©"Семь искусств"
  октябрь 2024 года

Loading

И, казалось бы, давно пора предоставить обе эти фигуры историкам, но увы, то, что стало доступным остальному цивилизованному миру, России все еще не по плечу. Так что оба они по-прежнему наши современники. Но если Сталин — наше неизжитое прошлое, то поздний Ленин — скорее будущее, до которого мы пока никак не можем дотянуться. И важно понять почему?

Игорь Рейф

НЕИЗВЕСТНЫЙ ЛЕНИН,
или НЭП в свете теории конвергенции

Вопрос этот наверняка встанет в России в самом недалеком будущем, как, впрочем, и во многих других странах, пытающихся уйти от своего тоталитарного прошлого. Что предпочтительнее — частная собственность или единое централизованное государство, служащее интересам общества в целом? Некоторые считают, что социализм себя исчерпал. Другие, напротив, все беды видят в социальном неравенстве, когда основные богатства сосредоточены на одном общественном полюсе. Но на самом деле эта альтернатива ложна, что прекрасно показал в серии своих статей 1990-х годов в журналах «Октябрь» и «Дружба народов» замечательный российский публицист Юрий Буртин (1932–2000). А впервые этот вопрос встал не более, не менее, как 100 лет назад, и не перед кем-нибудь, а перед самим «автором» Октябрьской революции.

Да, да, самый последовательный из последовательных, твердокаменный марксист, вдруг усомнившийся в безусловном преимуществе государственной собственности перед частной инициативой. Но не зря, наверное, современники видели в Ленине политического гения. Отчасти, может быть, и злого гения, но это уже другой вопрос. Потому что так бесстрашно отбросить впитанные с молоком матери укорененные марксистские догмы, с которыми он шел к Октябрю, и объявить о «коренной перемене взгляда на социализм», т.е. о переходе от военного коммунизма к нэпу, — для этого были потребны какие-то особые свойства его уникального ума.

Мне вспоминаются рассказы моего 90-летнего дяди, переселившегося в то самое время из Киева в Москву и ставшего свидетелем этой фантастической трансформации, которую пережили в 1921-23 гг. граждане постреволюционной России. Когда непонятно откуда и словно по щучьему велению заполнились магазинные полки и пустовавшие продуктовые склады. И это при том, что никаких ощутимых послаблений политического режима обыватель на себе не испытал. Да, товарный голод отступил, но оставалась цензура, оставалась однопартийная система, оставались ЧК и запрет на митинги и забастовки и т.д. То есть в этом плане нэп недалеко ушел от режима военного коммунизма. Но зато в экономике перемены оказались разительны, хотя, увы, и не долговечны.

«Период нэпа — пишет Буртин — единственное время в советской истории, когда бок о бок легально сосуществовали капитализм и социализм«. И этот грандиозный эксперимент, при котором капитализм и социализм какое-то время уживались в рамках одной политической системы, что впоследствии и получило название внутрисистемной конвергенции, был прецедентом не только в советской, но и в человеческой истории. И заслуга Ленина тут неоспорима.

Ленин

В каком-то смысле он почти на полвека опередил своей мыслью развитые европейские страны, по-настоящему вступившие в эпоху конвергенции лишь после победы над Гитлером и несколько раньше в США («Новый курс» Рузвельта). Вот тогда-то и зазвучали голоса таких выдающихся мыслителей, как Дж. Гэлбрейт, Бертран Рассел, Питирим Сорокин, высказывавшихся в пользу сближения двух, казалось бы, несовместимых политических систем. А их венцом стали «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и «Тревога и надежда» академика А.Д. Сахарова.

Но если у Сахарова то были в основном лишь общие соображения и наметки, то по-настоящему стройной и концептуально целостной теория конвергенции вышла все-таки из-под пера Юрия Буртина. К тому же в том виде, как она была сформулирована Сахаровым, речь шла главным образом о сближении капиталистической и социалистической систем (что так и осталось нереализованной мечтой), тогда как в наше время все большую роль начинает играть уже не внесистемная, а внутрисистемная конвергенция, т.е. пропитывание капиталистического общества социалистическими идеями, что в первую очередь относится к развитым странам.

