счастье, в Герценовском меня завалили, поставив тройку за сочинение. Я явилась домой зареванная, и родители с новой силой принялись уговаривать меня сейчас же ехать в Тарту и поступать на заочное отделение – экзамены на очное уже прошли. А я искала предлоги, чтобы увильнуть и остаться дома…

Кто-то из знакомых посоветовал мне встретиться с И.П., которая приехала из Тарту на каникулы.

Я ей позвонила, и она пригласила меня к себе домой, на Васильевский остров. И вот мне открывает дверь худая, стройная, невысокая девушка — черные гладкие волосы, стрижка каре, крупные очки в черной оправе, пронизывающий взгляд из-под них. Она сдержанно кивнула и пригласила в дом. Не ожидая моих вопросов, сразу же начинала рассказывать.

— Если Вы решили учиться в Тарту, то Вы должны знать, что там не существует границы между университетом и домом Лотманов. Свои семинары Юрмих <так называли Юрия Михайловича Лотмана в Тарту> проводит дома, студенты приходят к нему с вопросами, он принимает их у себя в кабинете, всем дает книги из своей библиотеки. И обязательно всех ведет на кухню пить чай…

— Но имейте в виду, Юрмих не будет вас ничему учить, ему это просто не интересно. Он к каждому, даже первокурснику, сразу же подходит как к серьезному ученому, говорить с Вами будет на равных. Это очень лестно, но некоторые студенты сходят от этого с ума. В психиатрической больнице на улице Стадиони есть целое отделение для студентов Лотмана.

— Вам надо с первого же курса знать, чем Вы хотите заниматься. А чем Вы хотите заниматься? – выстрелила она в упор.

Я, чувствуя, что в меня забивают гвозди, только и старалась, чтобы удержать на лице умное выражение. Да понятия я не имела, чем заниматься.

— Ой, не поеду, — пронеслось в моем создании. А И.П. неумолимо продолжала:

— На первом курсе я пришла к нему домой, и на его вопрос, чем я хочу заниматься, я сказала ему, чем – и он упал со стула. А я закончила английскую школу и к тому времени хорошо знала английскую литературу, поэтому хотела заниматься чем-то смежным. Ну и я назвала ему свою тему — «Стернианство в русской литературе». Представляете? – и я облилась холодным потом, как Киса Воробьянинов во время аукциона.

И.П. задержала на мне свой испытующий взгляд и резко сменила тему:

— Студентам выдают голубые шапочки.

Это мне понравилось. В Тарту выдают, а в Ленинграде не выдают, не поехать ли мне в Тарту?

— А вообще-то езжайте, Маша, в Эстонии хорошо, там люди нормальные, вежливые, в магазине вам никто не нахамит и не бросит вам масло в лицо, — отчеканила она.

Я тут же представила себе, как в ленинградском магазине мне в физиономию летят 200 грамм сливочного масла, обернутого в грубую бумагу. И это масло оказалось для меня перстом судьбы. В эту же секунду я решила, что поеду в Тарту.

Мои первые дни в Тарту

Моя мама Есельсон (Левина) Анна Александровна дружила с Зарой Григорьевной Минц со студенческих лет, они учились вместе на филфаке Ленинградского университете с 1944-го года. На первом курсе они были самыми близкими подругами. Со второго курса, когда надо было выбирать кафедру, мама пошла на лингвистику, а Зара Григорьевна на литературоведение, и они невольно отдалились друг от друга. Но добрые отношения сохранялись и во время учебы, и после окончания университета. Они изредка переписывались, в основном поздравляли друг друга с праздниками.

Когда было решено, что я еду в Тарту поступать на заочное, мама написала Заре Григорьевне и попросила ее приглядеть за мной. Мы получили письменное приглашение зайти к ним, как только приедем.

Папа поехал со мной. Рейсовый автобус, выехав в час ночи из Ленинграда, прибыл в Тарту к восьми утра.

Мы вылезли из автобуса, оглянулись по сторонам. Город тихий, заспанный, миниатюрный, как городок в табакерке. Изредка, нарушая тишину, проезжали машины, людей было мало, и все они подолгу стояли у переходов, ожидая зеленый светофор, хотя дороги были пусты.

