©"Семь искусств"
  октябрь 2024 года

Loading

Паше не нужно было озираться. Он приходил на толкучку с пустыми руками и не боялся милиции, которая всегда могла неожиданно нагрянуть, конфисковать книги, составить протокол и даже привлечь книжников за спекуляцию. Паша договаривался о продаже или обмене, потом поднимался в свою комнатку под крышей и приносил оттуда завернутый в газету искомый фолиант.

Ефим Шуман

ИГРА В БИСЕР

1

Я писал в юности ужасно плохие стихи. Чудовищные. К счастью, все давно забыл, иначе бы ночью просыпался от стыда. Только одна-единственная строка почему-то осталась в голове:

«И стыл коктейлем август в рюмках улиц»…

Остальное, наверняка, в том же духе. Не знаю, кому я тогда подражал – наверное, Северянину.

Мама сочинительство мое не поощряла (она напирала на физику и математику), но и не мешала этому, считая мое увлечение не более чем юношеской блажью. Однако, когда я уже был в десятом, последнем, классе школы, забеспокоилась: по ее мнению и мнению умудренных жизнью ближайших родственников, мне следовало бы выбрать что-то более практичное, скажем, учиться на инженера. Я колебался, но продолжал писать стихи и мечтать о будущей поэтической славе. Стремясь отвадить меня от вредных и пустых, с ее точки зрения, грез, мать свела меня с одной молодой поэтессой, которая, учась в пединституте, проходила практику у нее в школе.

Но вопреки желанию моей матери, Светлана (так звали поэтессу) разочаровывать меня не стала. Уж не помню точно, что она сказала о моих стихах, листая школьную тетрадку в клеточку, куда они были мною аккуратно переписаны. Никаких особенных восторгов не было, да и быть не могло, но определенную надежду Светлана мне все же дала. Возможно, что-то вроде: «Надо набираться жизненного опыта и больше читать». Читал я много, а вот жизненного опыта у меня в пятнадцать лет, конечно, не было.

Светлана ввела меня в свою взрослую компанию, и я, притулившись в углу, слушал по вечерам у нее дома, как читали стихи и пели свои песни под гитару «настоящие» поэты. Я был оглушен, потрясен, начал понимать, как убоги мои собственные опусы, и это надолго отвадило меня от писания стихов – гораздо эффективнее, чем доводы матери.

Светлана снимала вместе со своим другом Пашей Разумовским комнату в коммунальной квартире под самой крышей на Пушкинской улице, рядом с Театром оперетты. Выбор был не случаен: Паша, побывавший в молодости диссидентом и исключенный за это из института, помимо многолетнего писания так никогда, кажется, и не законченного романа, торговал книгами на «черном» рынке. Этот неофициальный, можно сказать, нелегальный рынок располагался буквально под их окнами, на углу Камергерского переулка, там, где и сейчас находится книжный магазин.

«Книжные жучки», как их тогда называли, доставали книги из туго набитых портфелей и, озираясь, тихонько называли цену или говорили, на какие именно «эквивалентные» книги хотели бы обменять свои сокровища. Цены были заоблачные. Скажем, томик романов Кафки – единственный, который решились выпустить советские издательства, – стоил от 25 рублей (репринт) до 80-ти (оригинал), «Игра в бисер» Германа Гессе и сборник Пастернака из «Библиотеки поэта» – пятьдесят рублей. Это при средней месячной зарплате в стране 150 рублей.

Паше не нужно было озираться. Он приходил на толкучку с пустыми руками и не боялся милиции, которая всегда могла неожиданно нагрянуть, конфисковать книги, составить протокол и даже привлечь книжников за спекуляцию. Паша договаривался о продаже или обмене, потом поднимался в свою комнатку под крышей и приносил оттуда завернутый в газету искомый фолиант.

Официально он работал не то сторожем на стройке (сутки через двое), не то лаборантом в каком-то проектном институте. Во всяком случае, зарплата у него была чисто символическая. Главный доход ему приносила именно книготорговля. Паша и сам собрал прекрасную библиотеку, в которой были и букинистические издания, и новый дефицит, но жаловался, что свои книги ему уже некуда девать (они действительно лежали везде: на столе, на подоконнике, на полу под кроватью) и поэтому, как он объяснял, ему приходилось не обменивать их, а продавать.

