СЕМЬ ИСКУССТВ

Я раньше охотился только за моими нелюбимыми словами, чтобы запереть их в клетку. А о любимых не задумывался. Сейчас припоминаю, что, читая Льва Толстого, я всегда умилялся его «ежели». Пахнущее ежевикой, колючее, как небритая отцовская щека, «ежели» мне нравилось куда больше, чем холодное «если», напоминающее условие в задачке из учебника арифметики. Но сам я никогда не стал бы употреблять это слово. А если бы употребил, то все его очарование сразу бы испарилось.

Илья Липкович

ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ О ПОПУЛЯРНОЙ КУЛЬТУРЕ, ПОШЛОСТИ И ГРАФОМАНИИ

Очарование демагогии

С детских лет я ощущал на себе магическое притяжение демагогии. Неважно, о чем шла речь, меня привлекала демагогия как вид дискурса. Хотя о слове «дискурс» я узнал лет 25 спустя.

Классная руководительница вещала на собраниях как веретено. Каким-то образом я знал, что не следует принимать всерьез ни одно её слово. И вместе с тем я получал эстетическое наслаждение, когда она призывала нас к чему-то или говорила провинившемуся, что «мы тебя с собой в коммунизм не возьмем!», или когда вытаскивала платочек из рукава, как фокусник, снимала очки, сверкающие фальшивой позолотой, и вытирала сухие глаза (при упоминании о Саше Ульянове, приговорённом царским режимом к повешению).

Когда я впервые познакомился с Достоевским, посмотрев фильм-спектакль «Село Степанчиково и его обитатели» (в классе 3-м или 4-м), то был поражен, насколько Фома Опискин (в блестящем исполнении Грибова) похож на нашу классную — в не менее великолепном исполнении Ирины Константиновны (кажется, Морозовой).

Тяга к демагогическому дискурсу сохранилась у меня на всю жизнь. К его плавным переходам: от пафоса — к приземленно-бытовому («После войны дети спрашивали меня: «Ирина Константиновна, а при коммунизме можно будет хлеб есть досыта?”»); от обращения к тебе то как к индивидууму, используя грубовато-интимное «ты» («кто, если не ты?»), то как к члену коллективного «мы».

По трепету узнавания я уже знаю — это трёп, и верить ему нельзя. И занимаю поудобней место в зрительном зале, чтобы получить удовольствие от шутовского представления. Так я радовался очередному «классному часу», как и очередному просмотру «Села Степанчикова».

Мой первый объект критики

Наша школа номер 19 носила имя бородатого Чернышевского, но втайне молилась 28 гвардейцам во главе с генералом Панфиловым и политруком Клочковым, якобы сказавшим: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва». Этому эпизоду было посвящено огромное полотно, изображавшее участников драмы в натуральную величину. Однажды (дело было классе во втором), придя в школу, мы с товарищем обнаружили на месте картины на стене большое пятно, открывавшее тайны предыдущей ядовито-коричневой покраски, которую новая директриса сменила на соболезнующе-больничную. Поднявшись на второй этаж, мы заметили рядом с наводящим страх кабинетом стоматолога балдахин, напоминавший юрту. Сквозь неплотные складки мы обнаружили установленную на гигантский пюпитр пропавшую картину. Приглядевшись, заметили, что внизу на картине, где раньше красовалась отдающая хлоркой ледяная глыба, выросла голова нового бойца, неловко перевязанная грязным бинтом. Было ясно, что боец обречен, несмотря на контур винтовки, сжимаемой чудовищными рукавицами. Сейчас я понимаю, что необходимость в добавлении умирающего была продиктована попыткой директрисы снизить чересчур оптимистический посыл картины, центральное место в которой занимала обращенная в светлое будущее фигура политрука, одетая в роскошную дублёнку, вероятно, купленную с рук у спекулянтов на Зеленом базаре.

Заглянув внутрь юрты, мы увидели, что рядом с картиной никого нет, художник, вероятно, вышел на перекур. С любопытством и восторгом первых зрителей подошли мы вплотную к картине. Не помню мнения товарища, но мне новое лицо на холсте ужасно не понравилось. Мне и раньше эта картина не очень нравилась, но попытка ее улучшения была просто жалкой мазней. Ясно, что этот художник не умеет рисовать, — посмотри, у солдата не хватает уха, а одна рука короче другой… Я бы еще продолжал в том же духе, но, почувствовав удар локтем слева, посмотрел направо и осекся. Тень, отделившаяся от дальнего угла, оказалась фигурой Художника, который, вероятно, отошёл подальше, чтобы оттуда хорошенько полюбоваться плодом своего труда. Я готов был провалиться сквозь землю, на лице же художника сияла сладчайшая улыбка. Посмеиваясь, он подошел к холсту и взял в руку кисть. Это был человек лет 35, примерно возраста моего отца, широкоплечий здоровяк с круглым загорелым лицом и небольшой залысиной. Я посмотрел ему в лицо, и поняв, что улыбка его не натянуто-фальшивая, а самая настоящая, переходящая в беззвучный смех, пробормотал, что, мол, я совсем не то хотел сказать, — чем вызвал еще большую радость в его искрящихся добротой глазах. Пятясь и извиняясь, я вышел вон.