На высоком холме выделялось своей формой стеклянное здание театра Ванемуйне. Папа достал бумажку с нарисованным маршрутом, и мы пошли по городу, поднялись к театру, обошли его, отправились дальше. Было прохладно, зябко, неуютно, очень хотелось спать. Я растерялась и не понимала, что я тут делаю.
Наконец, мы нашли улицу Бурденко и пошли по ней, вглядываясь в номера домов. Папа нес чемодан, я шла налегке, и на душе была тоска. И вот мы нашли, наконец, дом номер 63 и с удивлением уставились на вывеску «Кожно-венерический диспансер», прибитую к фасаду здания. Справившись с изумлением, мы вошли в подъезд и полезли по тяжелым высоким ступеням на третий этаж, где на двери слева красовалась цифра 6. Я заметила, что папа слегка напрягся, прежде, чем позвонить в дверь. Задребезжал звонок. Нам открыли далеко не сразу. Папа позвонил еще раз. И наконец, за дверью послышалось движение, шорохи, голоса, стук шагов. Было ясно, что нас не ждали. И наконец, дверь открылась во внутрь, и за ней мы увидели невысокого мужчину с серой закинутой назад шевелюрой и пышными, свисающими усами. Как на Эйнштейна похож – пронеслось у меня в голове. Юрий Михайлович галантно нам поклонился, пригласил зайти, подал папе и мне свою маленькую ладонь.
Папа представился и представил меня.

— А, это вы! Пройдемте ко мне в кабинет.

Мы зашли. Весь периметр большой комнаты был уставлен книгами, так что стен видно не было. Посреди этого книжного царства, было устроено рабочее место Ю.М. – низкий разлапистый стол, в форме буквы П, составленный из фанеры. На всей поверхности стола были разложены бумаги, книги, стояла пишущая машинка. Ю.М. пробрался к своему месту у стола, сел в кресло и предложил садиться нам.

Папа заговорил с ним о моем поступлении на заочное отделение и о возможном переводе на очное. Юрий Михайлович не советовал переходить на очное с тем, чтобы избежать распределения в эстонскую деревню. Обсуждалась возможность мне жить в Тарту, числясь на заочном, и при этом ходить на все лекции. Я слушала, как Лотман рассказывал о студенческой жизни (что потом оказалось очень далеким от реальности) и чувствовала, что нахожусь рядом с великим человеком. Он говорил так смешно, заразительно, увлекательно, его глаза так искрились, что мне захотелось остаться в Тарту, лишь бы встречаться с ним почаще.

Закончив с нами разговор, Юрий Михайлович пригласил нас на кухню и разбудил Зару Григорьевну. Вошла чуть-чуть вразвалочку маленькая женщина с точеными, абсолютно правильными чертами лица и огромными голубыми глазами. Ее красота и при этом полная естественность поразили меня. Глаза ее сияли. «А, вот и Анина дочь! Здравствуйте, Саша», — подала она руку папе. Она предложила нам выпить чаю, но папа вежливо отказался, и дальнейший разговор мы вели, стоя на кухне.

— Не мешает ли вам кожно-венерический диспансер? — улыбнулся папа.

— Да нет, — беспечно ответила Зара Григорьевна, — хотя однажды к нам вот из этой двери, вошел мужчина и попросил пить. Я дала ему стакан с водой, он воду выпил, стакан поставил на стол, а рядом положил десять копеек: «А стаканчик-то выбросить придется…» На кухне была вторая дверь, ведущая на лестницу черного хода. Мы собрались уходить, и Лотман пригласил меня заходить к ним в гости. Я очень обрадовалась.

Мы вышли на улицу, уже сияло солнце, холод и туман рассеялись, и мне стало хорошо.

Папа устроил меня в гостиницу «Тарту» и на следующее утро уехал. Я осталась одна и принялась готовиться к вступительным экзаменам.

Все экзамены я сдала на пятерки и была зачислена на заочное отделение филфака. Уезжать домой не хотелось, и я переехала из гостиницы в знаменитое студенческое общежитие на Пяльсони, 14. Кто-то мне подсказал, что, поскольку учебный год еще не начался, могут быть свободные места. Так и оказалось, мне дали место в комнате вместе с Леной Шарафан. Она была очень гостеприимна, и я прожила вместе с ней до конца августа и уехала в Ленинград прямо перед началом учебного года.

