Попытка смотреть на “Джоконду” как на обычный портрет, попытка очеловечить этот живой, но вне-нравственный образ обречена на неудачу и может создать ощущение какой-то неразгадываемой тайны. Если же взглянуть на эту картину вне рамок обычного жанра портрета, то открывается новая возможность. Зритель, не имевший душевного опыта естествоиспытателя, может примерить к себе его душевное состояние, вглядываясь в эту зримую модель Вселенной.

Геннадий Горелик

ЧЕМУ УЛЫБАЕТСЯ МОНА ЛИЗА?

Уже несколько лет я знаю, чему она улыбается. И каждый раз, вспоминая об этом, улыбаюсь сам. Не так загадочно, как она, а от всей души.

Загадка открылась мне совершенно неожиданно, когда я приехал в Сокольники навестить Наталью Александровну Белоусову. Ехал я с намерением сделать доброе дело — скрасить одиночество пожилого человека. А уезжал от нее с изумлением вглядываясь в интересное веселое дело, которое подарила мне эта изящная… старушенция.

На благотворительный визит я собирался потратить часик — полтора. Доброжелатели намекнули: «Ведь вам, кажется, симпатична Наталья Александровна? Сейчас она очень одинока, — муж ее умер несколько лет назад, а недавно умерла и сестра. На улицу не выходит — нет сил«.

“Симпатична” — не то слово. Не говоря о том, что я ей обязан замечательными историями о замечательных людях, беседовать с ней всегда было сущее удовольствие. В свои “далеко за семьдесят”, она воспринимала жизнь с веселым интересом, какой бывает у семнадцатилетних.

Наталья Александровна открыла мне свое окно в мир истории науки‚ хотя ее собственный мир — история искусств. Дело в том‚ что всю жизнь ее окружали замечательные люди науки: отец — биолог Александр Гурвич, муж — геолог и геофизик Владимир Белоусов, двоюродный брат — физик Леонид Мандельштам.

В 20-е годы‚ когда она училась в Московском университете и не могла взять в толк премудрости марксизма‚ реферат по этой супер-науке помог ей написать биолог Александр Любищев‚ а к экзамену помогал готовиться Игорь Тамм. Несколько лет спустя‚ уже дипломированным специалистом‚ она по просьбе Тамма водила его друга‚ Поля Дирака‚ по Третьяковской галерее. С улыбкой она вспоминала, как настойчиво английский физик стремился понять таинственные сюжеты картин передвижников, — и, таким образом, постигнуть российскую жизнь.

Российским коллегам Дирака приходилось своим умом — без помощи критических реалистов — понимать сюжеты советской жизни и, главное, совмещать свою науку со всем социалистическим реализмом, окружавшим их. Как это им удавалось и не удавалось, я и хотел узнать с помощью Натальи Александровны.

Загадки истории советской науки не оставляли нам времени для разговоров на “посторонние” темы‚ хотя книга Натальи Александровны о Джорджоне со знаменитой спящей Венерой на обложке могла бы и подбить на какой-нибудь дилетантский вопрос об истории искусства. Впрочем‚ классическая итальянская живопись казалась мне настолько беспроблемной‚ так давно и спокойно изученной‚ что гораздо интересней было расспрашивать о картине жизни советской науки‚ как она виделась зоркому глазу искусствоведа. Ведь частью ее домашней жизни были предвестники и последствия разгрома генетики‚ идеализм физиков, споры о движении земной коры.

В семейно-научной жизни вокруг Натальи Александровны действовало качество‚ непостижимо закодированное в культурных генах человека, — подчиняться собственной совести. Можно назвать это интеллектуальной честностью‚ но эпитет здесь излишен. Простая человеческая честность глубоких профессионалов. Те же нравственные гены отвечали за готовность укрыть в своем доме вольнодумную рукопись или раздобыть теплую одежду для вольнодумца‚ которому надлежало отправиться в места весьма отдаленные…

Мне, собственно, больше всего и хотелось с помощью Натальи Александровны ощутить природу этого нравственного источника, общего для науки и жизни и весьма обременительного в стране победившего сталинизма. Ведь архивные свидетельства, при всей их бесценности, помалкивают о слишком многом человеческом.

Даже если это говорящие свидетельства.

Представляю себе, как из моей говорящей коллекции заядлый архивист возьмет кассету с тогдашней нашей беседой и включит ее. В ходе тщательно зафиксированного разговора о российской научной интеллигенции он вдруг услышит гневное: “Ах ты, дрянь такая! До чего обнаглела…!” Интересно, что подумает архивист? Я-то увидел, что Наталья Александровна смотрит мимо меня, и, повернув голову в ту же сторону, увидел под столом метрах в пяти от нас… маленькую мышку. Она безмятежно глядела на нас черными бусинками и совершенно нас не боялась. Как она попала на шестой этаж, было известно только ей. Но, похоже, она об этом не жалела. Я бы не удивился, если бы узнал, что Наталья Александровна, несмотря на все ее негодование, оставляет нечаянно корочки для своей непрошеной постоялицы.