Тогда я был крайне смущен, а сейчас думаю, что это одно из самых светлых моих воспоминаний детства. Никогда после не удавалось мне столь безнаказанно топтать Автора маленькими своими ножками, не вызывая у него ни гнева, ни смущения, ни горести. Возможно, я был единственным зрителем, посчитавшим его работу заслуживающей критики. А может, он обладал чувством юмора, отсутствующим у большинства авторов.

Универсальная дразнилка

Вдруг всплыло, что у старшего брата в первом классе был одноклассник по фамилии Нéтесов. Его дразнили: «Нетесов — дурак, курит табак, деньги ворует, дома не ночует». В сущности, это был образ идеального отрицательного героя советской школы, выраженный минимальными средствами. Только почему Нетесов? На его месте мог быть любой ученик. В универсальности дразнилки была своя скупая правда.

Книжное детство

В школьные годы больше всего я любил ходить по книжным магазинам и копаться в книгах. Брат до сих пор вспоминает, что меня, бывало, пошлют за хлебом, а я прихожу домой с книгой. Меня поражало обилие книг в книжных магазинах. Я никогда не мог понять, зачем люди пишут столько, ведь большая часть книг совершенно неинтересна. Тогда я еще не понимал, что у каждой книги есть свой читатель. Радости графомании мне тоже были еще не знакомы.

В 1974 году в стране начался «эксперимент», сравнительно невинный, хотя и не научный. У населения принималась макулатура в обмен на книжные талоны. Один талон давался за 20 кг макулатуры и давал право на приобретение одной книги «повышенного спроса». Книги повышенного спроса издавались миллионными тиражами по кем-то утвержденному списку. Кажется, в качестве пробного камня была запущена ни в чем не повинная «Женщина в белом». Следующими на очереди были «Жизнь» и «Милый друг» (вызывало чувственный трепет ноздрей и витиевато-лошадиное «ги де», и карамельное «мопассан» — монпансье) в одном томике синего цвета с лощеной бумагой, от которой исходил сладковатый типографский запах, с тех пор навечно сочетавшийся в моем сознании с развратом. Так руководство пыталось быстро насытить неуклонно растущий интерес советских граждан к мистерии и сексу.

Бесстрастные китайцы, продававшие в своих киосках всякую всячину (красители для волос, предметы гигиены), а также принимавшие макулатуру, неожиданно почувствовали свою значимость талонных властелинов. Природа «талономании», по-видимому, осталась им неизвестна. Вдруг вместо алкашей, вымаливающих гривенники в обмен на свежие газеты и журналы, извлеченные из почтовых ящиков трудовой интеллигенции, к ним потянулись сами интеллигенты с аккуратными связками газет и книг пониженного спроса. Поток бесноватых клиентов, готовых уложить даже классиков марксизма-ленинизма на весы всеядных китайцев, приводил приемщиков в трепет. «Мукуатур не принимайт», — кричал мне мой любимый китаец в синем халате, увенчанный шапкой из искусственного меха, увидев издали нескладную фигуру со столь же нескладной связкой выкраденных у бабушки журналов «Советиш геймланд» («Советская родина» — на идиш).

На книжном рынке

Вспоминаю поездки на Алма-Атинский книжный рынок в конце 80-х. Книги продавались или же выменивались на признанные равными по достоинству. Точнее, каждый владелец утверждал, что его собственная книга не хуже, а возможно, гораздо лучше, чем книга в руках контрагента, тайно веря в обратное.

В связи с постепенным насыщением книжного рынка (в широком смысле) и возобладанием материальных потребностей над духовными книжная барахолка начала вырождаться и примерно к 1990 году полностью превратилась в вещевую.

Барахолка была на окраине города. Те, кому не хватало места за прилавками, раскладывали свои книги на земле — разумеется, подстелив какой-нибудь «советский спорт». Продавцы часто давали книгам краткие и меткие характеристики. Веселый старичок-коротышка с дефектом речи, показывая пальцем на «Декамерона», заливается смехом: «Тут и про @блю есть». Рядом высокий блондин в черных лакированных ботинках указывает острым носком на тонкий томик Борхеса в белой обложке: «Глубокая философская проза». Потом, занеся каблук над Маркесом: «А здесь приговор всем антинародным режимам Латинской Америки».

Проходим дальше, где более цивильные ряды, книги лежат уже на прилавках. Вижу томик ранней прозы Бориса Пастернака «Воздушные пути» в синей обложке. Продавец объясняет, что обычно, мол, у поэтов проза выходит херовая, но вот Пастернак — исключение, у него и стихи, и проза — за@бись. Конечно, не такая, как у Марины, у той-то попи@датей. Я подумал — сразу видно интеллигента, простой человек сказал бы «пи@же».

Я выменял на что-то и Бориса, и Марину, принес домой и пробовал читать. Марина пошла, а Борис нет.

Книга — не лучший подарок

Русский человек любит читать. Некоторые мои друзья способны прочитать 500-страничную книгу за выходные (пренебрегая прочими семейными обязанностями). Одним из самых презираемых персонажей русской литературы является Фамусов, помещик-ретроград начала ХIХ века. Его наиболее известное высказывание гласит: «Уж коли зло пресечь, /собрать все книги бы да сжечь». Я часто слышал эту фразу от своего брата, который приходил в ярость, всякий раз застав меня с книгой, когда ему хотелось играть со мной в подвижные игры. Иногда ему удавалось частично привести в исполнение фамусовскую затею.

