После того, как Тина назвала Максима «эстетом с внешностью писателя деревенщика», он отпустил бороду, неблагонадежную, с точки зрения властей, и в порыве любви уронил ей голову на колени, ей, прощавшей ему внешность за внутренность. За внутренний мир… О! Это стоит мессы, и Максим, по маме старовер, по папе офицер, за ценой не постоит. Хотя какая там цена — отстучать на пишущей машинке несколько номеров «Украинского вестника».
ЖИЛИ ДВА ТОВАРИЩА, ОБА ХУЖЕ
(окончание. Начало в № 9/2024 и сл).
19
Назад он возвращался без воплей «прочь из Москвы!». Больше того: в приветственном грохоте встречного поезда, в мелькании за окном желтых квадратиков слышалось «в Москву! в Москву!». Одних в Москве постигает неудача, но кого-то — при конкурсе сто человек на место — настигла удача. Именно что настигла — постигнуть может только горе-злосчастье. «В Москве его постигло разочарование». — «В Гумрах меня настигла радостная весть…».
Чистой воды случайность, что так вышло. Но вышло же. Билеты на «Дон Жуана» с Козаковым распроданы на три месяца вперед. «Дон Жуан» из тех спектаклей, на которые билетик с руками оторвут. Кассы потупились что твои красавицы из-за Каспия: не надейся, не продамся. Но к кассирше Броне упрямо стояла очередь, небольшая, не больше той, что перед рестораном «София» уповает на милость швейцара.
Окошко с надписью «администратор» заслонила чья-то бесформенная спина. Яша пристроился сзади. «В Москве в командировке. Единственный вечер сегодня, ночью уезжаю», — повторял он про себя, как актер учит текст. Интеллигентный молодой офицер, охраняющий мирный сон советских граждан на рогах у черта.
В какой-то момент цель уже самоценна, она заслоняет обзор, как эта спина. Последнюю рубашку готов с себя снять — цвета хаки. Но она нестиранная: три дня в поезде, три дня в общежитии для козлогвардейцев. Слышит, как обладатель круглой спины пытается разжалобить онкологией: «Завтра ложусь на операцию, в последний раз, может быть, идем с женой в театр».
Нет, мы откроем сезон охоты. Будем подстерегать добычу и кидаться, как лев, на горячий билетик. Время еще есть. Яша снова на улице. И тут распахивается дверца такси — стоявший у края тротуара, он едва успел посторониться. Выходит Козаков. Яшина реакция опередила скорость мысли. Жизнь как инстинкт.
— Мой единственный вечер в Москве. Другой возможности не будет — услышать, как вы произнесете: «Сочувствую я дочерям отцов, с ума сошедших…».
Козаков остановился. И не какая-нибудь полоумная из московских просфорен, а офицер, проездом в Москве, знает на память «Дон Жуана».
— У вас нет билета, лейтенант? Идемте со мной.
Они вошли в помещение касс. Это было как во сне, то же самое, должно быть, испытал Амалекян в Нор Джуге.
— Филя, — обратился Козаков к администратору через голову ракового больного, канючившего: «Вот результаты эндоскопии…», — просовывает под стекло медицинское заключение. — Филя, устройте лейтенанта в артистическую ложу как-нибудь. Уже завтра ему предстоит боевая операция, — и громко повторил, поворачиваясь к Яше, чтоб все слышали: — Боевая операция. Я правильно понял? — после чего стремительно вышел: Дзержинский, Зурита, Дон Жуан в одном лице. Лицо, хорошо всем знакомое. Яше оставалось только ловить на себе завистливые взгляды.
— Берите, — Яша очнулся. — С этим в кассу без очереди.
Артистическая ложа не отвечала своему названию. Артистов в ней не было. Бок о бок с Яшей сидела девочка-подросток. «Чья-то дочка». В глубине зеркало. Яша бросил на себя взгляд: в лучах его успеха — чему порукой зеркало — Катаришке ни жарко ни холодно, отцовскую славу в приданое не принесешь. А этой, «чьей-то дочке», лет тринадцать. Интересно, нога перестала расти? Какие-то тени заполняли артистическую ложу. Дает голову на отрез, что среди них нет ни одного артиста. (На отрез, что подарили Амалекяну родственники в Иране).
Зал с сердцебиением — естественным ль, по самовнушению ли — наблюдал за происходившим на сцене.
Командор
Строителя ль то было неумение,
Подрядчик ли смошенничал слегка,
Но так или иначе без сомнения
Постройка батарей была плоха.
Они обычно невпопад стреляли,
Зато мишень собою представляли.
Поэт
Когда бы нам — историк говорит –
Деянья русских описать досталось бы,
Тома б наполнить мог любой пиит…
Командор
И многое несказанным осталось бы.
А посему о русских он молчит.
Гей, Мускин-Пускин! Перышко дрожит?
Дон Жуан
Врешь! Жизнь он за царя отдать готов.
Командор
Заделаться последним из скотов.
Дон Жуан
Сочувствую я дочерям отцов,
С ума сошедших…
Командор (берясь за эфес шпаги)
…Опытных бойцов!
(Обнажают шпаги).
Дочь Командора (падает на колени)
Родитель! На коленях я молю
Пусть дерзок он, но я его люблю.
(Командор делает выпад, Дон Жуан парирует удар и ответным ударом поражает Командора. Тот падает. Занавес падает. Все падают).
Байроновский стих переведен раешником. Не все знали, что переводчица переводила «Дон Жуана» по памяти в одиночной камере. Люди сведущие обменивались друг с другом этим знанием громогласно, в расчете на чужие уши: услышь и передай дальше. Сюда б Леру (Валерия Сергеевна не ходила в Театр на Малой Бронной, она энтузиастка Театра на Таганке: «Имеющие глаза да увидят». Для не имеющих глаз ее правота станет очевидна, когда Эфрос заступит место Любимова. Война с постановками — предвестье скорого конца воителей. «Недолог путь из декадентов в диссиденты», как выразился Абрам Терц, у которого, по его словам, «стилистическая несовместимость с советской властью»).
Театральный разъезд: фиакры, фонари, на переднем плане можно разглядеть усатого Кота Котофеича в цилиндре аля Дягилев — не так уж все и переменилось, раз публика дура по-прежнему в театр валом валит и актеров боготворит. У служебного входа — к этому часу уже выхода — почетный караул. Одни с обыденным видом поджидают занятых в спектакле близких, другие — астрономы: им бы вблизи увидеть далекую звезду.