При этом нельзя забывать, что ни одно из социальных достижений современного капитализма не свалилось на голову общества в виде манны небесной, а было им завоевано в результате противоборства двух полярных тенденций — социал-демократической и либерально-консервативной. И ничто, наверное, так не определяет лицо современного капитализма, как эта набирающая силу внутрисистемная конвергенция.

То есть в наше время нельзя уже говорить о капитализме вообще, не уточняя, о какой его ипостаси идет речь — о капитализме вчерашнего дня, или доконвергентном, или о капитализме дня сегодняшнего, т.е. о конвергентном. С первым мы достаточно хорошо знакомы из марксистской литературы, но, пожалуй, не меньше из литературы художественной — “Отверженные” В. Гюго, “Воскресение” Л. Толстого, вступление к роману “Мать” М. Горького, рассказы “В овраге” А. Чехова, “Отступник” Дж. Лондона и т.д.

Обрисуем некоторые черты этого доконвергентного капитализма. Это обнаженно классовое общество с резким расслоением на богатых и бедных при жестокой эксплуатации последних. Это общество классовой ненависти, где каждый может рассчитывать только на себя и где слабые и больные целиком отданы во власть рыночной стихии. Это демократия для богатых, нередко упоминаемая в кавычках, потому что в полной мере плодами ее могут пользоваться лишь представители верхнего слоя. Наконец, доконвергентный капитализм — это, как правило, капитализм колониальный. И потому неизбежным порождением царящих в подобном обществе нравов является социалистическая идея в самой ее крайней, революционно-воинственной форме, которую и в 1905, и в 1917 гг. Россия хлебнула по полной программе.

В то же время конвергентный капитализм это по преимуществу капитализм дня сегодняшнего, свободный от всех выше упомянутых крайностей. Здесь нет места классовой ненависти, это общество, где все равны перед законом, а потому и демократия, которой пользуются ее граждане, не нуждается ни в каких кавычках — она не знает никаких привилегий, так что ее можно назвать демократией всех и для всех. Наконец, здесь нет таких контрастов, без которых не обходится классовое общество, чему во многом способствует проводимая государством активная социально-экономическая политика, сочетающая в себе «либерализм» (свободная конкуренция) и «социализм» (государственное регулирование). И не случайно здесь столь влиятелен так называемый средний класс, служащий важным фактором социальной стабильности, вследствие чего никакие революционные потрясения такому обществу уже не страшны.

Таким образом, два типа капитализма — это одновременно и две эпохи мировой истории. А объектом революционной ломки является не капитализм вообще, а лишь капитализм на вполне определенной — доконвергентной — стадии своего развития. И если «социализма великая ересь» была в XIX веке синонимом самого крайнего радикализма, бескомпромиссного отвержения и уничтожения господствующего строя («Весь мир насилья мы разрушим…»), то уже к началу ХХ века в программах социалистических партий Европы и Америки все отчетливее проступают иные настроения — готовность к компромиссу, к партнерскому сотрудничеству с другими партиями и движениями, а также демократическая толерантность. Освобождаясь от классовой узости, социалистическая идея постепенно пропитывается духом ответственности за благополучие нации, за перспективы социального прогресса.

* * *

Если мы оглянемся на судьбу стран, прошедших горнило социалистической революции, и стран, ее избежавших, то увидим, что за весь ХХ век практически не было случая, чтобы революционной ломке подвергся сколько-нибудь продвинутый конвергентный капитализм (если не считать восточно-европейских стран, где просоветский режим был установлен насильственно). При этом теоретически значимо, что, вопреки предсказаниям основоположников марксизма, социалистическая революция произошла именно в России.

Но став первым в истории социальным строем, который возник не стихийно, а создавался по заранее намеченному плану в соответствии с марксистской теорией, социализм, однако, оказался таким монстром, в котором идея, вызвавшая его к жизни, ни за что не согласилась бы себя узнать («Собачье сердце» Булгакова).

