Вечером сидели у печки, и тетя Варя нагадала, что папа должен вот-вот приехать. Было двенадцать часов, мы все легли (кроме тети Вари), но спал только Олег. Звонок. Пришел папа.
ДНЕВНИКИ НАТАШИ (НАТАЛЬИ БОРИСОВНЫ) ИЛЬИНСКОЙ, 1941–1942 ГГ.
Материал подготовлен О.Б. Ушаковой и П.О. Ильинским
(окончание. Начало в № 9/2024)
БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА: СЕНТЯБРЬ 1941 — ФЕВРАЛЬ 1942[1]
24.09.1941 год
Наконец, после долгого перерыва я решила продолжать вести дневник. Чтобы рассказывать про все, что происходит, надо начать с одиннадцатого августа. Одиннадцатого августа, в день моего рождения, была объявлена всеобщая эвакуация. Но никто не хотел уезжать. Но потом почти все разъехались. Белла второго (сентября) уехала в Омск. Мы с девятнадцатого августа все собирались, но до сих пор не уехали. Занятия до сих пор не начались, и вот почему. Восьмого сентября, в шесть часов дня, во время тревоги мы спустились в убежище. (Я хорошо запомнила первый налет на город. Это случилось восьмого сентября. Мы с братом были на улице, когда завыли сирены, и сразу кинулись проходными дворами домой, но не успели добежать до парадной, когда вдруг раздались звуки, похожие на то, будто кто-то кидает в металлический таз пригоршнями мелкие камни). С этого времени началась бомбардировка Ленинграда. Девятнадцатого [сентября] мама дежурила (в госпитале) и в четыре часа попала под бомбежку, в здание упала бомба, но никого не ранило. Восемнадцатого (сентября) видела северное сияние. Оно было светло-голубого цвета. Вчера было двенадцать тревог. Изредка занимаюсь музыкой и русским. Страшно хочу учиться. От нашей Ирки[2] (она была в Крыму) нет вестей.
29.09.1941 г.
Пришла телеграмма от Иры. Она в Петропавловске[3]. Ехала туда целый месяц.
30.09.1941 г.
Ходила с мамой к папе (в госпиталь). Видела разрушения в больнице им. Куйбышева. Как страшно, даже дрожь пробегает по телу. Снаружи дом как дом. И я поэтому удивилась, но мама мне сказала, что он пробит изнутри. Сквозь одно из окон я увидела небо. (После первых тревог и бомбежек вылетели все стекла из наших огромных окон. Постепенно мы перебрались в ванную и на кухню, окно которой выходило во двор и стекла остались целыми, где мы, дети, спали на сундуках и даже на плите). Тетя Варя сидит дома (она была инвалидом 2-й группы), она страшно боится выходить из дома. Недавно мыла голову, стоя в коридоре, потому что в кухне не слышно (звука) тревоги. Она стояла в коридоре с намыленной головой. Заходили по пути в школу. Видели Нину Николаевну (мою учительницу математики по четвертому классу). Она согласилась заниматься со мной арифметикой и найдет учительницу по русскому языку. Как бы я хотела, чтобы это была Евгения Николаевна. Как хорошо гулять по улице, особенно в такую погоду. А погода? Она чудесная как никогда. Когда идешь по улицам, видишь как кипит жизнь. Совсем незаметно, что жизнь остановилась, как думает тетя Варя.
3.10.1941 г.
Ходили на урок к Н[ин]е Н[иколаевне]. Немного опоздали. Она с нами повторяла пройденный материал. Потом мы узнали, что Е[вгения] Н[иколаевна] просила зайти к ней, когда мы будем в школе. Сидели довольно долго, наконец, ее дождались. Но она сказала нам, что сейчас с нами поговорить не может, а у нас с ней должен будет предстоять длинный разговор.
После школы я ходила с мамой в парикмахерскую. Вечером была ванна. Олег вымылся хорошо, но меня в ванне застала тревога. Быстро я стала домываться, мама мне помогала. Потом я оделась и съела макароны. В это время стали стрелять. Мама меня посадила в нишу у двери в ванную. Потом мы оделись и пошли вниз к Трофимычу (в дворницкую). Ночь была лунная и прекрасная, светло было как днем. Видно было даже оконные рамы на другой стороне Фонтанки. Ночь была неспокойная. Заснули мы только в пять часов утра в убежище. (Октябрь мне запомнился тем, что налеты продолжались почти беспрерывно, особенно по вечерам.)
4.10.1941 г.
Проснулись поздно, в одиннадцать часов. К Е[вгении] Н[иколаевне] опоздали. Делали уроки по арифметике. К Альке приходил Севка[4]. Играли в «смекалку». Ночь опять лунная. Видела луну, она выглядывала из-за облака, тонкого, как нитка. Опять спали в убежище.
5.10.1941 г.
Я простудилась, наверно, после бани. Чувствую себя скверно. Вчера во время тревоги рисовали с Инной девочек и дам. Она еще спала, когда в двенадцать часов я ходила в убежище за рейтузами. Начиная с третьего [октября], пишу чернилами собственного производства[5]. Второго или первого октября видела странный сон, будто мы на даче играем в одну игру. Потом легли спать и вдруг тревога. Все бежим почему-то в городе. Вдруг я и Инна и Таня Орлова[6] стоим перед парадной и видим, как над домом напротив появляются самолеты. Они летят какими-то фигурами и от них, точно длинные иглы, тянутся падающие бомбы. Вдруг я вижу как будто нашу Иру и стою между нею и Олегом и прошу всех стать поближе, но на этом сон кончился.
8.10.1941 г.
Ходили с Инной в школу к Евгении Николаевне. Пришли, у нее сидела Мария Максимовна[7]. Мы подождали немного. М[ария] М[аксимовна] ушла, и мы вошли. Евгения сказала: «Это мои ученицы». А затем спросила, не принесли ли мы книги. Мы сказали: нет. Потом сбегали за книгами. Евгения [Николаевна] стала спрашивать нас, а затем задала уроки. Потом мы с мамой ходили к папе (в госпиталь)[8], хоть и просидели мы там полчаса, но с папой говорили минут пять не больше. Он очень занят. Спала в убежище.
НАЧАЛИСЬ СНЕГОПАДЫ[9].
9.10.1941 г.
Ходили к Н[ине] Н[иколаевне]. У нас с ней третий урок. Занимались мало. Она занята. Инна получила письмо от Ирки Кузнецовой[10].
10.10.1941 г.
Были у Е[вгении] Н[иколаевны]. Занимались целых полтора часа. Она задала нам написать сочинение.
11.10.1941 г.
Сочинение я и Инна решили писать на одну тему: «Возвращение из Озерни в Ленинград». Как тут мне помог мой дневник. Прочтешь — и сразу все вспомнишь. Сегодня опять идем на урок, на русский.
В этот день заниматься не удалось. На следующий день тоже. В этот день ночью бросали зажигательные бомбы. (На нашей крыше, кроме женщин, дежурили знакомые мне мальчики из бывшего шестого «А» класса. Они хвастались друг перед другом, сколько зажигалок им удалось погасить. Почти все они потом умерли от голода). Очень много бросали на школу[11]. (И всю ночь учителя их тушили и сбрасывали с крыши — пожара не было.)
