СЕМЬ ИСКУССТВ

Но в данном случае приобщение к роуд-муви отражает не столько жанровую специфику, сколько служит неким каркасом, удерживающим всю совокупность авторских messages как единое целое: по большому счету, упакуй Сорокин свои послания в форму рассказов или повестей, принципиально ничего бы не изменилось.

[Дебют]Алексей Мошков

ВПЕРЕД В ПРОШЛОЕ!

Бывает и такое: писатель так проникается своим персонажем, что второй как бы берёт верх над первым, буквально вынуждая писать продолжение уже, казалось бы, законченной истории. Что, надо полагать, и случилось с Владимиром Сорокиным: «Если говорить о «Гарине», то у меня была поначалу лишь одна идея, вуайеристская: что случилось с героем «Метели» доктором Гариным спустя 10 лет? Хотелось глянуть на него», – признавался он. А потом, по всей видимости, возникла ещё одна: а что через 20 лет? И уже не только с ним, но и с его детьми (их у него оказалось аж четыре штуки – два комплекта близнецов: от великанши Матрёны Пехтеревой – Аля и Оле и от альбиноски из племени чернышей Цбюххр – Плабюх и Хррато). О чём и идёт речь в новом романе «Наследие».

Итак, география повествования плюс-минус та же, что и в «Гарине» – Россия после распада на множество мелких государств, но с важным уточнением: после ядерной войны (унёсшей, кстати говоря, и жизнь возлюбленной доктора, а самого его превратившей в безногого инвалида с обезображенным лицом), ввергнувшей собачившиеся с Казахстаном и Китаем, и, конечно же, между собой республики в анархию и разруху, вполне сопоставимую по многим приметам с периодом Гражданской войны 17-22 гг. ХХ века. В общем, потенциально широкий простор для ещё одного приключенческого (а именно так сам Сорокин скромно определял «Гарина») романа.

Однако на этот раз не получилось даже имитации, хотя все условности вроде бы и были соблюдены. Взять тот же нарратив путешествия. Но в данном случае приобщение к роуд-муви отражает не столько жанровую специфику, сколько служит неким каркасом, удерживающим всю совокупность авторских messages как единое целое: по большому счету, упакуй Сорокин свои послания в форму рассказов или повестей, принципиально ничего бы не изменилось.

Однако ж не будем уходить в голословщину.

«Наследие» состоит из трёх частей. В первой, в которой Гарин и знакомится с Алей (впрочем, он так и не узнает, что это его дочь, как, собственно, и что её брат, а также черныши-альбиносы – его дети), действие происходит в Транссибирском экспрессе № 4, особенностью которого является то, что вместо обычного топлива используются человеческие трупы, причём, чтобы поезд мчался быстро да резво, нужны не абы какие, а свеженькие, «парные», как называют их в тексте. Понятно, что дело за их добычей не встаёт: начальство требует – подчинённые исправно поставляют, добывая оное прямо на перронах (неплохо с поставкой справляются и в специальном вагоне под названием Ши-Хо: там дознаватели допрашивают подозреваемых в госизменах, отправляя сознавшихся, точнее, их тела в топку).

Тут, конечно, можно упрекнуть автора в какой-то патологической тяге к изображению насилия. Но что стоит за этим? Памятуя об излюбленном тропе Сорокина, названном карнализацией, не составляет никого труда узнать в сём зверстве его реализацию, заключающуюся в переводе дискурсивного в телесное. Вот тот же момент с «топливом»: что это как не материализация идиомы «люди – вторая нефть» или, держа в голове, что движение/ход поезда традиционно используется как метафора истории, уже – идиомы «люди – топливо/расходный материал» последней? И это – срез, если угодно – метафора фиксируемого художественного времени, его квинтэссенция, для репрезентации которой, по сути, и нужен Гарин с его дитятью, а не наоборот, как было в случае поздних романов Сорокина, где повествовательный нарратив превалировал над тропом.

Во второй части рассказывается об отряде бравых партизан-революционеров, совмещающих в своей идеологии элементы марксизма-ленинизма с православием и борющихся с капитализмом и мировой буржуазией методом… анального секса до смерти. Почему таким странным способом? Потому, что, по мысли партизан, «по-другому не доходит»: «До оболваненных капиталистической пропагандой высшая истина может дойти только через жопу!» – поясняет комиссар.

Налицо уже непрямая карнализация (когда, по определению Марка Липовецкого*, телесные образы воплощают скрытую логику дискурса, а не узнаваемую метафору или идиому) таких идиом, как «через боль» (в плане понимания) и «через жопу» (в смысле – делания). Что роднит эту часть с такими рассказами, как «Сергей Андреевич» и «Свободный урок», являясь в некотором роде их радикальным продолжением, масштабирующим анально-фекальную тему до политического дискурса, который можно было бы определить как «исключительный путь России» в разрезе антиколониальной политики и противостояния с Западом.

В третьей части «Наследия» Сорокин возвращается к своей излюбленной теме – литературе, которой и оказываются все злоключения доктора и его потомства. Да, это – роман, написанный Петром Телепнёвым, мужем главной героини этой части – Веры Павловны, что, отсылая к известным снам (и не только у Чернышевского, но и у Пелевина), переворачивает или, точнее, намекает на переворачивание реальности: уж не ещё ли это один сон? На это же указывает и форма романа Телепнёва: milklit. То есть литературы, созданной на основе молока (тексты тут не пишутся, а их пахтают, лепят и пластуют). Соответственно, литературные жанры соотносятся с молочными продуктами. Роман соответствует творогу. И да, его даже можно съесть. Что является воплощением одной из навязчивых идей самого автора. Так, в интервью «Огоньку» Сорокин говорил: «На самом деле рационально этот синтез еды и литературы невозможно объяснить. <…> Не знаю, почему, но эти стихии тянутся друг к другу, как любовники». И эта тема уже не раз появлялась в его произведениях (в «Манараге», допустим). Но до синтеза никогда не доходило. И то, что на этот раз дошло, и указывает на утопический, невсамделишный характер описываемого. Таким образом, очевидно, что Сорокин подводит к тому, что всё происходящее в третьей части, – не более чем сон, а следовательно, реальность – всё то, что ему предшествовало (впрочем, возможна и другая трактовка: в примате литературы над жизнью). И для чего, спрашивается, Сорокину понадобился этот перевёртыш?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить предыдущий роман трилогии. В нём Гарин читает всё, что попадается под руку: от художественной литературы до газетных статей, причём ни один текст не даётся в завершённом, законченном виде: это – всегда отрывок, – чем писатель подчёркивает фрагментарность, обрывочность того мира, в котором существует доктор. То есть его постмодернистский характер и являющийся тем моментом, который этот мир и легализует (как мир «Теллурии» – наркотик). Представляя же жизнь доктора в качестве романа, Сорокин как бы заявляет о его, романе, скажем так, классической нарративности, в смысле – линейности (что подчёркивается линейностью и непрерывностью истории с Плабюх и Хррато, которые сначала появляются как персонажи книги, которую Гарин читает Але, а потом уже входят в повествование), чем и легализуется поворот к концептуальным практикам – как реакции на возвращение Больших дискурсов, самым адекватным ответом на которые, по Сорокину, и является их переплавка в телесное. Дабы лишить дискурсивное его силы и власти и подтолкнуть читателя к мысли, в чём – с точки зрения писателя – и состоит его, читательское, наследие. Иначе – будущее, которое уж очень сильно напоминает прошлое.

* «Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы: М.: Новое литературное обозрение, 2018.