Текст, возникая под твоими собственными руками на твоих собственных глазах, — соблазняет, завораживает, гипнотизирует, околдовывает, подчиняет себе, лишает воли. Охваченный страстью к собственному увеличению и размножению, он, как хищное растение — мушек, втягивает в себя своего изготовителя, хрустит его костями, высасывает его соки. Нужды нет, что, насосавшись наших соков, текст-однодневка увянет стремительно — куда стремительнее, чем мы прожили бы без него.

Ольга Балла-Гертман

ДИКОРОСЛЬ

(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)

Об освобождающем

Накапливает себя декабрь, терпеливо и внимательно. Плотный, весомый, основательный месяц.

Надёжный, надёжный запас декабря (что-то вроде больших мешков с мукой), — и кажется, будто его долго ещё не растратить.

Ничего нет — подумаешь, летя сломя голову к концу своих дней, — драгоценнее остановки времени или хотя бы громадного его замедления.

Очень освобождающий опыт, никакой скорости с этим не сравниться.

Об изначальном

У людей — по обе стороны линии, расколовшей нынешнее общество, — включилось мифологическое мышление, гораздо более мощное — потому что более древнее — чем разум, который не справляется (и который вообще устроен так, что неведомым для себя образом обслуживает собственные доразумные основы).

(Разумеется, я тут никакое не исключение, просто я из тех, кто вроде бы отдаёт себе отчёт в том, что это так, — и разумеется же, что при всём отдании себе отчёта устранить это мы не можем в простое следствие того, что оно сильнее, больше, изначальнее нас, — с другой стороны, нет возможности исключать, что и не следовало бы).

С мифологическим мышлением в каком-то смысле легче, потому что оно работает за тебя, там веками сложившиеся матрицы и механизмы, которыми они порождают образы перед нашим внутренним взором.

(Так и хочется сказать, что эти априорные формы специально созданы, чтобы справляться с тем, чего разум не вмещает).

К пониманию истинной природы вещей, если таковая существует, это не имеет никакого отношения.

О спасении души

А зачем нужно иметь внутри себя правильное — то, которое ты искренне считаешь правильным — мнение о происходящем независимо от того, что от твоих внутренних решений ничего в большом внешнем мире не зависит и независимо же от того, какое отношение твои внутренние решения способны иметь к Объективной Истине (спойлер: примерно никакого)?

А для спасения души.

Потому что честность перед собой, основа всех прочих честностей, — добродетель.

Ночь, которая всегда с тобой: о демиургических проектах

Дерзни я создавать мир, непременно стоило бы устроить в нём по меньшей мере два параллельных потока времени (можно, конечно, и больше, но уж два — обязательно): один, «светлый», — для всякого рода занятий, связанных с социумом, другой, «тёмный» — только для работы (которая лишь по видимости — устройство дел, связанных с социумом, на самом же деле она, как давно известно, — устроение исключительно собственного внутреннего пространства и ничего более). И пока человек находился бы в одном из этих потоков, в другом время для него не двигалось бы, и можно было бы, проработав всю ночь, вернуться в ту же точку нерастраченного утра, из которой ушёл. С другой стороны, унырнуть в «тёмный» поток — и тебя настолько не видно, что даже не заметно твоего отсутствия. Ночь, которая всегда с тобой.

Отчаянно этого не хватает.

И он у нас в крови

Отношения человека с работой вообще, с текстом в особенности — чистый эрос. Родственный, как и положено эросу, — погибели.

(Не говоря уж о том, что потребность в работе, в выделывании текста — попросту физическая. Не работаешь — не только растут, достигая невыносимых степеней, тревога и чувство вины, — возникают и чисто телесные неуют, неудобство, нехватка, потребность чувствовать текст собственными руками, придавать ему форму, принимать его форму, следовать за нею. Это уже не об оправдании, это вообще не о смысле — но о требуемой всем психосоматическим организмом форме существования, о положении тела во времени-пространстве. Нет сомнений в том, что во время работы в кровь вбрасываются какие-то — провоцирующие зависимость — вещества).