12.10.1941 г.
Ходили к Евгении Николаевне. Она еще спала после ужасной ночи. Занимались с Н[иной] Н[иколаевной].
15.10.1941 г.
Занималась одна с Н[иной] Н[иколаевной]. Инна плохо чувствует себя.
18.10.1941 г.
Занималась с Н[иной] Н[иколаевной]. Инна тоже.
19.10.1941 г.
Третьего дня приходила Лидия Гавриловна — моя бывшая учительница музыки. Мама хочет, чтобы я занималась с ней общеобразовательными предметами и музыкой. Я рада. Шью зимнее пальто своей кукле. Евгения Калистратовна дала мне читать «Записки школьника». Очень интересно. Вообще, она нравится мне больше, чем ее мать Глафира Никоноровна, учительница дяди Шуры и тети Вари по русскому. С ней можно поговорить. Она понимает меня. Точно чувствует мои мысли. Олег второй день будет есть голубя («Дядя Шура поймал на приманку, выложенную снаружи кухонного окна, двух голубей»)[12], а я не хочу. Сплю я вторую ночь на плите (на кухне). Тепло, но немного жестко. Вообще, какая хорошая вещь дневник. Я решила вести всегда дневник. Может и он увидит свет, как, например, «Записки школьника»[13]. Не только для этого дневник нужен. Он напомнит мне самой о прошедших временах. Я начинаю колебаться, быть ли мне профессионалом-писателем или нет. Я начинаю интересоваться наукой — физической химией. Папа вчера рассказал немного про нее. Сейчас я бы хотела служить и науке, и искусству одновременно. Я хочу проникнуть в тот микроскопический малый, мало изученный мир, на котором основано все. Я хочу суметь все это изложить красиво и легко на бумаге и сообщить своими иллюстрациями. Тогда я скажу: мечты моего детства закончены, но не работа. И я думаю, что хоть я и вырасту, но мечты мои останутся те же и станут реальными. Любовь к науке отчасти вселила мне книга Кузнецовой «Враг под микроскопом» про Луи Пастера[14]. Это и должна вселять книга. Как ни странно, что все это я пишу в дни отечественной войны, но я почувствовала все это резче только сейчас. Все мои подруги и знакомые рассеяны теперь по всему СССР: Танюша, моя лучшая любимая подруга[15], в Ярославской области, Галя[16] на Волге, Белла в Омске, Ира К[узнецова] в Архангельске, Наташа К.[17] на Шексне. Остальные кто где, и про них я не знаю. Как я люблю школу. Я поняла это только теперь. Все учителя мне теперь дороги. Особенно Евгения Николаевна, Валентина Константиновна, Нина и другие. У бедной В[алентины] К[онстантиновны] убит сын. Как я ее жалею! Сегодня я изложила все свои мысли, скопившиеся у меня.
22.10.1941 г.
Начали заниматься с Лидией Гавриловной, моей старой учительницей музыки.
24.10.1941 г.
Вчера ходила с Аликом в школу и узнала у Евгении Николаевны, что Елена Ефимовна (учительница третьего класса) занимается на Загородном, [дом] девять, в бомбоубежище. Алик начал учиться в школе.
30.10.1941 г.
Последний день занимаемся с Н[иной] Н[иколаевной]. В школе начнутся занятия (с пятого класса), мы должны будем помогать другим. Первый медосмотр.
31.10.1941 г.
Был артиллерийский обстрел нашего района и убили Инниного дядю Колю Зезина[18].
1.11.1941 г.
Сегодня я пошла в школу в десять часов. Там были только ребята [из] девятой школы, и я ушла. (Я продолжала ходить в школу: занимались три раза в неделю по два-три урока. С каждым разом приходило все меньше ребят, и в ноябре на занятиях присутствовало не больше шести-восьми человек. Из-за холода в одном помещении, перегороженном школьной доской, занимались два класса. Мы не раздевались, чернила в чернильницах замерзали и писать было невозможно. Многие приходили из-за тарелки супа, которую давали без вырезания талонов из карточки). В два часа пошли с Инной в школу со двора. Осматривали [медицинские] сестры девятой школы. Учителя тоже чужие. Встретили там Липу, Нину[19] и ребят из шестого «А». Там видели Евгешу[20]. От нее мы узнали, что она у нас не преподает, так жалко! Я пришла из школы и прямо плакать хотела, так мне жалко с ней расставаться. У нас будет Наталия Афанасьевна. Я так расстроилась. «Наташа просила, чтобы ей дали добавочный хлеб: “Съесть могу ещё столько, сколько я съела”»[21].
4.11.1941 г.
Сегодня пошла в школу. Чуть не опоздали. Потому что в последний момент Таня вспомнила, что забыла записку (о медосмотре), и мы пошли к ней. Когда вошли в класс, большинство ребят уже пришли и заняли передние места, только в третьей колонке все места были свободны, но мы не хотели сидеть у окна и сели во второй колонке на пятую парту. Я и Инна сидим вместе, Таня сзади нас с Ниной. Мы учимся через день по три урока. Наталия Афанасьевна учит хорошо, но мне все же обидно что она, а не Евгеша. Нина Николаевна спрашивала меня про доли и дроби. Был еще урок естествознания. Преподавала Анна Осиповна. Занимаемся в естеств[ознательном] кабинете. После урока пошли в столовую, и там нам дали суп: щи из кислой капусты, очень вкусно. Кто воспитатель, не знаю. Таня приходила и спрашивала, как решать задачи. Я ей объяснила. Жду с нетерпением следующего урока.
5.11.1941 г.
Сегодня произошли ужасные события. Вечером только успели поужинать, как прозвучал сигнал тревоги. Мы пошли (в убежище) через Гринберг[ов] (квартира номер восемь этажом выше, в которой был выход на черную лестницу и с нее в бомбоубежище. [Дело в том, что] выхода на черную лестницу у нас не было и добраться до убежища можно было только пробежав из парадной два шага по Фонтанке до подворотни, а затем по длинной изогнутой подворотне в круглый двор и уже из него до черного хода. Иногда мы пробегали через пятую квартиру, но случалось, что звуки взрывов заставали нас на лестнице, тогда мы прятались под лестницей внизу, так как кто-то уверил нас, что лестницы самое надежное место — только прямое попадание их разрушает, и они не разрушатся, если обваливаются этажи рядом с провалом).
Тревога продолжалась долго, в середине тревоги последовали [удары] один за другим, сначала не очень сильный, потом все сильнее, так что потухли некоторые лампы, а другие замигали, и, наконец, последовал оглушительный взрыв: все вскочили и зашумели, поднялась паника. Я и Инна были в этот момент в большой комнате (убежища). Мы хотели пойти в маленькую и поспешили туда (там были наши тетя Варя и Лидия Дмитриевна). То, что я пережила, нельзя сказать словами, только у меня затряслись все поджилки, и я поняла, что будет, если бомба попадет в наш дом, а не в школьный палисадник и не на посту милиционера и мне захотелось жить, страшно захотелось. (В эту ночь были сброшены бомбы вдоль Фонтанки: первая в дом номер пятьдесят, следующая — напротив Толстовского дома, затем в палисадник школы, дом номер шестьдесят два, рядом с нашим, и, наконец, на перекресток у моста Ломоносова, как говорили, целились в здание Банка[22].)
