СЕМЬ ИСКУССТВ

Когда пришло время Алеше получать паспорт, возник вопрос, какую национальность выбрать для паспорта. Ирина Викторовна, по национальности еврейка, настояла, чтобы его записали немцем. Поскольку Алеша был наполовину немец, наполовину еврей, его родители боялись, что его не примут на физический факультет университета, где национальность студентов строго проверялась специальной комиссией из Москвы.

[Дебют] Людмила Ансельм

СЧАСТЬЕ ВИДЕТЬ КРАСОТУ МИРОЗДАНИЯ

Мне кажется, что нам, физикам-теоретикам,
да и то, далеко не всем, дано счастье видеть красоту мироздания.
 А. А. Ансельм

В 2024 году исполнилось 26 лет со дня смерти моего мужа Алексея Ансельма. За это время умерли совсем молодыми любимые ученики Алеши: Дмитрий Дьяконов, Николай Уральцев, Максим Поляков, а я потеряла двух братьев. Но пока остаются ещё наши друзья, и я надеюсь, эта книга напомнит им об Алеше. Перебирая его письма и просматривая журналы с его научно-популярными статьями, которые ему так и не удалось при жизни увидеть напечатанными,(статьи были напечатаны в журнале «Звезда») я решила собрать Алешины письма, статьи, воспоминания наших друзей о нем и опубликовать все вместе. К прежним моим воспоминаниям, напечатанным в книге Людмилы Колесниковой «Штрихи к портрету теоретика», я добавила воспоминания о том времени, в котором мы с Алешей прожили вместе 46 лет. Оказалось, что написать о нашей жизни, когда не ведёшь дневника, совсем не просто. Одно воспоминание цепляется за другое. Достаёшь из памяти что-то совсем забытое, и тут же появляется неожиданно другое, тоже забытое, и хочется обо всем рассказать и все события соединить в одно связное повествование. «Но расходятся швы незаживших времён…» Передо мной встал вопрос: как соединить эти швы? В какой последовательности? Не могу точно вспомнить, когда это произошло, и получается, что время описываемых событий надо воспринимать с точностью до трех-пяти лет. В конце концов я решила воспоминания привязать к переменам, вызванным политическими событиями, которые происходили в нашей стране — смерть Сталина, периоды «оттепели», «застоя», «перестройки», — и расположить в такой же последовательности, как эти события. Моя история напоминает всем известную сказку о Золушке: провинциальная девочка из Иркутска попадает в Ленинград и встречает там…

Мы учились с Алешей вместе на одном курсе физического факультета государственного Ленинградского университета, но только на третьем курсе познакомились ближе и стали общаться друг с другом. Я жила в общежитии. Помню, была весна… В окна заглядывали долгожданные белые ночи. У нас в общежитии был вечер. Музыка, танцы. Неожиданно на этом вечере появился Алеша. Он подошел ко мне и пригласил на танец. На другой день мы встретились на лекции. Алеша сел рядом со мной. Так началась наша дружба, которая затем переросла в более близкие отношения.

 Передо мной открылся новый интересный мир. Алешу, как и меня, привлекала не только наука, но литература, искусство и история, он обо всем говорил и разъяснял, что происходит в современном мире. Алеша помог мне осмотреться в новом для меня городе и многое понять… Провинциальное воспитание отличалось от ленинградского. Алеша давал читать мне новые книги писателей, о которых я не имела понятия. Но об этом немного позже. А поженились мы после окончания университета. К этому времени я окончательно определилась в своих чувствах — это была любовь.

 Родившись в семье физиков, Алеша не представлял жизни без физики. Во времена нашей юности, в пятидесятые годы, после создания атомной бомбы, физика считалась модной и востребованной специальностью. Способная молодежь нашего поколения ринулась на этот передний край науки. В те годы не только в нашей стране, но и во всем мире многие талантливые люди мечтали стать физиками. Попасть на физический факультет было счастьем, те, кому это удалось, чувствовали себя избранными, значительными, интеллектуалами. Хотя что потом получилось… У каждого была своя судьба.

 Еще будучи учеником восьмого класса, Алеша пошёл во Дворец пионеров и записался в математический кружок, где руководитель кружка познакомил его с проблемой «Чисел Фибоначчи». Алеша на всю жизнь сохранил интерес и любовь к этим «Числам».

 Алешины родители были замечательными интеллигентными и разносторонними людьми, имели широкие интересы — история, литература, музыка, политика, — серьезно, хотя и своеобразно, занимались воспитанием сына.

Отец Андрей Иванович Ансельм — профессор, заведующий теоретическим отделом Физико-технического института АН СССР, мать Ирина Викторовна Мочан — доктор физико-математических наук, старший научный сотрудник Института полупроводников АН СССР.

 В начале Отечественной войны 1941 года дед и бабушка Алеши были высланы в Казахстан, поскольку были этническими немцами. Бабушка умерла в Казахстане. Дед умер в Елабуге. Алешины предки — этнические немцы Ансельмы, переехали в 1817 году в Россию из Германии. Потомственные виноделы и пивовары, они на Северном Кавказе продолжали заниматься виноделием, разбогатели и начали скупать земли в Белоруссии и в Крыму. После революции многие из них эмигрировали в Европу.

Родители Алеши перед войной работали научными сотрудниками в университете и вместе с университетом были эвакуированы в Елабугу.

Андрей Иванович, отец Алеши, по паспорту был немцем, и во время войны ему грозила трудовая армия^[1], если он срочно не принесет бумагу от университета о том, что он нужен в тылу как специалист. Амбарцумян, проректор университета (будущий президент Армянской АН), посоветовавшись с партийной и профсоюзной организациями, отказал А.И. Ансельму в этой бумаге. Тогда профессора ЛГУ Е.Ф. Гросс (который, к слову сказать, считался датчанином, хотя был тоже этническим немцем) и В.И. Смирнов, член-корр. АН СССР, написали такую бумагу на тетрадном листке в клеточку и подписались. На некоторое время А.И. оставили в покое, но угроза увольнения возникла вновь. У Андрея Ивановича была почти готова докторская диссертация, и Анатолий Петрович Александров, сотрудник Ленинградского физико-технического института (эвакуированного в Казань), предложил А. Ф. Иоффе, директору своего института, вызвать Ансельма в командировку в Казань для завершения работы над диссертацией. А.И. переехал в Казань и поселился у Александровых. С утра он уходил в институт работать над диссертацией, а вечером возвращался к Александровым. Если в доме нечего было есть, А.П. брал ружьё, выходил во двор и стрелял в ворон. Потом все вместе, ощипав перья, варили из них суп. В институте Анатолий Петрович имел привычку в поисках Андрея Ивановича спрашивать у сотрудников: «Где мой Фриц? Вы не видели моего Фрица?» Когда Андрей Иванович попросил Александрова не называть его Фрицем, тот ответил: «Пусть все знают, что ты немец и что ничего страшного в этом нет». Наконец А.И. защитил докторскую диссертацию и получил приглашение академика А.Ф. Иоффе на работу в Физтехе в лаборатории А.П. Александрова. Вся семья переехала из Елабуги в Казань. После войны Ансельмы вернулись из Казани в Ленинград.

