Пастернак никогда не отрицал своего еврейства, не унижался до конформизма, не примазывался к чужой культуре, в чем нет-нет да упрекнут его некоторые исследователи из числа как русских, так и еврейских националистов; он в первую очередь готов был нести все тяготы, вызванные его еврейством, и отказываться только от преимуществ, которые оно сулило.
О ПАСТЕРНАКЕ
Дорогие друзья! Наша встреча проходит накануне 63-й годовщины ухода из жизни Бориса Леонидовича Пастернака. Стоит обозначить временные рамки его жизни: русский поэт Борис Пастернак родился 29 января (10 февраля нового стиля) 1890 года в Москве и умер 30 мая 1960 года в Переделкине от рака легких. Всей его жизни было 70 лет, три месяца и 20 дней.
Были два значимых события в жизни и творчестве Пастернака: присуждение Нобелевской премии по литературе и выход в свет «Доктора Живаго» в Советском Союзе. 23 октября 1958 года Пастернак получил телеграмму из Стокгольма, в которой поздравляли его, как лауреата, и приглашали приехать на вручение премии 10 декабря. Ему — второму после Бунина из русских писателей — была присуждена Нобелевская премия по литературе с формулировкой «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и развитие традиций классической русской прозы». В ответ Пастернак телеграфировал по-французски: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен».
Известно, что произошло дальше. В то время, как на Западе восторженно приняли весть о присуждении Пастернаку Нобелевской премии, в Советском Союзе началась самая изощренная, жестокая травля поэта. Формально поводом к травле послужил тот факт, что публикация романа «Доктор Живаго» состоялась в ноябре 1957-го в Италии, где он сразу же стал бестселлером. Правда до этого Пастернак пытался напечатать роман в СССР: и в журналах «Новый мир» и «Литературная Москва», и отдельной книгой в Гослитиздате. Но везде получал стойкий категорический отказ. И в каком противоречии с окружающей действительностью оказались недавно написанные им в 1956 году глубоко философские стихи:
***
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
***
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
И в то время, как за рубежом «Доктор Живаго» в течение полугода был переведен на 23 языка, а при известии о присуждении автору романа Нобелевской премии поздравительные письма и телеграммы из-за границы шли нескончаемым потоком, 27 октября 1958 года.
Президиум правления Союза писателей обсуждает сам факт его публикации. Пастернак должен был присутствовать на этом собрании, но он туда не пошел, а отправил его участникам письмо, фрагменты которого небезынтересно привести:
- 1. Я искренне хотел прийти на заседание и для этого ехал в город, но неожиданно почувствовал себя плохо. Пусть товарищи не считают моего отсутствия знаком невнимания.
- 2. Я и сейчас, после всего поднятого шума и статей, продолжаю думать, что можно быть советским человеком и писать книги, подобные «Доктору Живаго». Я только шире понимаю права и возможности советского писателя и этим представлением не унижаю его звания.
- 3. Дармоедом в литературе я себя не считаю. Кое-что я для нее, положа руку на сердце, сделал.
- 4. Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. На моих глазах честь, оказанная мне, современному писателю, живущему в России, и, следовательно, советскому, оказана вместе с тем и всей советской литературе. Я огорчен, что был так слеп и заблуждался.
- 5. По поводу существа самой премии. Ничто не может заставить признать эту почесть позором и оказанную мне честь отблагодарить ответной грубостью. Что же касается денежной стороны дела, я могу попросить шведскую академию внести деньги в фонд совета мира, не ездить в Стокгольм за ее получением или вообще оставить ее в распоряжении шведских властей.
- 6. Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю. Обстоятельства могут вас заставить в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом уже было так много! Не торопитесь, прошу вас. Славы и счастья это вам не прибавит. Б. Пастернак».
Забегая вперед, можно сказать, что Пастернак буквально предугадал дальнейший исторический ход событий: если в 1958-м общемосковское писательское собрание единогласно исключает его из Союза писателей, то через почти 30 лет в 1987-м восстанавливает посмертно в своих рядах и тоже единогласно. Про это собрание в 1958-м, а более глубоко про судьбу поэта после присуждения ему Нобелевской премии с болью в горле поведано в стихотворении Александра Галича «Памяти Б. Л. Пастернака». Но сначала хотелось бы привести два стихотворения Юрия Живаго «Зимняя ночь» и «Гамлет» из романа, на которые ссылается Галич.
