СЕМЬ ИСКУССТВ

Это был характер, сотканный из парадоксов. Как бы он сам сказал, «из великих противоречий». Старость он мог бы провести в почете, окруженный учениками и литературоведами, а он сознательно всем этим пренебрег. Человек хорошо известный и на родине, и в среде эмигрантов, он славы, публичности избегал. И часто по­вто­рял: «Быть знаменитым некрасиво».

Анна Тоом

«НЕ БЫЛО, НЕТ И НЕ БУДЕТ ВОВЕК»

Воспоминания об Александре Петровиче Межирове

Диалоги с поэтом

(отрывок)

Мне было десять лет, когда я впервые услышала это имя Александр Петрович Межиров. Только фамилия тогда звучала иначе – с ударением на втором слоге – Межѝров. Так произносила ее моя школьная подруга, отец которой приходился Межировым родственником. Родные, как им и полагалось, встречались, общались, и, возвращаясь домой, родители подруги еще долго что-то вспоминали, обсуждали, а отголоски тех взрослых разговоров звучали в нашей детской компании.

Он был к тому времени уже очень известен. Им гордились, по нему равнялись, к нему шли за советом. Не раз я слышала от своей Наташки «Межиров считает», «Межиров сказал…». Подруга у меня была необыкновенная – она писала стихи. И ее стихи носили на суд Александру Петро­ви­чу.

Прошли годы. Я вышла замуж. Помню, как на дне рождения у деда моего мужа поэта Павла Григорьевича Антокольского собрались его друзья и коллеги. Пришли Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, пришли поэты старшего поколения и среди них Межиров. Я тогда впервые его увидела.

Когда он вошел, все уже сидели за столом. Павел Григорьевич заметно обрадовался и указал ему на почетное место возле себя. Не сказать, чтобы что-то важное между ними говорилось в тот вечер. Им просто было хорошо друг с другом. Антокольский его любил. Не только потому, что ученик и фронтовик, а к фронтовикам у Антокольского, поте­ряв­шего на войне сына, было особое отношение, – просто они были родствен­ными душами.

Я смотрела на него и не могла оторвать глаз. Он оказался человеком неотразимого, просто магического обаяния. Он пробыл часа два. За это время не проронил ни слова. Временами только еле заметно улыбался или кивал. И ни единого слова! Но внимание большинства присутст­вую­щих было приковано к нему.

Когда гости разошлись и Павел Григорьевич спросила: «И кто же вам больше всех понравился?» «Александр Петрович Межиров», – не задумы­ва­ясь ответила я.

Я встречала его еще несколько раз в Москве: сначала – на юбилейном вечере Антокольского в Центральном Доме Литера­т­о­ров в 1976 году, потом, уже в середине восьмидесятых, – на вечерах памяти Антокольского, которые устраивал Андрей¹ в разных домах творчества. На этих вечерах Александр Петрович читал стихи. Читал он всегда одно и то же – отрывки из поэмы Павла Антокольского «Сын». То, как он читал стихи – еще одно незабы­ваемое впечатление.

Вова, я не опоздал, ты слышишь?
Мы сегодня рядом встанем в строй.
Почему ты писем нам не пишешь
Ни отцу, ни матери с сестрой?

……………………………………………………………..

Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?

………………………………………………………………

Прощай, мое солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек…

………………………………………………………………

Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолеты туда не летают.
Прощай, никакого не сбудется чуда,
А сны только снятся нам, снятся и тают…²

Для Александра Петровича, прошедшего войну, много личного было в этих строках. Никто из современников не произносил их со сцены проникновеннее, чем он. Всякий раз, обернувшись в зрительный зал, я видела: люди плакали – женщины, мужчины.

А вот убедить его выступить с воспоминаниями об Антокольском Андрею не удалось. Он такого рода публичных откровений не любил, избегал. Потом Андрей составил сборник воспо­ми­наний поэтов о своем деде, и Межиров – единст­вен­ный из учеников Антокольс­кого, кто не написал ни строки. «Почему, Алек­сандр Петрович?». Он вздыхал: «Слога нет».