Когда пришло время Алеше получать паспорт, возник вопрос, какую национальность выбрать для паспорта. Ирина Викторовна, по национальности еврейка, настояла, чтобы его записали немцем. Поскольку Алеша был наполовину немец, наполовину еврей, его родители боялись, что его не примут на физический факультет университета, где национальность студентов строго проверялась специальной комиссией из Москвы.

 После окончания ленинградской школы Алеша имел серебряную медаль и должен был при поступлении в Ленинградский университет проходить собеседование. Благодаря стараниям Андрея Ивановича он был хорошо подготовлен для поступления на физфак, но комиссия по собеседованию гоняла его два дня. Он ответил на все вопросы комиссии и даже на вопрос «какие были последние передовицы в Комсомольской правде?» Он дал быстрый ответ: «Своевременно подготовиться к уборке урожая», что повергло комиссию в шок. Тем не менее на физфак его не взяли, но приняли на географический факультет, где был высокий конкурс, и т.о. удалось соблюсти “чистоту рядов” поступающих на географический факультет. Позже, после отъезда комиссии, проверявшей национальный состав студентов университета, Алешу перевели на физический факультет.

При первом же знакомстве Алеша поразил меня необычными качествами характера. Меня удивляла его доброжелательность. Она переходила обычные рамки, перехлестывала через край. Он сразу же познакомил меня со своими друзьями, при этом старался показывать их с лучшей стороны, а сам держался в тени. Он не только любил своих друзей, но и гордился дружбой с ними. Позже такая же ситуация повторилась с его коллегами по работе и учениками. Он радовался, когда кто-то в его отделе получал интересный результат или премию за отличную работу.

У Алеши было развито как творческое воображение, так и логическое мышление. Недавно узнала, что разносторонность интересов часто встречается у переправленных левшей. Алеша подозревал, что он был врожденным левшой, но потом его переучили. Он писал правой рукой, а брился левой.

 Он был разносторонне образованным человеком и любил делиться своими знаниями, умел четко и ясно формулировать свои мысли, обобщать их и понятно объяснять свои идеи. Это свойство помогало ему быть хорошим лектором.

Алеша с первых же дней нашего знакомства занялся моим воспитанием и расширением кругозора. Я любила читать, но в глубокой провинции в библиотеках интересных книг не было. В Алешиной комнате стоял шкаф с книгами, которые принадлежали Андрею Ивановичу. Алеша, заметив мой интерес к книгам, вынул оттуда “Прощай оружие” Хемингуэя со словами: “Только читай по-быстрому. Это любимая книга папы и моя, если он заметит, что она не на месте, мне влетит”. Я оценила Алешину доброту и, вернувшись в общежитие, немедленно приступила к чтению. Не успела я дочитать первую страницу, как уже на пороге моей комнаты появился Алеша и попросил срочно вернуть книгу. Ему все-таки влетело, отец потребовал принести «Прощай оружие» немедленно… Алеша рассказал, как после моего ухода, Андрей Иванович орлиным взглядом оглядел шкаф и сразу заметил пустоту на месте любимой книги. Со временем отец Алеши привык ко мне, оттаял и разрешил прочитать и “Прощай оружие” и другие книги. Позднее я в свою очередь сумела отблагодарить Андрея Ивановича за доверие. Он мечтал прочитать роман Хемингуэя о войне в Испании “По ком звонит колокол”. В России этот роман был запрещен, (говорили, он не нравился Долорес Ибаррури), а может быть, и по какой-то другой причине. С нами на курсе учился студент из Восточной Германии. Я попросила его привезти из Германии этот роман на немецком языке, что он и сделал. Андрей Иванович прекрасно знал немецкий и проглотил роман в одночасье, я с огромным удовольствием выслушала благодарное признание после прочтения романа. Книга действительно замечательная! “Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай по ком звонит колокол, он звонит по Тебе”. Сама я с огромным трудом продралась сквозь препоны немецкого языка из любви к писателю и испанской революции. Алеша прочитал роман позже на английском языке.

Вообще, во времена нашей молодости настольными книгами Алеши и его друзей признавались «Двенадцать стульев» и особенно “Золотой теленок”. Он знал эти книги почти наизусть. В то время, чтобы тебя уважали, нужно было весь разговор пересыпать цитатами из этих книг. Алеша однажды позвонил поздно ночью известному в городе знатоку этих книг и задал вопрос позаковыристей: «Назови-ка фамилии директора и музыкантов театра, который работает на теплоходе, курсирующем по Волге?». Хотя в ответ он услышал, что-то вроде “сам дурак”, это не помешало ему радоваться и всем рассказывать об остроумном ответе «знатока». Вся компания Алешиных друзей увлекалась поэзией Блока, Маяковского, Ахматовой, Северянина. Из советских поэтов Алеше и его друзьям нравился Багрицкий. Некоторые из его друзей писали стихи. Алеша тоже пробовал свои способности в поэзии, но потом бросил это занятие и больше к нему не возвращался. Мы были молодыми, шутили, развлекались, танцевали, любили… Наша молодость совпала с интереснейшим временем хрущёвской «оттепели».

Но сначала была смерть Сталина. Когда умер Сталин, мы учились на втором курсе. Несколько студентов из университета кинулись в Москву посмотреть на похороны. Мы с Алешей не поехали. Я жила в общежитии. Студентки, с которыми я делила комнату, в эти траурные дни не ходили на лекции, а сидели на своих кроватях с глазами, красными от слез. Я боялась, что они заметят, что я не плачу и могут кому-нибудь пожаловаться. На моем лице, наверное, был написан ужас, я действительно ужасно боялась их.