Живя в общежитии, я чувствовала себя одиноко и часто заходила к Лотманам. Они меня приветливо встречали, приглашали к столу, но я не знала, что с собой делать. Этот дом не был светским, разговоры, в основном, касались научных и кафедральных дел. К счастью, я подружилась с Гришей, средним сыном, художником. Гриша часто заходил ко мне в общежитие, и мы с ним и с лотмановской собакой Керри гуляли по городу, по парку, а потом он вел меня к себе домой. Гриша жил в проходной комнате, которая соединяла прихожую и кухню. Через эту длинную комнату постоянно проходили и хозяева дома, и бесконечные гости, большей частью студенты и преподаватели с кафедры. И хотя этот поток проходил мимо Гриши, его это ничуть не смущало, почти с каждым он был знаком и разговаривал. Гриша выглядел очень экзотически. У него был загадочный облик — длинные густые волосы до плеч, погруженность в себя, проповедь созерцательности. Он говорил со мной о таких высоких материях, что у меня глаза лезли на лоб. Он сидел на диване, поигрывая на гитаре. Я примащивалась рядом с ним и слушала. Он много рисовал, и свои работы выставлял на столе в своей комнате – прислонял их к стенке. Он рисовал пастелью и рассказывал мне о преимуществах этой техники. Помню одну его картину, на которой был нарисован огромный голубой глаз на сине-зеленом фоне. Юрий Михайлович, пробегая мимо нас на кухню, вдруг резко остановился, посмотрел на меня ехидно и спросил, показывая на эту картину: «Маша, знаете, как называется эта картина?». «Глас вопиющего в пустыне!» — не дожидаясь ответа, торжественно объявил он и быстро побежал дальше. Я не могла удержаться от смеха, хотя видела, что Грише неприятна эта шутка.

Постепенно я поближе познакомилась со всеми обитателями дома – с очаровательной Зарой Григорьевной, старшим сыном Мишей, младшим Лешей, который как две капли воды был похож на своего отца. Миша заканчивал пятый курс, Леша еще учился в школе.

Лотман ко мне приглядывался. На кухне за чаем он как-то спросил меня: «Чем, Маша, Вы хотите заниматься?». Я в ужасе вспомнила И.П, ведь она же предупреждала! Почему я не подготовилась к ответу?! Но я нашлась и брякнула: «Пушкиным». Что я могла еще сказать? И тут Юрий Михайлович серьезно и одобрительно кивнул. Я перевела дух.

Этот дом был наполнен эссенцией гениальности – в каждой фразе Лотмана, во всех его шутках, в его случайно брошенных на ходу словах, в едких шутках Зары Григорьевны. И сыновья были им под стать. Красавец Миша, утонченный интеллектуал, изящный и аристократичный, приходил домой со своим другом Суриком Золяном, и они горячо обсуждали проблемы генеративной лингвистики. В воздухе летали слова: «Хомский, Леви Стросс, Пятигорский…» Я не понимала ни единого слова. Как-то мы оказались вместе с Мишей и Суриком на кухне, и я, набравшись смелости, спросила Мишу, что такое генеративная лингвистика. Миша очень обрадовался моему вопросу и доброжелательно мне объяснил: «Ну это все равно, что порождающая лингвистика». «А-а-а-а», — выдавила из себя я. Я изо всех сил делала умный вид, и Миша принял мое напряжение за горячий интерес к его предмету. Он вдохновился и пригласил меня на доклад: «Вот на днях будет заседание СНО (студенческое научное общество), и я там буду делать сообщение о генеративной лингвистике – приходите». Я изобразила на лице горячую благодарность. На последних фразах нашей беседы на кухню пришел Юрий Михайлович. Он глянул на меня ревниво и недовольно заметил: «Я понимаю, Маша, что Вы еще только на первом курсе, но вообще-то Вам пора уже выбрать, чем Вы хотите заниматься». Я почувствовала, что меня уличили в чем-то неприличном.

На Мишин доклад я пошла и поняла в нем ровно столько же, сколько и из разговоров на кухне. И тут навалилась на меня тоска. Пора мне в Ленинград. Там мои Эткинды уезжают в Париж, там Юрский, там театры, Публичная библиотека, и начну-ка я учиться сама по учебникам и книгам, а приезжать буду только на экзамены. Тарту мне не по зубам, решила я. С этим и уехала домой.