6.11.1941 г.
Второй день в школе. Инна, так как мы ночевали внизу (в убежище), не пошла в школу, и я сидела с Наташей Дубяго[23]. (В это время Олег заболел воспалением легких и его положили в детскую больницу. Однако вскоре его забрали оттуда, так как там у него отнимали еду более сильные дети. Первое время дядя Шура носил его каждую тревогу вниз, а потом назад в квартиру на третий этаж, пока тете не удалось договориться с ответственной за бомбоубежище, чтобы нам разрешили занять комнату, в которой находились машины для очистки воздуха. Кроме машин там стояла садовая скамейка и большой стол. Мы перестали подниматься в квартиру во время кратких отбоев и не только Олег, но и я, и моя подруга Инесса спали на большом столе. К концу длинной тревоги дышать в переполненном убежище становилось трудно, и мы вдвоем с Инессой, пока могли, крутили ручку агрегата.)
Кроме русского, по которому меня спрашивали и поставили пять, и арифметики, на которой засыпалась Стелла[24], у нас была еще история. Учительница Вера Константиновна мне понравилась, она нам рассказывала о двадцать четвертой годовщине (Октябрьской революции). В столовой ели суп из манной [крупы] с картошкой и помидорами.
Стекла все вылетели. (Как прошел декабрь, я помню плохо. В школу я уже не ходила, возможно, все мое время уходило на поиски воды.)
Первые числа января 1942 года.
(От блокады у меня остались не только тяжелые воспоминания. Хорошо запомнилась новогодняя елка, организованная для детей в здании детской поликлиники на Кузнечном переулке. В тот день стояла мягкая с небольшим снежком погода. День выдался пасмурный, слышались глухие разрывы, идти по узкому Щербакову переулку было не страшно, а вот при переходе через заснеженную Владимирскую площадь [мы] убыстрили шаги. Мы шли на елку вчетвером: вместе с Таней Орловой и ее братом Люликом[25]. В небольшой комнате собралось совсем немного детей. Как и остальные зрители, мы не снимали ни пальто, ни шапок. Для нас устроили концерт, от которого мне запомнились выступления фокусника и акробатов. Затая дыхание, я смотрела на фокус, который фокусник проделывал с обыкновенным яйцом. Почему-то мне казалось, что яйцо, конечно, сырое и оно может упасть и разбиться, когда он вытаскивал его то из рукава, то из-за пазухи или доставал его совсем из неожиданного места. А выступление пары акробатов, которые в тонких трико с блестками выступали в такой холод, когда мы все были в зимних пальто, вызвало ощущение тревоги за них. Как могут они выполнять акробатические номера и особенно связанные с подниманием партнерши, на таком холоду, будучи голодными? Вот так примерно думала я в то время. Ни чтение стихов, ни пение не запомнилось мне и не произвели впечатление. Утренник закончился в бомбоубежище, где для нас был накрыт стол. Накрыт без скатерти, но перед каждым около алюминиевой миски лежал небольшой кусочек хлеба, который запомнился на всю жизнь. Девушки-сандружинницы в ватниках разложили нам что-то горячее по мискам, и это был вместе с хлебом самый большой новогодний подарок. Темнело, когда мы вышли на заснеженную, всю в сугробах Владимирскую площадь, начал идти снежок и вдруг где-то недалеко ухнуло — мы поскорее с середины площади нырнули в Щербаков переулок.
Другое событие — посещение спектакля Музыкальной Комедии «Три мушкетера» — почему-то запомнилось больше всего не самим спектаклем, а помещением театра. Первый раз в жизни я попала в Александринку[26]. Спектакль состоялся днем. Я не знаю, были ли вообще в это время спектакли по вечерам, ведь в городе был введен комендантский час. Я пришла с дядей Шурой в это знакомое внешне мне с детских лет здание у Екатерининского садика, и первое, что меня поразило, был контраст нарядных мягких красных диванчиков в нижнем фойе и закутанной публики, людей, абсолютно на театральную публику непохожих. Потом это, конечно, ушло, и я с удовольствием следила за всеми перипетиями д’Артаньяна и его друзей, но вот сейчас от постановки и игры актеров в памяти ничего не осталось. Это все-таки так здорово, что в самое трудное время войны, в окруженном врагами городе, истощенные от голода актеры продолжали нести радость своим согражданам, и что я не просто из книг, или по рассказам других смогла к этому приобщиться. Спектакль принимался с бурными овациями, так всем было по душе веселое представление, которое позволяло на время позабыть о всех тяготах блокады и войны.)
22.01.1942 г.
Утром, когда мама собиралась уходить, позвонил папа. Он должен был в девять часов утра уже уезжать. (По делам службы ему приходилось бывать в городе в Санитарном управлении. Так как мы жили недалеко от комендатуры, отец мог забежать к нам домой. Для нас это был настоящий праздник. Отец не курил и полагающиеся ему папиросы доставались моим дяде с тетей. Зная о предстоящей командировке, папа откладывал черные сухари и куски сахара в небольшой мешочек, содержимое которого высыпалось на стол и съедалось). Накануне папа был у нас: мы пили вино и ели шпроты. Папа назначен главным консультантом, терапевтом финского фронта[27]. Он доволен, и мы за него рады. Школы не было. У меня был понос. За водой ходила в дом Толстого[28]. Тата[29]. (На мою долю выпала добыча воды. Добыча воды превратилась в серьезную проблему. До Невы было далеко, а из Фонтанки брать воду было страшно: все ее берега были загажены — туда выливали параши. Сначала вода еще текла в бывшей прачечной, потом она сохранялась только в некоторых подвалах. За водой стояли большие очереди, иногда приходилось выстаивать на морозе ниже тридцати градусов! Для того, чтобы не отморозить щеки, все в очереди стояли с закутанными лицами, когда в узкие прорези видны только глаза, а вокруг рта нависает на шарфах сугроб. Тут и не различишь, кто перед тобой: старик, женщина или подросток. Только один день воды в городе не было совсем. В этот день ее не было даже для выпечки хлеба, и карточки нам отоварили горсточкой муки. Я сгребала поварешкой нетронутый чистый снег с навесов над входом в подвалы в нашу посуду. Дома снег был растоплен, воду вскипятили на буржуйке и даже в такой день мы пили чай.)
23.01.1942 г.
Вчера была тетя Юля[30]. Она подарила нам самовар. Он очень красив. Стала заниматься с Олегом по всем предметам за третий класс. Вчера маме прибавили хлеба — 400 г. Ей дают теперь больше каши (на ужин целую банку). Стояли с тетей Варей за водой два часа. Дядя Шура уже заволновался и побежал за нами. Мы пришли в семь часов.