Откуда Паша брал книги на продажу? Некоторые источники оставались для меня загадкой. Какие-то новые издания он доставал у знакомых продавщиц в книжных магазинах. Скажем, появлявшийся в «Лавке писателя» тонкий сборничек стихов Окуджавы номинально стоил 20 копеек, Паша платил за него продавщицам рубль, а на толкучке продавал за три. Что-то он обменивал с выгодой, зная заранее, что полученное при обмене продаст за хорошую цену человеку, который искал именно эту книгу. У Паши в глубоком затейливом блюдце лежали листочки с заказами: «Ахматова из «Библиотеки поэта», «Секретный фарватер» Платова из «Библиотеки приключений», «Трехтомник Гофмана»…

Некоторые книжки, которыми он торговал, были библиотечными. Точнее говоря, бывшими библиотечными. Штампы библиотек на семнадцатой странице Паша аккуратно сводил раствором питьевой соды. Конечно, какие-то следы оставались, светлое пятно, но разобрать, что это такое, было уже невозможно. На такие книги делалась большая скидка.

Как-то теплым осенним вечером, когда я, уже студент первого курса, приехал к ним на Пушкинскую, Паша рассказал мне, что побывал днем в одной районной библиотеке в Черемушках и увидел там аж пять экземпляров «Разговора о Данте» Мандельштама. И все нечитанные:

 — Ты представляешь: никто никогда ни одного еще не брал! Не читал! Ни одного! Тут люди ищут их, с ног сбиваются, а в районной библиотеке они стоят, пылятся!

Я возмущенно покачал головой.

– Грабанем эти книжки? – вдруг спросил Паша. – Спасем их от прозябания для тех, кто действительно будет их читать?

Я не мог сказать «нет». Стыдно было оказаться трусом, который к тому же не ценит благородных целей спасения Мандельштама из Черемушек. Да и Светлана, в которую я, естественно, был влюблен, смотрела на меня ожидающе. Я как-то даже подбоченился и, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно небрежней, ответил:

– Хорошая идея!

В действительности же мне страшно было подумать, как я стану выносить этих Мандельштамов под рубашкой, пока Паша будет отвлекать библиотекаршу. А потом сообразил: какая библиотекарша? На улице темно, ночь на дворе, библиотека давно закрыта. Дверь взламывать, что ли, придется?

Меня прошиб холодный пот.

Дверь взламывать не пришлось. Библиотека находилась в полуподвальном этаже нового девятиэтажного дома, и закрытые окна не были забраны решетками. Паша, когда приходил днем в библиотеку, в какой-то удобный момент, когда библиотекарша отвлеклась, открыл форточку, а потом просто прикрыл ее. Вот для чего ему нужен был я: чтобы я пролез в эту форточку и потом открыл ему изнутри окно. Сам он, грузный и высокий, не смог бы.

Я смог. Потом в открытое мною изнутри окно влез и Паша. Светлана передала нам в полуподвал картонные коробки, которые мы привезли с собой. Коробки были не то из-под румынских, не то из-под болгарских консервов, плотные и крепкие. Когда мы на Пушкинской засовывали их в багажник такси, я сообразил, что «грабануть» Паша собирался не только пять тоненьких книжечек «Разговора о Данте». Из такси на всякий случай вышли за два квартала от библиотеки: Паша продумал всё.

Светлана стояла на стреме, а мы с Пашей, не включая света, собирали в полуподвале книги в коробки. Нужные он приготовил их заранее, днем, переставив на стеллажи поближе к окну. Никто в библиотеке это не заметил.

В какой-то момент я выпустил из дрожащих рук стопку книг, и она со страшным грохотом упала на пол. Мы замерли. Светлана осторожно постучала в стекло и шепотом спросила:

– Всё в порядке?

Паша также шепотом выругался.

