Под утро снилось, что меня убьют:
ворвутся в арендованный уют,
направят ствол без всяких «Приготовься».
Сплетутся воедино времена,
окажется, последняя война —
она сейчас и не кончалась вовсе.
Юлия Драбкина
ПОД УТРО СНИЛОСЬ, ЧТО МЕНЯ УБЬЮТ
Поутру зима протирает рожки,
выдувает фьюжн на губной гармошке,
вынимает силою из постели
и выводит за руку на порог.
С нутряным задором, как у мальчишки,
тычет в бок меня, мол, чего молчишь ты
(от тычков ее синяки на теле).
«Говори, ты ж можешь!» — ей вторит бог.
У земного бога очки и перхоть,
я ему скажу: «Ты не ври теперь хоть,
что ж ты гнал-то, мать твою, «нету смерти»?
И тебе не стыдно? В глаза смотри!»
Я его спрошу: «На твоей планете
почему, зачем умирают дети,
почему по новой твоей оферте
выживают орки и упыри?»
Я беду словами сказать могла бы,
каб не эта злая худая баба,
что глядит, страшна, как улыбка слепка,
за спиной размазавшись по стене.
Только смерть на сердце моем открытом
держит пальцы, скованные артритом,
даже если сплю, даже если крепко,
даже в те минуты, что ты во мне.
И умолкну я, говорить не вправе,
и умолкнет бог, преуспев в растраве,
и присядет медленно на дорожку,
оглушенный мякотью тишины.
В ней пустой беззвучно уходит поезд,
оставляя нас в мерзлоте по пояс.
И зимы на солнце сверкают рожки,
будто просто утро и нет войны.
***
Отпустив наугад по земле путеводный клубок,
мимо дома призрения в ночь совершая прогулку
под симфонию Шуберта, в шубу укутанный Бог
заскочил размочить старикам зачерствевшую булку.
А в него разрывные осколки летят из пращи,
а вокруг — дымовая завеса и воздух смердящий,
одичавшие люди орут, у Пандоры стащив,
и в бездонный, как будто в игрушечный, прыгают ящик.
По углам разливается бабий отчаянный плач,
извлекая фальшивые звуки из рваной гармошки,
между мертвыми кружится в танце веселый палач —
отбивают чечетку копытцами тонкие ножки.
Бог стоит, наблюдает, как будто бы ждет, терпелив,
атмосферу безумия эту собою не нарушив,
но сбегаются дети и, гостя на лавку свалив,
разбирают по крохам его онемевшую душу.
Так, раздав без остатка себя, будто хлеб на войне
погибающим птицам, своим обратившись фантомом,
он неслышно выходит в мороженый хруст простыней,
затворив за собою засов человечьего дома.
И стоит на крыльце, как уставший земной человек,
прислоняя ко тьме одинокое старое тело,
и молчит, и глядит, как замедленно падает снег
на другой, параллельной его, стороне от обстрела.
***
Под утро снилось, что меня убьют:
ворвутся в арендованный уют,
направят ствол без всяких «Приготовься».
Сплетутся воедино времена,
окажется, последняя война —
она сейчас и не кончалась вовсе.
Батальное брутально полотно,
бездарное снимается кино:
с подачи сумасшедшего помрежа
на фоне замаячит Бабий Яр,
смешавшись с хендехох, аллахакбар
внезапно музыкальный слух мой взрежет.
Так. Извернуться, что-то взять с собой:
кораблик деда, бантик голубой,
густое эхо дачного колодца,
апрельский день без куртки, налегке,
клинок сосульки в детском кулаке —
все в памяти мгновенно пронесется.
Я вдруг пойму, что эта жизнь прошла,
седьмого окаянного числа
зарубки оставляя на рассвете,
что весь хрустальный мир лежит за мной,
и память мамы с папой за спиной,
тифозных и голодных в сорок третьем.
Подрастеряв словарь, я в простоте
залепечу, но нет — слова не те,
и задохнусь, и будто слоем пыли
затянет боли черное стекло.
И я проснулась враз. И отлегло.
И оказалось, что меня убили.