Русские люди обожают дарить книги своим друзьям и родственникам. Набившая оскомину шутка, которая сразу приходит на ум при коллективном обсуждении возможного подарка общему знакомому и неизменно вызывает приступ хохота у присутствующих: «Давай подарим ему книгу». «У него уже есть» — предполагает абсурдной саму мысль, что человек может легко обойтись одной-единственной книгой. Когда я переехал в США и стал путешествовать по частным домам и гостиницам (натыкаясь то на Библию в шкафу гостиничного номера, рядом с кратким руководством по эксплуатации TV, то на одинокую книгу, ждущую своего часа на полочке в туалете частного дома), я понял, что идея одной книги на семью вполне разумна. Русские же наивно полагают, что «книга — лучший подарок», придав сей сомнительной сентенции статус народной мудрости.

Я помню, что моя тетя всегда дарила мне книги, несмотря на прозрачный намек отца, что лучшей книжкой для меня будет сберегательная. Тетя так и не поняла намека и продолжала дарить мне книги.

А вот американцы редко дарят книги. Как-то я купил книгу в подарок на день рождения одному американскому другу. Он поднес обложку к лицу и принюхался к книге, как собака. Потом, немного подумав, заметил мне, что дарить книгу — это даже не совсем прилично. Я удивился. Он объяснил, что это все равно, что навязывать свой вкус или давать другому задание, беря на себя роль наставника. Мне стало стыдно, однако я так и не осознал пагубности этой дурной привычки, пока не произошел еще более неловкий инцидент.

Однажды я додумался до того, чтобы подарить своей сотруднице-индонезийке «Анну Каренину». Ее муж, двухметровый афроамериканец атлетического сложения, подозрительно посмотрел на книгу, небрежно пролистал её и замер на одной из последних страниц, будто на него внезапно снизошло просветление. Затем он передал 800-страничный том своей жене. «Эту историю можно было бы сжать, сделав книгу гораздо тоньше», — уверенно сказал он.

Услышав это, я сразу вспомнил, что Толстому тоже кто-то заметил, что книга могла бы быть сокращена. Он ответил в своем стиле, что идея, которую он хотел передать в романе, не могла быть выражена числом слов, меньшим, чем было фактически затрачено.

Я уж не стал ему об этом говорить, спросил только, знает ли он, что дело у Карениных закончилось скверно: изменив мужу, Анна бросилась под поезд. Двухметровый муж оскалился: «Знаю» — и метнул ревнивый зрачок в молодую жену. «Тоже мне, Отелло», — подумал я. Жена его сердито посмотрела на меня, и я понял, что дело может кончиться жалобой в отдел кадров.

После «инцидента с Карениной» я твердо решил больше книг никому не дарить, а следуя совету отца, давать деньгами. Так и поступаю.

Слова, от которых меня воротит

«Объективно» (советский жаргон, употребляемый для подкрепления любого аргумента; например, в «Кавказской пленнице» тов. Саахов говорит Шурику, что того «объективно, посадят», как соучастника похищения невесты, если он заявит в полицию).

«В курсе» («Вы не в курсе?» или «Я не в курсáх». У Шнурова это обыгрывается в одном клипе: — Глаза у тебя красивые. — Я в курсе).

«Маститый» (писатель; напоминает породистое животное, страдающее от мастита).

«Простите/извините» (как слова-вставки, предваряющие словесную отрыжку. Например: «Мне, простите, скоро кушать будет не на что». Опять же, в одном из клипов Шнурова: «И потом, они там все (американские мужчины, — И.Л.), прости меня, педерасты»).

«По жизни» (напр., «этот актер и по жизни алкаш»).

«Я (они) — в шоке» (если ты в шоке, то лучше помолчи).

«Отблагодарить» (эвфемизм взятки в советское время, правда, данной с особой охотою и как бы даже с душевным подъёмом).

«Грубо говоря» (как фраза-вставка, употребляемая почти в каждом предложении; напр.: «В Полесье у меня, грубо говоря, дачный участок»).

«Заценить» (что-то, например, удачную шутку).

«Реально» (как слово-усилитель).

«Озвучил» (в переносном смысле, как «высказал» какую-то идею; напр.: «Эта идея была озвучена президентом на саммите в Сочи»).

«Дá» (как вставка-паразит, используемая даже сверхинтеллигентами, например Бродским или Шендеровичем, как бы приглашающая слушающего немедленно согласиться. А лучше бы говорили «нет».

Если и ежели

Мих. Эпштейн заметил в ФБ, что у человека, привязанного к родному языку, должны быть любимые слова. Я раньше охотился только за моими нелюбимыми словами, чтобы запереть их в клетку. А о любимых не задумывался. Сейчас припоминаю, что, читая Льва Толстого, я всегда умилялся его «ежели». Пахнущее ежевикой, колючее, как небритая отцовская щека, «ежели» мне нравилось куда больше, чем холодное «если», напоминающее условие в задачке из учебника арифметики. Но сам я никогда не стал бы употреблять это слово. А если бы употребил, то все его очарование сразу бы испарилось.

О пошлости

Считается, что «пошлость» — одно из тех русских слов, которые не имеют адекватного перевода на языки других народов мира (вот, написал штампованную фразу «языки других народов мира» и, разумеется, сказал пошлость).

Труднопереводимость «пошлости» не в уникальности русских пошляков, а в необычайно широком объеме этого понятия, которое охватывает ряд взаимопереходящих явлений: напыщенная банальность=> вульгарность => непристойность => похабщина.