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И всё терялось в снежной мгле,
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
1946
ГАМЛЕТ
Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на мрем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе,
Жизнь прожить — не поле перейти.
1946
ПАМЯТИ Б.Л. ПАСТЕРНАКА
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели,
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье,
Он не мылил петли в Елабуге,
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские «письмэнники»
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И не то, чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят — возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок:
Член Литфонда — усопший сметный!
Ах. осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
«Мело, мело по всей земле,
Во все пределы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»
Нет, никакая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Горели шустро!
А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!
И не к терновому венцу
Колесованьем.
А как поленом по лицу,
Голосованьем.
И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
«Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку…»
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взяв у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный ка-ра-ул!
Итак, 31 октября 1958-го года общемосковское писательское собрание исключает Пастернака из Союза писателей и ходатайствует перед правительством о лишении его гражданства. Видя, что никто из коллег-писателей изменить ситуацию не собирается, Пастернак изменил ее сам. Он отказался от Нобелевской премии. Почему он это сделал? Решающую роль в принятии этого решения сыграло то, что Ольга Ивинская, возлюбленная поэта, как раз в эти дни лишилась работы. Пастернак после телефонного разговора с ней дал две телеграммы — одну в Стокгольм, другую в ЦК КПСС. Первая гласила:
«В связи со значением, которое придает Вашей награде то общество, к которому я принадлежу, я должен отказаться от присужденного незаслуженного отличия. Прошу Вас не принять с обидой мой добровольный отказ.
Во второй содержалось императивное требование: «Дайте Ивинской работу, я отказался от премии.»
Еще надо отметить, что накануне 29 октября тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ, впоследствии шеф КГБ Семичастный сообщил, что советское правительство не будет чинить Пастернаку препятствий, если он захочет выехать из страны. Это звучало почти приговором о высылке. Но домочадцы и близкие люди поэта наотрез отказались покидать Родину.
Ивинская упросила Пастернака написать письмо Хрущеву с просьбой не применять к нему такой страшной меры, как лишение гражданства. Пастернак такое письмо написал — точнее, внес правку и написал текст, составленный Ивинской и Алей Эфрон по советам адвокатов из Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Вот этот текст:
Переделкино, 4 ноября 1958 года
Уважаемый Никита Сергеевич,
Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству.
Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».
Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании,
которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.
Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.
Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.
Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.
Б. Пастернак.
Не нам судить, прав или не прав Пастернак, отказываясь от главной литературной награды мира. От него так и не добились публичного покаяния — его письмо к Хрущеву выдержано в достойном тоне, да и заявление от 5 ноября 1958 года, появившееся в «Правде», даже после всех правок и редактур, сделанных отделом культуры ЦК КПСС, не содержит отказа от романа и от своих убеждений.
Все эти перипетии, сказавшиеся, конечно, и на здоровье 68-летнего Пастернака, образно переданы в его стихотворении «НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ»:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.
Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Январь 1959
И действительно, такая пора, а именно перестройка пришла. Пастернак был полностью реабилитирован, а его сыну Евгению Борисовичу через 30 лет в октябре 1989 года в Стокгольме была вручена Нобелевская медаль отца. Безусловно вся вакханалия вокруг премии стала детонатором последовавшего, скорого ухода поэта из жизни. 30 мая 1960 года Борис Леонидович Пастернак умирает в Переделкине от рака легких с метастазами в желудок. 2 июня — похороны на кладбище в Переделкине. Несмотря на полное отсутствие официальной информации о времени и месте похорон, проводить Пастернака в последний путь пришло более четырех тысяч человек. Герман Плисецкий, поэт и переводчик, участвовавший в похоронах и несший гроб, написал через день стихотворение «ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА», которое Ахматова назвала самым лучшим из посвященных ему:
Поэты, побочные дети России!
Вас с черного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
Крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
В Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я — посторонний, заплаканный юнкер,
У края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слез не стыжусь и не прячу,
Хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
Как видно, она не по нашим амбарам.