Его стихией были стихи. И читал он их – свои ли, чужие ли – в совершенно особенной, никому другому не свойственной манере. Обычно стихи читают бегло. Он произносил их медленно, четко проговаривая каждую фразу, выделяя каждое в ней слово – так, что слышен был весь звуковой ряд, – каждое слово становилось ценным и осмысленным. И все это на огромном нервном напряжении, даже голос временами дрожал. Действовало завораживаю­ще.

Были поэты, которые читали стихи лучше, артистичнее. Но по силе нервного накала и глубине осмысленности стиха равных Межирову я не знаю. Едва он заканчивал, начинались овации. И так всегда.

Секрет открылся мне уже в эмиграции, при более тесном знакомстве, когда стали мы подолгу разговаривать. Дело в том, что Александр Петрович заикался. За столь необычной манерой чтения стихов скрывался тяжелый недуг, которым он страдал с ранних лет. И я снова восхитилась: теперь уже его умением превратить недостаток в достоинство, ущербность – в талант.

В середине девяностых – моя семья уже жила в США – каким-то чудом попала в наши техасские края нью-йоркская газета «Новое Русское Слово». В ней мы обнаружили подборку стихов Александра Петровича. Так мы узнали, что он с семьей тоже в Америке. В редакции нам сообщили его адрес, и Андрей ему написал. Сохра­нилось его ответное письмо. Оно – редкость необычай­ная, поскольку Александр Петрович, как он сам о себе говорил, «к эписто­ляр­ному жанру склонности не имел».

Дорогие Андрей и Анна,

Не ответил в срок, т. к., болел, перенес тяжелую операцию на «отморожен­ной» почке (когда-то спал больше двух лет на снегу). И еще потому что вообще отвечать не приучен.

Спасибо за ваши прекрасные письма. Особенно поразили меня слова Андрея «Что это напоминает?» В вопросе содержится ответ на то, что сейчас происходит. «Сталин» продолжает управлять даже душами. К этому вопросу отношу и недавний выход двух моих книг в Москве и Л-[енингра]де. Казенные презентации, запланированные рецензии. Т.е. провели мероприятие по налажива­нию связей с лит[ературными] эмигрантами. Галочкой отметили. Подпиткой иллю­зий не занимаюсь…

Все же сообщите, пожалуйста номер вашего телефона. Написать письмо я никогда не смогу, не умею.

Ваш А.П.

25.VI. 97 Портленд

Р.S. Поздняев действительно поэт, но автор рецензии все же побоялся сказать, что поэт этот – молодой, вашего возраста, священник. «Что это напоминает?»³

На чужбине даже тесные прежде связи нередко распадаются. У нас произошло обратное. В Москве мы были лишь знакомы, а в эмиграции сдружились. Моя семья очень дорожила отношениями с Александром Петровичем. И он потянулся к нам: чувствовалось, что ему общение с нами и нужно и приятно.

В те годы я начала работу над архивом Павла Григорьевича Антокольского и всерьез занялась историей литературы. В одном из русскоязычных американских журналов опубликовала свои воспоминания об очень дорогом мне человеке – Маэли Исаевне Самойловой-Фейнберг, историке русской и советской поэзии.⁴ Андрей посоветовал: «Пошли свою публикацию Межирову. Он хорошо знал Маэль Исаевну. Ему будет интересно». Я так и сделала.

Александр Петрович прочел воспоминания и сразу же позвонил. Мы воспоминаний не обсуждали, он только сделал одно замечание (я скажу о нём позже), но с этого дня начал чаще звонить и рассказывать мне о себе. А ведь человеком был по характеру немного­слов­ным и скрыт­ным.

Раньше я была для него женой Андрея, которого он уважал за ум и эрудицию, которого любил как продолжение Павла Григорье­вича. Теперь он и меня разглядел.