Текст, возникая под твоими собственными руками на твоих собственных глазах, — соблазняет, завораживает, гипнотизирует, околдовывает, подчиняет себе, лишает воли. Охваченный страстью к собственному увеличению и размножению, он, как хищное растение — мушек, втягивает в себя своего изготовителя, хрустит его костями, высасывает его соки. Нужды нет, что, насосавшись наших соков, текст-однодневка увянет стремительно — куда стремительнее, чем мы прожили бы без него. Ему нужно получить своё здесь и сейчас, и он требует, и он получит требуемое, и мы отдадим ему всё безропотно, и сами предложим ещё, и будем горько сокрушаться, если он не возьмёт. Но он милосерден.

Он возьмёт.

В крови у нас и он

С другой стороны, подобно тому, как существует воспетый классиком блуд труда, есть и — гораздо менее отрефлектированный на общекультурном уровне — блуд познания: познание без обязательств, гедонистическое познание ради процесса, вне этических координат, нахватывание и накапливание самоценного, тупикового = никуда не ведущего знания. В каком-то смысле, пожалуй, можно говорить даже о злокачественном знании, злокачественном его накоплении. О паразитировании на том веществе жизни, которым образуется знание, о растрате его, драгоценного и единственного, попусту.

К психопатологии обыденного: будни лентяя-трудоголика

…и что делает человек, у которого упорно и безнадёжно не пишется — не думается, не чувствуется, не воображается, ни черта вообще — срочно требуемый текст? — Кто бы сомневался: он пишет другой. Сладчайшая форма прокрастинации, убедительнейший вид самообмана: убегать от одной работы в другую (и от всего, что не работа и не получается никак — в то, что хоть в каком-то смысле работа и способно хоть как-то получиться).

И об универсальном

…ну и ещё, наконец: работа — иносказание для всего остального. Форма его инопроживания, иноустроения, инодостижения, подобно сновидениям и мечтам. Говорение о работе, как говорение о погоде (но лучше, насыщеннее, интенсивнее), — способ говорить о чём угодно, близкий к универсальному.

О бессмертии

…да не только литература с иными искусствами — попытка бессмертия (по мне, разумеется, прежде прочего литература, но это исключительно вследствие персональной восприимчивости, — музыка как претендентка на бессмертие была бы, мнится, куда уместнее), и даже не они в первую очередь. Всякий человеческими руками изготовленный предмет вообще — физически ощутимое усилие бессмертия. Всякая вещь — напряжённый мускул бессмертия, упрямое его доказательство, попытка остановить время — притом в его сиюминутности, загустить его, отвердить. И что вы думаете? — вещам это удаётся, — куда вернее, чем идеям и ценностям. Время в вещах течёт медленнее, чем в нас. Оно вязнет в них. В иных не течёт вообще.

О размерах личности

…и стоит начать печалиться о том, что вот же имеют люди возможность ездить по разным, особенно европейским странам света (и вследствие того, ну разумеется, становятся внутренне огромными личностями, иначе для чего же ещё ездить, всё остальное не стоит труда), а ты уже в силу простого отсутствия средств (которые хоть что-то позволили бы), не говоря об иных, многое осложняющих обстоятельствах, — сидишь тут (пределы отечества тоже кое-что позволяют, но ведь это же всё рамки по большому счёту привычного, привычное не растит — растит только вызов, притом, конечно же, культурного порядка: а впечатления от инокультурных стран именно что ставят человека перед очень крупными задачами — восприятия, понимания) и потому мелкое ничтожество еси и никогда ничем другим не будешь, — немедленно вспоминаешь и о том, что вот, например, Вася Бородин вообще никуда не ездил, даже в Петербурге никогда не бывал в силу именно настоящей бедности, — а был одним из мощнейших поэтов своего времени и личностью совершенно огромной — без всяких пространственных и транскультурных перемещений. И почему-то это утешает.

Так что если уж кто вдруг мелкое ничтожество, то явно не от нехватки перемещений в пространстве и этих, как их, впечатлений. Потому что не из впечатлений себя человек делает, а — как ни казалось бы это парадоксальным — из самого себя.

(Ну, о неврозе «роста» и «крупности», о неврозной его природе, об осознании этой природы — и не говорю).

