Каждый раз, когда я случайно или намеренно открываю русский текст “Поэмы”, я поражаюсь его красоте и выразительности. И впечатление это не меркнет, сколько бы времени ни прошло с предыдущего чтения.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОДНОЙ ИНДИЙСКОЙ ПОЭМЫ
Все началось с того, что в 1959 году мне попали в руки три листка машинописного текста. В правом верхнем углу стояло: “Вильхана XI век — перевод с санскритского” (орфография сохранена), а затем — “Поэма”. Без фамилии переводчика. Распечатку принесла мама моей подруги Надежда Исааковна Рейман, работавшая машинисткой в “Ленинградской правде”. Три листка желтоватой бумаги, пять страниц. Вероятно, это был не первый экземпляр, так как не все буквы отчетливо пропечатались. Тогда не принято было спрашивать, откуда. Спасибо, что дали. Первые строки захватили сразу.
Даже теперь
Все мои мысли принадлежат царской дочери
С дымными прядями волос.
Мои мысли льнут к ней, как к затерянному ученью,
Ускользнувшему из умов людей,
Стараясь вернуть ее в мою душу.
……………………………………………
Даже теперь
Я вижу ее в душе своей лимонно-грудую,
С лицом, как наши теплые звезды,
С телом, побитым пламенем,
И тогда мое сердце засыпает снег.
Текст был странным, неожиданным, откровенным и прекрасным. Ничего равного столь смелой и одновременно целомудренной эротике в те годы нельзя было встретить в нашей печати. Это был поистине запретный материал.
В первую очередь странным было повторение в начале каждой строфы двух слов: “Даже теперь”. Что это за серьезное и даже грозное теперь, которое рассказчик преодолевает мыслями о возлюбленной?
Мои глаза, которые скоро перестанут видеть
…………………………………………………………………
Я бы снова отдал ее своим рукам — этим неистовым близнецам,
Что обкрадывают во мраке скупое ничто
Вот оно что! Герой в темнице, и его ждет смерть. Но воспоминания о близости с любимой настолько сильны и красочны, что перед ними меркнет страх.
Текст вместе с кучей других бумаг перекочевал со мной в Израиль. И так он пролежал в секретере много лет, пока я не стала перебираться в другой шкаф. В то время я уже нацелилась издавать свой альманах “Гнездо”, предназначенный для “творческой продукции” моих родных и друзей. Для узкого круга. Для памяти. О своей находке в собственном секретере сообщила моей подруге Вете, дочери той самой Надежды Исааковны. Вета ответила из Хайфы: “Напечатай это”. Ну да, конечно. Но прежде надо было кое-что уточнить. Позвонила известному иерусалимскому индологу Александру Сыркину. Он тут же меня поправил: “Не Bильхана, а Бильхана”, и сообщил некоторые сведения из энциклопедии. Кое-что нашли в Интернете. Навела справки у одной московской специалистки по индийской поэзии. Она уверила, что Бильхана по-русски не печатался, иначе она бы знала. Расспросила и своих ровесников, живших в конце 50-х — начале 60-х в Ленинграде, встречались ли они с этой вещью. Никто о ней даже не слышал. Можно было публиковать. Мешало только отсутствие имени переводчика.
В конце концов поэма была напечатана в нашем альманахе (“Гнездо” № 2/2003, Иерусалим). Мы снабдили ее кратким предисловием — легендой о кашмирском поэте XI века и его любви к прекрасной принцессе, за которую он чуть было не поплатился жизнью. Оказалось, что произведение это хорошо известно в мире начиная с середины XIX века и называется оно “Чаурапанчасика”, что в переводе с санскрита значит “Пятьдесят строф об украденной любви”. Но обо всем по порядку.
Один из экземпляров “Гнезда” я, естественно, послала в Москву той специалистке по индийской поэзии, которая заверила меня, что поэма на русский не переводилась. Ответ бил наотмашь: “С Бильханой рядом не лежало”. При этом она сослалась и на мнение Александра Сыркина. Я пережила что-то вроде шока. Постепенно стала приходить в себя и размышлять. Первое соображение: “Это снобизм. Владеют эксклюзивным языком и не хотят, чтобы непосвященный вторгался в их область”. Эта мысль долго меня утешала. Я ведь чувствовала, что текст мой — жемчужина, независимо от его отношения к кашмирскому поэту. И в этом меня поддержали несколько человек, вкусу которых я доверяю. Но все же откуда взялись эти стихи? Кто и когда их сочинил? Постепенно пришло убеждение, что надо досконально разобраться. Задач было две. Первая — выяснить соотношение русского текста и оригинала. Вторая — найти автора русской версии.