Я прожила в Ленинграде два года, мотаясь между двумя городами. В Ленинграде я просиживала в Публичке, поглощая учебники и книги по университетской программе. Надо было сдавать латынь, и я ходила заниматься к Марку Наумовичу Ботвиннику, известному античнику, другу нашей семьи.

Учиться в отрыве от университета оказалось очень сложно. Я была во взвешенном состоянии без почвы под ногами, а главное, совершенно без среды. Из школы у меня осталась одна единственная подруга, студенческой жизни я была лишена, поэтому оставалось только, как Чебурашке, повсюду тыкаться и искать друзей. От внутреннего дискомфорта у меня начала падать концентрация внимания, начала портиться память.

Я собирала пригоршнями «двушки» и вечерами выходила на улицу в поисках свободных будок, стояла в очереди, а зимой – и на морозе, обзванивала всех старых и новых знакомых. Социальная сторона жизни заботила меня больше, чем учеба. Мне пришлось осваивать, причем не очень умело, азы общения, которые давались мне тяжелее, чем университетские предметы.

После экзаменов я задерживалась в Тарту, если находилось место в одной из двух тартуских гостиниц, и ходила на лекции Лотмана. Но надолго оставаться в Тарту было невозможно, места в гостиницах были нарасхват. Иногда меня противозаконно пускали на несколько дней в студенческое общежитие. Переехать в Тарту я не могла решиться, несмотря на все неудобства жизни на два города.

К третьему курсу я все-таки решилась полностью переехать в Тарту, чтобы регулярно ходить на занятия вместе со студентами дневного отделения. Но надо было решать жилищный вопрос, у меня была единственная возможность– снять комнату. Я приехала в Тарту до начала учебного года, в августе и принялась за поиски. Меня пустили жить в комнату, которая в августе была еще свободна, но к 1 сентября я должна была ее освободить. Я была уверена, что за целый месяц я непременно найду себе жилье в Тарту, или, в крайнем случае, в его пригородах. Я не учла только одного — студенты, которые не хотели жить в общежитии, уже с начала июня расхватали все возможные комнаты на съем. Люди жили тесно, лишняя комната, как правило, была редкостью, и пускать к себе в дом чужого человека хозяева боялись, комнаты сдавали очень неохотно. Я, искала, как мне посоветовали, в частном секторе, в маленьких домиках на окраине Тарту. Мой вопрос: «Вы комнату не сдаете?» уже вызывал у меня спазмы тошноты, а услышанные мною ответы утомляли своим однообразием.

Настойчиво, каждый день я вставала рано утром и уходила на поиски, которые ничем не заканчивались.

Иногда вечерами, завершив свой очередной бесплодный поход, я заходила к Лотманам, меня приглашали к столу и поили чаем. Потом мы с Гришей усаживались на его диван и беседовали о смысле жизни, вернее, об его отсутствии. На этот учебный год Гриша собирался переехать в Питер (так уже в те годы Лотманы называли Ленинград), пожить у сестер Лотмана и подготовиться к поступлению в Мухинское художественное училище. Так вот и получалось, что к сентябрю он должен был уехать из Тарту в Ленинград, а я, наоборот, переехать из Ленинграда в Тарту.

Завершив бесплодные поиски в Тарту, я перенесла их за 28 километров в небольшой городок под названием Эльва. Каждый день я ездила туда на электричке и отправлялась почесывать улицу за улицей. «Вы комнату сдаете?» — «Нет, не сдаем». Обшарив все дома по одну сторону железной дороги, я перебралась на другую. Оптимизм покидал меня с каждым днем. Приближалось 1 сентября, и я должна была освободить комнату, в которую меня пустили пожить. И тут, доведя меня до отчаяния, небо вдруг сжалилось надо мной. Хозяйка одного из домов, услышав мой вопрос и увидев мое несчастное лицо, пригласила меня зайти и предложила мне чаю. Это была пухлая, мягкая, эстонская женщина, с круглым, добрым лицом. Она смотрела на меня глазами, полными сочувствия, усадила меня за круглый стол под абажуром, угостила пирогом, только что вынутым из духовки. По дому разливались волны уюта, тепла и щемящего запаха горячей сдобы. Хозяйка плохо говорила по-русски, но мы быстро поняли друг друга. Да, у нее есть свободная комната, но ее сын скоро вернется из армии, и тогда мне придется съехать. Я не придала этому никакого значения. Главное, теперь у меня есть комната! Цель достигнута, и я переезжаю! От Эльвы до Тарту 40 минут на электричке, но по Ленинградским масштабам это сущая ерунда. Значит, все прекрасно! Однако моя хозяйка поставила передо мной условие — возвращаться домой не позже 10 часов вечера — они рано ложатся спать. Я очень огорчилась, но обещала. Научная библиотека («Научка») работала до 10 вечера, а я, оказывается, должна буду каждый день уходить из нее в 9, теряя целый час!