Наша маленькая вечность

…и ничто, ничто так не веселит, — ни вино, ни еда, ни иные радости земные, — как текст, несущийся от истока к устью и каждой новой, свежей буковкой обещающий освобождение от него — и от мучительного чувства вины, неизменно сопровождающего ненаписанность, не-вовремя-написанность текста. Чем быстрее несётся — тем безудержнее эйфория. В каждой буковке набухает и расцветает сияющее будущее (которого мы, конечно, вовек не достигнем, — но разве мы знаем, разве думаем об этом, когда пишем текст? — Да никогда!). Текст морочит и кружит нам голову призраком свободы и оправданности, — которое, конечно же, оборвётся, как только мы поставим в нём точку, отправим его работодателю и обнаружим себя перед необходимостью написания следующего текста. Но ведь этого никогда не будет, правда же?

Каждый текст — маленькая вечность в себе. Он самодостаточен. Каждый — навсегда.

К практике текстообразования: о прагматическом гедонизме

Затем (да единственно за этим!) и стоит писать тексты любой степени подённости и сиюминутности: (единственно!) для (почти беспричинной) радости и почти беспричинной же лёгкости, которые охватывают тебя, когда ты их заканчиваешь и сдаёшь. Радость и лёгкость тут именно что беспричинны: изготовляемые тобою тексты слишком незначительны сами по себе для того, чтобы быть их причиною (много им чести), — но нужны при этом радость и лёгкость как воздух. И если их по изготовлении очередного текста оказывается слишком мало (а неизменно оказывается именно так), — берись же за следующий. Желательно немедленно.

Так, глядишь, и сделаешь хоть что-нибудь.

О формах утешенья

А уж как утешает процесс собирания текста из прежде наработанных фрагментарных заготовок, как организует (и даже стимулирует) он мышление сам по себе: начинаешь видеть между этими фрагментами связи, заращивать пустоты — они практически у тебя на глазах сами начинают зарастать. Формулировки твердеют прямо под пальцами. И вот она тебе, вечно чаемая, вечно вожделеемая цельность, живой опыт её.

Кто бы сомневался, что в этом есть азарт. И, конечно, лучше (чище, тоньше, точнее) предрассветных часов в этом смысле ничего не придумаешь.

Сопоставляя размеры

Есть люди, которые больше своей работы, есть те, что равны ей, и есть те, что меньше её.

Я, конечно, много меньше.

Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи.

В бутылку и по волнам

Всё, что происходит — и не происходит — с тобой, — не только ли повод для смысловой работы?

Ответ на вопрос, зачем смысловая работа, представляется самоочевидным: положи в бутылку, пусти по волнам — кому-нибудь пригодится.

Об удерживающих матрицах

Ловлю себя на том, что всякий город, в котором мне случилось быть, воспринимаю и вспоминаю прежде всего на фоне работы, которую я, будучи там, делала — совершенно независимо от степени её важности, зависимо единственно от уровня связанного с нею напряжения (на фоне сочинявшихся там текстов к очередным дэдлайнам, которые — и тексты и дэдлайны — давно уже растворились в Лете), в едином комплексе с этой работой. Именно работа (а даже не фоновое чтение — если оно, конечно, не работа), будучи областью наибольшей интенсивности, образует матрицу, на которой собирается и держится всё впечатление даже не от города только, а от всего соответствующего участка жизни, — формы напряжения, распределения его задают форму всему этому участку.

Так когда-то помнились периоды жизни по влюблённостям и любовям к разным их адресатам, — поскольку наибольшими интенсивностью, напряжением и чуть ли даже не осмысленностью мнилось, а тем самым и придавало жизни форму именно это.

Так реки выдалбливают течением русла в земле, потом, высыхая, покидают их, — а русла остаются.

О самообольщеньи

Чудовищная в своей ослепляющей силе, мифологического масштаба иллюзия, согласно которой любовь к чему бы то ни было (не «деятельная», что ещё как-то понятно, а чистое внутреннее чувство в той ситуации, когда ничего не поделаешь) способна самой силой своей уберечь объект / адресата её от катастрофы и исчезновения. Иллюзия дремучая — но мнится-то, вопреки всем очевидностям, именно так.