24.01.1942 г.
Прибавили хлеба 250 г, 300 г, 400 г[31] и сахара по 150 г. Мы получили белую прекрасную муку. У нас большие победы. Школа опять не работает. Стояла за водой утром час тридцать минут и вечером два и три четверти часа. Воды нигде нет.
25.01.1942 г.
Вода везде замерзла. Только на Садовой в люке была вода, но там взять ее можно только силой. Будем брать из Фонтанки. Приехал Павлуша[32], он разведчик. Привез керосин и мыло. Рассказывал про фронт. Мама дежурила. Вечером съели шпроты, лепешки из кофе. Прочитала «Черную стрелу» Стивенсона. Погода была чудесная: солнце и мороз около минус тридцати пяти [градусов].
27.01.1942 г.
Воду брали из Фонтанки. В связи с этим второй день нигде нет хлеба. Дядя Шура стоял весь день, но не достал. Приходила тетя Оля. Ее обокрали в институте в уборной — дочь дворника украла сумочку с моими варежками. У нее украли также в воскресенье и все карточки. Настроение ужасное. В школу не пошла. Звонил доктор Островский[33] от папы. Папа просил прислать с Дембо[34] валенки, одеяло, подушку. Ели на ужин мусс. Я взбивала.
28.01.1942 г.
Дядя Шура достал хлеб, стоял [в очереди] шесть часов. Воду стали брать во дворе из лопнувшей трубы. Ноги у меня примерзли ко льду, а затем подмерзли валенки. Когда я шла по лестнице, то поскользнулась и пролила бидон. Купили повидло (оно мне не нравится). Я мылась. Мозоль болит очень. Приходил Георгий Артамонович Самарин,[35] принес чемодан папы и новости (новости очень хорошие). Радио не работает, два дня не работал телефон, только вчера заработал. Дембо уехал сегодня утром и не взял для папы вещи. Инна свалилась, она лежит. Хлеб теперь могут заменять мукой [на] шестьдесят пять процентов. Вечером мама принесла книгу «Айвенго». Заходил Юрий Трофимович, он очень плох[36]. Ели вечером кильки и торт (из кофейной гущи). (Как жаль, что их было два, а не больше). (Каждый день у нас был суп, пускай в большую кастрюлю опускались всего две ложки крупы. Тетя умудрялась из, казалось бы, несъедобных вещей приготовить такое, что мы ели и нахваливали: например, студень из пачки столярного клея, сохранившейся среди дедушкиных инструментов, или лепешки из кофейной гущи.) Настроение у меня плохое. На что похож город: грязь везде. Загажен. Даже на улицах все стали как бандиты. Мама боится идти с сумочкой и стала носить в противогазе (сумке от противогаза) все вещи.
30.01.1942 г.
Приехал папа! В три часа кто-то звонит. Я пошла открывать… и он! Папа рассказывает, что там очень холодно и он мерзнет. Он из Токсово ехал на машине до Лесного[37], а там пешком. Ходила с папой в комендантскую за обедом. Утром стояла за водой на улице Зодчего Росси полтора часа. Телефон не работает.
31.01.1942 г.
Сходила утром с папой опять в столовую. Папа пойдет в Юкки пешком[38]. Он надел валенки, а венгерку и одеяло скатал в скатку и надел на плечо. В школу не ходила. Дядя Шура притащил воды вчера из школы. Вечером кончила «Айвенго» Вальтера Скотта. Очень интересная [книга]. Мама принесла мне «Ледяной дом». У нас вечером было много гостей. Первыми пришли Орловы (Танины папа и мама)[39] насчет эвакуации, за ними тетя Вера и тетя Нюра Васильевы (тетя Нюра только вчера выписалась из больницы, выглядит ничего, а тетя Вера плохо)[40], и наконец дядя Леня [Ильинский][41]. Он сказал, что надо уезжать немедленно. (А Инна не хочет, им предлагали всем вместе, а теперь все лежат). Рассказывал, что мерз в дороге (а как он был тепло одет!). Многие замерзают насмерть. В Вологде он объелся и заболел гемоколитом (одиннадцать дней), а затем (двенадцать дней) ел так много — 1 кг 200 г хлеба, 1 кг студня, 12 котлет, 2 обеда и 2 ужина — и не был сыт. Заработало радио. Все гости сидели у печки и грелись. Дядя Леня говорит, что Нонночка[42] мне писала два письма, а я не получила. У нее умер дедушка[43]. Днем занималась музыкой и с Олегом.
1.02.1942 г.
Карточки детские не получили. К дяде Шуре все ходили артисты за карточками. В магазине давали крупу (мы не получили). Воду брала в Толстовском доме[44] — ходила два раза. Мама дежурит. Путька окончился. (Собачку дядя Шура убил и ее съели, но детям не сказали.)
3.02.1942 г.
Пришел спекулянт. Выменяли 5 кг мяса на 500 г спирта и часы дяди Шурины. Приезжал Арсеньев[45], привез от папы четыре пачки папирос (они так дороги: одна папироса [стоит] тридцать пять рублей. За шесть томов Пушкина — одна пачка «Звезды», масло и хлеб[46]. Мама рада. (Настоящей героиней была моя мама. Из госпиталя она приходила каждый день пешком после целого дня работы, идя по середине улицы, чтобы не затащили в подворотню и не отняли из противогазной сумки поллитровую баночку, налитую только на самом дне ее довольствием за день, исключая порцию супа. Все она приносила нам в семью, где делилось на всех. А утром, еще в темноте, дорога назад, и неясно, где сейчас обстрел.)
4.02.1942 г.
Заходила тетя Оля. Обещала принести спирт. Мама получила 1 кг сухого картофеля, три плитки шоколада, 1 кг гречи и 200 г сыра.
7.02.1942 г.
Дядя Шура собирается уезжать. Труппа уже уехала. Сидели на вокзале двенадцать часов![47]
8.02.1942 г.
Тетя Варя вчера нагадала дяде Шуре, что он не уедет, и он никуда не уехал. Ищут машину. Олег потолстел. Он гуляет.
9.02.1942 г.
Обменяли тете Оле мясо и пшено, себе пшено. Ждем папу. Ходили с Олегом за водой в школу.
10.02.1942 г.
Пришла Мария Карловна Кудашева (учительница по музыке Стеллы и других детей). Она предлагает нам поступить в музыкальную школу. И тут же она нас проверила и велела завтра идти на проверку, но вечером пришла мама и сказала, что не считает нужным заниматься один месяц, и мы не пошли. Пришла Нюра, она пришла за Гашей[48] (та лежит больная у Самариных с поносом, температурой тридцать девять; в городе начались поносы). Тетя Варя опять гадала Нюре, что она уедет с нами; маме, что наша дорога задержалась, но скоро будет. Ждем папу. Получили мясо.
11.02.1942 г.