Но я не удивился бы только потому, что беседовал с ней уже не первый раз и успел составить представление о ее натуре, которое не извлечь из архивных свидетельств. Собственно, поэтому я и старался с помощью Натальи Александровны и других очевидцев, узнать как относились ко всякого рода “мышкам” люди, известные своими замечательными научными открытиями и нобелевскими премиями. Составив представление об их человеческой натуре, легче расшифровывать документальные свидетельства навсегда ушедшего времени.

Сочувствую историкам, изучающим науку 19-го века, — очевидцев уже не осталось. Еще больше сочувствую самой Наталье Александровне, в искусствоведении которой были живописцы эпохи Возрождения, — ведь в 16 веке мало было даже просто грамотных людей, способных оставить какое либо документальное свидетельство!

Ехал я к Наталье Александровне после долгой разлуки. Разлуки во времени и пространстве — два года я прожил за много тысяч километров от Сокольников, в американском городе Бостоне. На новые ее свидетельства я уже не рассчитывал, но и просто побеседовать с симпатичным человеком — не так уж мало. Судя по телефонному разговору, эти два года ее не изменили.

Только когда я устроился на диване в ее комнате и огляделся по сторонам, у меня появилось подозрение, что, быть может, телефонный разговор ввел меня в заблуждение. Встревожили меня три-четыре репродукции Джоконды в поле зрения. Я даже не сразу решился спросить, что это значит. Пресловутая улыбка так часто воспроизводится на полиэтиленовых сумках и прочем ширпотребе‚ что ее легче отнести к массовой культуре ХХ века‚ чем к штучной работе Высокого Возрождения. Неужели столь затасканный шедевр может интересовать историка искусства?! Если, конечно, он — точнее, она — в здравом уме…

За первые полчаса беседы с Натальей Александровной, не обнаружив никаких других тревожных симптомов, я осторожно полюбопытствовал, что делают в ее жизни эти репродукции.

Наталья Александровна объяснила с некоторой снисходительностью к самой себе:

 — Это смешно, конечно, но я пытаюсь работать. Библиотеки стали сейчас для меня ужасно далекими. Да еще гололед, — шагу не сделаешь… Поэтому я взялась за то, что под руками… И Джоконда… — я давно чувствовала, что это не портрет. Но не знала, как подступиться. Теперь знаю. А репродукции — пусть даже и плохонькие — помогают думать.

 — Джоконда — не портрет?? А что же тогда?

 — Это — модель Вселенной, модель Природы. Ведь Леонардо был ученым не в меньшей мере, чем художником. Я даже некую статью написала об этом. Правда, моим коллегам показывать ее нельзя, — запрезирают. Нет ссылок на литературу. Но как мне добраться до библиотеки…?

 — Модель Вселенной?! Как интересно! А нельзя ли взглянуть на Вашу статью?

 — А Вам это разве интересно?

 — Еще как!

Наталья Александровна принесла из другой комнаты тоненькую рукопись. Увидев, что в ней всего девять страниц, я попросил разрешения прочесть тут же.

 — Пожалуйста. Читайте. А я пока приготовлю чай.

Пока Наталья Александровна готовила чай, я успел прочитать и перечитать эти девять страниц. А когда мы пошли пить чай, боюсь, по моему лицу блуждала не загадочная, а слегка растерянная улыбка. Поддерживая разговор о разных разностях, я незаметно приглядывался к милой хозяйке — хорошо мне знакомой, как я думал совсем еще недавно.

В таком же задумчиво-веселом состоянии я ехал от нее. И впоследствии легко возвращался в это настроение, размышляя о содержании статьи, нехитро озаглавленной «О “ДЖОКОНДЕ” Леонардо да Винчи» с подзаголовком “личный взгляд”.

Надеюсь, читатель ждет уже рассказа о содержании этой рукописи, к чему я с удовольствием и приступаю.

Портрет?

Сохранилось единственное свидетельство современника о возникновении картины:

«Взялся Леонардо выполнить для Франческо Джокондо портрет Моны Лизы‚ жены его‚ и‚ потрудившись в течение четырех лет‚ оставил его незавершенным… Во время писания портрета он держал людей‚ которые играли на лире или пели‚ и тут постоянно были шуты‚ которые удаляли от нее меланхолию и поддерживали веселость«.

Поэтому улыбка ее столь приятна‚ — добавил этот почти современник, художник и историк искусства Вазари. Впрочем, назвать его современником можно лишь с натяжкой, — ему было всего восемь лет, когда умер Леонардо, и Вазари его никогда не видел.

Но, вероятно, уже сама единственность придала этому свидетельству непомерный авторитет. Прежде всего в том, что легкий изгиб губ Моны Лизы все традиционно, вслед за Вазари, называют улыбкой.

Прочитаем это свидетельство свежими глазами, сопоставим с известными анкетными данными знаменитой картины, и убедимся, что портрет какой-то странный.