«В самом деле, — пишет Буртин, — провозгласили диктатуру пролетариата — получили диктатуру партаппарата. Поставили целью бесклассовое общество — оно обернулось безраздельным господством «нового класса», партийно-советской номенклатуры. Национализировали всё и вся, заменили частную собственность «общенародной» — она быстро стала фактическим достоянием той же номенклатуры, правда, коллективным и анонимным. Объявили о прекращении эксплуатации человека человеком — и создали режим, при котором колхозник мог завидовать своему крепостному предку <…> В противовес капиталистической анархии производства строили высокорациональное плановое хозяйство — получили экономику всеобщей бесхозяйственности, чудовищно перекошенную, безумно расточительную и неэффективную»
(«Россия и конвергенция. Идеи Сахарова вчера, сегодня, завтра», Октябрь 1998, №1).

Но не будем удивляться. Ведь ничему другому и неоткуда было взяться, кроме как из дореволюционных российских реалий, из привычек, нравов и отношений того доконвергентного общества, из глубин которого произросла социалистическая революция. Будучи детищем доконвергентной эпохи, она создала новое государственное устройство если не по образу и подобию, то, как пишет Буртин, по образцу старого, доказав тем самым, что построение социализма в одной отдельно взятой стране все-таки возможно. Но если ее буржуазные предшественницы добивали отжившее, то эта подсекала живое. Частное предпринимательство и инициатива, неприкосновенность жилища и собственности, свобода слова и вероисповедания, свобода передвижения — все это и многое другое было либо отнято у общества, либо до крайности урезано. А в результате вся либерально-консервативная составляющая оказалась как бы обрублена. А вместе с ней были выведены из строя и оба главных двигателя общественного прогресса — рыночная конкуренция и политический плюрализм (демократия), — обеспечивавшие поступательное движение европейской цивилизации,

История XX века подтвердила мудрость старой русской поговорки «тише едешь — дальше будешь». Но если эволюция медленно, но верно вывела западные страны из доконвергентного состояния, то социалистическая революция, напротив, лишила этой возможности Россию (а с нею и Китай, и Вьетнам, и Северную Корею, и Кубу, и Венесуэлу и прочие родственные им страны), для которых революционное ускорение общественного развития обернулось страшным его замедлением. То есть если одни проскочили, то другие — нет. При этом доконвергентный капитализм у некоторых из них трансформировался в доконвергентный социализм, который превратился как бы в резерват доконвергентности в стремительно меняющемся конвергентном мире.

  * * *

Но вернемся к исходному пункту наших рассуждений. Как ни тяжела была послеоктябрьская ситуация, сложившаяся для большевиков на четвертом году их диктатуры, у них до поры до времени все-таки оставался их главный козырь, служивший оправданием октябрьской авантюры, гражданской войны и тех неисчислимых бедствий, что обрушились на головы россиян в 1917–21 годы. Это — ожидание мировой революции, в скорое пришествие которой свято верили не только Макары Нагульновы, но и такие интеллектуалы, как Бухарин и Троцкий.

«Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, — говорил на седьмом съезде РКП(б) Ленин, — то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой, если бы не было революционного движения в других странах, была бы безнадежной»
(В.И.Ленин, ПСС, т.36 с.11).

И какие же потребовались невероятные усилия, чтобы высвободиться из-под власти этого гипноза, после того как жизнь опрокинула эти надежды. А когда к весне 1921 года большевики остались один на один с многомиллионной крестьянской массой, менее всего готовой к социалистическим преобразованиям в деревне, сам инициатор октябрьского переворота был вынужден признать, что «мы потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским…» (т. 44, с. 159). И ко всем кризисам, переживаемым большевиками, прибавился, по выражению Буртина, еще один, самый, быть может, тяжелый — кризис  идей. Кризис, к которому партия явно не была готова.