По моей просьбе моя приятельница Галина Петровна Лукницкая, работавшая библиографом в петербургской Публичной библиотеке, свела знакомство с видными петербургскими индологами. Но и ей не удалось разыскать ни русский подстрочник, ни автора перевода. Пришлось думать о других европейских языках. И выяснилось, что в 1971 году вышла книга исследователя Барбары Столер Миллер “Phantasies of a Love-Thief. The Caurapancasika attributed to Bilhana” (Columbia University Press). В книге этой был дословный перевод двух версий знаменитой поэмы — Северной и Юго-Западной.
Что такое “Чаурапанчасика”?
“Чаурапанчасика” это собрание лирических стихов, в которых влюбленный, разлученный со своей подругой, вспоминает ее красоту и радости их любви. Каждая строфа представляет собой катрен в санскритском размере Vasantatilaka, начинающийся с выражения adyapi (английская транскрипция санскритского слова), которое можно перевести на русский как даже теперь. Стихи написаны от первого лица.
Легенда, связанная с поэмой, повествует, что поэт вступил в тайную связь с царской дочерью и был приговорен ее отцом к смерти, когда эта связь обнаружилась. В ожидании казни он сочиняет стихи, прославляющие его любовь. Стихи эти очаровывают царя, и поэту дарят жизнь и принцессу. (Есть версии этой легенды и с более печальным концом.)
В различных рукописях, хранящихся в архивах Индии и других стран, имеется несколько вариантов поэмы (точнее — собрания строф) под названием “Чаурапанчасика” или “Бильханапанчасика”. Однако основными ученые считают две версии, сильно различающиеся между собою, но как бы расходящиеся из одного источника — Северную и Юго-Западную.
Существуют разные мнения о том, кто сочинил эти стихи. Тем не менее имеется несколько причин, по которым наиболее вероятным автором считается кашмирский поэт XI века Бильхана. Эти соображения в числе прочего подтверждаются текстологическим анализом других известных сочинений Бильханы.
Кто такой Бильхана?
Бильхана наиболее достоверно известен как автор поэмы Vikramanka, посвященной невесте царя Викрамадития VI, правившего страной Шалукия. В последней, восемнадцатой части этой поэмы Бильхана описывает свою жизнь, место своего рождения и свои странствия. Описание его путешествий интересно тем, что он дает картину дворов различных суверенов, которые он посетил и где на поэтических турнирах брал верх над местными поэтами. Как правило, это были стихи, воспевающие женскую красоту.
В Кашмире, где он родился, прошли его юношеские годы. Там он познакомился с поэтическим искусством и совершенствовался в различных его стилях. Закончив свое образование, он отправляется в путешествие. Это приблизительно 1062—1065 гг. Играючи он кладет на лопатки интеллектуалов (пандитов) в Матуре. Он гордится тем, что его ученики распространили его учение, и таким образом слава о нем дошла до самых отдаленных уголков мира. Поэт утверждает, что все мужчины и женщины с восторгом читают его стихи наизусть. Каждая строчка восемнадцатой главы сообщает о последующем его перемещении. В каждом новом месте он покоряет, удивляет, восхищает. Наконец Бильхана добирается до страны Шалукия (Южная Индия) и становится придворным поэтом (видиапати) царя Викрамадития VI. Там он создает поэму о царствовании своего шефа — “Викраманку”. Это приблизительно 1085 год.
Исследователи находят много общего в стиле описания красоты принцессы Кандралека в “Викраманке” (глава VIII) и в описании принцессы в “Чаурапанчасике”. Поэт и его творчество, естественно, должны были быть хорошо известны в государстве Викрамадития VI. Именно в этом районе обнаружено наибольшее количество манускриптов “Чауры”, как Северная, так и Юго-Западная версии.
Каждый раз, когда я случайно или намеренно открываю русский текст “Поэмы”, я поражаюсь его красоте и выразительности. И впечатление это не меркнет, сколько бы времени ни прошло с предыдущего чтения.
Даже теперь
Сон покидает меня, уходит к ее постели,
Чтобы прикрыть ее заплаканные глаза. Бедная голубка,
Смерть вошла в сад, время истекает.
Год, что шел медленно и блаженно,
Бродит вином осени, и я должен умереть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даже теперь
Я вспоминаю всех встречных женщин.
Я видел их души, до дна исчерпывая их глаза.
Жизнь была тогда подобна полету птиц, теней или пламени над холмами,
Я не встретил никого, равного ей.
Вся гамма любви: и чувственность —
Даже теперь
Мои глаза, которые скоро перестанут видеть, рисуют ее образ.
В ушах звенят золотые подвески, ударяясь о
щеки, подобные упругим лепесткам магнолий.
На дерне целуется чета зябликов,
Погружая клювы по очереди в маленькие жадные рты.