Неужели в самом деле молодая женщина позировала в течение четырех лет, — за такое время она могла и физически измениться?! И неужели такую “улыбку” могли поддерживать шуты? И в чем‚ собственно‚ незавершенность портрета?

Истории известно, что картина, над которой мастер работал в 1503-06 годах, к заказчику так и не попала. Леонардо держал этот портрет чужой жены при себе, а в 1516 году, покидая Италию, взял с собой во Францию и не расставался с ним до конца своих дней в 1519 году.

Так портрет ли это в обычном смысле слова — изображение реального лица‚ сходное с оригиналом и характеризующее его?

При всей гармоничной простоте облика “Моны Лизы” в ней отсутствует индивидуальное начало. В темной одежде‚ без украшений‚ со свободно спадающими волосами и высоким чистым лбом‚ со взглядом‚ слегка скошенным на зрителя, но устремленным в никуда‚ она пребывает в состоянии бесстрастного покоя‚ отрешенная от людского бытия. Скалистый горизонт обрамляет ее плечи‚ а очертания головы рельефно вырисовываются в зеленовато-вечернем свете безоблачного неба. “Джоконда” царит над окружающим ее миром Природы и в то же время неотъемлема от него.

Руки… В живописи Леонардо руки иногда выразительнее фигур: взмывающие и падающие руки в “Поклонении волхвов” или “Мадонна в скалах”‚ где нежные женские и детские руки объединили сцену в единое целое.

И‚ наконец‚ “Тайная вечеря”‚ где душевная драма двенадцати апостолов выражена не столь в лицах‚ сколь в двадцати четырех жестах. Руками апостолов, в немалой степeни, Леонардо превратил Тайную вечерю в явную, вырвался из неземного — иконописного — идеализма предыдущей эпохи, соединил неземное с земным.

У “Моны Лизы” все по-другому. Ее руки покоятся на незаметных подлокотниках и своим покоем говорят красноречиво‚… но о чем? Кисти прекрасных рук безмятежно положены одна на другую‚ крест-накрест, раз и навсегда. Джоконда безмолвна и бездейственна. Для нее время человеческих масштабов ничтожно‚ она знает времена геологические — миллионы лет. За ее плечами планетарный ландшафт — в одной тональности с нею. Цепь скал, у их подножия — водная гладь с вытекающей из нее рекой. Различные геологические формы и процессы природы. Она живет в вечности‚ ее жилище — Вселенная.

Пейзажи современных Леонардо итальянских мастеров одухотворены человеческой жизнью и своими колоритами услаждает глаз. Ландшафт “Джоконды” — умозрительный и символичный. Это не просто изображение земной поверхности‚ но часть мироздания. И это — фон для “Моны Лизы”, безличной‚ отрешенной от человеческой индивидуальности и характера.

“Мона Лиза” не становится в ряд с портретами XVI века‚ не имеет аналогий. Ни с чувственной красотой Тициановских женщин‚ ни с единственностью Рафаэлевской “Сикстинской мадонны”, ни с музыкальной эйфорией “Рождения Венеры” Боттичелли, ни с портретами Джорджоне — портретами души. Отдаленные от нас пятью столетиями люди Ренессанса внушают зрителю ощущение их жизнепричастности и чувствительности. В них дышит судьба‚ с ними мыслим диалог. Они в родстве с нами своим инстинктом жизни‚ с его взлетами и спадами‚ своим ощущением времени и страхом смерти.

Но можно ли все это отнести к образу “Джоконды”? Нет. Она — существо не человеческое, хоть и живое.

Молодой Рафаэль наблюдал за работой Леонардо над картиной и к ее окончанию написал портрет, воспроизводящий композицию “Джоконды”. Сходство композиций делает особенно ясным глубокое различие двух картин.

Не помещается “Джоконда” в художественном пространстве ренессансного портрета‚ где другие портреты кисти самого Леонардо нашли себе место. Быть может‚ эта картина и начиналась как портрет по заказу‚ но затем портрет чужой жены превратился в нечто иное? Во что? И что в данном случае увело художника от его гениальных современников — собратьев по кисти?

Пора вспомнить, что Леонардо жил не только изобразительным искусством. Другим его миром — совсем другим — была наука. Он — единственный в истории художник такого масштаба, совмещавший изобразительное искусство с естествознанием. Даже и этого одного случая слишком много, — слишком различны эти два мира, можно сказать, противоположны. В одном — высшей ценностью обладает единичное, в другом — общее. Художественные работы Леонардо никогда не будут превзойдены. А его научные исследования и инженерные идеи, которыми он занимался в ущерб своему художеству, превзойдены давным-давно. Наверно, даже страстные поклонники науки, согласятся, что “в ущерб”, — лишь около двадцати картин он успел создать за свою почти 70-летнюю жизнь.