Звезде первой величины Яша обязан стулом. Там же у служебного подъезда и девочка, соседка по ложе. Она гордо прильнула к папе в шляпе. А Яша, с буклетом и ручкой наготове, подскочил к осчастливившему его артисту:
— Спасибо огромное. Не могу передать под каким глубоким впечатлением… Автограф на память…
Волнуясь, он забывал следить за своей речью, и тогда семечки, гарбузы брали свое. Звезда помнила Яшу. Взяла ручку, взяла программку — а этого «Дон Жуана»то, оказывается, написал не Байрон, а Мольер.
— Как вас зовут, лейтенант? — в уличном шуме Козаков не сразу расслышал имя и переспросил: — Как? Однополов?
— Однопозов.
— Ну, это еще куда ни шло. «Лейтенанту Однопузову на добрую память…»
И осекся: гениальная мысль! В будущем сезоне Козакову предстояло дебютировать как постановщику бессмертной комедии Грибоедова. Денно и нощно пребывал он в творческом поиске, хотел назвать спектакль «Горе уму» — только кто, какой художественный совет ему позволит. А тут такая находка.
— Послушайте, как бы вы произнесли: «Графини Хрюлиной карета»?
Яша растерялся. («Когда переживаю, то в ступор впадаю»).
— Ну, смелее: «Графини Хрюлиной карета».
Зал умрет на месте, когда лакей скажет: «Храфыни Хрулиной карыта». Успех будет шквальный. В Одессе говорят: девять баллов по цельсию. Это войдет в анналы.
20
В к/т «Россия» американский фильм идет первым экраном. В санатории союзного подчинения он тоже на полкорпуса впереди. Повторный показ подавно не нуждается в разрешении. Крутим, когда хотим. Накануне в «Солоному озери» шел американский фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», про танцевальный марафон в годы Великой депрессии. Страдала ли мама депрессией или имитировала ее — ну и переборщила? А коники выкидывала, чтоб скрыть страх, выдававший диагноз с головой: муж хочет меня убить. «Папа так считал, а по мне что в лоб, что по лбу, результат один».
Алевтину Тихоновну нашли в заводи — некогда казачары, вооружась скребком, отмывали здесь конский круп. Сегодня Конка обмывала «загнанную лошадь». В кухне осталась записка: только название фильма, больше ничего.
Возвращаясь с похорон («видразу писля похорону», пишет Зоя), Максим испытывал чувство неописуемой легкости: взлетел до облаков. Многолетний балласт — за бортом. И не будет того, что было — сколько бы Библия не тешила нас на сей счет, говоря: что было, то и будет. Не будет. И впустую тужилась «аа», в попытке заместить ту Алю, кровную — все равно следом за нею, за Алевтиной Тихоновной, «аа» отвалилась и кувыркающимся крылом тоже рухнула в прошедшее время.
Терпи, голубушка, люби, как ты любила,
И все пройдéнное прéйдет.
Что было, то прошло.
— Я женюсь, — однажды сказал ей Максим, но не вечером, вернувшись из гостей или еще откуда-то, а за завтраком, утром, которое вечера мудрёней. — Папа женился, а я в папу.
Мало нам «перевала Дятлова», это когда перевалило за пятьдесят. Мало нам того, что пчелка Маргарита уже все уши прожужжала. («Ромка…» — «Да найдешь себе другого, в твои-то годы»).
— Женишься? — «Аа» обмерла. «А кого я рожать буду? А где вы спать будете? А за кем я ходить буду?»
Для Максима «аа» не манекен из силикона, неодушевленное нечто — вовсе нет. Но не ко всякой одушевленности приложима мораль. К букашке, например. Быстро перемещающаяся по поверхности стола едва заметная живая точка обречена хлопку, чтоб в следующую секунду быть преданной забвению. А промахнулся, не прикончил ее с первого раза — как она забегает! Как она забегает кругами, не имея ни малейшего шанса на спасение.
— На ком ты женишься? Где спать будете?
«На ком? Не на тебе»? Или еще лучше: «Переезжаю в Москву к Маргоше». Был соблазн сказать так, но побрезговал реакцией: «Аа» развоняется. Сказал примирительно:
— Много будешь знать, скоро состаришься. Я вас познакомлю для передачи опыта. Чтоб научила налистнички готовить к завтраку.
Естественно, он никогда их не познакомит. Альбертина, как стеною огня, окружена его высоким чувством — а это совсем из другой оперы. До нее, до Тины все было грязью. Ванны грязи. В Поселке Советов вместо погоды круглый год погоны. На смену погонам придет васильковый костюм — как раз, когда хотелось чего-то большого и грязного. Как у папы с Зоей. Соответственно у мамы одно место сделалось вакантным.
В обкомовском доме с башенкой тот же невыветриваемый дух, пахнет «Аа». Мерилом удачливости — заграничные командировки от Союза Писателей. «Куба — да! В зубы — нет!» — декламирует с эстрады Евтушенко, автор Тринадцатой симфонии Шостаковича. А как до дела доходит, все наоборот выходит: «В зубы — да — Кубы — нет». Если б тогда на месте Леры была Тина. Нокаут в первом раунде. Нехило.
Альбертина была из семьи еврейских отказников — термин семидесятых. Ее дядя (чур не падать со стула) в Борисполе запел «Let My People Go!». Что это был Виктор, дядя Виктоша — Авигдор, по-тамошнему — Тина высчитала по дням, как менструацию. Тина помнит, на проводах Виктор тоже пел:
Go down Moses
Way down in Egypt land
Tell all Pharaons to…
— а все подхватывали, и она в том числе:
Let My People Go!
Альбертина она по дедушке Альберту, Бертлу, владельцу музыкального магазина (сейчас кафе «Перемога»). Бертл говорил: «Для немцев я венгр, для венгров я чех, но скажешь „еврей“, как они приходят к согласию». Бертл был принесен в жертву этому согласию, этому брудершафту народов — Bruderschaft der Völker. Любитель поучаствовать в домашних спектаклях, концертах мункачских меломанов, он выступил в спектакле «Каменецподольская укладка сардин» в роли сардины. Каменецподольский Бабий Яр, с таким же пятизначным числом мучеников.