Как видно, у нас ее край непочатый —
Поэзии истинной — хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
Корнями схватив, никому не уступят.
О чем же собственно повествует «Доктор Живаго»? Главное в «Докторе Живаго», чем Пастернак особенно гордился, был стиль, интонация — она и несет главную информацию; фабула второстепенна. Сам Пастернак называл роман сказкой.
Фабула романа проста, очевиден и его символический план. Лара — Россия, сочетающая в себе неприспособленность к жизни с удивительной ловкостью в быту; роковая женщина и роковая страна, притягивающая к себе мечтателей, авантюристов, поэтов. Антонов — влюбленный в Лару радикал, революционер, железный человек действия; Комаровский — образ власти и богатства, торжествующей пошлости, жизненной умелости. Между тем предназначена Лара — да и Россия — поэту Юрию Живаго, который не умеет ее обустроить и обиходить, но может понять.
«Доктор Живаго» — крик исстрадавшегося человека, всю жизнь вынужденного ломать себя по принуждению не только власти, всегда одинаково глухой и ограниченной, но и собственной совести. Герой романа сделал в своей жизни все, о чем мечтал и чего не сумел сделать вовремя его создатель: он уехал из Москвы сразу после революции, он не сотрудничал с новой властью ни делом, ни помышлением, он с самого начала писал простые и ясные стихи. Судьба одиночки, изначально уверенного в том, что только одиночки и бывают правы, и стала фабулой романа. Работая над романом, Пастернак понял то, что сюжетом книги должна была стать его собственная жизнь, какой он хотел бы ее видеть.
А теперь рассмотрим биографию и творческий путь поэта. Его отец — Леонид Иосифович Пастернак (1862-1945) был художником-иллюстратором, в частности иллюстрировал романы Льва Толстого «Война и мир», «Воскресение». Его мать Розалия Исидоровна Кауфман была одной из самых популярных концертирующих пианисток в России. Они поженились 14 февраля 1889 года. Год спустя в Москве родился их первенец — сын Борис. В семье Пастернаков помимо Бориса росли еще трое детей: брат Александр (1893 г.р.), сестра Жозефина-Иоанна (Жони) (1900 г.р.) и сестра Лидия-Елизавета (1902 г.р.).
В мае 1908 года Борис с отличием оканчивает Пятую классическую гимназию. Кстати, он — единственный из больших русских поэтов, добившийся таких великолепных результатов в учебе. В эти годы Борис усиленно сочиняет музыкальные произведения под покровительством такого мэтра, как композитор Скрябин. Вообще в любом творческом деле, коих было много на его пути, он стремился от азов, работая как можно углубленней, дойти до ярких вершин, до полного совершенства. Пастернак-музыкант не состоялся по единственной причине, которая была бы смешна здравомыслящему человеку — но по меркам пастернаковской семьи, где гигантское значение придавалось взятым на себя обязательствам и добровольным веригам, в его идее не было ничего необычного. Эта идея — отсутствие абсолютного слуха; Пастернак видел в этом Божественное указание на то, что музыка все-таки не должна стать его главным делом. Несмотря на то, что Скрябин в 1909 году восторгался тремя работами своего подопечного, в том числе большой фортепьянной сонатой, Борис был неуклонен в своем решении расстаться с музыкой. Это произошло в марте 1909 года, когда он оставил занятия музыкой и переключился на философию.
В апреле 1912 года Пастернак уезжает в немецкий город Марбург, где в мае того же года записывается в семинар Марбургской школы Германа Когена. Сам Пастернак характеризовал школу Когена так: «Марбургское направление покоряло меня двумя особенностями. Во-первых, оно было самобытно, перекрывало всё до основания и строило на чистом месте. Марбургскую школу интересовало, как думает наука в ее двадцатипятивековом непрекращающемся авторстве, у горячих начал и истоков мировых открытий. Вторая особенность Марбургской школы заключалась в ее разборчивом и взыскательном отношении к историческому наследству». Но уже через два месяца после первых восторгов и усиленной работой над рефератом, который он блестяще защитил, Пастернак понимает, что занятия философией отрывают его от всего, что он любил, и главное — от себя. Марбург — несмотря на всю краткость пребывания там — сыграл в жизни Пастернака столь исключительную роль потому, что в нем развязались наиболее мучительные узлы первых двадцати лет его жизни. Пастернак въехал в Марбург восторженным юношей, а покинул его зрелым мужчиной. И знаменательно, что в Марбурге в 1972 году появилась улица Пастернака, а слова «Прощай, философия!» выбиты в этом городе на мемориальной доске на доме 15 по Гиссельбергской, где в 1912 году проживал поэт.