Собрав книги в коробки, мы вытащили их через окно на улицу и понесли к соседним домам, которые выходили на Ленинский проспект. Там поймали такси. Паша заранее объяснил нам, как мы должны себя вести, что именно говорить в такси, чтобы не вызвать подозрений. Роли были распределены так: Светлана уходит от мужа, который ее регулярно побивает, к другу (Паше), а я, ее брат, помогаю перевозить вещи.

Всё это мы громко обсуждали в такси и, как видно, перестарались. В какой-то момент таксист обернулся к нам и сказал:

– Что значит  — бьёт?! Вернемся, дадим ему п…ей, отучим навсегда!

Еле отговорили его.

2

Измученные и мокрые от пота, мы притащили коробки в комнатку под крышей и, отдышавшись, стали разбирать добычу.

Паша постарался на славу. Среди книг, названия которых в полуподвале библиотеки я не мог разглядеть (да и не до этого было), оказались «Моби Дик» Мэлвилла, «Игра в бисер» Гессе, Фолкнер, Андрей Платонов, Заболоцкий, какие-то незнакомые мне японцы, несколько томиков ЖЗЛ, которые высоко котировались на книжном рынке… Районная библиотека была укомплектована очень даже неплохо.

– Выбирай,  — вдруг сказал Паша.  — Бери, что хочешь. Заработал.

И широким жестом обвел лежащие на полу стопки украденных нами книг.

Я к такой щедрости не был готов и вообще-то ни на что не рассчитывал. Я делал все совершенно бескорыстно, чтобы помочь старшему товарищу и спасти пропадавшие в Черемушках книги для их истинных читателей. Но отказываться, конечно, не стал.

Я взял один из «Разговоров о Данте», томик Заболоцкого, «Моби Дика», «Лунина» Эйдельмана из серии ЖЗЛ, «Семь рассказов» Фолкнера (кажется, единственную его книжку, вышедшую к тому времени в СССР) и «Игру в бисер» – роман Гессе, который мне раньше давали почитать буквально на три дня (еще не в переводе Апта, который сегодня считается классическим)… Ну, и еще какие-то книги: сегодня уже не помню, какие. Всего штук пятнадцать.

Паша показал, как надо сводить библиотечные штампы, дал мне огромную крепкую авоську, куда я положил книги, мы попили чайку и, когда рассвело, я отправился домой – как раз к открытию метро. Оно открывалось в шесть утра.

Я шел по пустынной Пушкинской с тяжелой авоськой в руке, глубоко вдыхая свежий осенний воздух. Сердце мое радостно билось. Пронесло! Какое счастье, что всё кончилось благополучно! Я был горд собой, потому что не сдрейфил, потому что, наверняка, заслужил уважение Паши и Светланы. Еще и книгами разжился!

Ко входу на станцию «Проспект Маркса» я подошел в тот самый момент, когда милиционер открывал тяжелые двери метро. Он лениво оглядел меня с головы до ног – первого одинокого пассажира – и остановил свой взгляд на авоське, из которой во все стороны торчали книги.

Тут я понял, что моя жизнь кончилась. Стоило милиционеру взять в руки одну из этих книг, и по штампу можно было легко установить, что она библиотечная и из какой именно библиотеки. Потом стало бы ясно, что ее оттуда украли. Прощай, институт! Меня, конечно, тут же исключили бы. Это в лучшем случае. А то бы и посадили… Какой позор! Что скажет мать? Что скажут мои однокурсники?..

Я с трудом сдержал себя, чтобы не побежать. Да и куда убежишь по пустынной улице с тяжеленной авоськой?

Но книги милиционера не заинтересовали. Может быть, они вообще его в жизни не интересовали. Может быть, ему и в голову не пришло, что они могут представлять какую-то ценность – причем не только духовную, но и материальную. И мальчишка с полной авоськой книг в шесть часов утра не внушал служителю порядка никакого подозрения. А, может, он просто толком еще не проснулся…

В общем, все окончилось благополучно. Я доехал до дома, рухнул на диван, мгновенно заснул, а, проснувшись, стал первым делом сводить библиотечные штампы: чтобы никаких улик не осталось.