Доклад Никиты Сергеевича на ХХ съезде был почти для всей страны потрясением. Я была подготовлена Алешей и понимала, что происходит у нас в стране и кто такой Сталин. В воздухе повеяло теплым ветром перемен. Стали возвращаться люди из лагерей. Хотя в Алешиной семье никто не сидел в лагерях, возвращение узников было радостным событием для всех нас. Моего деда, священника, забрали в 1938 году, и я не надеялась, что он еще жив. Как я выяснила позже, во времена перестройки, его расстреляли через две недели после ареста.

Появилась гениальная повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», ставшая одним из главных событий в жизни всей страны и конечно нашей семьи. Рассказывали, как главному редактору «Нового мира» Твардовскому удалось уговорить Хрущева, которому после доклада на ХХ съезде требовались подтверждения преступной деятельности Сталина, дать согласие на публикацию повести в журнале. У нас был жгучий интерес ко всем современным событиям. Казалось, вот-вот произойдет что-то и «темницы рухнут -— и свобода нас примет радостно у входа…». В поэзии зазвучали голоса молодых поэтов — Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной. В то время была удивительная тяга к поэтическому слову. Еще много оставалось запретных тем, которые хотелось бы прояснить. Была надежда, что именно в поэзии можно услышать ответы на интересующие всех вопросы. Помню, когда Андрей Вознесенский выступал в Ленинграде в Октябрьском зале, не всем желающим его послушать хватило билетов. Толпа взломала входные двери и хлынула в зал. Появились новые, не академические, художники-абстракционисты. Они выставляли свои картины в частных домах а также в ленинградских Домах культуры Газа и затем в Невском. Очереди на выставки были огромные. Группа этих художников стала называться — «газоневцами».

 Появилась авторская песня. Городницкий, Визбор, Окуджава, Галич, Клячкин и Высоцкий — знаменитые авторы и исполнители своих песен. Первые магнитофоны на бобинах были несовершенны; купленные на барахолке, они хрипели, шипели, скрежетали, плёнка часто рвалась, надо было напрягать слух, чтобы различить слова песен. Мы прижимались к самим бобинам и повторяли едва различимые слова: «Простите пехоте, что так неразумна бывает она», «Милая моя, солнышко лесное», «Мы похоронены где-то под Нарвой»… Собирались у друзей послушать новую песню, как раньше ходили в гости к соседям на телевизор. С каждым днём мы заучивали все новые и новые песни. Алеша любил петь, он выучил много песен и подпевал.

Мы часто спорили с друзьями, обсуждая прочитанное и услышанное, и обменивались книгами из «Самиздата». Алеша любил поспорить, но всегда в споре руководствовался логикой и не спорил с теми, кто был не готов выслушать оппонента, а только отстаивал свои взгляды без всякого обсуждения. Начались публичные дискуссии по поводу современных книг. В университете был организован диспут по роману Дудинцева «Люди в белых одеждах».

В пятидесятые годы нам посчастливилось познакомиться с итальянским неореализмом в фильмах: «Рим в одиннадцать часов», «Рим открытый город», «Похитители велосипедов», «Умберто Д», и был особенно запомнившийся датский фильм «Чайки умирают в гавани». Не знаю -— почему его купили для советского проката? Может быть, потому, что он был в какой-то степени антиамериканским? Он был достаточно необычен для того времени. Мы смотрели его с Алешей несколько раз и даже купили билеты для Алешиных родителей, но фильм на них не произвел особенного впечатления.

В 1956 году мы закончили университет и получили распределение на работу: Алешу — в физико-технический институт АН СССР на должность младшего научного сотрудника (в этом институте он и проработал всю жизнь), меня — в секретный «почтовый ящик». Чтобы я могла остаться в Ленинграде после окончания университета, нужна была ленинградская прописка. А чтобы получить ленинградскую прописку, надо было выйти замуж. В 1956 году мы с Алешей поженились и я переехала к нему жить. После общежития для меня все было новым, интересным, для меня это было потрясением. Родители Алеши приняли меня хорошо. Я была счастлива.

Что завтра? Завтрак. Завтракать вдвоем,
и послезавтракать вдвоем…

Что нового? А то, что самый-самый
любимый муж на свете — это ты,
что больше не боюсь ни простоты,
ни старости, что дом — прообраз храма,
что завтра — завтрак.

  ( Вера Павлова)

  Я с утра уходила на работу. Алеша часто работал дома. Ирина Викторовна и Андрей Иванович тоже уходили в институт Полупроводников. Вечером все встречались за ужином и обсуждали новости.

Именно в эти пятидесятые-шестидесятые годы двоюродный брат Ирины Викторовны Леон Эдмондович Мочан вдруг появился в нашей квартире прямо из Парижа. В начале революции он со всей семьей эмигрировал за границу, закончил университет в Лозанне и в 1924 переехал во Францию. До нас доходили слухи, что после войны он организовал институт математики и физики под Парижем.

Дядя приехал в Ленинград с намерением пригласить советских физиков в свой институт под Парижем для работы. Алеша поспорил с ним на бутылку коньяка, что русского математика Фаддеева ему удастся заполучить, а еврею Грибову не дадут разрешения на поездку в институт. Дядя не поверил Алеше, ведь ему “сам Косыгин обещал помощь”. Но Алеша оказался прав и в конце концов получил бутылку от дяди, будучи в командировке в Лондоне, куда дядя приехал повидать его. Что и говорить, мы все были потрясены появлением Леона Эдмондовича из-за железного занавеса. Потом дядя стал часто появляться в Ленинграде, развёлся с женой, женился снова, на своей секретарше, и приезжал к нам уже с новой женой. Новая жена после дядиной смерти покончила с собой, бросившись в Сену. Ее смерть потрясла нас и я написала рассказ о дяде и о его жене под названием “Французская родственница”. В рассказе я описала наши впечатления, связанные с неожиданным появлением дяди из Франции.