И страсть —
Даже теперь,
Если б я увидел ее лежащею с расширенными глазами,
С бледными щеками,
Страдающую лихорадкой моего отсутствия,
Моя любовь к ней стала бы сгустком крови.
И жалость —
Даже теперь
Суровая грубость любви,
Поражающей ее совершенное тело,
Мучает мою память. Вот ее рука
Обтягивает платье, яркое, как желтое пламя
Вокруг ног, словно порывающихся бежать.
Сопоставление дословного перевода Северной и Юго-Западной версий, выполненного Барбарой Миллер, и нашего текста обнаруживает их сходство в сюжете, в описании чувств героя, в образах и некоторых мотивах. Скажем, уже приведенная строфа о целующихся зябликах перекликается с 8-й строфой Северной версии:
Even now
I remember her lying in bed,
spreading perfume of musk
mixed with sandalwood oils —
her seductive eyes’ lashes playing
like a pair of mating birds
caressing each others’ bills
(Даже теперь
я вспоминаю, как она лежит на ложе,
благоухающая мускусом,
смешанным с сандаловым деревом, —
ее чарующие ресницы трепещут,
словно пара спутавшихся птиц,
ласкающих друг друга своими клювами.)
Образ Бога Любви, размахивающего цветком над вершинами страсти и ранящего стрелой, тоже в несколько измененном виде встречается в русском варианте. Но вот дикая гусыня, много раз появляющаяся в оригинале как воплощение женской обольстительности, символ сладострастия, столь характерная для индийской любовной поэзии, в русской версии отсутствует. Вообще надо сказать, что по насыщенности эротикой и чувственностью русский текст на порядок уступает индийскому.
Несмотря на сходство сюжета, близость мотивов, нашу “Поэму”, действительно, трудно назвать переводом (видно, были правы мои критики-индологи, но только частично). Скорее это фантазия на тему, подражание. И не только потому, что в русском языке не сохранена строфика подлинника. Даже в дословном переводе Барбаре Миллер не удалось уместить содержание индийской строки катрена в одну английскую строку. В нашей “Поэме” есть вещи, которые напрочь отсутствуют в обеих индийских версиях. Например: “И тогда мое сердце живым погребается в снег”. Откуда в Индии эта “снежная” метафора? Или: “Даже теперь шепчутся на базарах о слабости той, которая была такой сильной, чтобы полюбить меня”. Нет в индийских текстах никакого упоминания о базарах.
Я бы сказала, что и содержание несколько другое. Если герой индийской поэмы в плену воспоминаний о радостях физической близости, пароксизме страсти, возбуждающих укусах, движениях тела своей подруги, что вполне естественно для индийской любовной поэзии и освящено традицией, то в русском тексте все это скорее обозначается тремя словами “суровая грубость любви” — происходит сдвиг в сторону лиризма, романтики, грусти. Вместо физической близости воспевается близость духовная, о которой нет речи в подлиннике. Может ли быть, что наш переводчик своевольно сместил повествование в более приемлемую для европейского читателя область и привнес свои детали? Весьма вероятно. Но прежде надо проверить, не было ли промежуточного варианта, другого перевода. Ведь поэмой этой начали интересоваться еще в XIX веке, причем наиболее ранний перевод, упомянутый в библиографии Б.Миллер, датируется 1848 годом. Может быть, русский текст — это перевод вовсе не с санскрита, а с одного из европейских языков? Напрашивается мысль посмотреть переводы на английский, немецкий, французский. Удача ждала недалеко.
Что произошло в английской казарме
Зимой 1915 года помощник военврача Эдвардс Повис Матерс, сидя на ящике у казарменной печки, за три дня перевел на английский поэму Бильханы о тайной любви простолюдина и принцессы и назвал ее “Black Marigolds” (“Черные бархатцы”).
Кто такой Матерс?
Эдвардс Повис Матерс родился в китайской семье, проживавшей в Форест Хилле (США), 26 августа 1892 года и умер 3 февраля 1939 года. С 1910 по 1914 — студент Тринити Колледжа в Оксфорде (Англия). В начале Первой мировой поступил добровольцем в британскую армию, но через несколько месяцев по неизвестной причине был демобилизован. “Черные бархатцы” были его самым знаменитым переводом. Это его произведение вошло в антологию мировой поэзии, изданную Марком Ван Дореном в 1929 году (“Anthology of World Poetry” by Mark Van Doren).