Мне показали мою комнату. Это был крохотный отсек, огороженный висячей плотной шторой. Я была счастлива и этому углу.

Я вернулась в Ленинград, собрала вещи и через несколько дней уже ехала в Тарту с большим чемоданом. От автобусного вокзала я доплелась до железнодорожного, села в электричку и покатила в Эльву, «к себе домой». Меня встретили уютом и пирогами, и я поняла, что счастлива.

На следующее утро я гордо отправилась в университет.

Так начался мой первый студенческий год и учеба в Тартуском университете.

Я составила себе расписание лекций, в него, разумеется, были включены все лекции Лотмана, Зары Григорьевны Минц, Бориса Михайловича Гаспарова, курс по фольклору, по древнерусской литературе. Я записалась в семинар Лотмана и завидовала самой себе.

Каждый день я вставала в семь утра, шла к станции Эльва, садилась на электричку, приезжала в Тарту и шла пешком в университет. Я всегда выбирала путь через улицу Бурденко, где жили Лотманы, надеясь случайно встретить кого-то из них на улице. Моя жизнь налаживалась. Однако мне трудно было вытаскивать себя из библиотеки в 9 вечера, чтобы вернуться к себе домой не позже 10-ти. И я начала опаздывать, приезжать к 11-ти. В доме все уже спали в это время, и, когда я на цыпочках пробиралась к себе в комнату, обязательно скрипели половицы, и в гостиную всегда выходил мрачный хозяин, с укором глядя на меня. Намеков я не понимала совершенно. Как у застенчивого воришки, меня каждый раз грызла совесть, я страшно извинялась перед хозяином, но назавтра вновь засиживалась в библиотеке и опаздывала домой.

Расплата настигла меня очень быстро. Однажды утром, когда я, торопясь на электричку, выскочила из своей комнаты, я увидела хозяйку, которая обычно в это время спала. Она сидела за столом и смущенно, не глядя на меня, объявила, что ее сын демобилизуется раньше времени, и через неделю я должна уехать.

Я с трудом оценила смысл этой новости и побрела к электричке, соображая на ходу, что же мне теперь делать, и где жить. Хоть в Ленинград уезжай.

В тот же вечер после лекций я пошла к Лотманам, не понятно, на что надеясь. Мне открыл дверь Юрий Михайлович, я зашла в дом чуть не расплакалась, рассказывая о своем злосчастье. И вдруг я слышу: «Поживите у нас, Маша! Мишина комната свободна, сейчас в ней Пирет (Мишина жена), но она скоро уезжает в Таллинн. Вас не смущает, что Вы поживете с ней в одной комнате? А Гришка уезжает в Питер, будет много места, перебирайтесь к нам!»

Я, наверное, поблагодарила бы и вежливо отказалась, будь у меня хоть какой-нибудь выход.

Я, конечно, оценила, что помимо чудесного решения моего жилищного кризиса, я целый год поживу не где-нибудь, а в доме у Лотманов. Какое везение!

На следующее утро я собрала свой огромный чемодан, распрощалась со смущенной хозяйкой, села на электричку и поехала прямо к Лотманам. Хорошо помню момент, как я вхожу к ним со своим бордовым чемоданом. Дверь мне открыл Юрий Михайлович, впустил меня и, махнув рукой в сторону Мишиной комнаты, пригласил: «Проходите, Маша, устраивайтесь» и ушел к себе в кабинет. Я осталась одна со своим чемоданом и потащила его в Мишину комнату — там еще не было Пирет. Чтобы справиться со смущением я тут же села за письменный стол, вытащила книги и начала заниматься. Это было единственным, что я тогда умела делать.

Где-то через час послышался шелест шагов Зары Григорьевны, а затем и стук в дверь. Она задумчиво стояла за дверью с раскладушкой в руках, молча вручила мне ее и сразу же ушла. Впрочем, вскоре появилась вновь, выдала мне постельное белье, подушку, одеяло и снова ушла.