Дядя оказался хорошим рассказчиком, и ему было о чем вспоминать: человек объездил почти весь мир, и теперь в его рассказах этот мир вставал перед нами… Рассказывая, он часто замолкал, будто что-то припоминая, это усиливало впечатление. Говорил негромко, на прекрасном, но забытом в наше время русском языке. Его изящная речь, пересыпанная вышедшими из обращения словами, — например, «аэроплан», «верую», «голкипер» — независимо от содержания, как бы в машине времени переносила нас в начало века…. Мы с удивлением и восхищением расспрашивали его про недоступную нам потустороннюю жизнь, по его рассказам полную опасностей и приключений. Например, представьте только, едет в Африку, что-то строит, покупает, а затем продает участок земли, и, таким образом, благодаря своей активности и предприимчивости, становится вполне зажиточным человеком. Потом были рассказы о второй мировой войне. Что мы знали об участии Франции в этой войне? Совсем немного. Знали, что немцы победным маршем вошли в Париж без боев и сражений, а уж после в стране началось партизанское движение, которое назвали Сопротивлением. Наш дядя был участником этого движения, о чем рассказывал также очень «по-французски» — с изящной легкостью: никаких поездов, спущенных под откос, никаких взрывов и даже ни одного выстрела… Был еще рассказ о встречах с немецким офицером, жившим с дядей в Париже по соседству. Дядя приглашал этого офицера в ресторан и платил за обед. Там, в ресторане, в перерыве между лягушачьими лапками, паштетами из гусиной печенки и устрицами, заводил разговоры, сперва на самые общие темы, а затем осторожно выспрашивал о планах офицера на будущее. И из этих расспросов делал выводы о продвижении немецких войск. Хитро? Мы не могли скрыть своего восхищения… Нас смущало, что его рассказы о войне были совсем нестрашные, с трудом верилось, что перед нами действительно участник французского Сопротивления. Но оказалось, что воткнутая в его петлицу маленькая красная пуговица, которую он пренебрежительно назвал «декорасьон», не что иное, как орден за участие в Сопротивлении… Леон Эдмондович не был лишен и ностальгических переживаний, иначе чем объяснить желание посетить дом, в котором прошло его детство? Помню, он сразу узнал этот дом, когда мы с ним ехали на такси вдоль Канала Грибоедова. Мы вошли в подъезд, немытый и неубранный, где к запаху кошек примешивался еще острый запах туалета, подошли к дверям, украшенным гирляндой электрических звонков с четкими указаниями: Ивановым звонить один раз, Петровым -— два, Сидоровым… Дядя грустно постоял перед дверью, изучая надписи, но в квартиру войти не решился. Он только подергал дверную ручку и сказал тихо: «Нам принадлежал здесь целый этаж». Я помню стыд за нашу неустроенность и облегчение, которое я испытала, когда мы с ним наконец оказались на набережной Канала. Еще я помню, как дядя реагировал на песни Галича. Стоило нам поставить пленку с записью песен Галича, в руках у нашего дяди появлялся белый носовой платок.

 В 1960 у нас с Алешей родилась дочь Ирина, чудесное маленькое существо. Алеша хотел именно дочку. Дочка часто плакала по ночам от голода, но врачи-педиатры строго-настрого запретили кормить ее ночью через четыре часа, можно было кормить только через шесть часов. Запретили брать на руки, «покормили и сразу в кроватку. А то, чего доброго, ребенок привыкнет к рукам, а как вы сможете уходить на работу?» Алеша был суровым отцом, строго соблюдал порядок кормления, не разрешал кормить дочку чаще. Еще бы, его дедушка был профессором педиатрии. Через некоторое время, благодаря доктору Споку, все оказалось можно — и кормить, и брать на руки, и прижимать к груди. Но к этому времени наша дочь уже выросла, и у нас начались другие проблемы. Психиатр, которого я спросила, почему в наше время было столько запретов при воспитании маленького ребенка, сказал: «У нас тогда была «свинская» педиатрия».

К этому же периоду относится участие Алеши в кино. Эдвард Радзинский написал сценарий фильма о физиках. Сюжет незамысловатый: один молодой физик находит ошибку в работе, которую он сделал совместно с другим физиком и за которую они получили медаль. Первый физик, честный, предлагает второму физику сказать правду на ученом совете и вернуть медаль. Второй, нечестный, отказывается это сделать. Девушка, присутствующая в этом фильме, конечно уходит от отрицательного и нечестного физика к честному. Молодая пара едет в какой-то рыбацкий поселок и на доме, где они поселились, положительный физик прибивает новое название: «улица Ньютона, дом 1». Режиссер фильма Теодор Вульфович пригласил Алешу и его друга Владимира Шехтера в качестве консультантов, но помимо консультаций им вдвоем пришлось даже сняться в небольшом эпизоде, чтобы достоверно изобразить ученый совет. Мы познакомились со многими участниками фильма: Юлием Кимом, Юрием Ковалем, с московскими художниками Лемпортом и Силисом. Художники для украшения зала заседаний из пенопласта вырезали огромные портреты ученых -— Эйнштейна, Курчатова, Ландау и других. Заодно из керамики художники соорудили маленькие брошки. Брошки они дарили разным девушкам и требовали вознаграждения. Мы, конечно, подружились с Тедом Вульфовичем и с его красавицей женой Полиной Лобачевской, родственницей математика Лобачевского. Дружба продлилась на долгие годы. Это было запоминающееся, счастливое время.

С Радзинским у нас тоже возникли отношения, но их трудно было назвать дружбой, что-то вроде взаимного интереса. У него в то время был роман с актрисой театра БДТ Татьяной Дорониной и он часто приезжал в Ленинград. Он заходил к нам, и мы все вместе шли к московскому вокзалу, чтобы он мог позвонить Дорониной по телефону-автомату. Звонить из частного дома Эдику запрещалось. Он рассказывал много интересного про свои постановки в Москве. Обычно, сообщая о колоссальном триумфе своих пьес, между прочим прибавлял: «пришлось вызывать конную милицию». На его лице всегда присутствовала хитрая усмешка Мефистофеля, за которой пряталась уверенность в будущем своем успехе и что-то еще непонятное, загадочное.

Однажды наша московская подруга Полина Лобачевская привела к нам в гости Григория Чухрая и Беллу Ахмадулину. Фильм Чухрая «Баллада о солдате» произвел на всех нас незабываемое впечатление. Мы засыпали Чухрая расспросами — как возникла идея этого фильма и как ему удалось снять такой правдивый фильм о войне. Он во всех подробностях, с нескрываемым удовольствием рассказал, сколько подводных камней ему пришлось обойти, сколько преград преодолеть, чтобы показать хотя бы малую часть правды. Эпизод с куском мыла, который привозит солдат с фронта, цензура долго не пропускала, но Чухраю удалось настоять на своём. Цензура требовала придумать подвиги для главной героини (Жанна Прохоренко), иначе ей, цензуре, было непонятно, за что мог полюбить её солдат Алёша, подбивший немецкий танк. Объяснение «просто полюбил» их не удовлетворяло. В моей памяти остался тот теплый, душевный разговор и ощущение полного взаимопонимания. Мы тоже понравились Чухраю, Полине Лобачевской он сказал: «Какие замечательные у тебя друзья».