В этом весь Пастернак: богоравность и власть над миром — но всегда ценой потери, близость к Богу — но всегда ценой жертвы. Только отвергнутый он всемогущ, только в бесславии — всесилен. Это и есть его христианство, и от него он не отказывался никогда, всю жизнь, загоняя себя в положения, которые любым здравомыслящим человеком интерпретировались бы как гибельные или провальные.
Пастернак никогда не отрицал своего еврейства, не унижался до конформизма, не примазывался к чужой культуре, в чем нет-нет да упрекнут его некоторые исследователи из числа как русских, так и еврейских националистов; он в первую очередь готов был нести все тяготы, вызванные его еврейством, и отказываться только от преимуществ, которые оно сулило. Точно так же он открещивался бы от любой другой касты — семейной, дворовой, земляческой: ему претило всякое разделение по имманентному признаку. Только то, что было результатом личного выбора (всегда драматичного), казалось ему достаточным критерием.
Поэтому-то понятно, что разрыв с философией для него стал в то же время благом: 16 июня 1912 года — день становления Пастернака-поэта. С этого дня у него была уже своя первая лирическая тема — способность терять и извлекать из потери новый смысл.
Разбирая же почти 50-летний путь поэта (начал писать в 1909-м, при жизни вышло 30 стихотворных сборников, включивших в себя 500 стихов, три поэмы и роман в стихах), отметим пастернаковскую триаду: сперва его главной темой становится природа, затем — государство, и лишь затем — отдельный человек со своей отдельной правдой. По этой логике (меньше всего зависящей от авторской воли) и развивалось творчество Пастернака, вообще к триадам склонного и всегда их за собой подмечавшего: теза — антитеза — синтез; десятые и двадцатые — тридцатые — сороковые и пятидесятые; природа — государство — человек. Пастернак и сам сознавал, что в каждом периоде его жизни и творчества повторяются определенные закономерности.
Вершиной его первого периода стала книга «Сестра моя — жизнь», в которой буйная изобразительность уже не исключает пластической точности и психологизма, без чего поэт не мыслил ни стихотворную, ни прозаическую русскую традицию. В большинстве стихи Пастернака — очень «предметные» стихи и в предметности своей — точные. Очень часто образ у него возникает из реального чувственного ощущения, зрительного, осязательного, слухового или — из всех сразу. Да, видит он не только зорко, но и неожиданно, слышит особо чутко и «по-своему».
«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брезгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек в звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
В 30-е годы действительность коснулась Пастернака своими разными, по преимуществу тяжелыми сторонами. Да, он выступал на Первом съезде советских писателей (1934), где его приветствовали бурными овациями, и Международном конгрессе писателей в защиту культуры в Париже (1935), но пережил трагическую гибель своих новых друзей, грузинских поэтов Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и еще многое, что позднее назвал «шигалевщиной 37 года». Творческая работа переместилась в прозу (во многом потом утраченную) и в область перевода. Он много переводил: лирику Рильке, Верлена, Петефи, Тагора; стихи грузинских поэтов; трагедии Шекспира, «Фауста» Гёте, «Марию Стюарт» Шиллера. В своих переводах Пастернак придерживался «намеренной свободы, без которой не бывает приближения к большим вещам», они несут печать его индивидуальности.
После войны, с 1947 по 1953 год, Пастернак создает около трех десятков стихотворений, каждое из которых при самом строгом отборе вошло бы в антологию лучших текстов ХХ века. В 1957 году появляется поэма Пастернака «Вакханалия», вещь совершенная и вполне новаторская.
Вся творческая биография поэта — цепочка задач, казавшихся неразрешимыми, и все их он решал. Если бы Пастернак не погиб в шестидесятом году от последствий травли — наверняка пошел бы и дальше: в его последних стихах слышится обещание нового взлета.