— Получается, я должен быть заодно с теми, кто был хуже немцев? Немцы их, как псов, спускали, а сами стояли и наблюдали. Предать память…
Но Тина вспыхивает: это она предает память деда, чье имя носит?! Украинская интеллигенция борется за то, чтоб увековечить память расстрелянных в Бабином Яру.
— Поставить памятник в Бабьем Яре это, по-твоему, предать память?! — Тина не унимается. — Люди рискуют посадкой. Над Бабьим Яром памятников нет и не будет, пока Украина не будет свободной. Так и останется глухой обрыв как скорбное надгробье. Наследники Сталина — это наследники Гитлера (на «это» приходится смысловое ударение). Наследников многих на шаре земном он оставил.
Послушать, ну прямо «Лера — поцелуй милиционера». Евтушенко глядит из каждой подворотни, из каждого предложения.
Но Тина не Валерия Сергеевна Бочарова. Хороша собой настолько, чтобы не прикрываться интересным мужчиной. Красавица ориентальной ориентации, красавица-заграница в обход Москвы. В Москве нас постигло разочарование, тем верней нас настигает благая весть из Мункача… Мункачев? Мукачёво? Сейчас мадьяры передерутся с румынами, румыны с рутенами, рутены с украинцами, а евреев, чтоб воцарилось братство народов, нет как нет. В сорок пятом Советский Союз наложил на Мукачево свою медвежью лапу — не в тридцать девятом, как было с Галычиной, и не в сороковом, как случилось с Вильняусом. Только с сорок пятого над Планкенбургом гордо реет красная тряпка.
После того, как Тина назвала Максима «эстетом с внешностью писателя деревенщика», он отпустил бороду, неблагонадежную, с точки зрения властей, и в порыве любви уронил ей голову на колени, ей, прощавшей ему внешность за внутренность. За внутренний мир… О! Это стоит мессы, и Максим, по маме старовер, по папе офицер, за ценой не постоит. Хотя какая там цена — отстучать на пишущей машинке несколько номеров «Украинского вестника».
Максим к тому времени уже работал в Мариупольском драмтеатре замзавлитом — старшим помощником младшего дворника. На столе у него такая же «Москва», как в кабинете у Зайтца. На «Москве» же в трех экземплярах он отпечатал пьесу «Дети!». Тина, постранично ее читавшая, оценила:
— Увидишь, в твоем театре и будет поставлена. Аншлаг огненными буквами, чтоб видно было издалека: «Дети!». Переведут на все языки. Бинго! Двадцать одно!
21
Папа с Зоей приезжали в Жданов. Зоя даже не обратила внимания, что Тина отвечает ей её же мовой. На слух Зоя не различает, где кончается один язык и начинается другой. Тина — дипломированный читатель, библиотечный работник, закончивший чего-то там у себя в Мукачеве. Муниципальная гордость: «В Мукачево свой украинский язык, на котором есть своя литература…».
— Лучше быть первым в Мукачево, чем вторым в Ужгороде, — ответил Максим, верный своему правилу никогда ничего не оставлять без ответа.
Театр выделил ему капельку жилплощади в двух шагах от себя. На Варганова, у Водонапорной Башни.
— Памятник архитектуры начала века, — вел пародийную экскурсию Максим. — Охраняется государством. Называлась Малая Сухаревская. Ту разрушили, а наша стоит.
Не настолько óн повзрослел, насколько отец постарел. Спасибо Зое: обернула разницу в возрасте в свою пользу. Разговор перешел на ее Яшу. В фильме «Покровские ворота», культовом фильме, артист Однопозов запомнился всей стране. Сыграл в эпизоде, но как! Зал в лежку.
Тина сама вежливость:
— Лучше быть звездой второго плана, чем…
— Черных дыр первого плана не бывает, — перебивает Максим. — В моей пьесе в роли придурка-фашиста он тоже имел успех.
Максим завелся. Хотя, видит Бог, Яшин успех ему даром не нужен. Но кто ж в это поверит из сидевших за столиком (он привел гостей в театральный буфет). Одно ничтожество по соседству пожирало ложечкой сметану из граненого стакана. Запрещено отпускать пиво артистам, пусть привыкают к здоровому образу жизни. На прилавке под стеклом стояло несколько граненых стаканов со сметаной — порция пятьдесят граммов, вкусно и полезно. Можно с ложечкой сахара, если доплатишь двушку. На ничтожестве был черный мундир, как в «Семнадцати мгновениях весны», и варенки — какими Тина сушит волосы, обмотав их вокруг головы. Джинсовый тюрбан очень даже смотрелся на шемаханской царевне, жалко, нá люди не покажешься.
— Зоя, у вас есть кальмиус холодного копчения? — буфетчица доводилась тезкой «нашей Зое», его назвáнной мачехе. — Это наше фирменное блюдо, — пояснил он.
А Яша небось в ресторане Центрального Дома Работников Искусств, в знаменитой «Цéдре», и, когда подадут счет, ему не придется разыгрывать этюд по системе Станиславского: «потеря бумажника».
Максим сознавал, что его ревность режет глаз, но не мог остановиться:
— Эти мне культовые фильмы… мультфильмы, культфильмы. Скоро будут говорить «культяшки». Мультяшки-культяшки… культяпки.
В этот год, 1989-й, ждановцы сделались мариупольцами. Хоть и медленно, хоть и на квадратных колесах, все катилось под гору с песней:
Как по пид горою, по пид зеленóю казаки идуть.
Козаченьки идуть, коныченьки ведуть вороненьки.
Купати да водой обмывати.
Катилось медленно, на тормозе. Надо знать Киев с его ревнивой претензией на первенство, с его желанием быть святее Папы Римского — Москвы. Но катилось и остановиться уже не могло. (Ср. «Максим сознавал, что его ревность режет глаз, но не мог остановиться»). Тогда же в Киеве впервые разрешили к исполнению реквием по киевским евреям — 13-ю Шостаковича. Ту, что повергла Максима в смертную тоску под портретами неведомых вождей в огромных медальонах.