 За описываемый период Алеша написал и защитил кандидатскую диссертацию в 27 лет, а в 35, через год после возвращения из Англии, защитил докторскую и в 1974 году стал профессором Университета.

Теперь, по прошествии лет я понимаю, какое интересное время мы прожили. Это было счастье — иметь столько друзей, так интересоваться разнообразными новостями, ждать, что вот-вот что-то произойдёт. Помню наше неистребимое желание попасть на Запад, хотелось раздвинуть решётки железного занавеса и попутешествовать… Во времена «оттепели» у нас ещё тлела надежда, что железный занавес приподнимется и нам удастся повидать другие страны. Но железный занавес не поднимался и держался крепко. И все-таки один раз, в 1968 году, на излете «оттепели» Алеше удалось побывать в Англии целых три месяца. Это было похоже на чудо. В своих воспоминаниях Алеша писал:

«Хотя это был 1968 год и нормального человека с моими данными (с немецкой национальностью и беспартийный) из России за границу не выпускали, тем более в одиночку, но меня пустили, притом одного, на целых три месяца, в Лондон. Это чудо объяснялось разными причинами, из которых главной было вторжение советских танков в Чехословакию… Почти все западные страны стали рвать с нами контакты, в том числе и научные. Мне же продолжали присылать приглашения, возможно потому, что мои западные коллеги чувствовали, что я не несу большой ответственности за Чехословакию… «.

 Так «случайно» получилось , что в это же время в Лондоне был ещё один физик из Ленинградского государственного университета, Лев Прохоров. Алеша был с ним знаком и в Лондоне сошёлся с ним ещё ближе. Они гуляли по паркам и улицам Лондона, ходили вместе в кафе, заглядывали иногда в стриптиз-клуб…

Алеша влюбился в Лондон и, когда мы попали в этот город уже вместе, показывал мне отдельные самые любимые улицы и уголки с особенным удовольствием. Обычно мы садились с ним на переднее сидение на втором этаже красного лондонского автобуса и ехали по определенному маршруту. Господи, как нам было тогда хорошо!

В Англии Алеша познакомился и подружился с Володей фон Шлиппе, физиком, немцем русского происхождения, и стал постоянным гостем в его доме. Жена Володи, Ирина, работала радиоведущий на Би-би-си. Именно в этот период появилась книга Светланы Аллилуевой «Письма другу». Ирина читала эту книгу на Би-би-си по-русски, и иногда нам в Ленинграде удавалось услышать её голос сквозь вой глушилок. Не случайно именно в этот момент были самые плохие отношения Советского Союза с Би-би-си.

После возвращения из Англии Алешу вызвал начальник первого отдела Института на допрос. Первые вопросы к нему были: знаком ли он с женой Володи фон Шлиппе, под какой фамилией она выступает на Би-Би-Си? Посещал ли он их дом? По-видимому, до КГБ каким-то образом дошли слухи о тесной дружбе Алеши с семейством Володи. Алеша отрицал все — знакомство с Ириной, посещение её дома, фамилию её он не знает (хотя знал, и в голове у него вертелось: Ирина Мельникова). Алеша был человеком твердых взглядов и принципов, не шел ни на какие компромиссы и сотрудничество с КГБ. Поняв провал операции, посреди разговора сотрудник КГБ демонстративно захлопнул папку и молча удалился из комнаты. Алеше пришлось догонять его уже в коридоре и ещё раз напоминать: “Имейте в виду, я отказался…”. За отказ от сотрудничества его после допроса не выпускали 15 лет за границу, хотя в это время он получал много приглашений и каждый год заполнял документы для поездки за рубеж.

 (После «перестройки» знакомство с Володей и его семьёй было продолжено. Когда Володя фон Шлиппе вышел в Англии на пенсию, Алеша принял его на работу в свой отдел, и Володя на несколько лет переехал в Санкт-Петербург.)

Из Англии Алеша привез пластинку с песнями Булата Окуджавы, которая была записана, когда Булат выступал в Париже. Пластинку подарил Алеше Володя фон Шлиппе. Это был драгоценный подарок, украсивший нашу жизнь на продолжительное время. Мы приглашали гостей, ставили на проигрыватель пластинку и слушали, а Алеша подпевал Булату. “Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня…” Очень хотелось отблагодарить Володю. Его дети изучали русский, им нужны были книги и пластинки на русском, но все контакты были невозможны, “оттепель” кончилась, наступили времена «застоя»…

В Англии у Алеши появились новые друзья, физики: Elliot Leader, Norman Dombey и другие, которые смогли посещать нас только через двадцать лет, уже после «перестройки».

 Поскольку нам не разрешали поехать за границу, мы не упускали случая отправиться в путешествия по стране, ходили по горам Кавказа, Тянь-Шаня, Памира, выходили через перевалы к морю, озеру, реке и после трудных переходов отдыхали. Мы любили эти путешествия. Так мы посмотрели разные уголки страны. Пожалуй, больше всего запомнилось путешествие в Фанские горы, красивые, окрашенные в разные цвета — розовый, красный, голубой, — меняющиеся в зависимости от освещения. Горы особенно были хороши при закате. Но самыми впечатляющими были озера с совершенно прозрачной водой, а если бросить в озеро камень, то он оставлял за собой фиолетовый след.

После «оттепели» у нас в стране начались другие времена — «застойные», душные, безнадежные… Нами овладело равнодушие, апатия, депрессия, казалось, это никогда не кончится. Согласно Сократу: все люди смертны, вожди тоже люди. Значит вожди — смертны. Только одна эта надежда и теплилась. Было такое ощущение, что всем на все наплевать, никто не хочет работать и утруждаться, глядя, как хозяйство и экономика страны разваливается. Брежнев получал одну награду за другой неизвестно за что, еле выговаривал слова и был постоянным объектом всеобщих насмешек. Помню, приехал к нам из Москвы Алешин учитель Карен Аветикович Тер-Мартиросян. Мы угостили его купленным в магазине кексом. Он удивился: «Неужели ещё кто-то работает и печёт такие вкусные кексы?»