Известный английский писатель Тони Харрисон в своем предисловии к сборнику переводов Матерса из восточной поэзии (E.Powys Mathers “Black Marigolds & Coloured Stars”, Anvil Press Poetry, 2004) пишет о своем первом впечатлении от знакомства с этой антологией:
“Среди всех этих большей частью неизвестных мне сокровищ было одно, которое не оставляло меня с той минуты, когда я впервые прочел его в начале пятидесятых. Это были “Черные бархатцы”, перевод с санскрита “Чаурапанчасики”, выполненный Эдвардом Повисом Матерсом. Эта вещь каким-то образом соответствовала моим детским ощущениям во время войны, когда я, сидя в бомбоубежище, с наслаждением вгрызался в чудесное яблоко, в то время как снаружи падали немецкие бомбы.
С тех пор всякий раз, как я видел книги с именем Матерса на корешке, я покупал их, и теперь у меня собралось довольно большое их количество, включая первое издание “Black Marigolds” (1919), несмотря на то, что они, относясь к эротической восточной литературе, в основном распространялись среди подписчиков и были весьма дороги. Я хотел побольше узнать о поэте-переводчике, но это было очень трудно, так как Матерс более чем переводчик восточной поэзии был известен как составитель кроссвордов под псевдонимом Торквемада”.
Каково соотношение работы Матерса и санскритского первоисточника? Харрисон:
«Так как Матерс признавал, что его знание санскрита весьма поверхностно, то он, по всей вероятности, воспользовался более ранним переводом “Чаурапанчасики», выполненным сэром Эдвином Арнольдом, который знал санскрит и в 1896 году опубликовал санскритский текст вместе со своим переводом на английский…»
Ключевым словом Матерс считал adyapi (“даже теперь”, по-английски — “even now”), которым начинается каждая строфа. Он называл это “словом, предваряющим воспоминание”.
Далее снова Тони Харрисон:
“Матерс использовал в начале каждой строфы even now, получая тем самым эффект и похоронного звона, и биения сердца приговоренного, бросающего вызов смерти. В паузе между even now и следующей строкой мы слышим, словно удар колокола отпирает осужденному его сознание и сердце для сладострастных воспоминаний… Выражение even now отдается эхом и за пределами поэмы, будучи связано со временем и местом ее перевода, прославляющего радости плотской любви в период войны 1914—1918 в бараках военного лагеря. Даже теперь, во времена тьмы и вымирания, есть потребность вспоминать о сердечных страстях и наслаждениях плоти. Во время войны для молодого человека 23 лет, каким был тогда Матерс, в высшей степени естественна мысль о завтрашней смерти, даже если эта смерть не является наказанием за любовь к кашмирской принцессе…”
Сопоставляя текст нашей “Поэмы” с “Черными бархатцами” Матерса, я обнаружила очевидное совпадение. Каждой строфе русского текста соответствовала строфа из Матерса. Но при этом у Матерса пятьдесят строф, как в индийском первоисточнике, а у нашего переводчика — сорок одна. Девять матерсовских строф остались нетронутыми. Русский переводчик не все перевел и внутри каждой матерсовской строфы. Но основные, яркие, запоминающиеся образы — оттуда. Вот три примера.
Русская строфа № 2: И тогда мое сердце засыпает снег.
— у Матерса в строфе № 2: Then is my heart buried alive in snow.*
Русская строфа № 19: Спи, усни: тяжесть разлита по всему миру,
Кроме моего зажженного смертью сердца.
— у Матерса в строфе № 22: Oh, sleep; for there is heaviness for all the world / Except for the death-lighted heart of me.
Русская строфа № 34: Даже теперь я бы кинул сети за край моря,чтоб захватить зарю…
— у Матерса в строфе № 45: Even now / Spread we our nets beyond the farthest rims / So surely that they take the feet of dawn…
Что же получается? Мы имеем дело с переводом перевода? Но в том то и дело, что “Черные бархатцы” Матерса переводом можно назвать лишь с большой натяжкой, так как английский текст Матерса точно так же отличается от подстрочника, выполненного Барбарой Миллер, как и русский. Матерс и сам это признаёт. Вот что он пишет во вступительном слове к поэме, опубликованной им впервые в 1919 году:
“Хотя поэма… содержит стихи прямого, едва ли не дословного перевода, было бы честнее по отношению к Чауре (так Матерс называет автора поэмы; но согласно объяснению Барбары Миллер слово Caura на санскрите означает похититель сердец, также как и просто вор, грабитель, а вовсе не имя поэта) рассматривать эту английскую версию скорее как интерпретацию, чем как перевод; это попытка передать на английском дух скорбной экзальтации, которым наполнено его прощальное слово на санскрите”.
В библиографиях трудов о Бильхане “Черные бархатцы” Матерса упоминаются как вольный перевод “Чаурапанчасики”. Я склонна думать, что это скорее оригинальное произведение, написанное под влиянием и в подражание индийской поэме. Матерс как поэт — фигура весьма загадочная. О его жизни мало что известно. Тони Харрисон высказывает мнение, что некоторых авторов в своем сборнике переводов он создавал сам.