Жданов — как Сталино, как Ленинакан, как Ленинабад, как Алевтина Тихоновна — приказал долго жить. Максим входил в инициативную группу «Наш Мариуполь». Памятник Жданову под покровом царицы ночи погрузили в кузов и на кудыкину гору. А надо б средь бела дня, в присутствии народного хора, славящего бога Ярилу. Это хорошо понимали немецко-фашистские захватчики, когда сносили лениных при большом стечении народа. Предназначение кумиров быть низвергнутыми.
Законспектируем на основании наших измышлений последующую историю двух товарищей по несчастью. Какому несчастью? Почему несчастью? Потому что это великое несчастье — лишиться такого счастья, как Советский Союз. Плачет великая поэтесса:
О какой бы позорной мне перед вами ни слыти,
Но хочу я в Империи жити.
О Родина милая, Родина драгая,
Ножницами тебя порезали, ты дрожишь нагая.
Еще в колыбели, едва улыбнулась Музе —
А уже рада была — что в Советском Союзе.
Я ведь привыкла — чтобы на юге, в печах
Пели и в пятки мне дули узбек и казах,
Чтобы справа валялся Сибири истрепанный мех,
Ридна Украина, Камчатка — не упомянешь их всех.
Без Сахалина не жить, а рыдать найгорчайше —
Это ведь кровное все, телесное наше!
Для того ли варили казаки кулеш из бухарских песков,
Чтобы теперь выскребали его из костей мертвецов?
Я боюсь, что советская наша Луна
Отделиться захочет — другими увлечена,
И съежится вся потемневшая наша страна.
А ведь царь, наш отец, посылал за полками полки —
На Луну шли драгуны, летели уланы, кралися стрелки,
И Луну притащили для нас на аркане,
На лунянках женились тогда россияне.
Там селения наши, кладбища, была она в нашем плененьи,
А теперь — на таможне они будут драть за одно посмотренье.
Что же делать лунатикам русским тогда — вам и мне?
Вспоминая Россию, вспоминать о Луне.
Как же перенесли они эти лишения и чем пытались их возместить? Максим Карасюк к тому времени уже художественный директор экспериментальной Малой Сцены. На ее открытии давалась пьеса Назыма Хикмета «Двое из одного квартала», в творческой обработке Карасюка называвшаяся «Двое из одного класса». История двух подростков, чьи жизненные пути разошлись. Один избирает путь классовой борьбы: подполье, аресты, тюрьмы. Другой, влюбившись до полной потери классового сознания в «воеводину дочку», поступает на службу к врагу. У Карасюка классовая борьба заменена борьбой национально-освободительной: «влюбляется до полной потери национального самосознания».
Но это по пьесе, а в реальности Тина — активистка краевого РУХа (слово «областной» на свалку). Радикальное крыло опьянено настолько, что все, бывшее прежде на уме, теперь на языке — всякие полит-непристойности: объявить вне закона русский культурный продукт, положить конец генетической эрозии. Абстиненты из палаты национальностей, подобные Тине, падки на человеколюбивые пожелания: желаем, чтоб русским на Украине жилось лучше, чем в России, желаем, чтоб венграм в Украине жилось лучше, чем в Венгрии, желаем, чтоб евреям у нас жилось лучше, чем в Израиле, а полякам — лучше, чем в Польше. Голос крови с места: «А щоб украинцам лучше, чем в Украине, де им жити?». На «зборах» те и другие со слезами на глазах пели «Казацкий гимн».
Когда флаг из червоно-синего превратился в песочно-лазоревый, Карасюк спел со всем своим театром: «Ще не вмерли Украины и слава, и воля». Это был шаг. Одним этим шагом он переступил через гогочущее «кто нахаркив?», через тарапунькину мову. Как если б хронический фиолетовый синяк от ручки на среднем пальце исчез бесследно, а пером написанное и песком посыпанное письмо адресовалось в век Бортнянского — век украинского барокко и звучащего кружева.
Совсем иное — заговорить самому по-украински. Прятался за свой английский, который в силу близких контактов третьего рода развился в блестящий, дуже помогавший наводить мосты культуры in space. «Дети!» ставились только по-украински, только на языке перевода. Тина, все она! Потихоньку полегоньку отошла от партийных дел и занялась культурполитик. Про таких говорили: «Был Николя´, стал Мыкола».
Если можно стать еврейским писателем при помощи немецких слов (Фейхтвангер о себе), если можно стать арабским писателем на иврите (Саид Кашуа), почему бы не стать русскоязычным украинским драматургом? «Оf Jewish origin» уточнялось бы в зарубежных аннотациях. Южный Урал, Копейск закатились в щель между половицами. Зачастил МГУ — Мариупольский государственный университет. Под псевдонимом «Голобродский» Карасюк выпустил сборник стихов в переводе на украинский Альбертины Баюн.
Дидука
Ах, синею помадой
Рот свело от этого,
Русалкой стала Лада:
Все мне фиолетово.
Хор
А глицинию-молодку
Старый глицерин,
Расхлобыстившись под водку,
Утянул в овин.
(Из цикла «Подлодка первая»).
Другого подростка дорога жизни вела в Москву. «Дорога жизни» — двусмысленная метафора. Здесь — в смысле жизненного пути. В самодостаточной (но можно и «глубоко провинциальной, запеленатой по старинке») Москве провожают глазами не только актера на роли первого любовника. Не менее будут оборачиваться и на артиста, произнесшего за вечер гениально одну-единственную фразу: «Храфыни Хрулиной карыта».
Актер Однопозов чувствовал себя освистанным, если его не сразу узнавали — куда бы он ни входил, в «Цедру» или в вагон метрополитена. Почему Катишь никогда не встречает его после спектакля? Прославился не в том амплуа или Катаришка в маму, застенчивая? Жена Людмила тоже не из тех самых жен, что на виду.
Снявшись в комедии «Человек ниоткуда» (ремейк фильма «Парк юрского периода»), Однопозов больше уже не спускался в метро. Хватит, наездился общественным транспортом. Эпоха двоеверия разнообразила также и способы перемещаться по Москве. Из случайного приработка частный извоз стал постоянным заработком, частники утоляли таксомоторный голод столицы.
