СЕМЬ ИСКУССТВ

В эпоху Возрождения вопросу о приданом придавалось очень серьезное значение. Заключение тайного брака без согласия и участия отца подрывало основы «рынка невест», находящегося под давлением постоянно растущих требований к размеру денежных выплат.

Роман Дубровкин

«ПОД СЕНЬЮ ТОРКВАТО ТАССО…»

История одной казни

О Италия, академия смертоубийства, первостатейное место для душегубства, аптекарская лавка с ядами для всех народов, сколько разных орудий ты изобрела для злодеяний?
Томас Нэш

14 июля 1586 года герцог Феррары Альфонс II под давлением европейских государей наконец выпустил Торквато Тассо из лечебницы для душевнобольных, передав его «на поруки» мантуанскому принцу Винченцо Гонзага, сыну «престарелого» (сорокавосьмилетнего) герцога Гульельмо, на службе у которого состоял в последние годы жизни Бернардо Тассо, отец поэта. Воздух свободы на некоторое время благотворно подействовал на недавнего узника. Ощутив прилив творческой энергии, он берется за одновременную доработку нескольких вещей различных жанров, среди которых наиболее важной считает «скандинавскую» трагедию «Король Торрисмунд», начатую еще до заключения, но отложенную ради завершения рыцарской эпопеи «Освобожденный Иерусалим». Трагедия, «написанная по древним классическим образцам и интересная главным образом обильным автобиографическим материалом, в ней заключающимся» (Д. Благой), обыгрывала кровосмесительную любовь брата с сестрой и заканчивалась двойным самоубийством. Это было в духе времени: преступные страсти составляли основное содержание итальянских трагедий второй половины XVI века, и у Тассо было на этом поприще немало предшественников.

14 декабря того же года поэт направляет своему другу и конфиденту Антонио Константини, живущему в Болонье, полную рукопись трагедии, а еще через полтора месяца, в феврале 1587 года, получает при его посредничестве неожиданный подарок — свежеотпечатанный сборник под витиеватым названием «Венок сонетов меча и яда, а также другие стихотворения члена Академии Обезображенных, приуроченные к кончине Ипполиты Пассеротти» (Corona di ferro e di veneno, ed altre rime dell’Accademico Sfregiato nella morte d’Ippolita Passerotti)[1].

Неуравновешенного, постоянно терзаемого страхами, физически и душевно нездорового Тассо при прочтении названия книги охватил ужас. Он наверняка слышал о недавней казни молодой аристократки, отравившей родного отца ради любви к незнатному юноше. Весть об этом леденящем кровь событии потрясла Болонью и надолго врезалась в память ее жителей. Основные подробности происшедшего дошли до нашего времени в изложении хрониста XVIII века преподобного Антонио Франческо Гизелли (ум. в 1730), автора девяноста двух рукописных томов об истории Болоньи. Вот, что сообщалось в его хронике:

«3 января 1587 года Лодовико ди Николо Ландинелли, прозванный Подмастерьем, и Ипполита, [дочь] покойного Джироламо Пассаротти \…\ были в присутствии практически всего города обезглавлены на высоком помосте, специально для этого возведенном на площади. Первой поднялась [на эшафот] женщина, с веселым лицом и не выказывая ни малейшего страха смерти. Умерла она явно как истинная христианка. Смерть [казненных] удручила всех. После того как [тела] пролежали несколько часов на помосте, их на двух повозках отвезли в церковь при больнице «Санта-Мария-делла-Морте»[2], где [Лодовико] обрядили в темно-серую монашескую рясу, а [Ипполиту] — во все белое, покрыв ей голову вуалью и уложив волосы так красиво, словно она была живая. На следующий день тело Лодовико отнесли в церковь «Санта-Мария-деи Серви», где и похоронили. Ее же положили в [базилике братьев-кармелитов] «Сан-Мартино» в старой части города. В больничной церкви, на улицах, по которым ее несли, и в церкви «Сан-Мартино» собралось столько знатных синьор и синьоров, столько сбежалось туда простонародья, что улицы не могли вместить всех, кто пришел на нее посмотреть, — по ним нельзя было даже пройти! Причиной их смерти стала любовь: из-за нее умер Джироламо, отец [девушки], ему вместо прописанного врачом лекарства дали сулему, которой женщины натирают лицо и грудь, чтобы навести красоту»[3].