Однако вернемся к вопросам, поставленным в начале очерка. Мы выяснили, что “Поэма” — перевод с английского, а не с санскрита. Но кто был этот человек, решившийся в то казенное и лицемерное время, почти пятьдесят лет назад, когда было нельзя даже то, что можно, кто был он, посмевший тогда выговорить эти стихи по-русски и передать российской словесности эстафету любви, преодолевающей смерть? Мы этого так и не узнали. Выбросит ли когда-нибудь жизнь его имя на наш берег?
Таким вопросом заканчивалась моя статья, написанная в 2008 году и в 2009 г. опубликованная вместе с «Поэмой» в московском журнале «Арион» №3/2009. В начале 2010 года, бездумно скользя по Интернету, я натолкнулась на армянский журнал на русском языке под названием «Арагаст». И каково же было моё удивление, а точнее — остолбенение, когда я обнаружила в разделе «Поэзия» «Пятьдесят строф об украденной любви», перевод Татьяны Спендиаровой по мотивам поэмы Бильхана «Чаурапанчашика». Разумеется, я и раньше слышала имя переводчицы. О ней хорошо отзывались и Чуковский, и Маршак. Её имя встречалось в сборниках стихов, переведённых с разных языков Союза. Она родилась в 1901 году в семье известного армянского композитора Александра Спендиаряна. В 20-х годах 20 века выпустила книгу стихов. Переводила как восточную, так и английскую поэзию. Умерла в Ереване в 1990 году.
Я провела подробную сверку текста Спендиаровой с моим, а также и с английским текстом Повиса Матерса. Спендиаровский текст отличался количеством строф: у Спендиаровой их — пятьдесят, как у Бильханы и Матерса, а у меня — сорок одна. Большинство строф совершенно идентичны в моём и спендиаровском тексте. Сомнений не было: мой текст — неоконченная работа Спендиаровой. Можно было считать, что пазл почти сложился.
Желая узнать подробности появления этой вещи в печати, я связалась с Сэдой Константиновной Вермишевой, армянской поэтессой, пишущей по-русски, которая предложила поэму в «Арагаст». С. К. сообщила мне, что незадолго до кончины Татьяна Александровна вручила ей поэму и назвала её вольным переводом: «Она дала мне этот перевод, отпечатанный на машинке, в картонном переплёте. С восхищением читала некоторые отрывки оттуда. Сказала: “Может быть, когда-нибудь напечатаешь”». С. К. Вермишева ждала случая, когда можно будет опубликовать, и этот случай представился через 18 (!) лет (уточним: “Арагаст” № 4, в котором напечатана поэма, отмечен 2008 годом, в Интернете с 2009).
Захотелось получше познакомиться с жизнью и творчеством Татьяны Александровны. В моём распоряжении был только Интернет. Не могу сказать, что я сильно преуспела. Сведения имеются очень скупые. И всё же меня ждало открытие. Я выловила в Сети ссылку на имеющиеся книги Спендиаровой и заказала их. Теперь у меня в руках были два сборника. Первый — Т. Спендиарова, Избранные переводы. Издательство Айастан, Ереван, 1971. Тираж 3000 экз.
И там, в разделе — “Из индийской поэзии”, где жирными буквами было обозначено — Рабиндранат Тагор, тихо и скромно примостилась в уголке “Санскритская лирика XI века. Пятьдесят строф об украденной любви”. Сложилось впечатление, что опубликовав санскритскую поэму, переводчица «спрятала» её среди стихов, переведённых с бенгали. Я представила себе, что чувствовала Татьяна Александровна: с одной стороны это была, может быть, лучшая, во всяком случае, самая любимая её работа, открытие другого мира для читателей (в то время по рукам уже ходила самиздатовская Камасутра), а с другой — царившая тогда лицемерная мораль не позволяла открыто её опубликовать. То же повторилось и во второй книге Спендиаровой «Пора золотая» Переводы стихи, рассказы. Издательство Советан Грох, Ереван, 1983 г. Тираж 5000 экз. Тиражи по тем временам крошечные. Авторство перевода было закреплено, но поэма осталась неизвестной читающей публике. Именно поэтому переводчица жаждала более широкой огласки в будущем. Нельзя сказать, что «Арагаст» это ей обеспечил.
И всё же, какие сюрпризы таят в себе национальные издания советской поры!