Великое двоеверие распахнуло перед деятелями культуры свои двери. С уверенностью в завтрашнем дне, подкрепленной родными на слух номенклатурами, как-то: «дом творчества», «зарубежные страны», «сберегательная книжка», «жалобная книга» соседствуют «кооператоры», «фирмачи», имеющие в месяц сотню грина, «СП» — отнюдь не Союз писателей, а союз предпринимателей, совместное предприятие. И никакого тебе главлита: Лолита! Лолита! Лолита! Стотысячным тиражом в издательстве журнала «Комсомолец Приуралья».
Двоеверие это когда и хочется и колется. Но уколы всё слабей, а «хочется» всё сильней. Не встречая противодействия, толпы во всеуслышание требуют, чтоб стало как за Бграницей. Москвичи за иномарку! Все на защиту «уайтхауса»! (Придет день, и, обливаясь такими же слезами счастья, крымчане променяют свою крымскую идентичность на российскую пенсию. А там, неровен час, под турецкую гарантию мирного купанья Крым вернется в родную османскую гавань).
В 1991 году выходил журнал «Иллюстрированный Незнайка». Сторожка в белорусской пуще, за окном быстро стемнело. Стол накрыт к чаю, на столе пирог, за столом трое о чем-то спорят. Подпись: «Незнайка стукнул кулаком по столу и попал кулаком по пирогу. Из пирога так и брызнула во все стороны начинка».
Миллион человек брызнул по всему миру, ни о чем не думая, тупо уставившись в спины бегущих впереди. Ни воззваний хранить деньги в сберегательной кассе или летать самолетами «Аэрофлота» — ничего. В домах творчества гуляет ветер и хлопают ставни. В «Цедре», кроме пельменей, тоже ничего. На полке продуктового магазина свернулся кот Баюн. Песнопения общества «Память» все ближе и ближе. На подходе баркашовцы в черной форме со свастиками на рукаве.
Страх и ужас объял деятелей культуры. Бежать или не бежать — to run or not to run? Миша Козаков, записавший на фирме «Мелодия» пластинку стихов Бродского, которые гениально читал, добрый человек, заботившийся о стариках родителях поэта, а тот даже не соизволил послушать запись: не признавал актерской декламации. А это престарелая Быстрицкая — в Версале ее называли Венерою Московскою. Гениальный Валентин Никулин — Смердяков, каких не было и не будет, не способный поднести стакан ко рту, не расплескав половины. Однопозов — новый Савелий Крамаров, притом что красив, как бог, как Стриженов. У него в Израиловке никаких проблем с буквой ה. Он умирает по кондиционированному автобусу, стоя на остановке «Алуф Полевой». Русская речь на весь автобус сопровождает его до самого Бат-Яма — напоминанием, сколь низко он пал после Москвы. Ниже уровня мирового дна.
И в таком же автобусе виляет по улочкам Иерусалима Козаков. Куда ни повернешь голову, обладатели километровых пейсов, едущие, как и он, в Рамот. Женщины с мужчинами сидят врозь. Подсчитано: если пейсы живущих в Иерусалиме вытянуть в одну линию, то можно трижды обогнуть земной шар по экватору. «Надо было ехать в Америку, — думает Миша. — В Голливуд, как Крамаров. Здесь нас тьмы и тьмы, и тьмы. Нам и так нечем дышать, а тут еще раздали противогазы».
По прошествии времени над Москвой снова засияло солнце и со стола посыпались крошки. Потек ручеек возвращений. Тетя Лина утекла, кажись, первая — кому как не ей, еще недавно члену Антисионистского комитета, вздохнуть с облегчением: «Назад, в Вавилон…». Гениальный Любимов, подавшийся было в Иерусалим из непролазной от собственных гениев Европы, тоже не заставил долго скучать по себе московских театралов. «Лера — поцелуй милиционера» уже в очереди в кассу. Вернулись и другие мастера культуры, попытав нового творческого и семейного счастья без великой пользы как для себя, так и для искусства, коему в служители годились только в Москве.
Не у всех, вернувшихся в Москву, получилось сказать «здравствуй» — племени молодому, незнакомому. Но Однопозову, при власти Советов лишь на самую малость реализовавшемуся, было куда шагать. Вдруг выясняется, что он певец с ноткой пародии: поет под баян старые песни о главном. Не покидая сцены и съемочной площадки, этот юморной красавчик в паре со своей юморной баянисткой — губы сжаты, во взгляде ужас, обхохочешься — сделался неизменным участником популярнейшей программы «В нашу гавань заходили корабли».
Семейство вернулось не в полном составе: без Катаришки, которая осталась с бабушкой. Слишком крепко сжимал ей руку любящий отец — и в Харькове, и в Артике, и в Москве. Бабушка Зоя со смертью Семена Евгеньевича жила одна. Чужого человека не впустишь к себе, а с Катькой делить расходы одно удовольствие. Только так говорилось: «делить». Внучка, открывшая на паях с другой чьей-то внучкой заведение под вывеской «Кафе-кондитерское Старый Дидуга. Трубочки с кремами» (а название-то какое юморное), сама все оплачивала. Хотя бабушка еще работала — Зоя устроилась массажисткой в бэйтавот (дословно «дом отцов»), где до своей кончины хранился Семен Евгеньевич. Пока она жива, ей начисляется офицерская пенсия. Мы не в курсе всех тонкостей, но по опыту знаем, что инвалиды ВОВ приравнивались к кадровым офицерам ЦАХАЛа. Да и родное немецкое командование замаливало незамаливаемое: еврейскому ребенку, чудом пережившему в оккупацию свою смерть, полагалась специальная пенсия. Молвит же глас народный, глас нелицемерный: «Кому война, а кому мать родна».
Все это позволяло выкупить квартиру в Ба-Яме. В вольном переводе Бат-Ям — Дочь Моря. Рисуется холобродский променад с романтической оглядкой на все былое: девушка с веслом, морская дева, нереида. Поначалу Семен Евгеньевич, сохранивший, несмотря на годы, армейскую повадку, не помышлял об отъезде. Чем черт не шутит. Сейчас «Солоне озеро» наладит связи с заграничными турфирмами в обход Москвы. «И не будет у тебя других богов». Старая песня. Ничего не вышло. Мечтанья брось: ветер мира колышет знамена побед над санаторием… Вчерашние страны народной демократии, приобретавшие до одной четвертой всех путевок, особенно немцы — но и венгры, и чехи — все, как по команде, сделали равнение на Запад, а западные турагентства, такие гиганты, как «Туи» или «Томас Кук», о знаменитой украинской грязелечебнице слыхом не слыхивали, как и вообще об Украине. «Что за новая страна такая — Украина?» (Поменяем Украину на Польшу, и вот уже, обидная для поляков цитата из Булгакова. Хотя не пройдет и пятнадцати лет, как тот же Запад смело в бой пойдет за Данциг). И не ветер мира колышет знамена над санаторием, а тот, что гуляет по пустым коридорам, хлопает ставнями.