Прибавили хлеб: 300 г, 400 г, 500 г и маме (т. е. военным 600 г). У мамы украли 300 г хлеба. Ходили с Олегом за водой в школу. Дядя Шура ходит по магазинам и покупает промтовары. Вечером сидели у печки, и тетя Варя нагадала, что папа должен вот-вот приехать. Было двенадцать часов, мы все легли (кроме тети Вари), но спал только Олег. Звонок. Пришел папа. Я встала, поставила чай, поджарила папе хлеб. (Папа привез 1 кг 500 г хлеба, около 400 г масла и сахара.) Заснули в два часа ночи. Приходила тетя Оля.
12.02.1942 г.
Мама и папа хотят уже хлопотать об эвакуации меня, тети Вари, Алика, Нюры (наша домработница до войны, уроженка села, соседнего с Вохмой в Костромской области, куда и решено было ехать в эвакуацию)[49], тети Оли и Ляльки[50] на машине. Сегодня весь день папа хлопотал об этом. Папа купил краски (на краски в эвакуации можно было обменять продукты, поэтому ее закупали и брали с собой) и кильку. Ходили с Аликом и папой за обедом, принесли суп — щи, и манную и пшенную каши с двумя котлетами. На двери комендантской висело объявление: «Продаю на продукты: спальню красного дерева, столовую белого дуба, прихожую черного дуба, бюро красного дерева, зеркало, книжный шкаф и стол из красного дерева, гарнитур с персидским ковром, сервизы, хрусталь, ковры». И все это на продукты. Дочитала «Ледяной дворец»[51]. Читала «Вверх дном» Жюль Верна и «Черниговцы» Слонимского[52]. Сейчас читаю «Двадцать лет спустя» Дюма. Хочу снова прочитать сперва «Три мушкетера». Ели сегодня утром кашу, в обед горох и мусс, а на вечер рольмопс[53] и мед. Мы шикарим — ведь сегодня дома папа! Тетя Тамара[54] и Марина уехали. Это мы узнали от тети Жени[55].
20.02.1942 г.
Мы вот-вот должны уехать. Складываем вещи, их много. Позавчера, семнадцатого февраля, мама ходила в Смольный и там ей сказали, что раз у нас есть транспорт (от воинской части отца), то мы можем уезжать. Только перед отъездом надо принести карточки, и нам дадут эвакуационные листки и талоны на питание. Восемнадцатого февраля звонил папа (мы с ним условились, что он нам позвонит, если что-нибудь узнает насчет транспорта). Он сообщил нам, что, может, машина будет двадцатого или двадцать первого до Жихарева[56], и чтобы мы никуда не уходили. Вещей много у нас: чемодан (с нашими вещами), корзина (с хозяйством), тюк и заплечные мешки. У тети Вари портплед, чемодан большой, чемоданчик и заплечный мешок. С тетей Олей получилась целая история. Она сначала захотела ехать, затем ее заведующий отговорил. Восемнадцатого февраля она заходила к нам, и мы ее настроили к отъезду. Но мы ей сказали, что ей надо хлопотать через службу. Она весь день потратила, но ничего не устроила, а после ее ухода позвонил папа и сказал, что на машину есть шесть мест и если тетя Оля не поедет, то может поехать дядя Шура. Тетя Оля больше не заходила и о нашем скором отъезде не знает.
Последние дни были артиллерийские обстрелы. Сегодня ходила в школу за справкой. Делопроизводителя не было, и я не получила. Пришло письмо от Тани Ланиной — она в Молотовской области[57]. Инна тоже уезжать собирается. Таня И. тоже хотела уехать[58]. Мама сегодня не пошла на службу и Нюра тоже.
Интересно [будет] вспомнить потом, как выглядел Ленинград в это время. На тротуарах и мостовой лежит утоптанный снег от 10 см до 1 м толщиной. Мостовая отделена от тротуара сугробами вышиной в мой рост. Трамваи, автобусы и троллейбусы не ходят с ноября месяца. На улицах целое шествие с саночками всех размеров и форм, от маленьких детских до больших лошадиных (только теперь их часто возят люди и еще со снегом). Во дворе ужас! Страшно взглянуть. [Дворы] все загажены. Я не могу ходить через наш двор, а во дворе дома четырнадцать[59] к помойке и лестнице на чердак не подойти. Покойников хоронят без гробов, в общих траншеях, зашитых в простыни. Везут их на саночках. И еще хорошо, если и так хоронят, а то на улицах бросают. У нас на Фонтанке так каждую ночь. Теперь каждый день слышишь, что умер тот-то и тот, и это никого не удивляет. Уже сейчас начались поносы, а что будет весной. Папа хочет перед отъездом уехать к нам, но не знаю, удастся ли или нет. Адрес мамы: Ленингр. 85 п/я 347. Адрес папы: ____[60].
Мама зовет бабушку к себе, но не знает, согласится ли она?[61] Сшили и связали мне варежки: верх полосатый вязаный из шерсти, затем верблюжья шерсть и наконец мех. Очень теплые и хорошие, и красивые. Кончики малиновые, затем коричневые, синие, красные, голубые, светло-коричневые, как голландские или норвежские. В школе видела Н[ину] Н[иколаевну] сказала насчет отъезда. Она пожелала мне хорошего пути. Видела также М[арию] М[аксимовну], Н[аталию] А[фанасьевну], Т. А.[62] Про нашу школу передавали по радио и писали в газете.
26.02.1942 г.
Приехал папа двадцать пятого февраля. Пришла бабушка, она хотела повидать папу. Вечером в семь часов позвонили и сказали, что завтра мы уедем. Пришел дядя Леня, он нас спрашивал, не нужна ли нам обувь. Он знает один магазин, где есть наши номера. Пришла вскоре и мама. Папа не знает, ехать нам или нет, он колеблется. Вчера он слышал, что озеро бомбят. И он за нас боится. В это время совсем некстати [пришли] Инна с папой и мамой. Они расспрашивают о дороге и о том, нельзя ли ленинградцам в глубине Сибири найти работу. Наконец они ушли. Мама не хочет папу и слушать. Она говорит, раз решили ехать, так едем. Напоили папу, и он ушел в госпиталь, [ему] с дядей Леней по пути. Бабушка осталась у нас ночевать. Я и Алик легли спать, и мама и тетя Варя стали зашивать корзину и чемоданы.
27.02.1942 г.
Утром встали рано. Поели манной каши и стали приготавливать последние вещи. Мама нервничает, да и все мы тоже. (Ведь в шесть утра нам звонили из Юкков и сказали, что машина будет в двенадцать часов). Нюра не идет, а уже одиннадцать часов, маме пора идти сдавать карточки. Наконец слышится звонок, но это не Нюра, а тетя Оля, а за ней и дядя Леня… Он принес нам две пары сандалий и башмаки Алику. Тетя Оля попрощалась с нами и сказала, что бабушка может придти хоть завтра, а перед тем как бабушка утром ушла, мы с ней условились, что она пойдет к маме вечером или утром. Наконец пришла и Нюра — двенадцать часов. Мама побежала в райсовет сдавать карточки, но через тридцать минут вернулась, к этому времени подошел из госпиталя и папа. Мама сказала, что нужно еще справку, что мы не получили карточек на март месяц. Мама побежала на службу, папу послали в военторг, там выдают сахар и крупу. Мама утром стояла на улице, а папа получит без очереди — он военный. Тетя Варя пошла в ЖАКТ[63], а я должна буду идти к папе, когда она вернется. Тетя Варя долго не шла, бухгалтера в ЖАКТе не было, но она пошла к нему на дом. Я ее встретила на улице и побежала на Инженерную в военторг к папе. Он стоял у прилавка, когда я заглянула туда, но магазин был так набит народом, что мне не было места постоять и [я] вышла во двор. Минут через пять папа пришел, и мы пошли к райсовету. Папа шел быстро, так что я бежала. Я стала отставать и сказала, чтобы он шел вперед, а он пошел не к райсовету, а к райвоенкомату, и мне опять пришлось его догонять. Когда мы подошли, то мама тоже подходила.