Но это, в конце концов, было личным делом художника, — как его угораздило свое любопытство к изображаемой натуре развить в неуемную любознательность к природе, к тем законам, которые управляют явлениями живого мира и неживой природы. К началу работы над “Джокондой” пятидесятилетний художник уже был многоопытным естествоиспытателем во всем тогдашнем диапазоне наук: начиная с анатомии, естественной для художника, и включая механику, гидравлику, оптику, аэрологию, геофизику, геологию, ботанику, и палеонтологию. Его главными методами в науке были опыт и “умное зрение”. А стремился он к созданию целостной “видимой космологии” как синтеза всего опытного знания.

Необычный интерес к естествознанию разлучал Леонардо с его собратьями художниками. И, быть может, именно из-за его уникального двойного дара портрет земной женщины превратился в нечто иное? На картине существо живое, хоть и не человеческое. Существо естественное, как сама Природа, какой она видится естествоиспытателю, который уже проник в некоторые ее закономерности и верит, что такого рода взаимосвязи определяют всю живую гармонию сущего. Для исследователя — “испытателя природы”, как говорили в старину, — оскорбительно звучит выражение “неживая природа”. Она живая, и узнавать законы ее жизни, понять систему этих законов — жизненное призвание естествоиспытателя.

Представим себе теперь такого вдохновенного естествоиспытателя, который к тому же наделен даром художника. Если бы ему захотелось своей рукой — рукой художника — изобразить, как он своим разумом и, конечно же, всей душой воспринимает Природу? Как он, естествоиспытатель, воспринимает Вселенную — живую, гармоничную, но не подверженную времени и превратностям индивидуальной судьбы…? Что бы тогда он мог изобразить? Например, “что-то вроде” существа, известного всем под именем “Моны Лизы”.

Так что же, “Мона Лиза” — сама Природа? Лучше сказать‚ модель Природы как целого, модель Вселенной.

Популярное в те времена понятие “аллегория” здесь ни к чему. Аллегория — из арсенала чистого художника, это лишь наглядный символ сюжета. Аллегория лишь назидательно иллюстрирует общее понятие — “Любовь”‚ “Смерть”‚ “Ревность”‚ “Меланхолия”‚ “Война”‚ “Алчность”.

А модель — из арсенала естествоиспытателя, это инструмент научного познания, инструмент исследовательского разума, основанного на опыте. Модель нацелена на главные свойства объекта, а не на внешнее подобие.

Леонардовский инстинкт художественной формы воплотил его представление о мироздании в женский облик. Этот образ чист и возвышен‚ но к нему не применимо понятие нравственности‚ как не применимо оно к Природе, как неведомо оно и любому прекрасному пейзажу.

Попытка смотреть на “Джоконду” как на обычный портрет, попытка очеловечить этот живой, но вне-нравственный образ обречена на неудачу и может создать ощущение какой-то неразгадываемой тайны. Если же взглянуть на эту картину вне рамок обычного жанра портрета, то открывается новая возможность. Зритель, не имевший душевного опыта естествоиспытателя, может примерить к себе его душевное состояние, вглядываясь в эту зримую модель Вселенной. За эту возможность нужно благодарить человека, одаренного уникальным сочетанием научно-философской мысли с мощью визуального ее выражения. Уникальным в масштабах всей истории цивилизации.

Реализацией этого двойного дара и стала “Мона Лиза”.

Личный взгляд

Такой вот личный взгляд на одну из самых общеизвестных картин подарила мне Наталья Александровна.

Меня этот взгляд, как я уже сказал в самом начале, опьянил сразу же, еще до того, как я успел обдумать его и задать себе скептические вопросы. Так бывает, когда за несколько минут быстрой ходьбы подышишь вольным воздухом.

Я понимал, что у Натальи Александровны больше прав выдвинуть этот поразительно смелый взгляд, чем у меня принять его. У нее за плечами многолетние исследования в истории изобразительного искусства, включая годы работы в Эрмитаже. Она все знает о Леонардо и его современниках — Боттичелли, Джорджоне, Рафаэле, Тициане — все, что только сохранило время. А я не был уверен, что они были современниками, что они видели картины друг друга и, кто знает, может быть и ехидничали друг о друге. По мне, каждому из них отведен отдельный зал Мирового музея изобразительных искусств.

Возможно, именно из-за моего безыскусного отношения к живописи я с такой легкостью и радостью принял личный взгляд искушенного искусствоведа. Во-первых, потому что исходным и для нее была не какая-то особая ученость, а непосредственное зрительское ощущение — “давно чувствовала, что это не портрет”. А во-вторых, потому что ее личный взгляд помог мне удалить мою личную эстетическую занозу. С тех пор как я впервые увидел репродукцию Джоконды, во мне поселилось молчаливое недоумение. Я не понимал, почему этот портрет окружен такой всеобщей славой, — никакого душевного контакта с изображенной особой у меня не возникло. При этом другие портреты Леонардо мне очень нравились, начиная с Мадонны Литты из Эрмитажа. Я думал вначале, что причина — неспособность репродукции передать какие-то особые цвета-оттенки картины. Поэтому, когда “Джоконда” приехала на пару недель в Москву, я встал в длиннющую очередь. Увы, и в оригинале между нею и мной оставалось холодное, чего-то не пропускающее стекло. Пришлось думать, что эстетику задавила мерно ступающая вереница любителей искусства, которая слишком напоминала пережитую в раннем детстве очередь в Мавзолей.