Несколько в стороне от этой магистральной линии, а быть может, как стартовая точка, стоит пошлость как обыденность, отсутствие способности к высокому, мелкотравчатость, узость горизонта. Важная разновидность пошлости — неспособность видеть мир так, как будто он впервые создан. Наоборот, пошляк все вещи берет готовыми, видя на каждой прежде всего штамп изготовителя и срок годности. В том числе и на себе.

Наконец, пошлость имеет и социальную окраску — это как бы привилегия среднего класса, по-русски — мещанства. Неопределенность этого слова, таким образом, в том, что оно как бы заключено в треугольник, образованный тремя категориями: «экономическое» (средний класс как поставщик пошлости), «эстетическое» (напыщенная безвкусица) и «этическое» (вульгарное, низкое). Три «Э».

Не родился еще такой автор, которого бы некое достаточно авторитетное (и часто —авторитарное) лицо не назвало бы пошлым. Клеймо пошляка получить легко, а смыть непросто. Размашистость пошлости на русской почве объясняется не только текучестью этого понятия (равно как и русской почвы), но и его социально-классовой обусловленностью. Как правило, каждый выбирает себе в качестве объектов приложения данного клейма представителей других классов. Так, для аристократа Набокова носителями пошлости чаще выступают представители буржуазных классов вроде «мещанина во дворянстве» месье Журдена, который приходит в восторг от того, что он, оказывается, говорит прозой.

Для Горького и Маяковского (пролетарского периода) пошляком может быть тот же «буржуй», но не в силу банальности высказываний, а в силу узости интересов и неспособности отдать жизнь за «общее дело». Для Набокова Горький пошл со своими Песнями о Соколе и Буревестнике и нескончаемым (и мещанским) Климом Самгиным. Вполне возможно, что Горькому кое-что из написанного Сириным-Набоковым показалось бы пошлым.

Таким образом, обстрел пошлости можно вести с нескольких классово-обусловленных позиций:

1) «Аристократ-индивидуалист» — ценитель прекрасного, презирающий пойло «общих истин» (Ницше, Пруст, Набоков).

2) «Общественник», радеющий за общее дело (например, пролетарское, народное), и, как раз, большой охотник до общих истин, презирающий погрязших в мелкотемье набоковых и прустов, готовый за эти общие идеи отдать жизнь — и свою, и чужие (Чернышевский, Горький, Троцкий).

3) «Изгой/маргинал», декадент, противостоящий сытым и довольным, часто нарушитель и попиратель норм, пренебрегающий пошлой моралью, навязываемой большинством (Генри Миллер, Чарльз Буковский, Артюр Рембо).

Интересными литературными представителями полярных взглядов на пошлость, исходящих из противоположных углов, служат герои повести Олеши «Зависть». В ней Кавалеров — тонко чувствующий неудачник — противостоит бывшему революционеру, а ныне успешному партийному функционеру-общественнику Бабичеву. Бабичев из жалости подобрал Кавалерова возле пивной, откуда его выкинули собутыльники.

Мало кому удается вести обстрел пошлости одновременно с трёх позиций. Нередко объединение 1) и 3) — в лице того же Кавалерова. Возможно, единственный автор, кому удавались все три роли, — покойный Эдуард Лимонов (если не считать известного деятеля Великой Французской Революции маркиза де Сада). Лимонов с равным презрением относится и к «поэту календарей» Пушкину, и к «пошлому Рафаэлю» — воспевателю облагороженной человеческой плоти без шрама и изъяна, и к буржуазным америкосам-Клинтонам, и к мужланистым Ельцину-Лужкову.

Не удивительно, что борьба с пошлостью в литературе — излюбленное занятие русских критиков, обвиняющих авторов, а заодно и друг друга, в этом грехе. Любопытно: если составить списки взаимозачетов, то окажется, что упреков в пошлости не избежал никто. Даже, казалось бы отторгающий пошлость, Чехов. Не так давно по этому поводу высказался известный культуролог Мих. Эпштейн в заметке «Пошлость Чехова». Можно, конечно, поспорить с Эпштейном, разбирая приводимый им в качестве подтверждения разговор Мережковского с Чеховым (см. эссе Д.М. «Асфодели и ромашка»):

«Говорю ему, бывало, о «слезинке замученного ребенка», которой нельзя простить, а он вдруг обернется ко мне, посмотрит на меня своими ясными, не насмешливыми, но немного холодными, «докторскими» глазами и промолвит:

— А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку — превосходно готовят — да не забудьте, что к ней большая водка нужна.

Мне было досадно, почти обидно: я ему о вечности, а он мне о селянке. Раздражало это равнодушие, даже как будто презрение к мировым вопросам…»

Условно говоря, тут линия «Чехов, Бунин, Набоков» сталкивается с линией «Достоевский, Мережковский» — обе достаточно изъезжены. Для первых вторые — пошляки со своими «вечными идеями» (ср. Бунин о Достоевском: «вечно он суёт Христа и где надо, и где не надо»). Для вторых первые — пошляки потому, что, пользуясь удачным выражением Виктора Ерофеева, «не имеют уха на метафизику».

Кажется, Эпштейн упрекает Чехова ещё и в том, что тот всегда «играет на понижение» и опошление высокого, что само по себе если и не пошло, то «удобно»: «Почему все так любят Чехова и он всех устраивает? С Чеховым можно восставать против пошлости и одновременно покоиться на ее мягком ложе. Можно жаловаться на сытно кушающих обывателей — и самому при этом кушать со вкусом, отмахиваясь от всех мировых вопросов».