Еще примерно через час послышались быстрые, дробные шаги ЮМ и стук в мою дверь: «Маша, идемте пить чай! Есть хотите?»

После ужина я настояла, что помою посуду, со мной не спорили, и я долго провозилась у раковины. Как только я вернулась в свою комнату и села за стол, вернулась Пирет — и молча застыла в дверях. Очевидно, что мое вторжение было полным сюрпризом для нее, никто не предупредил, что в ее комнате появится соседка. Пирет довольно быстро справилась со своим шоком, молча зашла, обошла меня, потом боком мимо расстеленной мною раскладушки добралась до своего дивана. Надо отдать должное выдержке Пирет. Она, не произнеся ни слова, начала укладываться спать, слегка стесняясь передо мной раздеваться. Я же, включила настольную лампу и, не спросив, мешает ли это Пирет, ушла с головой в занятия — я готовилась к докладу на семинаре Лотмана.

Так началась моя жизнь в доме Лотманов.

Юрмих

Все тартуские студенты, коллеги и домочадцы называли Юрия Михайловича Юрмих. Ему очень шло это прозвище: первый слог «Юр» звучал кратко, быстро, энергично, а второй «Мих» — уютно, по-домашнему, весело.

Он был прост в общении, часто шутил, ценил шутки других, заразительно, весело смеялся. Но, зная его демократичность и доступность, все студенты прекрасно понимали, каков масштаб его личности и не только знали, но и чувствовали, какая бездна отделяла его от нас. Не было никого в его окружении, кто не относился бы к нему с восторгом и обожанием. Но несмотря на его неотразимое обаяние, студенткам даже в голову не приходило в него влюбляться. Чувства, которые испытывали они к Юрмиху, были выше, чем влюбленность. Это было благоговение и преклонение. Ходила легенда о том, что однажды зимой в лунную ночь несколько первокурсниц пришли к его дому и встали на колени прямо в снег под окном его кабинета. Если даже это только легенда, она все равно отражает священный трепет, который вызывал у студентов Юрмих.

Сдавать ему экзамены было сущей пыткой как для нас, так и для него. Он сидел за столом неподвижно, бросая на несчастного студента взгляды затравленного Воланда. Иногда он не дослушивал ответ до конца, брал зачетку и вписывал туда пятерку. Мне казалось, что Юрмих просто физически страдал от нашего невежества. Дома он говорил, что, принимая экзамены, чувствует себя полным идиотом, как будто бы это он ничего не знает.

Зато на лекциях он обращался к студентам «уважаемые коллеги», «как вам, конечно же, хорошо известно», или «как вы уже знаете». Относясь к нам, студентам, с подчеркнутым уважением и обращаясь к нам как к коллегам, он ждал от нас быстрых успехов, глубоких знаний и преданности науке – и страдал от нашего школярства.

На первой же лекции по истории русского романтизма Юрмих нас предупредил:

— Только, пожалуйста, запомните, не существует никаких пассивных и активных романтиков, это выдуманные, в корне неверные определения. Я умоляю вас никогда не употреблять эти слова.

Аудитория возмущенно загудела: ну как можно было про нас так плохо подумать — мы сами презирали советскую школу.

— Нет-нет, вы хорошенько запомните мои слова, потому что, когда дело доходит до экзамена, у вас у всех откуда-то из подсознания выплывают активные и пассивные романтики. Я просто не знаю, что с этим делать…

Ссылаясь на своих предшественников, он всегда почтительно называл их по имени и отчеству: Владимир Яковлевич Пропп, Юрий Николаевич Тынянов, Роман Осипович Якобсон и пр. К их идеям он относился с глубоким уважением, даже когда с ними не соглашался. Как-то раз на лекции он упомянул Шкловского («Виктор Борисович Шкловский») и процитировал его. Потом вдруг замолчал, замялся и, глубоко вздохнув: «Это…, — остановился, помолчал, сконфуженно потрогал пальцем отверстие водопроводного крана, торчавшего из стены, и вдруг выпалил гневно и страстно — жуткая чушь!» — как будто бы сделал выпад рапирой. Мы притихли от изумления, а Юрмих, слегка смущенный, перевел дух, помолчал, успокоился и как ни в чем не бывало, продолжил лекцию.