Наталья Александровна объяснила, что дело не в стекле, а в раме — я смотрел на эту картину “в рамках обычного жанра портрета”! Она эти рамки раздвинула, и я впервые был так рад пояснениям экскурсовода.

В последующие недели я не раз мыслями возвращался к этой виртуальной экскурсии и задал себе все скептические вопросы, на которые был способен.

Прежде всего мне хотелось понять, почему именно Наталья Александровна сделала это открытие, или — осторожнее выражаясь — открыла столь смелую гипотезу? Ведь за пять веков вокруг имени Леонардо пролито море чернил, изданы сотни книг.

В физике, я прекрасно знал, полного ответа на такого рода вопросы не бывает. Всякое физическое открытие рождается при соединении благоприятных обстоятельств с удачей. И — суровая правда истории естествознания — удача обычно выпадает молодым.

Когда речь идет об истории искусства или, вообще, о человекознании, возраст, скорее, в помощь, — жизненный опыт, в отличие от опыта в физике, убеждает своим объемом, а не остроумной постановкой и точными измерениями. А пожилой возраст может прибавить даже и смелости — о карьере уже не надо заботиться.

Было еще одно обстоятельство, которое благоприятствовало этой немолодой и беззаботной открывательнице в области на стыке науки и искусства. То, что на этом самом стыке она жила всю свою жизнь. Ее отец, муж, сестра и сын — люди науки. Перед ее глазами — в располагающей домашней обстановке — разговаривали и молчали, шутили и грустили многие обитатели мира науки. И совсем не обязательно было полностью понимать научную суть их разногласий и согласий, — вот ведь в мире изобразительного искусства вообще обходятся без слов. А человеческую суть науки можно понять без таблицы умножения и без научных приборов.

Люди, знающие о науке только то, что они “проходили” в школе, могут думать, что математики целыми днями проверяют и применяют таблицу умножения, а физики целыми днями измеряют и взвешивают все что ни попадя. Оказавшись на научном семинаре, такие люди с изумлением наблюдают, с какими горящими глазами там произносят непонятные слова. Как будто в зале иностранного суда или, не будь рядом помянута, на бирже (как ее показывают в кино).

Наталья Александровна могла не ходить на научные семинары, — они сами приходили к ней домой, и хотела она того или не очень, но дух научного поиска, суровые взаимоотношения эксперимента и теории и медленный рост древа познания — все это было частью ее жизни. С кем поведешься, от того и наберешься.

Предлагая свой взгляд на “Джоконду”, она в статье сказала о “второй степени понимания” и назвала это выражение “физическим термином”. Нет такого физического термина, но я догадался, почему она так считала. Это выражение любил физик — и ее двоюродный брат — академик Леонид Мандельштам. В применении, скажем, к движению камня, на первой степени понимания знают, что камень движется по параболе, зависящей от начальной скорости. А вторая степень понимания включает в себя знание того, что движение камня определяется той же самой силой, что и движение Земли вокруг Солнца, и расширение Вселенной.

Другой пример в статье Наталья Александровна — как непринужденно она говорит о геологических пейзажах Леонардо и о времени в геологических масштабах. Тут “виноват”, конечно, ее муж — видный геолог Владимир Белоусов.

Сочетание научного окружения с профессией искусствоведа помогло ей разгадать художественно-научную природу “Моны Лизы”.

Помог, наверно, и двадцатый век, который полностью раскрепостил отношения художника и модели. С прямотой, свойственной времени, разные типы такого отношения изобразил Пикассо.

Как известно, сам он руководствовался девизом: “Рисовать не с натуры, а в соответствии с натурой”. За четыре века до этого, во времена Леонардо, была немыслима столь вызывающая декларация, как и “Дама с веером”, разложенная на кубики и призмы. Но Леонардо, который своими изобретениями парашюта и вертолета опередил время на те же четыре века, мог опередить его — без деклараций — в своей загадочной Даме без веера и разрешить себе свободное отношение с натурой. Тем более, что на его родном языке NATURA означает ПРИРОДА.

Так у меня сошлись концы с концами, и я еще больше влюбился в гипотезу Натальи Александровны. С этой любовью я возвращался из России в заокеанский Бостон и думал, что один вопрос остался: как заказной портрет мог перерасти в модель Вселенной? Никаких путей проникнуть в эту тайну пяти-вековой давности не просматривалось… И мне даже в голову не могло прийти, что в этом мне поможет мой собственный сын.

Трое в одной машине времени, не считая меня

Первое, что мне бросилось в глаза дома после двухмесячного отсутствия — на самом большом нашем столе лежали две книги большого формата … о Леонардо да Винчи! Это было невероятно, но очевидно. И сын объяснил мне, что за это время у них в школе развернулся новый предмет — биография. Каждому семикласснику надо было выбрать для себя какую-нибудь замечательную личность — хоть Мэрилин Монро, хоть Эйнштейна, хоть знаменитого баскетболиста, разыскать в библиотеках сведения о выбранной личности и быть готовым рассказать об изученной биографии как о своей собственной.