Между прочим, спустя много лет, уже в девяностые годы, я снова встретился с Пашей и Светланой – в Париже, куда они эмигрировали еще в советские времена. За это время они успели пожениться, родить дочь и развестись. Светлана жила вместе с дочерью в крошечной квартирке в Сен-Дени рядом с железной дорогой, Павел – в старом деревенском доме за городом и, кажется, продолжал приторговывать книгами. Вспомнили молодость, как говорится. Но о том, как мы вместе грабили библиотеку, никто из них не помнил. А, может, и не хотел вспоминать.

3

Я рассказывал всё это в кафетерии «Немецкой волны» коллегам, с которыми мы ждали вечерней передачи. Она начиналась в десять вечера, а предыдущая заканчивалась в восемь часов. Два часа были свободными, но ехать домой не имело смысла, поэтому те, у кого была ночная смена, коротали время в уже закрытом кафетерии, потягивая кофе из автоматов, и «травили» разные истории из своей жизни.

В тот вечер нас было, кроме меня, четверо: молоденькая Маша Подольская, автор и редактор, дочь дипломата, явно унаследовавшая от отца дипломатические гены и поэтому ухитрявшаяся со всеми находить общий язык и ни с кем не ссориться, яркая, Ольга Брунц, ведущая передач, яркая, броская, ходившая на двенадцатисантиметровых шпильках и, возможно, поэтому, несмотря на прекрасный характер, пугавшая мужчин, красавец-гей Толя Петровский, переводчик, знавший несколько языков, умница, всегда стильно одевавшийся, с пышными усами, кончики которых были закручены вверх, и Сережа Фокин, всё знавший и всегда имевший, что сказать. Оказалось и здесь, что он знал Пашу Разумовского: отец Фокина был библиофилом, собрал отличную библиотеку, Сережа ему в этом помогал. Отсюда и знакомство с Пашей. Сережа, как и мы с Машей и Ольгой, в прошлой жизни был москвичом, Толя приехал в Германию из Вильнюса.

Времени до смены оставалось еще много, народ мою «библиотечную» историю слушал с интересом, и я решил рассказывать дальше. Дело в том, что совершенно удивительным, я бы сказал, мистическим образом ни одной из этих ворованных из районной библиотеки книг  — за исключением толстенного фолианта Мэлвилла  — у меня не осталось. В последующие годы все остальные пропали. Не знаю, Бог наказал ли меня за кражу, судьба это или просто случайность. Одну из книг зачитали, другую я оставил в электричке, третью украли вместе с моей дорожной сумкой в Нижневартовске, куда я ездил в командировку… «Лунина» я подарил одному своему другу, фанату декабристов. Но самое поразительное и самое обидное случилось с моей любимой «Игрой в бисер».

Это было первое издание романа Гессе на русском языке, вышедшее в 1969 году в издательстве «Художественная литература». Вообще-то я все книги давал читать несмотря на то, что некоторые у меня «увели». С «Игрой в бисер» и немногими другими моими книгами (например, с «Мастером и Маргаритой» Булгакова) было по-другому: я их на руки не давал. Я часто их перечитывал, а, кроме того, восполнить потерю было бы практически невозможно: эти книги ни за какие деньги нельзя было купить даже у спекулянтов. Я сделал здесь исключение только один раз и потом горько пожалел об этом.

В нашей тогдашней компании главной «скрепой» была не любовь, а дружба. Хотя без взаимных влюбленностей, конечно, не обходилось, но первые свои любовные романы мы заводили, в основном, на стороне. Лишь время от времени приводили в компанию своих девочек/мальчиков, так сказать, на смотрины. Но вполне комфортно сосуществовали без них. Не была исключением и Ирка Грачева. «Экзотика» заключалась в том, что она нашла свою любовь хотя и в Москве, но приехала эта любовь откуда-то из Прибалтики, не то из Риги, не то из Вильнюса.

(Толя, услышав это, поднял большой палец: мол, знай наших).

Иркин избранник гостил у друзей в Москве. Ирка познакомилась с ним в каком-то кафе, где они часа два проболтали, потом, как она рассказывала, шатались по улицам и говорили «ну, просто обо всем на свете». Ирка влюбилась без памяти и обещала в скором времени приехать к нему в гости.