Zvi Ben-Dov 04.06.2023 в 11:02 «а стОило бы обсуждать их произведения» Т.е. настаиваете обсуждать без совести, аморально))? Возможно ли это? Нужно ли обсуждать, что выбор предмета/темы сочинения и художественных средств, такскать, неизбежно выражают мораль. Любая беллетристика — манипуляция, хотя чаще и подсознательная. Конечно, это отличается от прямой агитации. И все-таки поэзия ничего не прячет. Даже наоборот. Красивое стихотворение «Гамлет», не правда ли? Однако, [отчасти антииудейское] раздражение «фарисейством» той же фарисейской «мудростью» и заканчивается: Я один, всё тонет в фарисействе,/ Жизнь прожить — не поле перейти.
И, когда нобелевский кризис преодолен, фарисейски повторено, подтверждая авторский маркер:
«Верю я, придет пора —/ Силу подлости и злобы/ Одолеет дух добра.»
Да что там, уже и одолел.
К статье мой комментарий относится в полной мере. Да автор своего намерения и не скрывает. Иначе зачем такой демонстративный пропуск ноб. премии Шолохова без комментариев? Т.е. когда Бунину — это почетно, а когда станичному казачку Шолохову — это позор и продажность.
Да и без этого в статье полно выразительных пропусков, игнорирование фона, целенаправленный отбор имен и эпизодов, расстановка акцентов… И что в результате? Объявил Пастернака великим?
А получи в свое время, как планировалось, Вознесенский Ноб. премию, о Бродском сейчас вспоминали бы только большие любители, но уж никак не автор статьи.
Я бы на ваш коммент ответил, но, увы, его (коммент) не до конца понял 🙂
Да все просто, Вы (или Быков) предлагали обсудить творчество as is, нет? Вот я и собрал с поверхности то, что выражено автором открыто при самом беглом взгляде. Поэзия — не наука. Тезис «можно читать всё и всем, и оценивать можно текст и только текст, вне его коннотаций с реальностью», во-первых, унизителен для самого искусства слова, поскольку отказывает ему в воздействии на современников; во-вторых, ограничивает свободу впечатлений и оценок, на непонятном основании. Чистого, точнее, чистенького искусства не бывает. Мера его открытости определяется уровнем тоталитаризма или авторитаризма в среде его бытования. Что такое эзопов язык всем понятно. Хотим мы того или нет, Пастернак был советских поэтом. Он жил и творил в СССР во всех аспектах обстоятельств. И, надо сказать, не бедствовал, как Платонов или Ерофеев, как отчасти Булгаков. Его места в русской литературе никто не умаляет и не оспаривает. Но и нравственным образцом не был и не будет. Даже на фоне такого мерзавца, как Пришвин, тоже неплохой стилист.
Только что мне попалось еще одно мнение в контексте обсуждения. Великолепна вся подборка, оцените разницу времени и стилей:
Виктор Самойлов (https://polutona.ru/?show=0629000922)
***
Вы читаете новость
про убийство мальчика в Норильске,
но не замечаете главного —
это же четырёхстопный ямб!
Неужели ничего не напоминает?
В убийстве мальчика в Норильске призналась мать двоих детей.
Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог.
Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты.
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем.
Быков (а не я 🙂 ) предложил обсуждать произведение, а не мораль автора.
Я считаю, что он прав, хоть от морального облика автора отвлечься тяжело.
Да что там, Виктор Самойлов предложил отвлечься и восхититься формой-формочкой
«сначала про Фому, а после — про Ерёму…»
Работа Евгения Лейзерова О ПАСТЕРНАКЕ, комментарии незаметно сползли через Маркса Т. и А.К. к Шолохову и «Тихому Дону» неизвестного автора Крюкова -:)
Неисповедимы твои пути, Господи.
Авром Суцкевер и Борис Пастернак
——————————————————————-
https://clib.me/b/263470-avrom-sutskever-izbrannyie-poemyi-i-stihotvoreniya/read
…— Вы также встречались с Пастернаком?
— Да, я написал стихотворение об этом. Вы не читали? Жаль, это из моих лучших стихотворений.