Главным виновником злодеяния хронист называет Ландинелли, который, по его словам, соблазнил молодую аристократку и подговорил ее убить отца, не дававшего согласия на их брак. Сохранились свидетельства, что, помимо Джироламо, были отравлены два брата Ипполиты, у которой оказался второй сообщник — слуга ее возлюбленного Джованни Антонио даль Толле, повешенный по решению суда. Дополнительные детали известны из частного письма очевидца описываемых событий, словесника Лучио Гвидотти. После обезглавливания отравителей, — сообщалось в письме, — на площади некоторое время оставались люди с зажженными факелами. В десять часов вечера следующего дня состоялись похороны Ипполиты. Тело ее положили «в могилу отца, где лежало его [тело], вскрытое в поисках яда, которым он был отравлен. Дочь положили в объятия покойника», после чего кладбище огласилось оглушительным плачем. Толпа рыдающих, окружившая могилу, была такой густой, что многие рисковали по неосторожности упасть в яму (а некоторые действительно туда падали)[4].

В болонских хрониках высказывалось немало предположений о причинах, приведших к трагедии. Известно, что Лодовико неоднократно обращался к отцу Ипполиты с просьбой отдать девушку ему в жены, но «скряга» («homo avaro») так и не дал согласия на брак, вероятно, не желая выплачивать бедняку приданое, соответствующее социальному положению его дочери. В эпоху Возрождения вопросу о приданом придавалось очень серьезное значение. Заключение тайного брака без согласия и участия отца подрывало основы «рынка невест», находящегося под давлением постоянно растущих требований к размеру денежных выплат. Так в уставе благотворительного фонда «Monte del Matrimonio», основанного в Болонье по инициативе папы Григория XIII (знаменитого реформатора календаря) за четыре года до казни Ипполиты и Лодовико, говорилось, что затраты на выплату приданого ложились «невыносимым бременем» на плечи многих неблагополучных семейств.

Публичные казни не были редкостью в Болонье, входящей в XVI веке в Папскую область. В конце 1580-х годов, когда папа Сикст V, державший «всю Италию в напряженном состоянии» (Я. Буркгхардт), повел энергичную борьбу с бандитизмом, число казненных преступников стало измеряться сотнями. Казни женщин при этом носили единичный характер (34 из общего числа в 917 за 60 лет между 1540 и 1600 годами) — факт, придающий уникальность описываемому событию, отмеченному серией других исключений в «уставе» исполнения приговора, что наводит на мысль о продуманной постановке, дополненной, как бы сейчас сказали, применением спецэффектов. С позиций сегодняшнего дня те или иные атрибуты казни могут показаться малозначащими пустяками, однако для итальянцев того времени любое изменение ритуала приобретало знаковый характер и вызывало целую бурю эмоций.

Начнем с мизансцены предстоящей экзекуции, оформленной с очевидным нарушением традиций ренессансного правосудия, озабоченного публичным осуждением злодейства. Казнь проходила на главной площади Болоньи, на специально воздвигнутом помосте, который по просьбе Ипполиты задрапировали черной тканью. Преступников, для большего психологического воздействия, также обрядили в балахоны из черного хлопка. Сам факт возведения помоста выходил за рамки обыденности, так как виселицу в подобных случаях устанавливали прямо на земле. Теперь же вместо петли осужденных ждали топор и плаха, что подразумевало декапитацию, не соответствовавшую статусу казнимой и тем более казнимого. Вплоть до XVIII века знатным людям полагались другие казни, чем простолюдинам. Обезглавливание составляло «привилегию» преступников самого благородного происхождения. Такая мера наказания применялась значительно реже, и хотя с точки зрения причиняемых страданий повешение считалось более гуманной казнью, агония повешенного, его судороги, синяки на шее и проч., безусловно, проигрывали в зрелищности перед мгновенной смертью «через усекновение главы», а ведь именно этот аспект составлял главную заботу отравительницы. Писали, что Ипполита заплатила немалую по тем временам сумму в 1000 золотых или серебряных скудо, чтобы вместо повешения ей и ее сообщнику отрубили головы.