Эпштейн замечает, что когда сам Чехов высказывается от автора о высоком, он звучит не менее пошло: «А какие затрепанные, уныло-никакие слова использует Чехов в самом известном и почитаемом своем рассказе — «Дама с собачкой»:

«И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил как следует, по-настоящему — первый раз в жизни. Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга…».

На этом Эпштейн обрывает цитату и, как мне кажется, опускает ключевой момент у Чехова — уподобление героев птичкам, рассаженным по разным клеткам:

«… и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках».

 Как в шахматах, в литературе часто смысл «тихого хода» раскрывается только в связи с последующими ходами. Уподобление любовников зверушкам, которых время от времени выпускали из клеток (когда они тайно встречались), — важный момент для Чехова, у которого (как и у Толстого) люди и животные описаны как бы с одной точки. Правда, по разным причинам. Толстой — пантеист, у него все — и люди, и животные, и растения — часть единого целого. Чехов — доктор, он смотрит на любой организм в процессе постепенного его угасания (на этот момент в его творчестве с неодобрением указывал Лев Шестов). Он и муху, севшую на нос его усопшей матери в морге, заметит и опишет.

Заключительная фраза в «Даме с собачкой» (про птиц, которых заставили жить в разных клетках) высвечивает эту пошлую историю как бы из иной реальности. Уподобление животным сразу снимает обвинение в пошлости с Чехова (да и с его героя — Гурова). Животные, в отличие от человека, не бывают пошлыми. Пошлость (по Чехову) — это когда человек неловко прикрывает в себе животное.

Недаром Набоков говорил, что он может простить человека, рыгнувшего за столом, но не человека, рыгнувшего и сказавшего «простите …».

Ницше о животном с чистой совестью

Вот и Ницше, кажется, отказывает в пошлости существам, не способным испытывать чувство стыда, приравнивая их к животным:

«Пошлое во всем том, что нравится на юге Европы <…> не ускользает от меня, но и не оскорбляет меня, равным образом как и пошлость, с которою встречаешься, прогуливаясь по Помпее и даже, по сути, читая всякую античную книгу: отчего это происходит? Оттого ли, что здесь отсутствует стыд и все пошлое выступает столь же надежно и самоуверенно, как нечто благородное, прелестное и исполненное страсти в аналогичного рода музыке или романе? «Животное, как и человек, имеет свои права; пусть же оно бегает себе на воле, а ты, милый мой сородич, тоже еще животное, несмотря ни на что!» — таковой представляется мне типичная и своеобразная мораль южан. <…> Напротив, какой-нибудь пошлый оборот в северных произведениях, скажем в немецкой музыке, оскорбляет меня несказанно. Здесь стыд всегда тут как тут; художник опускался ниже себя и не мог не краснеть при этом: мы стыдимся вместе с ним и чувствуем себя столь оскорбленными, так как догадываемся, что он счел необходимым опуститься ради нас».

Троцкий об очаровании всего общего

Чтение воспоминаний Льва Давидовича поучительно для каждого, ищущего ответ на вопрос, зачем ему все это (перманентная революция и прочее) понадобилось:

«Позже чувство превосходства общего над частным вошло неотъемлемой частью в мою литературную работу и политику. Тупой эмпиризм, голое пресмыкательство перед фактом, иногда только воображаемым, часто ложно понятым, были мне ненавистны. Я искал над фактами законов. Это вело, разумеется, не раз к слишком поспешным и ошибочным обобщениям, особенно в молодые годы, когда для обобщений не хватало ни книжного знания, ни жизненного опыта. Но во всех без исключения областях я чувствовал себя способным двигаться и действовать только в том случае, если держал в руках нить общего. Социально-революционный радикализм, ставший моим духовным стержнем на всю жизнь, вырос именно из этой интеллектуальной вражды к крохоборчеству, эмпиризму, ко всему вообще идейно не оформленному, теоретически не обобщенному».

Адресат Чаадаева

Чаадаев выбрал единственно правильный способ письма, придумав себе анонимного адресата женского пола. Впрочем, поначалу адресат был вполне конкретный — Екатерина Дмитриевна Панова. Но уже в процессе написания первого письма отношения их прекратились (оба были освидетельствованы докторами и официально признаны сумасшедшими), и получательница стала лицом чисто номинальным. Тем не менее Чаадаев время от времени вспоминает о ней и прерывает свои излияния фразами, начинающимися словом «Сударыня». Возможно, это не его изобретение, — так, в романе Стерна про Тристрама Шенди автор также в некоторых случаях обращается к Сударыне, обычно перед тем, как сказать какую-нибудь сомнительную шутку.

Мне кажется, прием этот следует позаимствовать, особенно в наше время гендерных смут и исканий. Например, почему бы мне не завести себе свою «сударыню» при написании плана научного или практического исследования.

Назначение «сударыни» — не просто служить некой чуркой, безликим «Иваном», каковым называют недостающего третьего игрока в преферанс (например: «Сударыня, позвольте мне теперь занять ваш ум…»). Это и метод проверки текста на понятность («Сударыня, я не сомневаюсь в том, что вы уяснили четыре только что указанных мною правила»), и способ подвести читательницу к новому повороту мысли («Вы, конечно, предвидите, сударыня, к чему клонится всё это рассуждение»), и прием для создания интимной доверительности указанием на якобы имевшее место в прошлом признание («Сударыня, вы писали мне, что от природы расположены к религиозной жизни. Я часто думал об этом, и, мне кажется, вы ошибаетесь»).