Поздней бывшая здравница сменит не одно наименование: «Деловой центр Кактусхолл», «Казино Монтефьори», «Гипермаркет 2 х 2». Семен Евгеньевич с Зоей к тому времени уже будут жителями Израиля. Почему Израиля? Не Германии же, хотя Зоя и хотела. Но старый муж, грозный муж, когда о немцах речь, ложился лицом к стенке: не поедет. «Жги меня, режь меня, не поеду». — «Что тебе немцы?» — «А то».
И с сыном отношения испортились. До мозга костей советский свекор поругался с уроженкой Мукачева: «Для вас Шухевич герой, а для меня второй Петлюра». Максим, присутствовавший при этом, не проронил ни слова, глядел в другую сторону. Подумал ли Семен Евгеньевич, что душа Али упивается местью? Нет, в загробную жизнь, во все эти предрассудки он не верил. Это был жестоковыйный материалист трехтысячелетней выдержки, для которого умереть — уйти в небытие с пустыми глазами или «приложиться к своему племени». Случается, однако, что «уход никуда» не совпадает с пустотою глаз. Отстает, порой даже на год другой. Он полулежит с полуоткрытым ртом, и санитарка арабка, в платке поверх вытянутого инопланетного затылка, играет с большой куклой.
Зоя пережила мужа ровно на столько, на сколько он был ее старше — тютелька в тютельку. Кому хуже, кукле в руках у лунянки или медленно исчезавшей в трясине онкологии Зое? Тяжба с Богом ничего не даст, это тебе не судебное решение по делу о квартире. Катаришка все проморгала, дура. Бабушка должна была подписать бумажку, но когда ты по уши в своих трубочках с кремами да историях любви… А теперь Карасюк как сын своего отца рассчитывает отвоевать полквартиры.
Драматург Карасюк и актер Однопозов столкнулись нос к носу на кладбище. Отец одного и мать другого лежат рядышком, обрекая сыновей стоять рядом, ни слова не произнося. Каждый взглядом уперся в свой камень. Если б меня спросили: «Можно ли умереть счастливым?» — я бы ответил: «Да. С сигнальным экземпляром в руках».
АД ЭТО ЧУЖОЕ СЛОВОУПОТРЕБЛЕНИЕ
В помощь читателю ниоткуда.
Из сбитой в пену малафьи своего кастрированного батькá, как богиня Венера.
Член же отца детородный, отсеченный острым железом,
По морю долгое время носился, и белая пена
Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене
В той народилась.
(Гесиод, «О происхождении богов». Перевод В.Вересаева).
Скинул маскхалат, поставил пистон — и востряй лыжи дальше. — Мужичонка, пробегая на лыжах, видит могучую задницу. Скинул порты, попользовался очком — и побежал дальше. Богатырь встает, ладони рупором: «Человеек!.. Пошто приходил?..». Анекдот-пересмешник — признак «оттепели». Здесь пародия посягает на «золотой век соцреализма», не отбрасывавший тени.
Обучение раздельное — жилье вповалку… Аборты запрещены — алименты отменены. — Криминализация абортов пришлась на предвоенное и военное время, ненадолго опередив уже тогда подготовлявшееся раздельное обучение при фактической, с окончанием войны, отмене алиментов (государство принимает на себя содержание внебрачных детей). Запретный плод только слаще, оттого что подразумевает и плод Твоих чресл, Приснодева — fructus ventris tuae.
«Так тó ж рвотный камень» …Зою передернуло, как представила себе. — Профессорская домработница, застав своих хозяев в ванной за этим занятием, взяла расчет, о чем рассказала своей коллеге, моей домработнице, а та — мне, девятилетнему. Замечу, что до профессорской квартиры нашей двадцати-девятиметровой комнате в коммуналке было далеко. Колыбельной мне служил родительский шепот за буфетом. Домработница стелила себе на моей половине возле печки, поначалу на полу, потом купили раскладушку.
И´врис — Иврит в ашкеназийском произношении.
Маланец — «Индиец, который обедает в шапке» (одесск). «Маланец» звучит не так обидно, как «еврей» — и не так опасно. То же, что «нацмен» — только не от «нацменьшинства», а от «малой нации». А еще Малана — деревня в Индии, отрезанная от мира.
Уси в одну микву гоп. — «Коммунистический манифест» на языке Тарапуньки: «Холодранци усих краев в одну кучу гоп». Миква (евр). — бассейн для ритуального омовения.
Ой ты, старый дидуга… — Приводится в «Рассказе о прошлом» актера В.Давыдова.
«Роды проходили под местным наркозом головы». — Л. Гиршович, «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды». Повесть.
…великий праздник Девятое мая. — День Победы, ставший праздничным в правление Брежнева, поначалу носил ярко выраженный «шестидесятнический» характер. Девятое мая — ровесник «авторской песни», представлявшей в частности «непарадное лицо войны». Иллюстрацией этому служит фильм М. Хуциева «Июльский дождь» (1966 год).
Смотрела «Немую из Портичи»… — Опера Д. Обера, либреттист Э. Скриб (1828 год). В какой еще опере главная героиня — немая девушка (ее партию исполняет артистка балета). Какая еще опера вызвала революцию, закончившуюся провозглашением государства в самом сердце Европы — мы имеем в виду Бельгию.
«Давным давно», так называлась оперетка, в которой хор подпевал «Гавным гавно, гавным гавно, гавным гавно». — В титрах музыкальной кинокомедии Э. Рязанова «Гусарская баллада» (1962 год), снятой по героическому водевилю в стихах Александра Гладкова (в блокадном Ленинграде был поставлен Акимовым под названием «Питомцы славы», оригинальное название «Давным давно») автор не упомянут. Сам Рязанов предполагает, что подлинным автором, возможно, был другой человек, сгинувший в ГУЛАГе, чье авторство Гладков узурпировал. В этом случае «Гусарская баллада» («Давным давно») — «Тихий Дон» в миниатюре.