Эпилог, он же — пролог
Т.А. не ожидала, что с ней такое случится. Ведь она приехала в Ленинград с надеждой отдохнуть, сбросить хоть на время иго вечной спешки, звонков из издательств, домашних забот, капризов подрастающей дочери. Мечталось пожить у подруги, поболтать с ней, погулять по прекрасному городу. Решила ничего не читать, вот только захватила с собой тоненькую книжечку, которую привёз ей из Лондона старинный друг. Сказал, что это из эксклюзивной эротической серии. Она не слишком жаловала эротику, всё же классическое воспитание, в семье композитора. Хотя в юности она тоже входила в поэтические коммуны, но то было тогда, в 20-х… Жизнь научила её осторожности, ведь отсидела сестра Марина ни за что, ни про что столько лет в лагерях. А до этой книжицы у неё в Москве руки не доходили. Надо хотя бы перелистать, всё-таки подарок. Автор незнаком — E.Powis Mathers, название интригующее “Black Marigold” — Чёрные бархатцы.
Неимоверная красота текста захватила её. Ничего подобного она не встречала. Английские строки сами просились на русский язык. Ей оставалось только записывать. И всё же неделю она не выходила из комнаты, какие уж тут прогулки. Наконец, сделав 41 строфу из 50, прочла подруге. Хотелось увидеть это напечатанным хотя бы на машинке. Тогда всё становится яснее. Подруга вспомнила: есть знакомая машинистка в редакции «Ленинградской правды».
Машинистка отпечатала под копирку. Третий экземпляр оставила себе. Звали машинистку Надежда Исааковна Рейман. Остальное известно.
Иерусалим, 2017
Приложение
«Поэма» в её последней редакции, появившейся в журнале «Арагаст»
Пятьдесят строф об украденной любви
(По мотивам поэмы Бильхана «Чаурапанчашика». Санскритская лирика 11-го века)
Даже теперь
Все мои мысли принадлежат царской дочери
С дымными прядями волос.
Мои мысли льнут к ней, как к затерянному ученью,
Ускользнувшему из умов людей,
Стараясь вернуть ее в мою душу.
Даже теперь
Я вижу ее в душе своей лимонно-грудую,
С лицом, как наши теплые звезды,
С телом, побитым пламенем,
И тогда мое сердце засыпает снег.
Даже теперь
Мои глаза, которые скоро перестанут видеть, рисуют ее образ.
В ушах звенят золотые подвески, ударяясь о щеки,
Подобные упругим лепесткам магнолий.
На дерне целуется чета зябликов,
Погружая клювы по очереди в маленькие жадные рты.
Даже теперь,
Если б она вернулась ко мне,
Сгибая колени под тяжестью сердца,
Я бы снова отдал ее своим рукам — этим неистовым близнецам,
Что обкрадывают во мраке скупое ничто.
Даже теперь
Я бы снова привлек ее к себе на рассвете,
Смотрел бы в тень ее прикрытых век,
Не дал бы ей спрятать лицо, вспыхнувшее мгновенным стыдом,
Преображенное великой бессонницей любви,
Что плывет всю ночь, как розовая птица,
По рекам среди урожая лотосов.
Даже теперь,
Если б я увидел ее лежащею с расширенными глазами,
С бледными щеками,
Страдающую лихорадкой моего отсутствия,
Моя любовь к ней стала бы сгустком крови.
Даже теперь
Я вижу круто завитые волосы Играющего На Свирели,
Слышу тонкую песенку тростника.
Ее губы-маки изогнуты в любовной пляске,
Ее тело колеблется в ритме любви.
Подуло ветром из сада…
Даже теперь
Я вижу ее в час, венчающий любовь,
Всю алую от вина, что источают ее губы, –
С огромными оживленными глазами.
Доже теперь
Суровая грубость любви,
Поражающей ее совершенное тело,
Мучает мою память. Вот ее рука
Обтягивает платье, яркое, как желтое пламя
Вокруг ног, словно порывающихся бежать.
Даже теперь
Я вижу далекое лицо, светлое, как золото,
Глаза, зажженные любовью, сломившей ее.
Такой бывает зачарованная луна,
Когда Раху выпускает ее из плена
На мерцающий небосвод.
Даже теперь
Смерть шлет мне в утешенье
Трепет ее пушистых ресниц
И перезвон ее запястий.
И маленькие красные цветки её грудей
Даже теперь,
Когда мое сердце разорено,
Я вижу, как открываются стены тюрьмы,
Волною входит свет. Я вижу ее,
Она перебирает пальцами свои волосы,
Ее прохладные руки подняты в воздухе,
Глаза ее глядят далеко.
Даже теперь
Я вижу — смыкаются стены,
Сложенные из мрака, и в этом мраке
Девушка, не выше моей груди, очень усталая.
Прислонилась ко мне и сонно прислушивается к моим рассказам
О зеленой лозе и маленьких ярких речных цветах.