«И в октябре 17-го, и во время гражданской войны, — пишет Буртин, <…> звезда Ленина не стояла так высоко, как в последние три года его жизни — в период нэпа и в самой непосредственной связи с ним«. А ведь ничего другого, кроме нэпа, у большевиков на тот момент в запасе и не было. Но этот выход еще нужно было увидеть, преодолевая стереотипы революционно–социалистического мышления, владевшего широкими кругами партийной элиты. И такое было под силу одному лишь Ленину. Но не октябрьскому, а «другому», «новому» Ленину. Ведь только ему удалось найти этот путь к спасению, который, вопреки всей логике социалистической революции, вопреки постулатам марксистско-ленинского учения, позволил вывести страну из тупика, в котором она пребывала после четырех лет безуспешных попыток штурмом взять эти вершины. И если б не его непререкаемый авторитет, преодолеть эту инерцию не удалось бы, вероятно, и самому вождю революции.

Так почему же век нэпа оказался столь короток? Ведь как ни сокрушительны были последствия Мировой и гражданской войн, как ни велика была вызванная революционными потрясениями хозяйственная разруха (уровень промышленного производства при переходе к нэпу составлял лишь четверть от довоенного), но что-то благодаря нэпу все же стронулось, и этот процесс пошел довольно быстрыми темпами. Так что же помешало ему развиваться и дальше?

Главную причину недолговечности нэпа Буртин видит в некоторых органических пороках той нэповской модели, которая была заложена Лениным. Это отсутствие полноценного ответственного собственника и хронически низкая производительность живого труда в государственном секторе народного хозяйства. Это отношение государства к частному капиталу как к чему-то временному и неполноценному, что может в любой момент быть прихлопнуто. Это неизжитое наследие военного коммунизма, выразившееся в стремлении государства вторгаться в экономические процессы (даже и при нэпе!). То есть мертвый хватал живого.

Так что дальнейшая судьба нэпа была вовсе не очевидна. И еще менее очевидной представлялась она в свете близящегося ухода Ленина. Ведь что скрывать, поздний Ленин не встретил настоящего понимания даже в среде самых близких своих сподвижников.

Об этом всего лучше говорит история с одной из его последних диктовок “Как нам реорганизовать Рабкрин”. Датированная 23 января 1923 года она была в тот же день передана в “Правду”. Но дальше с ней происходят удивительные вещи. Главный редактор Бухарин не решается ее печатать. Против ее публикации выступают и почти все члены Политбюро, включая самого Троцкого. В конце концов, когда она все же напечатана, вдогонку ей летит специальное циркулярное письмо Политбюро от 27 января 1923 года, разъясняющее, что «статья Ленина — не более как дневниковые записи тяжело больного, плохо информированного человека, печатающиеся по его настоянию лишь для того, чтобы его не волновать» (Е. Плимак. Политическое завещание В. И. Ленина. М., 1988, с. 69). Вот так они его «оберегали».

Но не сам ли Ленин и создал под себя эту “партию нового типа» с ее догматизмом, нетерпимостью к любым другим течениям даже и социалистической мысли, и как бы специально предназначенную для захвата и удержания власти, но менее всего ориентированную на сотрудничество с другими партиями и классами. И теперь, когда он своей мыслью обогнал основную массу своих соратников, они, даже не пытаясь вступать с ним в полемику, думают лишь о том, как бы поскорее его списать.

Об одиночестве позднего Ленина и о трагичности этой фигуры писали и говорили многие, писал в том числе и академик А.Д. Сахаров. Я не говорю уже о его посмертном культе. Ведь ничего страшнее для памяти Учителя его последователи не могли и придумать, и это вместо того, чтобы попытаться его понять. И эта его непонятость обернулась трагическими последствиями, как для страны, так и для народа, о чьем будущем он думал до самых своих последних дней.

Может быть, этим и замечательна трактовка Буритным его образа, что он пытается пробиться к настоящему, «живому» Ленину, которого наглухо, словно стеной, отгородил от нас его посмертный культ. «Вода мертвая и вода живая» — так назвал свою статью, посвященную ленинской концепции нэпа, Григорий Водолазов. И об этом, в сущности, вся буртинская «лениниана». До него о Ленине так, пожалуй, никто еще не писал. И как справедливо замечает Водолазов, «в историю образ Ленина войдет не в красно-коричневой оправе сталинского «Краткого курса» и не фотографией, заплеванной нашими доморощенными либералами. В историю Ленин войдёт портретом, написанным кистью Буртина, со сложной игрой теней и света. Войдёт политическим мыслителем, одна часть идей которого будет подхвачена и в упрощенном до предела виде реализована в чудовищной практике сталинизма. Другая же часть идей, составляющих, по сути, его Завещание, будет ориентиром для решительной и беспощадной борьбы с теорией и практикой «доконвергентного социализма» — историческим приговором всем Сталиным всех времен и народов» (Вестник РГГУ №13(156), 2015, с.20).