Почему мой сынок выбрал Леонардо, он мне толком не объяснил. Папа тут, думаю, не при чем, — не помню, чтобы я когда-нибудь ему говорил об этом художнике. Может быть, поэтому и выбрал?

Порасспросив 12-летнего биографа о великом итальянце, я понял, что Мотя уже знает больше меня. Тогда я поделился с ним заокеанской гипотезой о Джоконде. И увидел, что гипотеза не произвела на него особого впечатления. Для особого впечатления, наверно, надо гораздо больше посмотреть картин и ближе познакомиться с наукой.

В Бостоне для этого есть два превосходных места — Музей изящных искусств и Музей науки. Но если Моте предложить их на выбор, он, думаю, предпочел бы третье место — магазинчик на углу, где установлен игровой автомат. Тут тебе и наука и искусство. Наука позволяет за четвертак оживить любого из дюжины лучших мировых драчунов, включая китайца Ли и русского Ивана, и предаться искусству мордобития — хоть руками, хоть ногами.

Жизнь была бы совсем замечательной, если бы не надо было по выходным заниматься русским языком — учить какое-нибудь стихотворение или писать сочинение на вольную, как говорит папаша, тему. Но какая уж тут воля… Его, родительская, воля, и все тут. Небось потому, что прожив в Америке целых два года, всё еще называет паунды “фунтами” да еще переводит их в килограммы.

Может быть, я и не вполне точно расшифровал мысли моего Матвея, но что-то подобное угадывалось, глядя на его творческие муки по уикендам (это слово я употребил по той причине, что нет одного русского слова, обозначающего сразу оба выходных).

Теперь Матвей уже заканчивает школу, давно проводит уикенды по своей собственной воле, и, увы, — никаких сочинений. Поэтому мне особенно приятно вспомнить тот уикенд пятилетней давности, когда Мотя заявил, что никакая вольная тема ему в голову не приходит, и потребовал тему от меня.

 — С превеликим удовольствием! — говорю я ему. — Ты много чего знаешь о Леонардо. Так, пожалуйста, выясни, верна ли гипотеза Натальи Александровны, что Джоконда — это не совсем Мона Лиза.

 — Как это “выясни”??!!

 — Ну, выскажи свое мнение и как-то его обоснуй. Или знаешь — еще лучше — садись в машину времени, смотайся к Леонардо и прямо на месте узнай, как было дело.

Страдание в глазах 12-летнего искусствоведа сменилось чем-то более светлым, и он отправился к себе за стол.

Тут надо пояснить, что в нашем домашнем хозяйстве машина времени — что-то вроде бытовой техники. Не раз она участвовала в сказках, которые я рассказывал по просьбам Моти, а иногда предлагал этот вид транспорта ему и его старшей сестричке Любе для их воскресных сочинений. Правда, пункты назначения машины времени далеко отстояли от эпохи Возрождения. Мы путешествовали на сто миллионов лет назад — в эпоху динозавров, либо всего лет на 50-70. Из первого путешествия Мотя вывез яйцо динозавра, из которого в специальном инкубаторе вырастил динозавренка и поселил его в специальном заповеднике. А в другом путешествии он, притаившись в кустах, следил за тем, как воюет с фашистами его молодой дедушка, и в случаях, когда пуля угрожала жизни деда, Мотин супер-умный компьютер своим лазером обезвреживал эту пулю на лету.

Одной из тем сочинений была встреча с их прапрабабушкой. И судя по их текстам, которые мы с женой бережно сохранили, я плохо подготовил их к этому путешествию, ничего не рассказав о тогдашней жизни и о трагической смерти — о казни — их прапрабабушки вместе с полутора тысячью ее земляков 18 октября 1941 года недалеко от родного местечка Паричи и от реки Березины. Вероятно, счел, что их сознанию слишком трудно будет вместить этот факт…

На этот раз, когда Мотя нацелил свою машину времени на 1503 год, она никак не заводилась. Он зашел ко мне и сказал, что сочинение плохо получается, но предисловие он все же написал и хотел бы сделать перерыв. И отправился — за вдохновением — в угловой магазинчик к автомату с табличкой “Mortal Combat”, что значит “Смертный Бой”. Макаренко и Песталоцци, наверно, меня бы не поняли.

Вернувшись, сынок с новыми силами погрузился в искусствоведение. Но, судя по его вздохам, что-то все таки мешало его экспедиции. Потом, вдруг, в его комнате все затихло. Я тихонько заглянул — Мотя сосредоточенно тюкал по клавиатуре компьютера. На экране я заметил только крупные заголовки — первый почему-то по-английски. А другой — “Сочинушка!” Это ничего, что в словарях такого слова нет, — зато он сумел выразить свою тоску-кручинушку.

Через какое-то время он, раскрасневшийся, ворвался ко мне с вопросом:

 — Пап, кто это был физик, который — ты рассказывал — одним ударчиком исправил сложный механизм?