Особой торжественностью отличался и путь осужденных к месту казни. Когда смертников везли из тюрьмы, за ними следовала процессия из 260 бичующих себя аскетов (флагеллантов), в то время как обыкновенно число их не превышало двенадцати-пятнадцати. Не исключено, что цифра 260 имела символическое значение, перекликаясь с 1260 годом, когда в ожидании конца света, предсказанного Иоахимом Флорским, по всей Италии прокатилась волна массового самобичевания[5]. Неординарной была и сама идея отравления сулемой — косметическим средством, изготавливаемым из ядовитой хлорной ртути и применявшимся знатными дамами для смягчения кожи (существует гипотеза, что сулемой в ноябре 1581 года был отравлен сын Ивана Грозного).

Преступление, за которое был вынесен приговор Ипполите и Лодовико, явно не принадлежало к числу тривиальных, и потому нет ничего удивительного, что заранее возбужденная предстоящим инфернальным действом толпа с раннего утра заполонила улицы, прилегающие к центру города. Несмотря на многочасовое ожидание, давку и типичный для «малого ледникового периода» январский холод, игра действительно стоила свеч. Выдержанное в стиле макабр «развлечение», в котором довелось участвовать представителям всех сословий, превзошло самые смелые поэтические гиперболы об убийственной силе красоты. Красоты, усугубленной неподражаемым хладнокровием, с каким взошла на эшафот молодая женщина, всем своим видом (как писал очевидец) выражая раскаяние («per li molti segni, che si viddero esteriori di pentimento»)[6]. В смерти Ипполиты набожные горожане увидели переход к «Новой жизни во Христе», присоединение к Нему в Его искупительном действии. Из мира, уязвленного грехом, она ушла с радостной душой, «сожалея о совершенных грехах и надеясь получить от исключительной доброты Господа нашего Бога ту милость, которую Всевышний дарует кающимся. Со счастливым сердцем подставляла она шею под удар Топора, изготовившегося предать ее смерти».

Несмотря на всеобщее осуждение патрицида, присутствовавшие при казни отнеслись к Ипполите сочувственно. Встав на сторону казненной, болонцы, по существу, простили ей бесчеловечную расправу над отцом. Действовали они при этом исключительно под воздействием эмоций, поскольку причин жалеть смертницу у них не нашлось: преступление Ипполиты не было спровоцировано ни домашним насилием, ни особой жестокостью родственников, ни совершенными над нею развратными действиями, как это случилось 12 лет спустя в случае с юной римлянкой Беатриче Ченчи, приговоренной вместе с сообщниками за убийство главы семейства, по слухам совратившего младшую дочь.

«Так свершилось Правосудие за злодеяние, заслуживающее смертного приговора», — заключает свой рассказ очевидец и добавляет: «И люди принялись оплакивать человеческую слабость, вводящую всех нас во грех».

К своему письму Лучио Гвидотти приложил композиции в прозе и стихах, созданные местными литераторами под впечатлением кровавого зрелища. Написанные на итальянском, на латыни и на венецианском диалекте, эти профессиональные и любительские сочинения представляли собой лишь малую часть бесчисленных эпитафий, сонетов, мадригалов, баллад и диалогов, получивших хождение в Болонье сразу после похорон Ипполиты. Литературного отклика такого масштаба Италия еще не знала: в считаные недели появилось более восьмидесяти произведений, в том числе пять полноценных поэм, написанных октавами и терцинами. Многие из них распространялись в виде рукописных сборников, но были и печатные издания, одиннадцать из которых сохранилось до наших дней.

Популярный в народе «сказитель» Джулио Чезаре Кроче (1550–1609), декламировавший свои сочинения (часто под музыку) на городских площадях, издал сборник «висельных» или «эшафотных» баллад, написанных в жанре «жалоб» (lamenti)[7]. «Сказания» такого рода обычно печатались на отдельных листках и продавались разносчиками на улицах, рынках и ярмарках в день написания. На этот раз к делу подключился видный болонский печатник, «бумажный мастер» и книгопродавец Алессандро Беначчи (1528–1591), назначенный в том же году официальным типографом епископии и ратуши с правом публикации судебных протоколов и постановлений. В условиях жесточайшей цензуры Беначчи сумел занять уникальную нишу, монополизировав значительную долю полиграфического рынка, как религиозного, так и светского, и принялся за распространение художественных и исторических книг.