Он ни о чем меня не просил, а я ничего не обещала, но как будто возникла между нами договоренность. С тех пор мы оба знали, что когда-нибудь я и о нем на­пи­шу. Смею думать, что он этого хотел.

Пока мы жили в Техасе, он жил в Нью Йорке. Когда мы переехали в Нью Йорк, он уже большую часть года проводил в Портланде, в штате Орегон. Но в Нью Йорке оставалась его жена Елена Афанасьевна, и он всегда бывал здесь зимой.

Как-то мы гуляли по Манхэттану в районе Линкольн-центра⁵: Александр Петрович, Андрей, я и наш сын Антон. Там неподалеку и жили Межировы в двухкомнатной квартире в старинном и уже очень ветхом доме, на который со всех сторон наступали современные постройки. Александр Петрович удив­лялся: «Как он угнез­дился среди небоскребов? Просто необъяснимо. Его давно пора снести, но жильцы сопротивляются, и хозяева махнули рукой: “Живите, как знаете”. А он уже на ладан дышит».

Бродили мы, бродили, борясь с нью-йоркским ветром, и зашли в китайский ресторан. Говорили о том о сем, вспомнили Москву, ну и, конеч­но, наши литературные вечера. «Немыслимо! – заключил Александр Петрович. – Могли ли мы такое предста­вить? Что в конце второго тысячелетия окажемся в столице мира, будем вот так за­просто сидеть среди всякой экзотики, вспоми­нать Совет­ский Союз, а его уже и на карте не найти».

Зима заканчивалась, и он улетал в Портланд. Мы перезванивались: делились новостями, впечатлениями от нашей новой жизни, обсуждали известия из Москвы. Бывало, Александр Петрович звонил, чтобы просто рассказать как провел день, о чем думалось, что прочел.

С ним было интересно. Он хорошо знал русскую литературу, особенно поэзию, знал мировую историю, экономику. У него за плечами два института: литературный им. Горького и исторический факультет в Московском университете; оба образования незаконченные. Но большую часть знаний он приобрел самообразо­вываясь – с детства очень много читал.

В памяти оживает такая сцена. Я в гостях у Межировых – уже в их новой квартире – в высотном доме возле того же Линкольн центра. Я за столом, что-то рассказываю. Справа Елена Афанастевна хлопочет на крошечной кухоньке, разливая чай. Слева вполоборота сидит Александр Петрович за письменным столом. Он вроде и слушает, и участие в разговоре принимает, но погружен в свое чтиво. Неизменная поза – с книжкой в руке.

Он был необычайно умен. Отличался удивительным мышлением – не просто метафорическим, что свойственно хорошим поэтам, оно у него было кинематографическое. (Как и у Пушкина, которым он восхищался.) Особенно хорошо это видно в поэзии: у него каждая строка – это кадр. И когда череда кадров складывается в стих, целая панорама встает перед глазами.

Пули, которые посланы мной,
не возвращаются из полета,
Очереди пулемёта
режут под корень траву.

Я сплю,
положив под голову
Синявинские болота,
А ноги мои упираются
в Ладогу и Неву.⁶

Вообще, знаний и способностей он имел куда больше, чем бывает у поэтов. В сделанном о нём документальном фильме есть эпизод – Межиров с кием в руках за бильярдным столом.⁷ Он разбивает комбинацию из нескольких шаров, и каждый из них, совершив зигзагообразные движения по полю, заканчивает свой путь в лунке. Какое визуальное и моторное чутье! Какое чувство пространства! А какой прогностический дар!

При этом он был эгоцентричен. То, что он всегда держался в стороне, говорило об отсутствии у него каких-то важных навыков общения. Тем не менее, социальным интеллектом обладал завидным и стал блистательным карточным игроком. Особенно хорошо играл в покер. Играл и в шахматы. Играл, наверно, во все существующие игры.