Я догадался, что он вспомнил историю о том, как Капица “одним ударчиком” заработал десять тысяч фунтов стерлингов. Оказалось, что одного имени ему недостаточно.

 — А где это было и когда?

 — Капица тогда жил в Англии, в Кембридже, а год, скажем, 1930-й. А что?

Мотя исчез, не ответив и оставив меня в недоумении — как в его сочинушку о Леонардо попадет Капица?

И вот оно, это сочинение. Идеальная орфография — заслуга не Моти, а программиста, научившего компьютер проверять правописание. Ну, а знаки препинания — сложнее, поэтому, вы уж, пожалуйста, запятые, тире и двоеточия ставьте сами, где хотите.

Leonardo da Vinci and Mona Lisa

Предисловие

Сочинение, которому предстоит быть написанным, включает важную и интересную информацию об очень знаменитом художнике и изобретателе Леонардо Да Винчи. Мое сочинение еще включает в себя объяснение портрета Моны Лизы. Ее странную улыбку и вообще выражение лица. В моем сочинении я буду узнавать об этих вещах. На моей машине времени я полечу в 1452 год (в котором Леонардо родился), и с того года я буду наблюдать за Леонардо и Верроккьо (учитель Леонардо) и буду стараться разузнать как можно больше про Мону Лизу.

Сейчас я сижу у себя за столом и думаю, пишу. Мне надо очень хорошо продумать, как состоится моя поездка во времена Леонардо. Я пишу ужасно много вопросов, которые я планирую задать Леонардо. Вы можете думать, почему мне вдруг понадобилось увидеть его. Я отвечу. Недавно в школе мы проходили биографический проект. Каждый из нас должен был выбрать какого-нибудь известного дядьку или тетьку и по книгам надо было узнавать как можно больше про них. Мне перепал Леонардо да Винчи. И это вся моя история. Во многих книгах, которые я читал, в тексте я видел, что когда описывали Мона Лизино выражение лица, то всегда говорилось что она имеет очень “странную” улыбку. И вообще некоторые говорят, что это не портрет а черт знает что. Так вот я решил это все проверить. Я полечу к Леонардо на моей машине времени и все осуществлю. И сейчас я отправляюсь в поездку. Ой, я совсем забыл рассказать вам про мою машину времени, но время поджимает. Я очень хочу пойти на автомат. Продолжу свое сочинение после.

Моя машина времени — это довольно большая кабинка, которая существует только когда я пишу сочинения про древние или будущие времена

Сочинушка!

В тот же день примерно в два часа я попрощался со всеми и сказал: “Я приеду как только выполню то что мне надо”. Я взял мой листок с вопросами, еще раз попрощался со всеми и наконец-то залез в свою машину времени. Сел на свой маленький стульчик и компьютер сразу же меня спросил “В какой год, Матвей, ты желаешь попасть?” Я ответил: “1503 в Италию в город Винчи”. Как только я закончил проговаривать мой ответ то сразу же двери закрылись, какой то странный звук пронзил мои уши, он все становился громче и громче а потом постепенно стал замолкать. Потом компьютер мой сказал: “Все, мы приземлились!” Я радостно открыл дверь, и увидел что какая-то Мадам проходит мимо моей машины. Я быстренько взял мой переводительный аппаратик и настроил его на английско-итальянский, и когда эта Мадам подошла близко ко мне, я спросил : “Извините, вы не знаете как я могу добраться до Леонардо да Винчи”. Через несколько минут, когда она закончила рассматривать мою машину и мои компьютеры, она наконец ответила: “Леонардо здесь больше не живет, он давно переехал во Флоренцию”. Я сразу же вспомнил что Леонардо действительно жил в Италии только двенадцать лет а потом переехал во Флоренцию к своему отцу. Я сказал: “Спасибо” и сел в свою машину, но вдруг эта женщина спросила меня: “Что это за такая странная машина в которую ты садишься?” Я был поставлен в тупик ее вопросом и просто ответил “Это очень сложно объяснить”.

Когда я прибыл во Флоренцию, я спросил у нескольких людей как добраться к Леонардо да Винчи. Восхищаясь моей “странной” машиной, они отвечали на мой вопрос. И наконец-то я добрался до Леонардо да Винчи. Мне было очень боязно постучать в дверь его дома но я постучал и дверь открылась и Леонардо оказался на пороге и сказал “Проходите, проходите в дом”. Когда я вошел в Леонардин дом я был восхищен тем что во-первых я увидел Леонардо по настоящему и я увидел Ла Джоконда. Настоящая Мона Лиза! Когда я собрался с духом я сказал: “Леонардо, мне надо с тобой поговорить”. Он возмущенно сказал: “Кто ты? Я тебя даже не знаю!” Я ответил: “Вот поэтому мне и надо с тобой поговорить”. Леонардо был заинтригован, поэтому он сразу сказал: “Ла Джоконда, я думаю, что мы продолжим этот портрет завтра”. Она сказала: “Хорошо” и молча ушла. Вскоре после этого Леонардо сказал: “Садись. Ну что ты хотел мне сказать, чужеземец?” Я ответил: “Я из будущего. Я сюда прилетел чтобы узнать побольше про Мону Лизу”. “Я тебе не верю мальчик. Если ты приехал из будущего то тогда почему же ты не повезешь меня в будущее?” Я сказал: “Хорошо”. Мы забрались в мою тесную кабинку. Первая вещь, которую мой “SUPER PC” спросил, была: “Максимальный вес который я могу поднять это 200 паундов. Лететь или нет?” Я сказал “Да”. Я знал, что я рисковал, но я не мог сказать: “Нет”. Мы полетели. И вдруг что-то случилось!