* * *

Большевики, пишет Буртин, пришли к власти как наиболее радикальная часть той “второй силы”, которая еще с 60-х годов XIX века стала формироваться в России, а в начале XX-го проявилась в создании сразу нескольких оппозиционных партий. Но, захватив власть, Ленин и его соратники сделали все возможное, чтобы истребить политических конкурентов и остаться единственной силой.

Да, в критических для себя обстоятельствах эта партия оказалась в состоянии отказаться от военного коммунизма в пользу нэпа. И если в 20-е годы она могла еще колебаться между левым и правым толкованиями своей генеральной линии, то на рубеже 20 — 30 гг. она не без колебаний предпочла “антинэп” нэпу. Но эти «узкоамплитудные» колебания были пределом ее внутренних возможностей. Что же касается сплавленного в единое целое капитализма с социализмом, то такая возможность находилась где–то далеко за рамками ее политического диапазона, чуть ли не на другой планете.

Ну а как бы сам Ленин отнесся к перспективе подобного кентавра (“социализма с человеческим лицом»)? Насколько оказалась бы она для него приемлемой? Не раз на протяжении своей политической биографии переживал он глубокие мировоззренческие сдвиги, далеко уходя от себя прежнего. И в этом плане весьма содержательным представляется его сопоставление со Сталиным, доведшим до логического завершения антикапиталистическую, антирыночную направленность октябрьского переворота.

Ведь построенная им тоталитарная система явилась не чем иным, как естественным продолжением установленного большевиками диктаторского режима, во много раз расширившего практику массового насилия. А ведущую роль в построении подобного режима сыграл все-таки Ленин. Так что Сталин — прямое его порождение, его гипертрофированный политический двойник. И в этом смысле он действительно “верный ленинец” и никакого “контрреволюционного переворота”, в чем его не раз обвиняли, он не совершал, а сталинская “революция сверху” явилась закономерным продолжением и завершением ленинской революции в России.

Но это справедливо только в отношении донэповского Ленина, не говоря уже о Ленина “Завещания”. И тут Ленин и Сталин теоретически полные антиподы, а в политическом плане — и вовсе враги. И если бы не ленинский инсульт, он бы без сомнения уничтожил и Ленина. То есть исторически Сталин как диктатор, как “владыка полумира”, и Ленин, как вождь Октября, при всех существующих между ними различиях, представляют, в общем, одну и ту же тенденцию социализма. В то же время Сталин и поздний, «буртинский», Ленин, теоретик мирного, эволюционного процесса, — представители двух не просто разных, но взаимоисключающих тенденций: доконвергентной и конвергентной, тоталитарной и плюралистической, обесчеловечивающей и направленной на придание режиму “человеческого лица”. И хотя Сталин умер спустя тридцать лет после Ленина, но исторически он целиком принадлежит той эпохе развития, которую пытался когда-то преодолеть поздний Ленин.

И, казалось бы, давно пора предоставить обе эти фигуры историкам, но увы, то, что стало доступным остальному цивилизованному миру, России все еще не по плечу. Так что оба они по-прежнему наши современники. Но если Сталин — наше неизжитое прошлое, то поздний Ленин — скорее будущее, до которого мы пока никак не можем дотянуться. И важно понять почему?

Share

Игорь Рейф: Неизвестный Ленин, или НЭП в свете теории конвергенции: 8 комментариев

  1. Маркс Тартаковский.