Важно обращение к живому лицу как вместилищу некой тайны для придания некоторому общему принципу пущей убедительности: «Есть души, в которых вера непременно должна в случае нужды найти доводы в разуме». Последнее предложение является наилучшим предварением к разделу «Обоснование бюджета исследования».

И, наконец, при написании раздела «Рекомендации» никак не обойтись без, например, такого оборота: «Что касается вас, сударыня, то вам прежде всего нужна новая сфера бытия… Вы должны создать себе новый мир, раз тот, в котором вы живете, стал вам чуждым…»

Карамзин о любовном недуге, поразившем его товарища, и о счастливом его исцелении

В Базеле Карамзин познакомился в трактире с неким Б* и уговорился с ним путешествовать по Швейцарии. И вот новый его знакомый умирает от любви к одной молодой даме, живущей в этом же трактире и путешествующей с братом:

«Сегодни ужинала она за общим столом, сидела подле Б* и несколько раз начинала с ним говорить. Нежное сердце моего Датчанина растопилось от огненных ея взоров. Он весь покраснел, забыл пить и есть, и только что подчивал красавицу; а при конце ужина подал ей записную книжку свою и карандаш, чтобы она написала ему какое-нибудь наставление. Красавица взяла книжку, карандаш — взглянула на него умильно, нежно и написала по-Французски: Сердце, подобное вашему, не имеет нужды в наставлениях; следуя своим побуждениям, оно следует предписаниям добродетели — написала и подала ему с улыбкою. Madame! — сказал восхищённый Б* — Madame! . . . В самую сию минуту все из-за стола встали, и красавица, присев перед ним, подала руку своему брату и ушла.  Б* стоял, смотрел в след за нею, и наконец сказал мне, когда я подошел к нему, что он едва ли может завтра ехать со мною в Цирих, чувствуя себя очень нездоровым».

Однако, сообщает наш бесстрастный путешественник, Августа 9 (на следующий день после описанных событий) произошло исцеление:

«Молодая Дама из Ивердона ныне поутру уехала, и Датчанин Б* исцелился от любовной своей болезни. Вместе с ним наняли мы здесь извощика, или так называемого кучера (Kutscher), который за два луидора с талером повезет нас в Цирих на паре жирных лошадей, в двуместной старомодной карете; и таким образом за 60 верст платим мы 17 руб».

Правда о пророке Елисее

У нас в компании начальник — по совместительству также основатель христианской церкви для китайских эмигрантов. Когда я узнал об этом, даже немного удивился, потому что особой тяги к христианству у него не замечал. К званиям, должностям и почестям — да, этот грешок за ним водился. Впрочем, у разных людей христианское вероучение может проявить себя по-разному. Существуют разные секты. К тому же многие принимают христианство в зрелом возрасте под влиянием привходящих обстоятельств.

Я решил прощупать начальника — тверд ли он в вере? Тут как раз случился небольшой террористический акт: в моей альма-матер (Virginia Tech) один студент открыл стрельбу и уложил человек 12 одногруппников. Мы это обсуждали за ланчем и, разумеется, осудили террориста. Черт меня дернул ляпнуть, что в Библии встречаются случаи насилия со стороны святых и пророков, которые современный суд вполне мог бы квалифицировать как террористический акт. Начальник наш нахмурился и сказал, что хорошо знает оба Завета, и никаких таких актов террора там нет.

Я говорю: как же нет, когда вот пророк Елисей, можно сказать, почти мой тезка, учинил террористический акт, натравив медведиц на шаливших детей, и они их растерзали. Около 42 душ оказались загублены.

Начальник сказал, что все было не так, и я, как обычно, извращаю факты. Дети были плохо воспитаны и дразнили пророка плешивым. И мало того, что дразнили, еще и кричали ему, чтобы он уходил. В Китайской народной республике их бы и в наше время за это по головке не погладили. Известное дело, современные дети разбалованы, особенно в странах так называемой демократии. Тогда пророк, чтобы приструнить детей, в шутку призвал кару Господню, которая и не замедлила явиться в обличье медведей — они как раз случайно оказались неподалеку и, как по команде, вышли из леса. Ну и немного изорвали одежду на детях, только и всего. Может, особо прытких оцарапали.

Я поправил его, что, во-первых, не медведей, а медведиц, известных своей жестокостью в обращении с детьми. А потом …

Тут меня прервала одна девушка-американка — мол, что это за сексизм в наше время? Где написано, что это были именно медведицы?

Пришлось воспользоваться интернетом. Все же не в лесу живем, вместе с пресловутыми медведицами. В самом деле, читаем в New International Version, что из леса вышли два медведя (без указания пола) и mauled (ранили/исцарапали) 42 из числа ребят.

«Вот видишь, просто медведи. И даже не убили, а исцарапали», — подводит итог начальник.

Я говорю, что все-таки речь идет не просто о нанесении материального ущерба, поранили детей — это факт, порванной одеждой дело не обошлось. Да и обратите внимание на размах действий: 42 ребенка пострадали, гораздо больше, чем при недавней стрельбе в Вирджинии.