В этот период самые активные люди стали уезжать за рубеж, тем более что КГБ потихоньку выталкивал этих активных, чтобы «не мутили воду». Им присылали вызовы из Израиля от существующих и несуществующих родственников. Те, кто не имел таких вызовов, искали невест и женихов, живущих за рубежом. вступали в браки, иногда фиктивные. Так наш знакомый Симон Маркиш, сын расстрелянного поэта Переца Маркиша, женился на Алешиной аспирантке Юлии Нири, венгерской гражданке и уехал в Венгрию. Это не был фиктивный брак. Первое время он приезжал к нам в Советский Союз, рассказывал, как он полюбил Венгрию, как там хорошо, там больше свободы. Можно читать запрещенные в России книги на русском языке. Он рассказывал нам содержание прочитанных книг, которые нас тогда интересовали: романы Оруэлла «Скотный двор» и «1984» и Кестлера «Слепящая тьма», и т. д. Мы чувствовали себя пасынками судьбы, жадно слушали его и мечтали поехать в Венгрию, где можно было прочитать запрещённые у нас книги по-русски. Но при всей любви к Венгрии Сима там задержался там недолго: он, известный литератор и переводчик, был приглашён в Швейцарию в Женевский университет для чтения лекций, затем ему предложили в Женеве постоянную работу. Он не вернулся в Венгрию. Для его жены Юлии этот поступок был полной неожиданностью. Хотя Сима звал её в Швейцарию, она так и не уехала из родной Венгрии. Сима женился в Женеве второй раз, и снова на венгерке. А Юля через некоторое время вышла замуж за известного российского физика Владимира Грибова, директора теоретического отдела в институте ПИЯФ, Алешиного руководителя. Грибов получил работу в Москве и переехал в Москву. После его отъезда Алеша был назначен директором теоретического отдела.

Наш близкий друг Жора Бен, переводчик с английского, поэт, литератор, в эти годы уехал в Израиль, чтобы оттуда попутешествовать, посмотреть мир и устроиться на хорошую работу. Отец Жоры когда-то, перед началом революции в России, уехал в США с тремя друзьями, чтобы устроить революцию в США, но когда узнал, что в России началась революция, вернулся домой строить социализм. При этом он из Бендецкого превратился в Бена. Таким образом революцию в Америке не организовал, а, как известно, с социализмом тоже получилась незадача. Жора ругал отца за то, что тот не остался в Америке. Сам Жора не остался в Израиле, так как бюрократическая машина Израиля против бюрократической машины в Советском Союзе, по его словам, была «как собака Баскервилей против Моськи». Жора перебрался в Германию, но и там его не устроила немецкая педантичность и упорядоченность, наконец переехал в Лондон, нашёл работу диктора на Би-би-си и, вроде бы, успокоился. Когда Алеша приехал в Париж, он позвонил Жоре в Лондон и объяснил, где он остановился. На утро, к своему огромному удивлению, увидел Жору, который, высунувшись из окна отеля напротив, радостно махал руками. Жора за одну ночь получил на работе отпуск на несколько дней, купил билет на самолет, прилетел в Париж, устроился в отеле напротив и снял машину, на которой они вдвоем объехали часть Франции. То же самое повторилось, когда Алеша приехал в Италию. При встрече Алеша почувствовал, как Жорка рад ему и как он истосковался по своим российским друзьям. После «перестройки», когда открылись границы, Жора стал часто навещать Петербург и своих родных. Умер он в своем городе, «знакомом до слез», куда приехал по приглашению для выступления перед русскими литераторами и переводчиками.

 Уехал со всей семьей близкий приятель Алеши Феликс Ярошевский. Уезжали они в Израиль, но потом быстро перебрались в Канаду в Торонто. Феликс сдал экзамены на врача, стал семейным врачом. Мы навещали их несколько раз в Торонто. Они хорошо устроились в своем доме с бассейном. Все время ходили слухи: тот уехал, этот уехал. Круг близких людей сужался на глазах, тревожное ощущение, что мы остаемся одни, не покидало нас.

В те годы Алеша больше всего боялся провинциальности, замкнутости в узком кругу профессионалов, настаивал: теоретическая физика — наука интернациональная, она не содержит никаких военных секретов и должна объединять ученых всех стран: «Теоретики всех стран, объединяйтесь!» Он старался всеми доступными в то время способами расширить связи с заграничными учеными. Поскольку в семидесятые годы его, как и других беспартийных физиков, не выпускали за границу, он стал приглашать в теоретический отдел физиков из США, Англии, Германии, которые считали своей миссией устанавливать контакты с советскими физиками, общаться с ними, помогать им. Так мы познакомились с J. D. Bjorken, Myron Bander, Jochen Bartels, Elliot Leader, Alfred Muller, Henry Abarbanel, Larry McLarran и др. Алеша, будучи директором теоретического отдела, приветствовал их появление и много сделал для расширения международных контактов своего Института ядерной физики. Мы обычно приглашали приехавших физиков-иностранцев домой в гости, поили, кормили тем, что удавалось с трудом достать. С некоторыми из этих ученых мы стали друзьями на долгое время.

Все это время мы жили с родителями Алеши в одной квартире, одной семьёй, жили дружно, ужинали вместе, обменивались новостями, когда к нам приходили гости, мы приглашали родителей посидеть за общим столом с нашими гостями, а также с удовольствием общались со знакомыми и друзьями родителей.

A.П. Александров, президент Академии наук СССР и близкий друг родителей Алеши, часто приезжал в Ленинград для консультаций при запуске очередного атомного двигателя на атомоходе. С его участием были запущены двигатели на атомоходах «Сибирь», «Ленин» и «Арктика». Приезжал он всегда не один, а в сопровождении охранника, которого он называл «Духом». «Дух» везде сопровождал А.П. и даже приезжал вместе с ним в гости. Он мирно сидел на деревянном диванчике в нашей прихожей, кормить и поить его спиртным было не положено по инструкции. А. П. никогда ничего не рассказывал о цели своего приезда в Ленинград. Мы понимали — это секрет. Зато он с удовольствием рассказывал о своих детях. Их у него было четверо: три сына и дочь. Рассказывал, как они проводили лето всей семьей на одном из островов в устье Волги. Во время отпуска они снимали любительские фильмы всей семьей. Жена Александрова Мака, по профессии художница, была активным режиссером этих фильмов и художником по костюмам. А.П. показывал нам несколько фильмов. Один фильм назывался «История с географией». Девочка Маша случайно попадает на остров дикарей-людоедов. Дикари хотят ее зажарить на костре и съесть. Девочку Машу играла дочь Маша, а А.П. исполнял роль вождя дикарей и был очень эффектен в этой роли с пучком перьев на лысой яйцевидной голове и с повязкой из женской шали на бедрах. Конечно, все закончилось хэппи эндом: девочка Маша просыпается — оказывается, ей все приснилось.