В ограде отражений

Настоящие (даже не высшие, хотя почему бы и нет, — не получается, надо думать, почти ни у кого) мужество с достоинством состоят в том, чтобы жить без надежды, не обольщаясь ею, не утешая себя сказками о лучшем будущем вообще и не будучи в зависимости от этих сказок и от утешения ими. Хотя бы уже, например, потому, что жизнь имеет смысл (и ценность) независимо от того, что станется с нею в будущем и сколько вообще ей предстоит продолжаться, она имеет его — весь! — каждую секунду. Смысл имманентен жизни, она и есть смысл, именно поэтому так настойчив и неотвечаем, отвечаем многократно и никогда не достаточно вопрос о её смысле, — так человек не может видеть себя извне, если, конечно, не имеет зеркала. Вот, все ответы на вопрос о смысле жизни — это просто разные зеркала, из разного материала, которые по-разному отражают и по-разному (и неизбежно) искажают. Поэтому очень наивно принимать (неминуемо частичные и искажённые) отражения за отражаемое как таковое.

Событие отсутствия

Лишённость чего бы то ни было, по твоему разумению, важного, непрожитость, невозможность, недостижимость этого важного — тоже опыт, полноценный опыт. Это не пустое место, это событие: событие отсутствия, у которого своя феноменология. Этот опыт не должен быть пренебрегаем, а должен быть, напротив того, прочувствован и продуман в этом качестве, с использованием — по крайней мере, с выявлением — его смыслового потенциала.

Нарастить

…постоянное превозмогание себя, отчего порог этой самой себя стесался, искрошился, потерял чёткость. Начал утрачивать (необходимые) защитные функции — то главное, если не единственное, ради чего он вообще существует.

Потворствованием себе, хождением у себя и собственных (неудобных для социума, рассогласовывающих с ним, вываливающих из него) причуд на поводу он наращивается.

Календарное

Как хорошо, что год кончается, имеет свойство кончаться, — благодаря этому его можно обозреть как целое, распределить в нём, на обозримом и ограниченном пространстве, формирующие усилия, рассчитать их. Чем меньше формируемого пространства — тем яснее и проще. И в самой ограниченности этого пространства, в самом его плавном убывании есть что-то успокоительное, защищающее, — освобождающее. От всего, что за его пределами.

В сущности, жизни в целом касается точно то же самое.

Об иллюзиях

Что милее всего в Новом году как замысле, умысле, вымысле и рутинной практике? — Конечно же, иллюзии. Он — такая специальная питательная среда для их культивирования.

Без иллюзий человек беден, как каменистая пустыня, как чёрная от темноты улица, на которой погасли все новогодние огни. Так беден и скуден, что едва существует, что остаётся только неосуществлённой возможностью самого себя.

Существенную, существенную часть праздника — новогоднего в особенности — составляет разлитое по его окраинам, старательно и избыточно накачиваемое ожидание, перемена качества времени вокруг него, особенный тип душевных упражнений в настраивании, терпении, рассчитывании скоростей внутреннего движения. Я-то вообще подозреваю, что это в нём главное; сам же праздник — только (необходимый, конечно, иначе вся конструкция держаться не будет) стимул к (правильному) распределению напряжений. Он — такая машина для вызывания из человека нужных чувств, которые сами по себе, пожалуй, и не вылезли бы; для регулярности их проживания. Разные стороны и уровни человека требуют быть прожитыми, вот праздник это и устраивает — в случае Нового Года и старшего брата его, Рождества, например, — для чувства чуда и радости. Простая картонная декорация, а выглядит как настоящая — потому уже, что чувства настоящие всегда, на что бы они ни проецировались.

С приближением праздника — совершенно независимо от твоего собственного отношения к нему, от степени серьёзности этого отношения — воздух наливается радостью: беспричинной (праздник — не причина, он — повод), самоценной, золотистой. Для-всех-даром, только вдыхай. Господи, почти уже на пороге седьмого десятка лет вдруг понимаешь седеющей башкой самоочевидное: праздник ведь — как тип затеи, так сказать, — терапевтичен. Содержания и привязки его здесь почти ни при чём, они глубоко вторичны и в конечном счёте взаимозаменяемы. Праздник спасает нас от самих себя, по крайней мере предлагает орудия для такого спасения. Не принять его, с его условностями, обманами и самообманами — ну, можно, конечно, но ведь разрушишься же.