Тут начальник мой оживился и сказал: вот именно, 42! И не детей, а молодых людей (youth) из общей группы демонстрантов гораздо большей численности. То есть, речь идет об организованном выступлении молодежи данного населенного пункта. Нужно еще разобраться, кто их организовал. И ведь они не просто смеялись и глумились над пророком, а прямо призывали к бунту против представителей правящей партии, … то есть, извиняюсь, Господа нашего.

В общем, я признал своё поражение в религиозных дебатах. Понятно, на ланч я пришел неподготовленный. Нужно было хотя бы предварительно заглянуть в разные переводы Библии. Дома я восполнил этот пробел. Оказалось, что в традиционном переводе, сделанном в период Короля Джеймса (King James Version), речь шла все-таки о медведицах (she-bears), и ребят они порвали на куски (понятно, вместе с одеждой). Потом я не поленился и сверил английские тексты еще 26 изданий, итого 27. В более современных переводах (8 из 27) есть тенденция замалчивать пол медведей. В остальных они названы she-bears или female bears. В качестве глаголов, обозначающих участь потерпевших (boys, children, youth, young men, lads), фигурируют: maul, tore, tore up, tore apart, tore to pieces, rip to pieces, rend. И только в одном аспекте кровавой бойни, достойной камеры Тарантино, все 27 вариантов хранят единство: число медведей, вышедших из чащи на зов пророка, было ровно 2, а пострадавших — 42. Все-таки статистика — великая вещь! Как в свое время заметили Илья Ильф и Евгений Петров.

В чем истинная драма сказки про Красную Шапочку

Сказка о К.Ш. является одной из наиболее популярных и легко поддающихся разного рода поучительным интерпретациям — от гастрономических до сексуальных. Между тем основной урок из сказки еще не извлечен.

Как известно, первоначальный вариант сказки, художественно обработанный Шарлем Перро в конце 17-го века, имел печальный конец, по крайней мере для читателей, сочувствующих бабушке и внучке, — обе были съедены волком в порядке знакомства. Через 100 лет братья Гримм добавили хэппи энд. Проходившие мимо дровосеки, услышав шум, заходят в избушку, убивают волка и разрезают ему брюхо, откуда выходит К.Ш., а за ней и бабушка — обе целые и невредимые. Подготовленного слушателя вовсе не удивляет, что порядок их появления обратный порядку съедения: так, надев майку, а потом рубашку, мы сначала снимаем рубашку, а за ней уже майку.

Удивительна тут та граничащая с автоматизмом легкость, с которой братьям удалось приделать к столь мрачной истории счастливую концовку. Казалось бы, прослушав эту сказку, дитё потеряет вкус с страшному, цинично уверовав в то, что ничего непоправимого в жизни нет. Дитё уже не станет смотреть Голливудские фильмы, понимая, что «хэппи энд» — это жалкий подлог, фигура речи, возмещение ущерба посредством разрезания читательского брюха.

В самом деле, всякий раз, слушая ребенком сказку про Красную Шапочку и Серого Волка, я мысленно отдалял злополучных дровосеков от домика, в котором жила бабушка, надеясь, что на этот раз Волк будет умнее, не наделает шума, и ему не будут резать живот. В пошлой обратимости сказочного времени и заключается истинная трагедия «Красной Шапочки».

Русские сказки

Беседуем с моей одногруппницей и соседкой по студенческому офису Меган о воспитании детей. Я гордо заявляю, что вырос на русских сказках, а у них ничего подобного нет. Американские книги для детей предельно примитивны, я сам видел в университетской библиотеке. «Вверх-вверх-вверх бежит Джон, вниз-вниз-вниз бежит Мери». Бред какой-то. То ли дело у нас. Меган просит, чтобы я рассказал ей одну русскую сказочку. Я рассказал свою любимую, много раз читанную с дочерью: «Иван-царевич и Серый волк». Начало хорошее, оптимистическое. Жили-были царь и три сына. И было у него дерево с золотыми яблоками. Но тут возникла проблема с Жар-птицей, которая воровала яблоки. Нужно ее найти и наказать. Меган не возражает, воровство поощрять нельзя. Царь послал сыновей изловить птицу. Ивану помогает Серый волк. Откуда он взялся, я уже не помню. Вероятно, Иван арендовал лесного помощника у Бабы Яги. Волк привел Ивана к Жар-птице, она, оказывается, принадлежит другому царю, он её держит в клетке. Ясное дело, нужно ее выкрасть. Меган говорит:

— Стоп! Как это — выкрасть?! Допустим, птица неправильно себя вела, почему не встретиться с хозяином и не договориться о выплате компенсации за яблоки?

— Да как же с ним договориться, если с его благословения она и летала каждую ночь воровать яблоки. Для него же и старалось, ей самой яблоки ни к чему.

— Ну ладно, дальше

Дальше следует известная каждому начинающему программисту, равно как и юристу, рекурсия, где за одним преступлением следует другое. Сначала Иван нарушает волчий запрет не трогать клетку — там, дескать, сигнализация. Но клетка золотая, Иван, понятно, хочет и ее взять с собой. Сигнализация сработала, стража его хватает. Чтобы откупиться, он обещает украсть коня. Там та же история, уздечка на сигнализации. Наконец, идет воровать царевну.