28.02.1942 г.
Двадцать седьмого [февраля], выехав из дому, поехали по знакомым шофера, причем проезжали мимо [нашего] дома три раза. В девять часов в[ечера] выехали из Лесного со сборного пункта. Ехали сначала хорошо, затем началась пурга и наша машина отстала от других, и мы стояли семь часов и чуть не замерзли. Хорошо, тетя Варя достала шерстяное одеяло, и мы все покрылись с головой и надышали теплый воздух.
«Часов в одиннадцать наша машина застряла на дороге в снегу. Поднялась страшная метель и мы до утра стояли в открытом поле, замерзли так, что я, откровенно, думала, что пришел конец. Нюра сразу сдрейфила, забилась в угол и проклинала все на свете, Олег плакал. Я старалась всех ободрить. Взяла все вещи и сделала посередине машины нечто вроде загородки от ветра. Укутала ребят одеялом. Предложила двум нашим спутникам сесть вплотную с нами, достали шерстяное одеяло, закрыли всех с головами, получилось нечто вроде палатки, стало теплей, по временам все засыпали, но долго спать никому не давала, чтоб не замерзли. Днем часов в двенадцать подъехали к озеру. Озеро переехали за час сорок пять минут [и скоро были] в В[ойбокало], но станции не оказалось. За несколько дней перед этим она исчезла. Повезли дальше в Ж[ихарево]»[64].
Затем на озере шофер заснул, и машина въехала всеми колесами в сугроб. (На восток мы ехали одни, а навстречу мчались машины, везущие в город оружие, хлеб, продукты. Никто не остановился помочь, вытянуть нас из сугроба. А сугроб был нашим спасеньем — за ним после бомбежки был тонкий лед, отмеченный вешкой. Если бы не появившийся в небе самолет, мы, наверное, бы застряли надолго. Но звук самолета мобилизовал наших шоферов. Когда тетя Варя спросила: «Это наш?» — они ответили: «Наш, наш», — но быстренько скинули полушубки под задние и передние колеса, засунули лопаты и таким образом удалось машину вытащить из сугроба.)
Только двадцать восьмого [февраля] в четыре часа вечера все мы приехали в Жихарево, где нас накормили (там ели суп и кашу, шоколад, шпик) и дали сухой паек. В поезд нас посадили шофера на верхнюю нару. Там в вагоне была одна буржуйка. Дрова колол один мужчина. Ночью были в Волховстрое, где нас опять покормили. В Жихарево я заметила дядю Шуру, он ехал в этом поезде, выехав из города двадцать седьмого [февраля] в шесть утра. Днем он сошел уже с поезда.
1.03.1942 г.
В ноль часов утра были в Волховстрое (там ели щи и колбасу и хлеб).
2.03.1942 г.
В два часа ночи были в Бабаеве (где нам дали суп и 300 г хлеба).
3.03.1942 г.
Были в Череповце в двенадцать часов вечера (ели суп и кашу и хлеба 400 г).
4.03.1942 г.
В Вологде были четвертого [марта] в девять часов вечера (там нам дали хлеба 1 кг, масла 100 г, суп и кашу, кофе с сахаром).
5 .03.1942 г.
В Данилове были пятого [марта] в один час ночи.
6.03.1943 г.
Всполье (под Ярославлем, как Сортировочная [станция] под Ленинградом). Там нас пересадили в другой эшелон, и мы жили [там] до 8 марта. Во время перевозки вещей Олег чуть не попал под поезд.
8.03.1942 г.
Женский день! Девять часов.
Но мы продолжаем стоять на станции Всполье под Ярославлем (туда можно ехать на трамвае) третьи сутки. К нам в вагон вчера сели двое: юноша с матерью. Он услужлив, пилил дрова, ходил за водой. Дневник я могу писать благодаря тому, что у нас (Нюша и Витя) вставили рамы со стеклами. Вставили уже две штуки, у нас стекло не лопнуло, а две уже треснули. Мы все еще не едем, все остальные эшелоны уже укатили. Еще вчера нам сказали, что мы уедем в одиннадцать часов утра, но эшелон не уехал. Сегодня утром рано сказали (по радио), чтобы все были в эшелоне, потому что поезд уедет через тридцать минут, но прошло несколько часов, а мы и с места не сдвинулись. Теперь нам сказали, что если мы не уедем до десяти часов, то нужно идти за обедом.
Исаак Абрамович (начальник эшелона, он у нас в вагоне со своей семьей: женой Кларой, дочерью Саррой, внучками Ларой, трех лет, и Ритой, одного года) вчера вечером с Нюрой, Нютой, Катей, Раей, Тамарой, Любой, Лялей ходили за печкой (у нас была паршивая), досками для топки, а мы их пока положили и устроили нары. До этого мы замерзали, не знали, откуда достать дров, а Сарра и Рая (будущая учительница) попросили у военных два полена дров, за ними Тамара, Люба и тетя Саша пошли тоже просить, им тоже дали. Затем Сарра попросила у военных из эшелона напротив пилу. И Витя (юноша, который просился к нам в вагон) стал пилить, и мы решили его пустить. К Исааку Абрамовичу все время ходят и к нам хотят всадить в вагон; у нас тут была драка: высаживали гражданку с двумя людьми. В одной из схваток Исаак Абрамович поранил руку. Он не голодал, сейчас в дороге они варят детям кашу, кисель, сами едят консервы, сухари белые. Иван Яковлевич[65] тоже, он пил в дороге сгущенное кофе с молоком. Вчера была оттепель, и мы с Нюрой вымыли посуду и взяли кипятку. Сейчас пошли за талонами для обедов. Тетя Варя уже третий день больна, у нее был понос, но она поправляется. В нашем вагоне двадцать восемь человек, а раньше в первую ночь было пятьдесят четыре! Но остальные перелезли в соседний вагон. Здесь покупают селедку за тридцать рублей, пачку каши за двадцать пять рублей. Буханку хлеба за пятьдесят-семьдесят рублей, а за папиросы и масло много можно сделать, за них мы достали рамы и доски. В два часа тридцать минут выехали.
9.03.1942 г.
В Данилове.
10.03.1942 г.
В Буе.
11.03.1942 г.
В Шарье.
12.03.1942
Мы приехали в Шебалино.