Шкаф и его полки

Понятно, что на Новый год множество действий (включая и нарезание оливье, и поедание его) имеет ритуальное и в этом смысле обязательное значение: не проделал — не прочувствовал всего, что положено чувствовать в такой ситуации. Прелесть же ритуально-обязательного (кстати, по крайней мере по идее, изымающего человека из иных, ещё жёстче обязательных контекстов. Переключение с одного типа обязательности на другой, ну да) ещё и в том, что на его полках, как в шкафу, в углах этих полок можно разместить многое необязательное, распихать его по этим углам, храниться будет — надёжнее некуда. Необязательное нуждается в обязательном, как в (защищающем, поддерживающем, задающем форму) футляре. И чем оно жёстче, тем надёжнее всё нужное (то есть всё ненужное — отплясывающее внутри обязательного свою свободу) там держится.

Примериваясь к новогоднему странствию

В разрывах обыденного защищающего порядка становятся видны основы жизни — неустранимое, неотменимое (то, по крайней мере, что таковым кажется, — тоже немало). В разодранности более-менее приятных глазу покровов — честная грубая изнанка. Можно, конечно, не видеть, но лучше посмотреть и даже всмотреться.

Ради этого — именно ради этого — обыденный, благословенный, золотистый порядок жизни есть смысл разрывать собственными руками. Прочувствовать усилие раздирания, да; сопротивление материала, в том числе — в первую очередь — себя как основного из всех материалов.

(Подтверждая тем самым, разумеется, одновременно — одинаковы их приметы — и эфемерность, и драгоценность всего разрываемого; приносимого практически в жертву. Неценное в жертву не приносят).

С другой стороны,

думается: я уже столько видела мира, что он может уже и просто мне сниться, не будучи чувственно воспринимаем. Его, насмотренного, хватит на много, много, много снов.

Это ли не свобода.

Повторяя и повторяясь

Вот так и достигаешь того верного признака старости, в соответствии с которым не хочется перемен — вообще никаких (разумею перемены в ближайшем окружении и в устройстве собственной жизни; о переменах исторических имею иное чувство). Вот он, корень старческого консерватизма: не только труднее отвыкать-привыкать (с другой стороны, это по крайней мере отчасти компенсируется умением прикладывать усилия и критически относиться к чему бы то ни было, включая и прежние свои привычки), но слишком знаешь, как хрупко всё сущее — вот и дрожишь над всем подряд, хотя уже умеешь этого не показывать.

О своевольном

Неориентируемость в собственных книжных зарослях неравномерна. (При достижении определённых объёмов — в каждом случае, надо полагать, индивидуальных — книжное собрание или, вернее, скопление перерастает контролирующие возможности владельца и его способности к ориентированию). Прочитанные книги, расколдованные, перешедшие из неисчерпаемой области возможности в утлую плоскость обозримой реальности, те, контроль над которыми ослабевает, обычно по прочтении бывают куда-нибудь засунуты — и находятся потом гораздо труднее, чем непрочитанные, пребывающие ещё целиком в пространстве обещания, надежд, волшебства и — почему-то, вследствие того, напряжённого контроля. Нахождение прочитанной книги — большое достижение (на самом деле, думаю, это просто снисходительная уступка хаоса растерянному перед ним человеку: ну ладно, так уж и быть, мол, нá тебе…).

Да, бывает, что непрочитанные книги тоже таинственным образом исчезают из поля зрения. Но это уж они сами, тут я не виновата.

Разгребая книжный хаос

Человек (чувствуется навязчиво; есть, то есть, такие мысли, которые врастают в состав чувств и определяют его) — это то, что постоянно выволакивает себя из хаоса и небытия; само то усилие, которым выволакивает. В той мере и человек, в какой выволакивает, — и длится ровно столько, сколько длится усилие выволакивания. Это — усилие быть, ходячий спор с небытием и невозможностью, тогда как всему остальному сущему бытие даётся само собой, даром.

Пока этого не делаешь, находишься не в человеческом состоянии, а в предчеловеческом. В состоянии возможности.

Кстати, не факт, что именно там и не стоило бы оставаться.

Наливаясь зрением

Уже совсем, совсем скоро останется в году столько дней, сколько у человека глаз. Затем он окривеет, станет одноглазым, в новогоднюю ночь вовсе ослепнет, потом разлепит один глаз, затем вытаращится в оба — и далее будет делаться всё более и более многоочитым. Наливаться зрением.

(продолжение следует)