Автор семитомного собрания «Об истории поэзии и ее смысле» Франческо Саверио Квадрио (1695–1756)[8] сообщает, что после казни Ипполиты печатник объявил поэтический конкурс, по итогам которого отобрал для публикации пять книг, включая вышеупомянутый «Венок сонетов меча и яда». До недавнего времени оставалось загадкой, кто является автором сборника, однако сегодня можно с уверенностью утверждать, что за псевдонимом «член Академии Обезображенных» скрывался францисканский монах Джован Франческо Буони (ум. в 1612 г.). Сборник, подаренный Тассо, содержал венок из девяти сонетов, все строки которых заканчивались сквозными рифмами «меч» и «яд», а также включал другие сонеты и мадригал. Книга не только носила посвящение автору «Освобожденного Иерусалима», но и открывалась адресованным ему панегирическим письмом: «Я уже выпустил в свет под своим именем два венка сонетов и другие стихотворения о героических и высоких предметах», — сообщал «Академик», поясняя, что, «не нашел другого средства» привлечь к себе внимание, кроме как послать Тассо свой новый «Венок», сочиненный, однако, «по мрачному поводу». Подобную тему, — продолжал он, — «по причине ее значимости, не могло обойти Ваше прославленное перо, воспламеняющее тысячи [поэтов], подобно тому, как благороднейшие умы вдохновили меня обратиться» к материям,

«о которых я раньше не помышлял. И я нисколько не сомневаюсь, что, когда мои новые сочинения появятся на великой сцене мира под сенью Торквато Тассо, имя которого с восхищением вылетает из людских уст, [сочиненному мною] придется покраснеть от стыда и погрузиться во тьму»[9].

Завершал предисловие вялый, подражательный сонет, обращенный к «сверхчеловеческому» гению адресата («sopraumano scrittor»).

Смятение, охватившее Тассо при получении такого подношения, вполне объяснимо: незнакомый ему корреспондент подспудно объявлял поэта, веровавшего ревностно и твердо, соучастником, а то и вдохновителем коллективной акции в поддержку преступницы, запятнавшей себя одним из тягчайших грехов, осуждаемых католической церковью. Тревога его, вероятно, усилилась бы еще больше, прочитай он другие сочинения на смерть Ипполиты, в которых хладнокровное поведение отравительницы и весь антураж ее казни поразительным образом напоминали вставную «новеллу» из второй Песни «Освобожденного Иерусалима», повествующую о подготовке к сожжению двух молодых христиан Софронии и Олинда. Тассо очень дорожил этим эпизодом, не получившим развития ни в одной сюжетной линии эпопеи, и под разными предлогами отказывался снять его вопреки давлению со стороны «римских ревизоров», влиятельных критиков, на суд которых он отдал книгу еще в рукописи.

Олиндом звался юноша влюбленный,
С ней рядом жил он в городе святом,
Вздыхал, красой небесной ослепленный,
И никому не признавался в том,
Возвышенной душою наделенный,
Чело он кротким осенял крестом.
Молчал, томился и страдал немало,
Но дева горьким вздохам не внимала. (II, 16)[10]

Читатели «Освобожденного Иерусалима» с самого начала подозревали в этих строках поэтическую исповедь Тассо, якобы выдавшую его чувства к сестре герцога Альфонса Леоноре, из-за любви к которой он, по слухам, подвергся семилетнему заключению в сумасшедшем доме.

Многократно опубликованная в разных княжествах Италии, поэма достигла к 1587 году пика европейской популярности, и жителям города было трудно устоять перед искушением домыслить патетический контраст между «сладкими узами любви» и неотвратимостью наказания, наложенного тиранией морали. Наказания, за которым следовало искупление, причем не земное, а вечное.

«Высоких помыслов от сердца требуй,
Как требует высокий этот час!
Раскаянье твое угодно Небу:
Страдая, Божий мы услышим глас!» (II, 36)

Эти слова мифической мученицы XI века, для которой смерть на костре представлялась душеспасительным благом, были в той или иной мере усвоены болонскими стихотворцами и приписаны реальной убийце, поднимающейся с бесстрашным лицом на эшафот.