Ирке было тогда семнадцать лет, нам всем тоже по семнадцать-восемнадцать. Большие деньги ни у кого не водились, поэтому всем миром собирали ей на билеты. Она сказала матери (отец с ними не жил), что едет с друзьями, то есть с нами, на несколько дней в Прибалтику, – и на вокзал.

Перед этим она попросила у меня «Игру в бисер»: почитать в дороге. Я сначала отказывался:

 — Ирка, ты же знаешь, что Гессе я никому не даю. Потеряешь, забудешь где-нибудь, или уведут,  — и у меня «Игры в бисер» больше не будет.

 Ирка клятвенно обещала не выпускать книгу из рук:

 — А если потеряю, обязательно куплю тебе другую. Честное слово!

Она так сияла в ожидании поездки, что сердце мое дрогнуло, и я дал ей книгу.

Вернулась она в Москву очень быстро. Мы ждали какого-то рассказа о поездке: до интимных деталей дело у нас, разумеется, не доходило, но «в общих чертах» в нашей компании было принято делиться друг с другом. Однако Ирка несколько дней вообще не показывалась, хотя собирались мы обычно в соседнем доме.

Только недели через две она пришла на нашу встречу. Мы уже знали от девчонок, которые с ней встречались в эти дни, что приехала она зареванная, буквально билась в истерике, когда ее спрашивали о том, что произошло. Но ничего не рассказывала и им. Сидела молча, только губы ее дрожали и по щекам время от времени начинали катиться слезы. В чем было дело, что случилось, мы так и не узнали. Изнасиловал он ее, что ли? Избил? Унизил?..

Гессе она мне не отдала. Через несколько дней я спросил ее:

 — Прочитала?

Вместо ответа Ирка начала плакать. Когда успокоилась, ответила:

 — Я забыла книгу у парня, к которому ездила.

И слезы опять покатились по ее щекам.

 — Пожалуйста, я очень прошу тебя,  — сказала Ирка,  — я сейчас не могу позвонить ему и попросить прислать мне по почте книгу. Может быть, позже… Но если нет, я куплю тебе Гессе, честное слово, куплю. Найду у спекулянтов и куплю…

Я был зол и на себя за то, что выпустил «Игру в бисер» из рук, и, конечно, на нее, но у меня не хватило духу, видя ее в таком жутком состоянии, настаивать на том, чтобы она немедленно вернула Гессе. На то, что ей удастся купить книгу у спекулянтов, у меня надежды не было: те, кому удавалось ее заполучить, ни за какие деньги ее не продавали. Да и денег таких у нее не было.

 — Так я остался без Гессе,  — закончил я свой рассказ.  — Только в середине восьмидесятых мне удалось купить уже новое издание в новом переводе.

Молчание прервал Толя Петровский:

 — А ты знаешь,  — сказал он, подкручивая ус,  — твоя «Игра в бисер» до сих пор лежит у моей мамы в Вильнюсе. Хочешь, она ее привезет, когда приедет ко мне в гости?

Все ахнули.

Вот так через много лет разрешилась эта загадка. Ирка, приехав к Толе, узнала и увидела, что он гей. Если бы у него была другая женщина, потрясение оказалось бы, наверное, не таким сильным, а гей… Для нас, советских мальчиков и девочек начала семидесятых годов, гомосексуализм был ужасным извращением, и гомосексуалисты  — не менее отвратительны, чем сегодня педофилы. В уголовном кодексе была особая статья за, как это там называлось, мужеложество. Страшное слово! Только теперь я смог представить, какой шок испытала Ирка, каким ударом было для нее узнать, что парень, которого она так страстно и светло полюбила,  — гей… Не просто разочарование или отвергнутая любовь: для нее мир рухнул.

4

Должен сказать, что и для меня знакомство с Толей оказалось в каком-то смысле потрясением. Я никогда не имел дело и уж тем более не был близко знаком с гомосексуалистами (или политкорректней все же нужно говорить: гомосексуалами? не знаю). Никаких особенных предубеждений у меня против них не было: в конце концов, это их дело, а не мое. С нами на «Волне» работала русская немка «в возрасте», вот ее раздражало в Толе всё,  — даже кожаные брюки, в которых он время от времени приходил в редакцию.