А.П. Александров входил в близкий круг любимчиков Брежнева и часто получал от него в подарок кабаньи ноги. Однажды, когда мы были в гостях у Александровых, они угостили нас кабаньим мясом — вкус «специфический». А. П. живо интересовался всеми событиями в стране. Он первый сообщил нам о трагедии, которая произошла с туристами на Урале на Перевале Дятлова.

«Трагедия Чернобыля стала личной трагедией самого А. П. Александрова. В конструкции атомного реактора на Чернобыльской станции был дефект, поэтому произошел взрыв. А. П. принимал этот реактор и считал себя виноватым, что не настоял на устранении дефекта. Дело в том, что у него были очень напряженные отношения с конструктором реактора академиком Долежалем. Дефект был ему известен, но не хотелось опять «собачиться» с Долежалем. Было решено, что при правильной эксплуатации этот дефект не скажется. Но беда была в том, что атомные станции передали из Средмаша (с его бериевской дисциплиной) в министерство энергетики, и управлением реакторов стали заниматься люди малограмотные в атомной технике, которые пошли на легкомысленные эксперименты с потенциально опасной техникой. А.П. Александров глубоко переживал свою вину». (Е.Б. Александров, племянник А. П. Александрова)

А.П. Александрова хоронили на том же кладбище, где находятся могилы погибших спасателей, которые работали по очистке ЧАЭС от радиоактивных элементов. На этом кладбище был установлен памятник погибшим спасателям. По иронии судьбы, гроб с телом Александрова расположили для прощания у самого подножия памятника. На всём кладбище не нашлось другого подходящего места для произнесения прощальных слов.

 Незабываемой для всей нашей семьи была встреча с сэром Рудольфом, маленьким седым старичком, и его женой леди Евгенией Пайерлс, представительной и громко говорящей, всегда пребывающей в центре внимания.

Они появились у нас по приглашению Андрея Ивановича, отца Алеши, который учился в Ленинградском университете вместе с Евгенией Канегисер (леди Пайерлс), Георгием Гамовым, Л.Д. Ландау и др. С Гамовым у Андрея Ивановича была тесная дружба ещё с юности, и он всю жизнь интересовался работами и судьбой Г.Г. С опасностью для жизни хранил научно-популярные книги Гамова, которые были запрещены в СССР. Гамов со своей женой в 1933 году эмигрировал из СССР в Америку, стал «невозвращенцем» и был проклят на Родине. О нем почти ничего не было известно, только доходили слухи о его знаменитых работах: количественная теория «альфа-распада», теория «горячей вселенной», формулировка проблемы генетического кода. Первый вопрос А.И. к Евгении был о Гамове: «Что случилось с Джонькой?». На что леди Пайерлс громогласно объявила: «Кристалл гамовского эгоизма разбился о кристалл эгоизма его жены. Жена Гамова изменяла ему, Джонька развёлся с женой и стал алкоголиком». Гамов умер довольно рано, в 64 года. В молодые годы в России он ничем не болел и ничего не пил, за это его друзья прозвали «компотником», в Америке он начал пить.

Сэр Рудольф во время Второй мировой войны принимал участие в Манхэттенском проекте. Часто бывал в Нью-Йорке и в Лос-Аламосе. Совместно с Отто Фришем подсчитал критическую массу радиоактивного урана в бомбе. Масса оказалась намного меньше, чем считали другие физики. Это активизировало работу над бомбой. За участие в создании атомной бомбы английской королевой Пайерлс был возведен в орден рыцарей. Кроме того, он невольно помог Советскому Союзу и в разработке атомной бомбы. По его рекомендации в Манхеттенский проект был приглашен немецкий физик Клаус Фукс, который оказался советским шпионом. Мы расспрашивали Пайерлса о его работе над атомной бомбой, он охотно обо всем рассказывал. Мы узнали, что перед самым концом войны американские физики изготовили две бомбы и было много дискуссий куда их сбросить. Одни предлагали сбросить на теплоходы подальше от больших городов, другие — в пустыне, песок расплавится и все поймут, какая разрушающая сила заключена в атомных бомбах.  Сам Пайерлс предлагал сбросить бомбу на маленький поселок, но при условии, чтобы там обязательно были люди, чтобы все увидели, что происходит с людьми после атомной бомбардировки. Но американские военные распорядились бомбой по своему усмотрению, не послушались советов ученых, создавших атомную бомбу. У сэра мы не почувствовали никакого раскаяния или сожаления, что он принимал участие в создании смертоносного оружия. Он только обижался, что военные не последовали его совету. Мы смотрели на гуманиста-сэра Рудольфа и думали, как меняются моральные представления в зависимости от обстоятельств. Сейчас он больше всего напоминал мирного Деда Мороза, а не грозного ученого, советовавшего «чтобы обязательно в посёлке были люди». Сэр приезжал к нам еще раз, но уже без жены, она умерла от рака. Он был одинокий и грустный, но живо обсуждал с нами ситуацию в нашей стране после «перестройки».