«В Ярославле нас пересадили в другой поезд, первую ночь провели жутко, то есть ребята ничего, были на полке под одеялами, а мы с Нюрой внизу совсем замерзли. И то ли от холода, то ли я заразилась, но под утро захотела в уборную, пошла к двери и вдруг у меня понос и мне стало худо. Почти без сознания Нюра меня вытащила меня из вагона. Но вот кошмар: штаны все выпачкала, переодеть нет возможности. Полубессознательное состояние. С трудом Нюра меня уложила на нижние нары, и я три дня лежала пластом, изредка Нюра вытаскивала меня на улицу. По совести сказать, я думала, что мне крышка. Понос — я все под себя, подкладывала в штаны лигнин. Слабость ужасная. Вонь и ругань окружающих. Три дня простояли под Ярославлем и, наконец, двинулись. Тут поехали быстрее. Поехали обратно на Буй и дальше по своему маршруту. Меня умиляли наши зубные щетки, мыло и полотенца. Мы спали хуже скота, в грязи, скорчившись, без воды, в жуткой тесноте. Я с поносом, вонь. Когда в Шебалино мы выкинули вещи на снег, мы были счастливы. Тата в дороге тоже очень устала и похудела. Один Олег был самим собой. По дороге купить ничего нельзя. Но у нас хлеба хватало. Почти ежедневно обедали, так что мы в отношении еды обошлись тем, что у нас было с собой. По дороге на станциях обходят вагоны и справляются: есть ли умершие. Ты представляешь картину. Откровенно говоря, если бы знать, что такая тяжелая дорога, то лучше не ехать»[66].
13.03.1942 г.
В одиннадцать часов приехали в Вохму и, ссадив А[лексея] П[етровича], поехали в деревню. «Алексей Петрович (пятидесяти двух лет), эвакуированный из Ленинграда в Вохму, он здесь машинистом работает, а в Ленинграде был начальником депо. Ехал он из Ленинграда с сестрой и зятем, которые умерли при приезде в Шебалино в больнице от истощения»[67]. Маня встретила нас не приветливо: «А мы вас не ждали. Думали, Вася приедет». Ехали мы долго, почти полмесяца.
15.03.1942 г.
Тетя Варя в дороге болела гемоколитом. В Вохму мы приехали поздно тринадцатого [марта] и сразу повернули в Большедворки, где живем и сейчас у сестры Нюры, Марии.
В день Пометалы[68] была ужасная метель. Мело так, что устоять невозможно. Мы в этот понедельник ждали, что скажет Нюра, когда придет из Вохмы. Нюра сказала, что завтра идти в школу.
17.03.1942 г.
Во вторник пошли в школу, еле дошла на первый урок, опоздала.
Пока еще мы живем в Большедворках у сестры Нюры — Мани, но на днях думаем переехать в Вохму, так как в школу ходить трудно (особенно мне: школа моя находится на другом краю, у кладбища). Каждый день нужно идти 2,5 км, а мне все три в один конец. На ходьбу уходит один [час]. А шесть уроков кончаются в три часа, солнце же садится в пять, а в полвосьмого совсем темно[69]. Зато здесь в шесть утра уже светло, мы уходим в восемь, к девяти, в школу. Мы живем все в одной избе (комнате): Маня с мужем и двумя детьми, годовалым Витькой и восьми[летним] Леней, еще три квартирантки-трактористки[70].
Примечания
[1] Примечания к тексту блокадного дневника были сделаны Н. Б. Ильинской в 1984 году. Как отмечено в предисловии, они даются курсивом, в скобках, внутри основного текста.
[2] Двоюродная сестра Н. Б. Ильинской (см. выше), жила вместе с ней в одной квартире, дочь А. В. Николаева (дяди Шуры).
[3] Город в Казахской ССР, ныне Республике Казахстан.
[4] Детский друг О. Б. Ильинского. Иных сведений не имеется.
[5] Подчеркнуто Н. Б. Ильинской в 1941 г. См. ниже в тексте еще два сделанных ею подчеркивания.
[6] По-видимому, соседка (но не одноклассница — ее нет на фотографии класса) Н. Б. Ильинской. Ее родители упоминаются ниже в записи за 31.1.1942.
[7] Лицо, неизвестное публикаторам. По-видимому, учитель школы № 206.
[8] В это время Б. В. Ильинский был заместителем начальника медицинской части (замначмед) в эвакуационном госпитале № 2015 у площади Восстания, относительно недалеко от дома.
[9] Написано заглавными буквами автором дневника.
[10] Одноклассница Н. Б. Ильинской, вернулась из эвакуации и закончила вместе с ней школу № 216.
[11] Из журнала дежурного Куйбышевского РОНО: «Всего на здание 206–й школы осенью 1941 г. сброшено 52 зажигательные бомбы. Все они потушены учениками и учителями».
[12] Из воспоминаний Б. В. Ильинского.
[13] «Записки школьника» Эдмондо де Амичис были изданы в 1912 году в Санкт-Петербурге. Это книга — дневник ученика третьего класса итальянской школы. Автор рекомендовал книгу для чтения мальчикам от девяти до тринадцати лет. В книге описано все, что видел, слышал, думал и чувствовал ее герой.
[14] Адресованная детско-юношеской аудитории повесть О. И. Кузнецовой (1901-1948) вышла в 1931 г. и неоднократно переиздавалась до войны.
[15] Таня Ланина, дочь Натальи Ильиной, школьной и институтской подруги А. В. Николаевой.
[16] Галина Кузнецова, одноклассница Н. Б. Ильинской, вернулась из эвакуации и закончила школу № 216.
[17] Лицо, неизвестное публикаторам.
[18] В книге памяти блокадного Ленинграда есть запись: «Николай Дмитриевич Зезин, 1901 г. рождения, дата смерти ноябрь 1941 года. Проживал наб. рек. Фонтанки, д.64, кв. 5. Похоронен на Пискаревском кладбище».
[19] Лица, неизвестные публикаторам.
[20] Судя по всему, Евгения Николаевна Цейс (см. выше). И в 1941 г. дети давали своим учителям прозвища.
[21] Из воспоминаний Б. В. Ильинского.
[22] В этом доме (наб. Фонтанки, д. 70-72), и до революции, и после нее, и ныне находится Банк России.
[23] Одноклассница Н. Б. Ильинской, тоже вернулась из эвакуации и закончила школу № 216.
[24] Стелла Крылова, одноклассница Н. Б. Ильинской.
[25] Как уже говорилось в примечании к записи от 5.10.1941, скорее всего, это дети соседей семьи Ильинских по дому 64, их родители упоминаются ниже в записи за 31.1.1942.
[26] С 25 декабря 1941 года спектакли театра музыкальной комедии шли на сцене Александринского театра. В конце января спектакли временно были приостановлены из-за отсутствия электроэнергии. Здание Александринки имело хорошее просторное бомбоубежище и было относительно безопасным.
[27] Б. В. Ильинский стал армейским терапевтом 23-й армии, оборонявшей Ленинград с севера.
[28] Наб. Фонтанки, дом № 54.