Брюки, кстати говоря, были подарком какого-то очередного Толиного друга.  Он пользовался успехом и менял этих друзей (бой-френдов) очень часто. Один возил его на Гавайи, и Толя потом с восторгом рассказывал, как он занимался там дайвингом. Другой был телекомментатором «Евровидения», и благодаря ему Толя ездил на все финалы, да еще сидел среди участников,  — пока в очередной раз не сменил друга.

Ориентации своей он не скрывал, но и не кичился ею, не выставлял напоказ  — мол, а я вот такой, говорил об этом совершенно спокойно, во всяком случае, внешне. В нашей редакции был еще один гомосексуал – звукооператор Конрад, человек совершенно другого плана и уровня. Конрад был старше Толи лет на пятнадцать, родился и вырос в каком-то городке на Урале. Он плохо одевался, был необразованным, даже полуграмотным, говорил «О-О-Эн» вместо «ООН». Приземистый, с редкими волосами, зачесанными набок, чтобы прикрыть лысину (когда-то это называли «внутренний заем»), Конрад носил ботиночки 37 размера и всегда очень сильно душился пронзительного запаха духами. А главное: он был злым, мстительным интриганом, и запись в студии часто превращалась в мучение для тех, кого он недолюбливал.

Толя его просто не замечал, разговоры с ним вел, что называется, по минимуму и вполне возможно, глубоко презирал, никогда этого, однако, открыто не показывая.

Толя был моим ровесником, и мы оба старели, так сказать, параллельно. Остроту ума он не потерял, но редели волосы, множились морщины, и, казалось, даже Толины гусарские усы как-то поникли. Совершенно неожиданными для меня, наблюдавшего за Толей со стороны, стали психологические последствия его старения. Он старел, как женщина: еще недавно от поклонников не было отбоя, а теперь ему самому приходилось их искать. Вчера ухаживали за ним, теперь надо было ухаживать ему. Толя переживал это очень тяжело.

И самый болезненный удар нанес ему особенно тяжело надушенный в тот день Конрад, когда вдруг принес Толе букет цветов. Я случайно при этом присутствовал. У Толи задрожала нижняя губа, он даже не мог выдавить из себя «спасибо», когда Конрад вручил ему роскошный букет красных роз. Передо мной разыгрывалась трагедия, которую мы, гетеросексуалы, вряд ли можем понять (я уж не говорю  — испытать). Не берусь описать, что чувствовал в этот момент Толя. Я сам растерялся, хотел сказать какие-то слова утешения, ободрения, но что тут скажешь?..

Очень скоро Толя взял отпуск за свой счет на целый год, уехал в Вильнюс к маме. Когда вернулся, все с ним было уже в порядке: он как-то нашел себя в этой новой для него жизни. Именно нашел, «смирился» тут не подходит. Толины рассказы по-прежнему было интересно слушать, разве что сюжеты стали победнее. Свою работу  — переводы и компиляции  — он делал безупречно, но в редакции больше не задерживался, в кафетерии с нами не трепался, когда выпадал свободный час. Оставался сидеть за рабочим столом, читал книги по философии.

Потом Толя заболел. У него нашли СПИД. В хоспис он ложиться не стал, чуть ли не до последнего дня ходил в редакцию, хотя мог бы и не ходить. Работой его, конечно, не перегружали. Он сидел в теплой куртке, натянув капюшон (несмотря на жару, Толя все время мерз), и молча стучал одним пальцем по клавиатуре. В своей серой куртке с капюшоном на голове, сгорбившийся, похудевший, он напоминал большую нахохлившуюся птицу. Перед смертью Толя попросил разобрать его большую библиотеку, раздать книги, но только не выбрасывать. И мы это сделали. Несколько Толиных книг хранятся теперь у меня.

А вот «Игра в бисер» так и лежит в Вильнюсе у его мамы. Я просил ее не привозить книгу в Германию. Мне хотелось, чтобы эта история осталась незаконченной, незавершенной. Счастливого конца у нее все равно не могло быть. Кроме того, перевод Апта мне понравился больше, а этот перевод у меня есть.

Share

Один комментарий к “Ефим Шуман: Игра в бисер

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.