Даже теперь
Прохладный шум ключа,
Осока, покрытая розовыми почками, напоминающими ее пальцы,
Легкие мысли, выплывающие из глубины,
Вот что меня тревожит.
Даже теперь
Я вижу ее, как бывало, в дворцовом саду,
Ночной ветер сдувает тени. Наступают полчища звезд.
Я вижу, как она оборачивается, чтоб сказать подругам:
«Теперь я иду спать, спокойной ночи».
Даже теперь
Я утверждаю, что она была счастлива. –
Бог, вооруженный цветком, ранил ее глубоко.
Вот она стоит, притрагиваясь пальцами к маленьким грудям,
Искоса смотря на меня улыбающимися глазами.
Ах, замри так! Поцелуй меня, и я буду чище быстрых речек.
Даже теперь
Шепчутся на базарах о слабости той,
Которая была такой сильной, чтобы полюбить меня,
И торговцы, что продают и покупают за серебро людей,
Ухмыляются, собирая у глаз складки жира. И все же
Ни одни из владык Великих Городов
Нe привел ее к своей темной постели.
Маленькая одинокая душа,
Ты прильнула к моей, как влажная одежда к телу.
Даже теперь
Я слышу стук ее сердца.
Ее нежный рот очерчен голубой тенью,
Дыханье, растраченное вздохами, еле поднимает холмики грудей.
Нарушил бы я ее покой,
Соками своей души согрел бы ее.
И вместо луны светила бы в небе Радость.
Даже теперь,
Когда для меня загорится только одна заря,
А звезды, не щадя меня, передразнивают завтрашнюю ночь.
Мне остается недолго посторожить свое сердце,
И это все. Сегодня она не покойна. –
Спи, усни: тяжесть разлита по всему миру,
Кроме моего зажженного смертью сердца.
Даже теперь
Я боюсь мудрецов, которые прогнали размышленьями свою юность.
В их речах я не слышу шепота моей возлюбленной,
Ее маленьких мудрых слов, ее многоцветных певучих слов,
Резвых, как ручьи, услащенных страстью.
Даже теперь
Я спрашиваю: где любят и как любят жрицы Рати?
Я слышал, они купаются на закате луны
В теплых бассейнах с серебряными краями.
Правда ли, что их пальцы, окрашенные красным,
Подобны гроздьям кораллов морского дна?
Даже теперь
Я не уверен, что она не Махадэви,
Или Лакшми лилововолосая, пленившая Вишну.
Я не уверен, что сам Брахма,
Руководимый высокими тайными целями,
Не послал ее на землю, чтоб сделать три мира безумными
От прикосновенья ее легких ног.
Даже теперь
Ее волненье, трепет ее рук,
Малейший беспорядок в складках платья
Нарушают ровное теченье рек,
Размеренность приливов и отливов.
Даже теперь
Я пускаю свое сердце, как листок лотоса,
На встревоженную поверхность ручья.
Краснокрылая птица плывет навстречу,
Радужно отраженье ее в водах.
Проходят тени.
Даже теперь
Я знаю: любовь — это бог, а Рати смуглая — его жена…
И однажды я встретил их светлую дочь,
И мы были друг для друга чудом.
Тогда земля на закате казалась золотой оправой,
Обрамляющей ее сиянье.
Это было лето моей юности.
Даже теперь
Я вспоминаю, как спокойна была она, как достойна любви
В час, когда медленная, розово-желтая луна выходила на небо,
Чтобы стеречь урожай и проследить паденье персиков,
А стеклянный свет звезд падал, как роса.
В этот час духовной жажды
Как спокойна была она, как достойна любви.
Даже теперь
Я вижу ее испуганные глаза, как у покинутой в песках,
В тот миг, когда ее уши уловили
Довольное рычанье собак,
Настигших меня на пыльной дороге.
Даже теперь
Я восхищаюсь бесстрашием любви той,
Чьи обе ступни помещаются в одной ладони,
А все тело — на щите стража.
Она метнулась, как птица, пойманная в сеть, когда меня схватили.
Борясь с чернобородым, яростным отцом,
Заслоняя меня беззащитными руками.
Даже теперь
Сон покидает меня, уходит к ее постели,
Чтобы прикрыть ее заплаканные глаза. Бедная голубка,
Смерть вошла в сад, время истекает.
Год, что шел медленно и блаженно,
Бродит вином осени, и я должен умереть.
Даже теперь
Я помню, что любил кипарисы и розы,
Большие голубые горы и маленькие серые холмы,
Звук моря. А однажды,
Когда над землей летали звонкие жаворонки
И маленькие дети купались в ручье,
Я увидел удивительные глаза и руки, как бабочки.
Даже теперь
Я вспоминаю всех встречных женщин.
Я видел их души, до дна исчерпывая их глаза.