Особенное восхищение вызывал у Алеши академик А.Д. Сахаров. О его научной деятельности как физика мы ничего не знали, она была засекречена, но его общественная деятельность была на виду. В 1968 году за рубежом появилось его письмо-манифест об опасности термоядерного уничтожения человечества. Когда приятель Сахарова Я.Б. Зельдович узнал об этом письме, он воскликнул: «Андрей Дмитриевич человек непредсказуемый. Я уверен, что он получит в конце концов Нобелевскую премию». Так и случилось, в 1975 году Сахаров получил Нобелевскую премию мира. В 1984 году у нас в гостях был Яков Борисович Зельдович со своей второй женой. Сахаров еще находился в Горьком. Доходили слухи о его голодовке. Голодовка длилась долго, и А.Д. получал принудительное кормление. Алеша расспрашивал знакомых физиков, но никто ничего не знал в каком состоянии Сахаров. Невозможно было ничего узнать ни из газет, ни по телевизору. Алеша надеялся, что Зельдович знает, что происходит с Сахаровым. Они вместе работали в городе Сарове и были друзьями. Но, к сожалению, Зельдович тоже ничего не мог сообщить нам, так как он поссорился с А.Д. Сахаровым. Сахаров обратился к Зельдовичу с просьбой, чтобы тот посодействовал отправке за границу Алексеевой, которую ждал в Америке сын Боннер. Из-за неё А.Д. в 1981 году и объявил голодовку. Я.Б. самого не пускали за границу и поэтому он не мог, не имея никаких связей, помочь Сахарову в этом деле. Сахаров обиделся на Зельдовича и прекратил с ним все контакты.

Жена Зельдовича рассказала нам удивительную историю: она тоже работала в Сарове и из окна наблюдала, как Я.Б. и А.Д. идут в институт на работу. Несколько дней назад грузовик привез землю для клумбы и высыпал ее прямо перед входом в институт. Долгое время земля горкой лежала перед дверью в институт и никто не спешил делать клумбу. И вот А.Д., идя на работу, шагал прямо по этой земле в институт, хотя смотрел вниз, под ноги. А Я.Б., разговаривая с Сахаровым и глядя на него, ловко обегал эту кучу. «И вот, представьте, — в заключение сказала жена Зельдовича, — через некоторое время Сахаров протоптал на этой клумбе дорожку». Алеша от этого рассказа был в восторге: «Сахаров проложил свой путь! Замечательно! Просто библейская притча!» Из всех физиков Алеша выделял Сахарова и преклонялся перед его смелостью и упорством. Даже наша маленькая дочь, когда ей было 10 лет, заметила это и спросила Алешу: «Папа, почему ты так относишься к Сахарову, он ведь создал водородную бомбу». На что Алеша ответил: «Водородную бомбу создал не только он, но и другие учёные, но он первый и единственный из советских физиков выступил против испытания атомных бомб».

 У Алеши не было желания становиться диссидентом, сидеть в тюрьме или уезжать из своей страны. Он любил свою профессию, физику, свой город. Но его не устраивала та ситуация, которая существовала в СССР, и в то же время ему трудно было смириться со своей вынужденной пассивностью, поэтому с большой радостью он приветствовал перемены в России.

Мы с Алешей встретили А.Д. Сахарова после его ссылки в Горький на конференции физиков в Грузии. Сахаров приехал в Тбилиси помолодевший, жизнерадостный, энергичный. Алеша кинулся к нему. В этот период Сахарову предложили возглавить какой-то комитет (названия не помню). Андрей Дмитриевич раздумывал и стал советоваться с Алешей, надо ли соглашаться на предложение. На что Алеша заявил: «Непременно соглашайтесь, вы очень популярны, а стране лучшей кандидатуры не найти».

В застойные времена, где-то в начале восьмидесятых нам посчастливилось познакомиться и подружиться с Фазилем Искандером и с Бенедиктом Сарновым. Нас пригласил знакомый физик В. П. провести отпуск вместе с ним и его женой под Сухуми. Место называлось Гульрипши, Абхазия. На берегу Черного моря был дом отдыха членов Союза писателей. Рядом стояли дачи Е. Евтушенко и грузинских писателей. Фазиль и Бен Сарнов снимали комнаты в Доме писателей. Хотя Фазиль был абхазцем, но поскольку он писал на русском языке, то в правительстве Абхазии его не считали абхазским писателем и не дали участок на берегу моря для постройки дачи. Мы с Алешей познакомились и подружились с Сарновым и Фазилем. Бенедикт Сарнов, или просто Бен, был известным литератором, писателем и литературным критиком. Мы читали его критические статьи в «Новом мире». Конечно, главные его работы были еще впереди, он прославился своим четырёхтомным трудом «Сталин и писатели». Но в то время эти книги ещё не были напечатаны, Бен собирал для них материал. Он учился вместе с Коржавиным на одном курсе, называл Коржавина Эмкой и всегда говорил о нем с любовью. Коржавин уже находился в Америке. Жена Бена говорила: «Бен любил двух людей: меня и Эмку». Мы спрашивали Бена, как Коржавину живется в Америке. Бен его жалел, говорил, что Эмка жалуется на притеснения со стороны Романа Якобсона (российский и американский лингвист, литературовед, критик).

Я бы охарактеризовала Фазиля как человека необыкновенной искренности. Ни разу больше мы не встречали человека, похожего на него. Когда ему задавали даже самый простой вопрос, он не отвечал сразу, а погружался в размышление. Было видно, что он в уме перебирает мысли и слова, подыскивая самый понятный и точный ответ. Фазиль часто приезжал по приглашению в Петербург, выступал в Доме писателей, домах культуры, а после выступлений обычно заходил к нам домой. В тот отпуск в Гульрипши Фазиль пригласил нас всех к своим друзьям, которые отмечали дату — 90 лет со дня рождения их отца, расстрелянного в тридцатые годы по приказу Сталина. Друзья жили высоко в горах Абхазии, мы приехали на машине. Народу было человек сто, вся округа и некоторые видные представители из Сухуми. Мы стеснялись своего неожиданного появления на чужом празднике, но оказались самыми почетными гостями, поскольку приехали сюда из Москвы и Ленинграда. Еда была традиционная, абхазская. Чтобы приготовить мясное блюдо, друзья Фазиля закололи пять быков (хвосты от быков лежали тут же, под забором). Затем была мамалыга, хлеб из кукурузы и что-то на сладкое тоже из кукурузы. Мы с любопытством наблюдали за незнакомым для нас бытом абхазской деревни. Могила расстрелянного отца была тут же на участке, рядом с домом. Но отца в могиле не было, только памятник с именем и датами рождения и смерти.

(окончание следует)

Примечание

^[1] В 1942 г. вышли три постановления ГКО СССР о призыве немцев в «трудармию» (неофициальное название): №1123  «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет» от 10 января 1942 г., № 1281 «О мобилизации немцев-мужчин призывного возраста от 17 до 50 лет, постоянно проживающих в областях, краях, автономных и союзных республиках» от 14 февраля 1942 г., № 2383 «О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР» от 7 октября 1942 г. (Примеч. ред.-сост.)