На плачущих взирая с высоты,
Софрония, одна не плачешь ты! (II, 37)

Так (в моем переводе) сказано у Тассо, а вот как эта мысль воплотилась под пером давно забытого болонского поэта:

Оплаканная всеми, ты одна
Не плачешь, обращая к небесам
Счастливое лицо: «Лечу я к Богу!»[11]

Сличать продукцию эпигонов Тассо с его шедевром не имеет никакого смысла, и все же нельзя не отметить, что вторая половина приведенного трехстишия в точности повторяет строки «Освобожденного Иерусалима», повествующие о предсмертном крещении мусульманской воительницы Клоринды, которой явно подражала Ипполита:

Она улыбкой умиротворенной
Ответила: «Открылась в небе дверь,
Без страха, с миром я уйду теперь!» (XII, 68)

Покаяние Клоринды, ее порыв к Богу — одно из самых сильных мест христианской эпопеи, в апогее которой норманнский герцог Танкред, тайно влюбленный в сарацинку, убивает девушку, приняв ее по ошибке за вражеского воина. Как уже указывалось исследователями творчества Тассо, не только столкновение двух религиозных антагонистов, но и другие эпизоды, связанные с Клориндой, носят отпечаток нарочитой театральности. Настоящее имя отца воительницы, абиссинского царя Сенапа, ее наследственная вера и другие важные факты раскрываются в поэме только в день поединка, перед самым уходом Клоринды из жизни и «со сцены», в то время как в глазах Танкреда (и читателя!) образ ярой защитницы Ислама — до последней минуты сплошной подлог, выдумка, иллюзия, фикция. Неизвестно, сознательно или нет, но эта двойственность была с незаурядным актерским мастерством воспроизведена кающейся Ипполитой, в уста которой литераторы Болоньи вложили подретушированные цитаты из Тассо с очевидным нажимом на жестокость увиденного.

Безусловно, что батальные сцены отмечены у Тассо подчеркнутым натурализмом. По мрачному колориту некоторых картин «Освобожденный Иерусалим» действительно близок популярному в те времена жанру «трагедии ужасов», однако, изображение кровопролития никогда не являлось для автора самоцелью, и теперь, пролистав «Венок сонетов меча и яда», он явно не хотел, чтобы его имя ассоциировалось с мало талантливыми опусами непрошенных учеников. Прошел месяц прежде, чем поэт выразил письменную благодарность анонимному почитателю за подаренную книгу, объяснив свою невежливость «вначале страхом, возникшим при прочтении названия, а затем безденежьем, не позволяющим ему сделать ответный подарок». В конце письма Тассо, тем не менее, призвал «члена Академии Обезображенных» впредь «отдавать свое блестящее дарование работе над более веселыми сюжетами»[12].

Примечания

[1] В документах эпохи присутствуют различные формы написания имени — Пассаротти, Пассеротти и даже Пассаротто Пассеротти.

[2] Буквальный перевод названия церкви: «Пресвятой Девы Марии больница Смерти». Больница была популярна среди студентов-медиков, которые препарировали трупы казненных для изучения анатомии в близлежащем университете.

[3] Memorie antiche manuscritte di Bologna raccolte et accresciute sino a’ tempi presenti, vol. XVIII, p. 342.

[4] Опубл. в кн.: Lettera nella quale si descrive la morte di due amanti, sucсessa in Bologna 3 di Gennaio MDLXXXVII. Et altre compositioni. Bologna, 1587. Страницы не пронумерованы.

[5] Предположение, высказанное автору д-ром филологических наук А. В. Топоровой, прочитавшей статью в рукописи и сделавшей ряд ценных замечаний.

[6] Здесь и далее по тексту цитаты из письма Лучио Гвидотти.

[7] Giulio Cesare Croce, Caso compassionevole, et lacrimoso lamento de’ duoi infelici amanti, condannati alla giustizia in Bologna, alli 3 di genaro, 1587.

[8] Francesco Saverio Quadrio. Della storia e della ragione di ogni poesia. Bologna-Milan, 1739–1752.

[9] Цит. по: Angelo Solerti. Vita di Torquato Tasso. Vol. 1. Torino \ Roma, 1895, p. 529-530.

[10] Здесь и далее переводы из Тассо даются по изданию: Освобожденный Иерусалим. СПб.: Азбука, М.: Иностранка, 2024 г.

[11] «Pianta da tutti, e lei sola non piange,\ma con volto sereno in Paradiso\parea volesse dir «Me’n volo a Dio»». 

[12] Письмо от 31 марта 1587 г.