Им был мужчина, похожий на «Парня из нашего города» — не унывающий, как артист Крючков. За шуткой в карман не полезет, но если завтра война, если враг нападет, то впереди с гранатой. — Фильм «Парень из нашего города» (1942 год) — в нем играет Николай Крючков — соотносится с документально-постановочным фильмом «Если завтра война, если враг нападет» (1938 год) по поговорке «Сказка ложь! Да в ней намек, добрым молодцам урок». За пять лет еще не такой сальто мортале может случиться… Сегодня у нас вторник, 28 мая 2024 года. Если через пять лет буду жив и в своем уме, отпишу.
«В Тулу со своим самоваром» — «Самоварами» называли инвалидов войны, тех самых, что «без рук, без ног на бабу скок». В отсутствие близких их отправляли «на лоно природы», чтоб не портили своим видом облик города, скажем, Ленинграда. «Пусть скажут спасибо, что не усыпляют» (из разговоров).
«Школьные годы чудесные», — пели они, закатив коровьи глаза и склонив головы набок. А лбы и подбородки алели гвоздиками прыщей. — Навеяно строками:
Алеет на кителе белом гвоздика,
Цветок кумачовый, так слышишь, играй!
Играй же, он ближе, ну громче, музыка,
О, громче же, здравствуй, товарищ Май.
(Л. Гиршович, «Перевернутый букет». Очерк)
Страстью и негою сердце трепещет… — «Песня певца за сценой» из одноактной оперы А. Аренского «Рафаэль» (1894 год), слова М. Чайковского. Издательство «Музычна Украина» предприняло попытку опубликовать эту арию по-украински, однако по техническим причинам из печати в украинском переводе вышла только первая строка: «Пристрастю нiжною серце пылае…».
Элла Колобова — Автор ограничил число читателей настоящего комментария.
…направлен в город Одессу — Днесь сказали б «в город Одесса» — уж не склонять, так не склонять. Как говорится, уж трескать свинину, так чтоб сало по бороде текло.
Филатовский мишка — Медведи в трусах и майке знаменитого «на весь народ» дрессировщика Филатова, боксирующие или кружащие по арене на велосипеде вдогонку рифме («ехали медведи на велосипеде» — бренд моего детства). Дед, ни в чем не веривший властям, говорил, что это переодетые люди. Социалистическое обязательство корифея московской скрипичной школы профессора-орденоносца Цейтлина звучало так: «Если Филатов научил медведя ездить на велосипеде, то я научу любого осла играть на скрипке». По совпадению, отнюдь не случайному, ибо это заложено в самой «медвежьей идее», берлинский геральдический медведь застыл в боксерской стойке. («Эстет с внешностью деревенщика» владеет приемами бокса).
…он сидел за то, что предложил писать «Берия» с «а» на конце. А то, говорит, склонять нужно, а есть инструкция не склонять. — Изменение фамилии здесь приравнивалось к покушению на ее носителя. Неудивительно, что «Сталино» никому бы и в голову не пришло бы склонять. Впрочем, какое-нибудь «Очертаново» ни одна живая душа в Москве тоже склонять не будет, а мертвых душ раз два и обчелся.
«Три лилии… лилии три… на могиле моей без креста…» — Стихотворение Аполлинера «Самоубийца» в переводе М. Кудинова использовано Шостаковичем в его «музыкальном надгробии» — Четырнадцатой симфонии (1969 год). Восьмой ее эпизод, «Ответ запорожских казаков константинопольскому султану» был для властей убийствен:
Ты преступней Вараввы в сто раз.
С Вельзевулом живя по соседству,
В самых мерзких грехах ты погряз,
Нечистотами вскормленный с детства,
Знай: свой шабаш ты справишь без нас.
Рак протухший, Салоник отбросы,
Скверный сон, что нельзя рассказать,
Окривевший, гнилой и безносый,
Ты родился, когда твоя мать
Извивалась в корчах поноса.
Злой палач Подолья, взгляни:
Весь ты в ранах, язвах и струпьях.
Зад кобылы, рыло свиньи.
Пусть тебе все снадобья скупят,
Чтоб лечил ты болячки свои.
(Аполлинер, перевод М. Кудинова).
Властям, скрепя зубы, приходилось делать вид, что они ничего не замечают. Брежневский визирь — кто бы он ни был — предпочел не наступать на хрущевские грабли и не повторять историю с Тринадцатой симфонией — «Бабьим Яром».
Они с ней, в сущности, тезки. — Алевтина тождественна Валентине, растоптавшей жертвенник богов, за что приняла мученическую смерть. В оригинальной версии слова у песни такие:
Валентина, Валентина,
Вспомни, юности картину,
Помнишь, дома нам твердили,
Есть другие города…
Посвящается Валентине Матвиенко, председательнице Федерального собрания. Не иначе как в молодости дружила с авторкой этих слов. Авторка мне знакома. Я провел несколько дней в ее обесточенной после обстрела квартире. Всесторонне одаренная женщина. Шьет куклы обереги, получает пособие «по дурке» — американское. Кто как не она заслуживает этого пенсиона: уехала из Нью-Йорка морально оборонять Одессу, в которой, не знаю, не уверен, была ли хоть раз прежде.
Ах ты вкусная деваха, ах ты вкусная попка… — «Ах ты, сладкая деваха, ах ты, сладкая попка! — отводит душу, дочке, небось, такого не могла сказать». (Л. Гиршович, «Мертвецы в отпуске»).
Потом брели в молчании суровом. — Отсылка к авторской песне:
Бредем в молчании суровом,
Венгр и поляк.
И кровью нашей, как рассолом
Опохмелялся враг.
Гремят по Будапешту танки.
Пой, пуля, пой!
Пусть знают русские портянки:
На Висле я — свой.
Нам в Польше кровь сдавали братья,
Иген — так.
Приятель был у меня Матьяш,
Парень чудак.
На Висле, Влтаве, на Дунае,
На Эльбе — оооо!
На Тиссе, Буге, Даугаве
Я — свооой!
Бредем по Пешту, вдруг оттуда,
Сквозь ток вод,
Свою загадочную Буда
Улыбку шлет.