Жизнь была тогда подобна полету птиц, теней или пламени над холмами,
Я не встретил никого, равного ей.
Даже теперь
Приходят живописцы со всех краев.
Они толкут сухую землю, камни, мнут траву на краски.
Как передать им влагу на ресницах и тихое сиянье той,
Что создана была, как небо, как радуга, как гром?
Даже теперь
Все мои мысли принадлежат той,
Чья преданность мне стоит жизни.
Я мерил вечность глубиной ее дыханья,
Легчайшей мерою
Её шагов.
Даже теперь
Я бы кинул сети за край моря,
Чтоб захватить зарю,
Поймать видимые и невидимые звезды,
Крыло ветра ей в дар.
Даже теперь
Я вспоминаю, как мы шли, полные удивленья, –
Так переходят из сна в страну вечного света, –
Вдоль медленно текущих зимних рек,
Качающих мертвое солнце на гладкой поверхности,
Стремящихся, не задевая камышей, достигнуть Нирваны и моря.
Даже теперь
Я слышу шум большой грозы.
Она стоит у окна, смотря вдаль невидящими глазами.
Как сникшие крылья подбитой орлицы,
Падают ее сумеречные волосы.
Даже теперь
Боль, которая поднимается в моем сердце, становится песней.
Душно в ее саду. Красная пыль лежит на цветах.
Вот сходит она по ступеням в праздничной одежде.
Пчелы, опьяненные ароматом, касаются ее щек.
Она останавливается, чтобы поднять сникшую лиану,
И роняет руки.
Даже теперь
Я вспоминаю ее на рассвете,
Лежащую в моих руках и тихо улыбающуюся
Моей несвязной молитве об ее счастье.
Сейчас смертельная усталость клонит меня ко сну.
Если б я был могильщиком,
Я бы мог жить и жить, напевая, как птица.
Даже теперь
Дровосек и рыбак возвращаются домой.
Один несет на топоре луну, другой поймал ее в свои сети.
Огни в домах зовут их к любви и ко сну.
Бродячий певец выходит из душного города,
Чтоб лечь со своей милой под небом.
Луна освещает ее грудь…
А меня ждет смерть.
Даже теперь
Я молюсь тринадцати великим богам.
Я становлюсь на колени и говорю:
«Отец света, оставь глаза мне. Мать звезд, оставь мне уста».
Даже теперь
Ночь подходит к концу. Меняются звезды:
Перегоняют друг друга, бледнеют, слепнут.
И только Черепаха неподвижна,
Всей тяжестью лежит на ней земля.
И неизменен волнистый знак на шее бога Шивы.
Даже теперь,
Когда мрак смотрит на меня огромными глазами,
Ночь поет тысячами свирелей.
Стой, стой на виду, жизнь моя, жизнь!
Сердце мое в огне, кровь гремит в ушах.
Стражи сбегутся на шум пира и отступят в смущеньи,
Коснувшись плесени тюремных стен.
Даже теперь
Я вспоминаю, как моя мечта воплотилась в жадную жизнь
В час, когда опадали цветы персиков.
Тогда золото ее души брызнуло в мою душу.
Я богат и сегодня, в мой последний день.
Даже теперь
Я люблю ее продолговатые глаза, которые ласкают, как шелк.
Смерть, распахни в последний раз для меня ее ресницы,
А когда они снова сомкнутся, мне покажется,
Что это еще один ее взгляд, еще один!..
Даже теперь
Ее рот, нежный, как пыльца лотоса,
Несет влагу любви великой жажде любви –
Святейшая чаша любви.
Приникнуть бы к нему еще раз, утолить жажду навеки.
Даже теперь
Ее стройные ноги гладки, как стебель цветка.
Ее светлое лицо омыто всеми лучами.
Ярко оперенная птичка,
Она не меняется, не приближается, не приблизится.
Такой она остановилась
У черного озера Невозвратного.
Даже теперь
Я знаю, что я испробовал горячий вкус жизни,
До дна осушил золотую чашу на великом пиршестве.
Пусть побледнеет лицо смерти!
Даже теперь
Ночь полна серебристыми соломинками дождя.
Я посылаю к ней свою душу в последний раз.
Ее голова лежит в тени,
Руки, закругленные для объятья, охватывают пустоту.
На ней нет покровов.
Даже теперь
Так лежит она.
Ее ноги ищут мои, чтоб утешить их.
Не кради мою силу, не плачь даже теперь,
Когда рассвет несет мне вечную ночь.
Наступило время отозвать мою душу.
Даже теперь
Ночная птица бьет крылом. Торопится ветер.
Он рвет на части ночь,
Чтоб тенями устлать пути заре.
Черные стражи, настало время нанести удар.
Пусть это будет до рассвета.