Рассказывая о приключениях Ивана и Серого волка, вдруг понимаю, что они хорошо укладываются в модель поведения советского менеджера, которому нужно было получить сырье для производства, обменяв на что-то еще, чего у него тоже не было. И вот начинались многоходовые комбинации натурального обмена… Впрочем, об этой аналогии я Меган на говорю, чтобы совсем ее не запутать. У неё и без этого на лице недоумение: получается, ни у кого, кроме Волка, нет и тени уважения к частной собственности. Чему же сказка учит? Тут я и сам вижу, что сказка хорошо описывает и модель первоначального накопления капитала, имевшую место в России начала 90-х. Когда я дошел до того, как Волк методом обращения — сначала в царевну, потом в коня — изящно обрывает цепь рекурсии, и все богатства собираются в Ивановых руках, Меган повеселела. Царей вовсе не жалко, они ведь сами подучали Ивана воровать у своих соседей, а Волк — молодец, такой себе русский вариант всеобщего эквивалента.

Дальше начинается тема братьев. Надо сказать, тема тяжелая даже для меня, если вспомнить, каким пыткам подвергал меня мой старший брат в детстве. И вот братья находят спящего Ивана, убивают его и берут себе всю его добычу: Жар-птицу, коня и царевну в придачу. Волк, понятно, спрятался. Посадили братья царевну на коня и едут себе спокойно дальше. Царевна даже не заметила, что власть сменилась. Затем Волк оживляет Ивана, окропив сначала мертвой, потом живой водой (на самом деле волк попросту влил в Ивана содержимое 750 ml бутылки «Столи»), и следует возмездие. С этого момента я прошу Меган слушать внимательно, потому что в последней части сказки и заключается ее основной воспитательный заряд.

— Иван верхом на Сером волке нагнал братьев, покрошил их на мелкие кусочки (тут уже никакая «вода» не поможет), взял царевну с конем и с Жар-птицей и доставил царю-батюшке. Царь, узнав о кончине двух своих сыновей, погоревал два дня (два сына — не шутка!), а на третий — сыграли свадьбу, и потом все жили счастливо много лет.

Кажется, Меган сказка не очень понравилась. Я думаю, её удивила пассивность царевны. В отличие от американской девицы, которая обязательно начала бы требовать себе равных прав и строить козни, русская царевна, что называется, держалась low profile (в тени), и в течение всех пертурбаций, когда она переходила из рук в руки, словно мешок с картошкой, не проявляла ни малейшего интереса ни к своей судьбе, ни к судьбе Ивана и его братьев, и только крепко держалась за конскую гриву. Мол, все равно дорога одна — в дом будущего свекра. В целом царевна долгие годы оставалась ролевой моделью для русской женщины: все переносит тихо, без жалоб, с полным равнодушием к извивам своей судьбы. Было бы интересно послушать версию событий, рассказанную царевной.

Урок русской истории

На днях мой сын сказал, что я должен поднатаскать его по истории, потому что он собирается принять участие в конкурсе History Bee.
— Что бы тебе хотелось знать?
— Что-нибудь о русских.
— Рассказать тебе о Петре Первом?
— Конечно. Кто это такой?
— Русский царь, который правил с конца 16-го века до начала 17-го.
— Что он сделал для своей страны?
— Когда он был в расцвете сил, то развлекался тем, что наносил неожиданные визиты местной знати старой закалки и срезал их бороды ножницами. Это был такой способ научить их западным манерам.
— Интересно. И что они потом, отрастили бороды?
— Да, и вскоре он понял, что для всех было бы гораздо лучше, если бы он управился с ситуацией на западный манер, а не действовал как дикарь
— Это как?
— Он ввел налог на бороды, и те, кто хотел оставить их, должны были платить в казну.

Сегодня мой сын принес домой медаль. Как оказалось, из мировой истории они выбрали вопрос: «Кто ввел налог на бороду в России?» Все, кроме моего сына, ответили: «Путин!»

Боже, храни Россию.

Анекдот от Карамзина

Карамзин не зря основоположник русской сентиментальной повести. Или сентиментального рассказа. Никто не сравнится с ним в умении скупо и дельно изложить существо мелодраматической подоплеки. Это чистые слезы, без соплей, так сказать, в сухом остатке:

«Все девушки здешней деревни заглядывались на любезного Жана; все молодые люди засматривались на милую Лизету. Жан с самого младенчества любил одну Лизету, Лизета любила одного Жана. Родители их одобряли сию взаимную, нежную склонность, и щастливые любовники надеялись уже скоро соединиться навеки. В один день, гуляя по горам вместе с другими молодыми людьми, пришли они на край ужасной стремнины. Жан схватил Лизету за руку, и сказал ей: удалимся! страшно! — Робкой! отвечала она с усмешкою: не стыдно ли тебе бояться? земля тверда под ногами, Я хочу заглянуть туда — сказала, вырвалась у него из рук, приближилась к пропасти, и в самую ту минуту камни под ея ногами покатились. Она ахнула — хотела схватиться, но не успела — гора трещала — все валилось — нещастная низверглась в бездну, и погибла! — Жан хотел броситься за нею — ноги его подкосились — он упал без чувств на землю. Товарищи его побледнели от ужаса — кричали: Жан! Жан! но Жан не откликался; толкали его, но он молчал; приложили руку к сердцу — оно не билось — Жан умер! Лизету вытащили из пропасти; черепа не было на голове ея; лицо … Но сердце мое содрогается. — Отец Жанов пошел в монахи. Мать Лизетина умерла с горести».

(продолжение следует)