(Отсылка внутри отсылки: А. Солженицын, «Улыбка Будды». Вставная новелла из романа «В круге первом»).
Нам звезды Эгера сияли,
Я видел сам.
А значит, душу не распяли —
Но пасаран!
Бредем в молчании суровом…
Конец не помню. Автор-исполнитель Юрий Сереньи (псевдоним). (Л. Гиршович, «Застолье»).
Малоросейка — И более никаких ляпсусов не заметил?
…грузинский «Отец солдата». — В фильме «Отец солдата» в заглавной роли снялся С. Закариадзе. Грузия в декорациях СССР занимает особое место:
Пятнадцать республик, пятнадцать сестер
Скрепили объятья над кручами гор.
В этом гареме Грузия — любимая жена, которая одновременно и ублажает, и презирает своего Кинг Конга, чего тот не может не понимать, но все равно умирает по ней. Грузия знает себе цену, недаром в фильмах Данелии грузины говорят между собой по-русски — чудесный грузин Кикабидзе обращается к чудесному грузину Закариадзе с чудесным грузинским акцентом. Четырнадцать сестер устремили взоры на западные турагенства: удастся ли, минуя московскую антрепризу, продать на Запад Раймонда Паулса, Георга Отса, Муслима Магомаева, Арно Бабаджаняна, Донатаса Баниониса, или всех их ждет судьба «Солоного Озера»? Обратим внимание на то, что сестер только четырнадцать, пятнадцатая не в счет, она — кобёл.
Только тщетно Амалек облачался в кнаанские одежды и говорил на чужом наречии, Господа не обманешь. — Амалекитяне по уговору с ханаанским царем Арадом перед битвой пошли на хитрость. Переоблачились в хананейские одежды, рассудив так: евреи примут нас за хананейцев и будут молиться об их гибели, а не нашей. (Пересказ мидрашим в переводе с английского).
Красавицы из-за Каспия. — Ария хана Кончака из оперы Бородина «Князь Игорь». Хан Кончак, называя Игоря своим братом — так уж принято на Востоке — помимо охотничьих забав искушает его любовными утехами: «Хочешь пленницу с моря дальнего, чагу невольницу из-за Каспия? Если хочешь, скажи только слово мне…». На что князь Игорь отвечает понуро — на записи Борис Христов поет и за него: «И сеть крепка и ястребы надежны, да соколу в неволе не *бется» (вместо эвфемизма «не живется»). Эта курьезная пластинка, купленная мною в магазине «Мелодия» на Невском в конце 60-х, жива по сей день. Ай да Христов, ай да сукин сын! Проверил, в ютьюбе есть.
«Недолог путь из декадентов в диссиденты», как выразился Абрам Терц. — Барбариска тому, кто отыщет эту цитату, однако мы не погрешили против сути. Синявский ничего другого не имел в виду, говоря: «Мои расхождения с советской властью чисто стилистические». И разные «струвы» не могли ему этого простить. Ты не русский писатель, ты бездуховен, недаром назвался Абрамом Терцем.
Денно и нощно пребывал он в творческом поиске, хотел назвать спектакль «Горе уму» — только кто, какой художественный совет ему позволит. А тут такая находка. — Возможно ли в ходе поиска свершить находку? Тем более в ходе творческого поиска — творческую находку. «Горе уму» — так называлась комедия Грибоедова в постановке Мейерхольда. Спустя тридцать лет Товстоногов не преуспел в актуализации «Горя от ума». Спектакль был снят.
Терпи, голубушка, люби, как ты любила, и все пройдéнное прéйдет. — Старец Досифей говорит это безутешной Марфе (Мусоргский, «Хованщина»). Не требуется большого воображения, чтобы представить себе, как с теми же словами к Алисе Александровне («Аа») является Св. Игнатий Мариупольский.
…а это совсем из другой оперы. — Брунгильда, дева воительница, за ослушание погружена Вотаном в сон. Перед тем она просит своего отца окружить ее стеной огня, дабы нендостойный не овладел ею во сне, но только великий герой. Им станет Зигфрид. (Р. Вагнер, «Валькирия»).
«Для немцев я венгр, для венгров я чех, но скажешь „еврей“, как между ними наступает согласие». — Высказывание, приписываемое другому человеку, у которого тоже был музыкальный магазин, и чья племянница дирижировала дамской капеллой в Освенциме: «Я трижды лишен родины: как чех в Австрии, как немец в Америке и как еврей во всем мире» (Густав Малер).
«…закончивший чего-то там у себя в Мукачеве. Муниципальная гордость: В Мукачево свой украинский язык, на котором есть своя литература…» — После того, как Верховная Рада Украины в 2017 г. изменила украинское название «Мукачеве» на традиционно закарпатское «Мукачево», меня мучает вопрос: следует ли название этого города отныне склонять — по примеру Кемерова, Ивáнова, Бородина? Или изменять Мукачево по падежам — отказывать Украине в праве на независимость? Не склоняю же я Сараево, Косово. Не склоняю же я, черт возьми, Куско, в отличие от Кускова. Поэтому в ожидании авторитетной подсказки я то склоняю Мукачево, то нет. (О фамилии «Берия» и том, чем закончилась, даже не успев начаться, попытка ее просклонять, я уже упоминал).
На лунянках женились тогда россияне — Е. Шварц, «Заплачка консервативно настроенного лунатика». Впервые опубликовано летом 1990 года в ленинградской газете «Смена» (у меня где-то хранится вырезка, надо было тогда же на месте взять автограф). Автор грешит против истины, лунянок брали не в жены, а в лимит.
И никакого тебе главлита: Лолита! Лолита! Лолита! — По аналогии с внутренним слухом:
«Марина, Марина, Марина,
Выходи поскорей за меня».
(Marina, Marina, Marina,
Ti voglio al piu presto sposar).
В 1959/62 гг. Ленинградский Апрелевский завод выпустил серию грампластинок «Вокруг света».
Нам и так нечем дышать, а тут еще роздали противогазы. — «Великое пришествие русских совпало с первым вторжением американцев в Ирак, на что Саддам огрызнулся „скадами“, к этому прибавим конец первой интифады». (Л. Гиршович, «Вспоминая лето»).
_________________________
Я не утруждал себя проверкой фактической стороны дела, нынче это может каждый. Как фантазер я претендую на большее.