Он был интроверт. Собеседник ему в принятом смысле слова нужен не был. Он жил в своем мире. В нем шла непрерывная работа по осмыслению литературной жизни. В своем воображении он обращался к людям, чьим талантом восхищался. Тютчев, Фет, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Гумилев, Ходасевич – вот они, населявшие его мир персонажи. Итоги своего «общения» с ними он и приносил в наши разговоры. Вспоминал он и своих современников – Ахматову, Заболоцкого, Окуджаву, Смелякова, – часто говорил о них.⁸

Хотя Александр Петрович много рассказывал, к признаниям он склонен не был. Если и делал их, то так, что не сразу и догадаешься. Я только теперь понимаю, как важен был для него тот или иной человек, те или иные отношения, события. Но увы, уже его не расспросить…

Впрочем, я его и тогда редко расспрашивала: старалась не прерывать, боялась, что вдруг он замолчит и больше совсем ничего не скажет. Я слушала. Старалась запомнить. Но время стирает детали. И однажды я решилась: “Вы не будете против, если я стану разговоры наши записывать?” Он промолчал. Александр Петрович прямых ответов на неудобные вопросы избегал, но вёл себя так, что не трудно было догадаться согласен ли он. И все-таки я переспросила – мне нужна была ясность. Побаивалась, что он откажет, но вдруг услышала: «Да делайте, что хотите».

Без малого шесть лет длились наши телефонные беседы. В них то, чем он жил в те годы, о чем думал. Это и летопись нашей непростой эмигрантской жизни.

Приобщение к новой культуре, далекой от нас и самодостаточной, обернулось ударом по самолюбию. Его нелегко пережить даже молодым, что уж говорить о пожилых людях. Человек с тонкой душевной организацией, он, конечно, страдал. Бывало, чувствовал себя и нелепым и ненужным, но об этом можно было догадаться только по его стихам и некоторым промелькнувшим в разговоре репликам. Чтобы он когда-то пожаловался, я не помню.

Не касался он и самых трагических событий своей жизни. Он их не только со мной, но даже с самыми близкими ему людьми не обсуждал. После его смерти я расскажу Елене Афанасьевне, что обнаружила в нашем домашнем архиве, привезенном из России, газету «Правда» за 1949 год, в которой некий Грибачев клеймил «космополита Антокольского», а заодно и его учеников Алигер и Межирова.⁹ «Не удивлена, – ответит Елена Афанасьевна, – когда громили Ахматову с Зощенко в 1956-м году, Межирова тоже приплюсовали». А потом добавит: «Но Саша об этом потом никогда не вспоминал».

Это был характер, сотканный из парадоксов. Как бы он сам сказал, «из великих противоречий». Старость он мог бы провести в почете, окруженный учениками и литературоведами, а он сознательно всем этим пренебрег. Человек хорошо известный и на родине, и в среде эмигрантов, он славы, публичности избегал. И часто по­вто­рял: «Быть знаменитым некрасиво».¹⁰ Будучи превосходным историком, оказался на редкость легкомысленным в отношении себя: свой богатейший литературный архив так и не организовал, так о нем и не позаботился. Великолепный чтец, он и не подумал сохранить записи своих выступлений: ни старые магнитофонные, ни новые на видео. После его смерти их по крупицам собирали его родные. Уникальный игрок, он мог бы этим ремеслом добыть состояние, а он за свою жизнь ничего не накопил. В России, имея большие возможности, ими почти не пользовался, и когда дочь ему заметила, что следовало бы больше заботиться о благополучии семьи, ответил: «Это к поэзии отношения не имеет».

В России Александр Петрович был признан и знаменит. Его и Америка приняла как неординарного человека и выдающегося деятеля культуры – за его вклад в победу над фашизмом и за его профессиональные заслуги.¹¹ Сам же он был к себе беспощаден. Эпитетами себя награждал самыми нелестными. Однажды назвался «несостоявшимся поэтом». Ну, абсурд!