В своих лекциях Юрмих хотел быть академичным, но у него это плохо получалось, он был слишком артистичен, эмоционален и искренен. Примером и критерием академизма был для него Н.И. Мордовченко. По рассказам Юрмиха, Мордовченко всегда приходил на свои лекции с портфелем, вынимал оттуда тетрадку и читал лекцию, не отрывая от нее глаз. Юрмих с восторгом рассказывал об этом.

— А я, — говорил он и огорченно махал рукой.

То есть — куда мне до Мордовченко. И это не было кокетством. Он был невероятно требователен к себе.

Бывало, во время лекции у него прорывалось что-то очень личное. Однажды он рассказывал нам о втором томе «Мертвых душ», о трансформации личности Гоголя и вдруг остановился, пристально посмотрел на нас. «Просто дело в том…, дело в том…, что Гоголь видел черта!» — с волнением закончил он. Кто-то недоуменно спросил: «Как черта?» — «А вот так. Черта!» — отрезал он. У меня по спине пробежал холодок.

Он часто любил цитировать строки из первой главы Евгения Онегина:

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей,
Кто чувствовал, того тревожит
Признак невозвратимых дней.

Тому уж нет очарованья
Его змея воспоминанья,

Его раскаянье грызет…

— Вы только прислушайтесь, — обращался он к нам, — «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»! Какие это горькие слова! Откуда у Пушкина был такой опыт? Откуда у 24-хлетнего юноши столько разочарования в людях?

Или из второй главы:

Мы почитаем всех нулями,
А единицами себя…
Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…

— Эти строки, — говорил Юрмих, — написаны зрелым человеком, который многое пережил. Послушайте только, как горько звучат эти слова… Какая в них глубина! Откуда у молодого Пушкина такой жизненный опыт?

Из лекции о «Маленьких трагедиях» мне запомнились его слова о «Моцарте и Сальери». «Дело в том — сказал он, — что Моцарту все дается легко, а Сальери должен тяжело работать, быть преданным музыке, и при этом понимать, что, сколько бы он ни трудился, как бы ни старался, ему никогда не достигнуть того, что у Моцарта получается само собой». Юрмих посмотрел на нас доверительно, помолчал и затем выговорил тихо и скорбно:

— Но ведь это действительно трагедия!

Это прозвучало очень лично.

Он переосмысливал все, что казалось очевидным, заставляя нас думать. Иногда он ставил нас в тупик. Например, он спрашивал нас, зачем нужна литература? Разве недостаточно языка для передачи информации? «А писать стихи, — говорил он, — это так же неестественно, как человеку взлететь под потолок. Представьте себе, я сейчас поднимусь в воздух и с жужжанием буду летать вокруг люстры». Я представила себе его маленькую фигуру, кружащуюся над нами с развевающимися усами. В аудитории поднялся бешеный хохот. Юрмих радостно засмеялся вместе с нами.

Юрмих запутывал нас еще больше. «Салтыков-Щедрин, — продолжал он, — вообще не понимал, зачем писать в рифму, когда можно выражаться нормальным языком. Он сравнивал поэта с человеком, который идет и приседает». Юрмих очень смешно изобразил походку с приседаниями. Но оказалось, что на вопрос, зачем нужны стихи, никто из нас не мог ответить.

Чтобы узнать ответ, надо было учиться у Лотмана.

Читая лекции, он неустанно ходил по аудитории, сложив перед собой маленькие ладони, и изредка потирая их. Иногда неожиданно застывал у доски, хватал мел и стремительно рисовал схемы: круги, стрелки, человечков. В его небольшой фигуре, крупной голове с копной седых волос, в огромных усах, в легком заикании было что-то сказочное. Казалось, еще миг, и он резко повернется на каблуке и, как джин, улетит в окно.

Каждая его лекция была ослепительным фейерверком. Он открывал перед нами миры и заражал нас своей страстью к науке. После его семинаров мы бежали в библиотеку и сидели там часами, перерывая горы книг.

В своих лекциях Юрмих свободно перемещался из России в Европу, из эпохи в эпоху, от одного литератора к другому. Бывало, он далеко уходил от темы, но куда бы ни вели его ассоциации, он неизменно возвращался в ту самую точку, с которой начал свое отступление. Его лекции были продуманы, и никакие ассоциации не сбивали его с того, что он хотел рассказать.

(окончание)

Примечание