[29] Домашнее прозвище Н. Б. Ильинской.
[30] Близкая знакомая семьи Юлия Александровна (у ее сестры Агнии Александровны, в замужестве Пуртовой, Б. В. Ильинский жил во время своего обучения в мединституте), умерла от голода в 1942 году.
[31] 250 г в сутки хлеба для иждивенцев, служащих и детей, 300 г — для рабочих и 400 г для военных.
[32] Лицо, неизвестное публикаторам.
[33] Островский Анатолий Иванович (1885-1964) — главный токсиколог 23-й армии Ленинградского фронта. Полковник медицинской службы.
[34] Дембо Александр Григорьевич (1908-1995) — российский и израильский терапевт, один из основоположников спортивной кардиологии, доктор медицинских наук. Ученик академика Г. Ф. Ланга.
[35] Самарин Георгий Артамонович (1907–1972) — доцент, подполковник медицинской службы, заместитель главного терапевта Красной Армии. Ученик академика Г. Ф. Ланга.
[36] Художник, знакомый семьи Ильинских. Умер в блокаду. Фамилия публикаторам неизвестна.
[37] В поселке Токсово (около 32 км от Санкт-Петербурга) во время войны располагалось несколько госпиталей, расстояние от него до Лесного (исторического пригорода Санкт-Петербурга, примыкавшего с севера к Выборгской стороне и ныне целиком входящего в состав Выборгского района) примерно 23 км. Таким образом, в тот день Б. В. Ильинский прошел пешком не меньше 9 км.
[38] Поселок Юкки расположен примерно в 23 км от центра Санкт-Петербурга (около пяти часов пешего хода с учетом климатических условий и состояния городских улиц в январе 1942 г.). Во время войны там располагалось несколько госпиталей.
[39] Лица, неизвестные публикаторам. По-видимому, соседи семьи Ильинских Их дочь Таня упоминается выше в записи за 5.10.1941 и в комментарии Н. Б. Ильинской о событиях начала января 1942 г.
[40] Нюра Васильева — подруга А. В. Николаевой по даче на Песочной и главврач детской больницы в г. Ленинграде. Вера — ее сестра.
[41]Двоюродный брат Б. В. Ильинского Леонид Никифорович Ильинский, сын дяди Б. В. Ильинского, Никифора Александровича Ильинского (см. ниже).
[42] Дочь Л. Н. Ильинского, троюродная сестра Н. Б. Ильинской. Была в эвакуации со своей матерью.
[43] Никифор Александрович и его жена Вера Кирилловна Ильинские умерли от голода в январе 1942 года и похоронены на Серафимовском кладбище.
[44] Дом № 54 по набережной Фонтанки. Упоминается Н. Б. Ильинской несколько раз (см. выше).
[45] Лицо, неизвестное публикаторам.
[46] В оригинале: «масла и хлеба».
[47] Из-за предстоящего отъезда А. В. Николаева с театром в Боровичи стало ясно, что дома будет некому отоваривать карточки, поскольку родители, А. В. Николаева и Б. В. Ильинский, были на военном положении, а дети не могли ходить за хлебом. Поэтому встал вопрос об эвакуации детей вместе с их тетей В. В. Забрежневой (инвалид 2-й группы, она тоже не могла участвовать в добыче продовольствия) и домработницей Нюрой. Домработница была приходящей и одновременно работала санитаркой в больнице.
[48] Подруга и односельчанка Нюры, работала домработницей у Самариных (см. выше).
[49] Б. В. Ильинский был родом из Вохмы, где у него оставались родственники по линии его отца, В. А. Ильинского (дети его сестры Екатерины Александровны Поповой, урожденной Ильинской).
[50] Лялька — Леночка, двухлетняя дочь О. В. Ильинской (тети Оли), двоюродная сестра Н. Б. Ильинской.
[51] Скорее всего, имеется в виду «Ледяной дом» И. И. Лажечникова, упомянутый в записи от 31.1.1942.
[52] Историческая повесть Александра Леонидовича Слонимского (1881-1964), впервые издана в 1928 г.
[53] Маринованная селедка
[54] Пергамент Тамара — школьная подруга А. В. Николаевой, жена адмирала Владимира Алексеевича Петровского. Вместе с дочерью Мариной уехала в эвакуацию в Сибирь.
[55] Жагуло Евгения — близкая школьная и институтская подруга А. В. Николаевой.
[56] Железнодорожная станция примерно в 80 км от Санкт-Петербурга, в тот момент — перевалочная база Дороги жизни, конечная станция Тихвинской железнодорожной ветки (сквозное движение до Тихвина, освобожденного 9 декабря 1941 г., было открыто 1 января 1942 г.).
[57] Молотов — название г. Пермь в 1940-1957 гг., дано по имени тогдашнего министра иностранных дел СССР, В. М. Молотова.
[58] Лицо, неизвестное публикаторам.
[59] По улице Ломоносова.
[60] В тексте прочерк.
[61] А. И. Ильинская, мать Б. В. Ильинского (см. выше), жила со своей дочерью О, В. Ильинской.
[62] Судя по всему, преподаватели школы № 206.
[63] Имеется в виду контора ЖАКТ (жилищно-арендное кооперативное товарищество). К тому моменту ЖАКТы как объединения уже были упразднены, но словоупотребление осталось в обыденной речи.
[64] Из письма В. В. Забрежневой (тети Вари) ее сестре А. В. Николаевой. Обычно эвакуированное из Ленинграда гражданское население попадало на восточный берег Ладоги в районе деревни Лаврово, куда к началу февраля 1942 г. уже дотянули железную дорогу от станции Войбокало, важнейшего транспортного узла на Дороге жизни. Однако детей и свояченицу Б. В. Ильинского везла госпитальная машина, которая шла дальше на юг, прямо в Войбокало, возможно, чтобы забрать там какой-то груз. Но как раз в те дни немецкая авиация разбомбила Войбокало (по изящному выражению В. В. Забрежневой, прекрасно знавшей условия военной цензуры, станция «исчезла»), поэтому шоферы приняли решение ехать к ближайшей функционирующей станции и там высадить своих пассажиров. Станцией этой было уже упоминавшееся выше Жихарево, расположенное примерно в 15 км от Войбокало на юго-запад, то есть в противоположную сторону от Волховстроя, куда затем пошел эвакопоезд. Логика войны не всегда совпадает с обычной географией.
[65] Лицо, неизвестное публикаторам.
[66] Из письма В. В. Забрежневой ее сестре А. В. Николаевой. Как видно из него, В. В. Забрежнева чудом выжила, три дня она была практически без сознания и с поносом. Потом вспоминала, что ей с трудом удалось уговорить начальника эшелона не высаживать ее из поезда.
[67]. Из писем В. В. Забрежневой сестре А. В. Николаевой.
[68] День памяти мученика Феодота Киринейского, в народе — день Федота Ветроноса, 15 марта.
[69] Электричества тогда не было ни в Вохме, ни в Большедворках, и после захода солнца жизнь приостанавливалась.
[70] Здесь дневник обрывается.