Еще в середине девяностых – мы только-только начали общаться – прочтя мои воспоминания о Маэли Исаевне, Александр Петрович заметил: «Мемуары – непростой жанр. Авторский рассказ часто строится на беседах за кухонным столом, а ведь между разговором и сплетней грань почти невидима. Все мы грешим. Так что, будьте осторожны».

Я помню это напутствие. Думаю, Александру Петровичу не в чем будет меня упрекнуть.

Неправдоподобная программа жизни

5 сентября 1998

Александр Петрович. Я вас не от чего не отвлекаю?

Анна. Нет. Рада вас слышать. Откуда вы звоните?

Александр Петрович. Из Портланда. А где ваш супруг?

Анна. В Бразилии. Ждем его в декабре. Что интересного в Портланде? Какие впечатле­ния?

Александр Петрович. Главное впечатление – американский SSI.¹² Это – не пенсия, это – пособие для ма­ло­имущих пенсионеров. А они составляют особую социальную группу, громаднейшую в Америке. Знаете, это – коммунизм. Еще в том смысле слова, какой привносили в него Пифагор и Платон. Неправдоподобная программа жизни! В 8 часов утра вкусный завтрак. В 12 часов дня ланч. В 6 часов вечера обед. Все бесплатно. Квартира тоже бесплатная. И еще $600 на карманные расходы. Нельзя только одного – надолго уезжать. Да и надо ли? Штат Орегон – просто райское место.

Анна. А чем занимаетесь?

Александр Петрович. В России это называлось «профессио­нальная игра». Мир в мире, совершенно отделенный от человечества. Может быть, это – аналог нар­­­ко­­ти­ка очень сильного. Многие мои прежние связи из-за расстояния раз­рушились. Но этот мир сохранил со мной отношения. Им трудно в Аме­рике. Впрочем, им нигде не было легко. Профессионалы играют, стараясь понять закономерность. А может ли ее вычислить нормальный человек? Чтобы ее понять, просто даже попытаться понять… вы знаете, что произошло с Достоевским.

Анна. А есть из такого состояния выход?

Александр Петрович. По какой-то величайшей случайности судьба мне его дала. Это называлось загадочным словом «командировки». Через год после смерти Сталина я оказал­ся на симпозиуме по модернизму в Праге. Руководитель делегации – Смеляков.¹³ Он все время был пьян. Там и произошла нелепая, смешная история, сыгравшая важную роль в моей жизни. Выступали профессора русской словесности, литераторы. Говорили о Блоке. Дошла очередь до меня. Я встал и прочитал четыре строчки.

Вспомним – Бозио. Чванный Петрополь

Не жалел ничего для нее.

Но напрасно ты кутала в соболь

Соловьиное горло свое…¹⁴

Спрашиваю: «Кто это написал?» Они говорят: «Блок». Отвечаю: «По тому, как это звучит, вы правы, похоже на Блока. Но это – Некрасов, из которого вышел весь Блок. Блок рядом с Некрасовым – даже и не поэт». На следующий день меня вызвал полномочный чрезвычайный посол СССР в Чехословакии и говорит: «Спасибо за Некрасова. Не примите ли вы мое предложение полететь отсюда на симпозиум в Мюнхен?» Он позвал. С этого началось. Я покатился по материкам.

Анна. И где вы побывали?

Александр Петрович. Во многих странах. В одной Индии был не раз. Изъездил Африку. Но мне это стоило зрения, потому что я не пользовался зачерненными очками. А места там были волшебные. Ангола. Круглый год равенство температур: 26 градусов в воздухе, 26 в воде. Южная Африка – потрясающая страна и по климату и по богатству: золото лежит прямо под ногами.

Анна. Вы ездили один или с группой?

Александр Петрович. Была сформирована делегация, которая везде представи­тельст­во­вала. Я высту­пал. Все время там шла вдохновенная идеологическая работа. Но я ею никог­да не упивался, хотя и вырос облученный комму­низ­мом. С этим же ничего не поделаешь. В тех поездках были памятные встречи. Однажды в Индии Залыгин¹⁵ предложил мне поехать к гениальному старику Кришне Мэннону.