    «Нужда заставит калачи есть». Поговорка возникла, надо думать тогда, когда калачи были обыденностью. Ленин, предавший Россию, долженстующей вместе с Англией и Францией воспользоваться победой в 1-й мировой (Босфор и Дарданеллы), разжегший гражданскую войну, неизмеримо более кровавую, чем только что минувшая («Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!»), Ленин, погрузивший страну в террор и голод, вдруг сам ошеломлённый результатом и возможностью попасть на виселицу, допустил мелкую товаропроизводительность и мелкую же торговлю… Таков «интеллектуальный подвиг».
    Так и у Сталина, своевременно понявшего, что троцкистские догмы приведут страну к гибели и жесточайше расправившийся даже с подобием реализации такой доктрины, тоже «в гениях и героях»?..
    Ленину в негодяйстве решительный приоритет!

    1. Aharon L.

      Вы, дорогой Маркс Самойлович, человек опытный, но в Гражданскую не были даже зачаты. Знаете о ней «по книжкам», что, к сожалению, не останавливает Вас от бинарных суждений. Не Ленин, а Николай II повернул Россию в кровавую борозду. Этот тренд Ленин даже не усилил, это сделали следующие после него. Его вина, что он не сумел остановить, но и тут «танго танцуют вдвоем», и Гр.В. была борьбой двух сил за существование (!) и власть. Увы, революция — это результат полного распада доверия к властям. Помните «верхи — низы», это именно о доверии.
      Однако, в этой статье обсуждается конвергенция, возможность сочетать в одной и той же стране и экономике социальной регуляции и либертарианства. Ленин был первым и на тот момент единственным, кто столкнулся с этой проблемой. Он ее понял (!) и нашел первый шаг, т.н. НЭП. Далее по тексту.

  2. Aharon L.

    Этот взгляд мне близок: «поздний Ленин — скорее будущее, до которого мы пока никак не можем дотянуться. И важно понять почему?» Спасибо автору за содержательное изложение событий и экономических перспектив. Возможно один из вариантов близких к конвергенции предлагают последние нобиляры по экономике
    https://detaly.co.il/troe-nobelevskih-laureatov-dali-retsept-kak-predotvratit-raspad-izrailya/

    «Семь лет спустя, в 2019 году, Аджемоглу и Робинсон в соавторстве с двумя другими экономистами, Сурешем Найду и Паскалем Рестрепо, опубликовали еще одну важную научную статью. Она называлась «Демократия действительно приводит к экономическому росту». Ученым удалось доказать, что демократизация ускоряет рост ВВП страны примерно на один процентный пункт в год. С помощью статистики, основываясь на строгой методологии, они показывают, как переход от диктатуры к демократии ускоряет экономический рост страны.»

    Там же плохие прогнозы для Израиля, если наша экономическая политика не изменится.

    1. Zvi Ben-Dov

      Где-то я читал, что парочка нобелевских лауреатов по экономике, кажется, создала фирму, реализующую методику, за которую им (лауреатам) присудили премию по экономике.
      Фирма разорилась… 😀
      Возможно, экономика всё таки не наука — по крайней мере не точная наука и к идеям и прогнозам «ейных учёных» надо относиться с осторожностью. Пусть сначала на крысах проверят 😀

      1. Aharon L.

        О фирме ничего не знаю, но ее успех или разорение зависят от многих факторов, а «теория» в этой очереди в самом конце, тем более экономическая.
        Это я знаю по собственному опыту)). И теория, за которой охота, и продукт, который сотрудники академии утестировались, чтобы понять как это работает, все есть. А компания не взлетела.

      2. Aharon L.

        К Ноб. П. я отношусь скептически, но в экономике я не припомню явных провалов. Впрочем, и не слежу за ними пристально. Однако, читать критику, не понимая существа дела, полагаю нелепым занятием. С одной стороны многолетний анализ огромных объемов экономических данных и скромные сдержанные почти очевидные выводы. А с другой — многословный, правдоподобно обставленный хайп. Чтобы это проверить нужно быть профессионалом. А доверять…, ну сами выбирайте кому.

  3. Элла Грайфер

    Хмм… А не является ли «конвергентное» общество скорее социалистическим, т.е. супербюрократическим, экономически неэффективным и стагнирующим? Таким же нежизнеспособным «Тянитолкаем», как ленинский НЭП, который и от ворон отстал, и к павам не пристал? Во всяком случае, сейчас идут энергичные поиски выхода из наличного тупика…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.