Когда машина совсем затихла и все компьютеры зависли, было ясно что мы тут останемся НАВСЕГДА. Я вышел из моей машины времени и у прохожего спросил: “Извините, вы можете мне сказать, где и в каком году я нахожусь?” Подумав, что я ненормальный, он, не ответив, быстро побежал. Такую же вещь я спрашивал у нескольких других людей, из которых один мне ответил: Англия, Кембридж, 1930. Мне показалась эта дата знакомая и наконец я вспомнил: Как раз в этот год знаменитый Капица починил очень сложный механизм одним стуком.

Я сказал Леонардо быть в кабине, а сам пошел в город. Там я встретил Капицу. На моих глазах одним ударом он починил механизм. После этого я подошел к нему и сказал “Извините, вы можете починить мою машину?” “Если ты меня вознаградишь, то да”. Я ему сказал, что смогу отвезти его в будущее. Он обрадовался, все сделал и мы улетели домой.

Когда мы приехали, то все были рады, что мы наконец-то прибыли. Всем были очень интересно выслушать мою историю. Особенно всем было очень интересно услышать, как Капица починил мою машину. В самом деле он починил машину времени одним ударом, но вы спросите “как же интересно три человека попали сюда, когда даже два не могли?” Так вот, когда я спросил компьютера, сколько максимально может он поднять? то он сказал “Теперь 1000 паундов” вот и вся история.

А теперь про Леонардо да Винчи! Наконец-то мир знает правду насчет Моны Лизы. Передаю правду в точных словах. “Дорогие люди, я Леонардо да Винчи, хочу поведать Вам историю про мою знаменитейшую картину Мону Лизу. В 1503 году ко мне в дом кто-то постучался, я открыл дверь и увидел женщину. Я ее пригласил войти в дом, и она мне объяснила что она хочет портрет”. Через некоторое время когда разговор подошел к концу, женщина спросила: “А когда вы сможете начать рисовать мой портрет?” Я ответил что не смогу приступить к портрету в ближайшее время, а примерно через два-три месяца. Но когда она назвала цену, я быстро сказал: “А вообще давайте начнем сейчас”. Примерно через месяц я начал замечать что у Джоконды есть какое-то недоверие по поводу ее портрета. И в один прекрасный день она мне сказала что ей не нравится как я рисую! В тот же момент я ее прогнал и потом дорисовал этот портрет как я считал нужно”.

После этого я отвез Леонардо и Капицу на день раньше чем все это случилось, на день раньше, чем они узнали меня.

КОНЕЦ!

***

Конец, говорят, делу венец, а устами ребенка, говорят, глаголет истина. Если так, то, возможно, Мотя и угадал, как портрет женщины мог превратиться в образ Вселенной. И тогда становится более понятной загадочная улыбка Моны Лизы.

Умудренный книжными знаниями историк может, конечно, слегка поправить гипотезу 12-летнего путешественника во времени. Его предположение, что в 1503 году в дом Леонардо постучалась женщина, заказала свой портрет, а через месяц выразила недовольство изображением, противоречит свидетельству Вазари и тогдашнему поведению женщин не королевских кровей. Постучаться мог муж этой женщины, и он же мог выразить претензии к изображению. Но суть гипотезы моего сыночка это не меняет. Он, к своим 12 годам, хорошо знал только одну женщину — свою маму, которая отважно преодолевала самые разные жизненные препятствия. В том числе такие, о которых Мотя не мог знать, но и в обыденной жизни первых лет эмиграции примеров ее смелости хватало. Я знаю гораздо больше, и с благодарностью посвящаю этот рассказ светлой памяти его мамы и моей жены Светланы, которая, самоотверженно поддерживая наш семейный очаг, еще и помогала мне в расшифровке аудио-бесед с замечательными людьми предыдущих поколений.

P.S. Статью Натальи Александровны Белоусовой «О ‘Джоконде’» я опубликовал (с ее согласия) в журнале «Знание-Сила» (1996, №12, с. 78-87), а мой рассказ, датированный июлем 2000-го, почему-то не был опубликован. Узнав, что в декабре 2024 года намечается юбилей славного журнала «Семь искусств», я перечитал старый текст, подредактировал и предложил Евгению Берковичу, главному редактору журнала, в каждом номере которого наука встречается с искусством и с жизнью.