Anna. Кто это?

Александр Петрович. Индийский политик, служил послом в Англии, в СССР. Но в конце жизни потерял все свои полномочия, жил уединенно. Нам предстояло преодолеть двести миль. Через полчаса в машине отказал кондиционер. Почти весь путь в смертельной жаре. Этот героический поступок во славу СССР нигде не отмечен.

Анна. Но как вы рискнули? В чужой стране, не зная языка, в плохонькой машине?..

Александр Петрович. А что мне?.. Я в юности учился автоделу. Мне этот опыт потом не раз пригодился. Автомобильчики тог­да были ста­рень­кие. Инструктор говорил: «Ты колеса не затягивай. Пусть они качаются. В нашем деле лучше не дотянуть, чем перетянуть». Потом в войну на короткое время меня зачислили в авточасть. Она обеспечивала продуктами осажденный Ленинград. Я возил их по Ладожскому озеру на газогенераторном грузовике. Газ генерировался от горящих дров прямо во время работы и поступал в мотор. Крайне ненадежная штука. Сейчас трудно представить, что такую машину можно завести и заставить ехать, да еще без стеклоочистителя, зимой. Но управлялся же!.. Я и на мотоцикле ездил в молодости. И всегда знал: если меня не будут печатать, я на жизнь автогонками заработаю.

Сперва была война, война, война,

А чуть поздней – отвесная стена,

Где мотоциклы шли по вертикали,

Запретную черту пересекали…¹⁶

Вот такая причудливая жизнь.

Анна. А дальше? Прочтите мне дальше.

Александр Петрович.

Бессонницей, сводящею с ума,

От переводов длинных по подстрочнику

Забыться не давали заполночнику

Советские игорные дома.

И той эпохи банк-столы, катраны

И тумбы зачаженная подклеть.

И напоследок страны, страны, страны

В чужой земле, где суждено истлеть…

Мы помолчали.

Анна. А когда вы занялись литературной работой?

Александр Петрович. Писать начал еще до войны. Но заниматься этим…

Анна. …профессионально?

Александр Петрович. Первое стихотворение было опубликовано в 1945-м году. Называлось оно «Первый день». Это – первый день участия в войне. А в 1946-ом году Антокольский, Тихонов, Заболоций и Гольцев предложили мне поехать с ними в Тифлис. Это называлось «для ознакомления с новыми промыш­ленными объектами Грузии». Там начались мои переводы грузинской поэзии. Грузинские стихи силлабичес­кие. Это другое стихосложение. Вскоре вышла моя первая книга «Дорога далека», которую редактировал Антокольс­кий. Меня приняли в Союз писателей.

Анна. Я знаю, что вы еще и преподавали.

Александр Петрович. Лет двадцать пять в общей сложности. В Литературном институте, на Высших Литературных курсах, потом здесь. Сначала в Канзасе и уже совсем недавно в универси­тете в Портланде читал лекции по русской литературе.

Анна. Так вы в Штатах бывали прежде?

Александр Петрович. Да. Когда я впервые попал в Нью Йорк, я был потрясён: очень трудный для жизни город. Так что я хорошо понимал, что меня ждет на этом континенте. И в последний раз я… я – не беженец, меня никто не преследо­вал, я – невоз­вра­щенец. Олжас Сулеменов, сейчас он посол Казахстана в Италии, а несколько лет до этого был председателем международной комиссии по запрещению ядерных испыта­ний в Семипалатинске и Неваде, пригласил меня, включил в состав делегации. Готовилась поездка в США. Я спрашиваю: «А вы не боитесь, что я там останусь?» Он только плечами пожал. Так я остался в США.

… А вот воскреснуть предстоит едва ли.
Неважно, кто меня перевезет –
Ладья Харона или просто плот,
А может быть, паром из «Трали-вали».

(продолжение)

Примечания