[ О Пастернаке, кстати, вот: на челке кучерявой
Московский первый снег. На шее красный шарфик.
Вошел как Пушкин…
Что-то он, похоже, понимает. (на идиш ? -аб)
А снег не тает.
Его рука в моей руке. Он пальцы, будто ключик,
Мне отдает. В его глазах, напротив, — сила
И страх: «Читайте дальше.
Мне слов, мне отзвуков хватает».
А снег не тает.
И я читаю угольки, спасенные из ада:
«А реге из гефалн ви а штерн». Ему тут непонятно
А реге. Он остановить его не успевает.
А снег не тает.
В его зрачках блестящих, черно-мраморных и влажных
«Мгновенье падает звездой» и русского поэта
Звездою желтой на мгновенье награждает.
А снег не тает. — Перевод И. Булатовского]
Он перевел одно мое стихотворение, но я его до сих пор так и не нашел. У меня было четыре встречи с Пастернаком…
— Разумеется, о Нюрнберге, о ваших свидетельских показаниях. Они были опубликованы?
— Конечно, были опубликованы. Я был там единственным, нет, нас было двое, кто не упомянул Сталина — я и еще один еврей. В гробу я Сталина видал, не из-за моего особого героизма — смерть выжгла мой страх. На антифашистском митинге перед тремя-четырьмя тысячами участников я так закончил свою речь: «От имени последних виленских евреев, что скрываются в лесах и пещерах, я призываю вас, евреи всего мира, отомстите». Так я закончил. Тут еще важен был тон, которым я это сказал. Я помню, что ко мне подошла моя родственница и сказала по-русски: «Как ты смел?» Единственный, кто остался доволен речью, был Дер Нистер — он не боялся. Он взял меня под руку и сказал: «Товарищ Суцкевер, вы знаете, когда вы закончили свою речь, вокруг переглянулись, и я подумал, что у меня не застегнуты брюки… Переглянулись, потому что вы не закончили святым именем…»
Их ненависть нашла свое выражение в моей маленькой мести, если можно так сказать.
Вы меня понимаете?..»
М. Тартаковский:
Но «Тихий Дон» — эта современная нам «Илиада», величайший роман 20-го века. Так что Нобелевская премия — заслуженная, что бы мы здесь (и не только) в угоду своим сужденьицам оплёвывали…
Почему не быть объективными? Зачем заёмные мнения — своим мозгам не доверяете?
——
Маркс Самойлович, я очень уважаю ваш литературный дар, вы это знаете, но я есть у вас одна черта, которая… Вы пестуете « доблесть незнания». Вот человек который, похоже, не встречался с работами по тому же исследованию творчества Шолохова, не задавал себе трудные вопросы, не читал весь огромный пласт исследования авторства , он почему то имеет больше прав и даже правоты в дискуссии. Потому что он против всей этой «ерунды»! Мы не говорим сейчас о Нобелевской премии ( это чисто политическая структура). И о том заслуживает ли ее роман ( роман “Тихий Дон « — великолепный! , он гораздо сильнее «доктора Живаго», поэты вообще нередко плохие прозаики), но у вас все в кучу: Шолохов заслужил! Нет, не заслужил он ничего!
«…поэты вообще нередко плохие прозаики…»
____________________________________
Это вам Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич сообщили?
Врут! 🙂
Конечно, поэт:
«…И взгляд их ужасом объят —
понятна их тревога…
Сады выходят из оград,
земли колеблется уклад —
они хоронят Бога…» (по памяти).
Но тот нередкий случай, когда имя — в силу глупой тенденции — возносится несравненно выше подлинных достижений.
И вполне благополучная судьба в эпоху действительно адовую объявляется сугубо трагической — в оскорбление сотен и сотен тысяч действительно трагических судеб…
Само собой, такой кавардак в мозгах с наслаждением поддерживается цивилизаторами Нобелевской премией.
В сравнение. Да, Шолохов — антисемит. С чего бы иначе: вспомнить хотя бы «расказачивание»? И горький пьяница, растративший всё своё дарование. Но «Тихий Дон» — эта современная нам «Илиада», величайший роман 20-го века. Так что Нобелевская премия — заслуженная, что бы мы здесь (и не только) в угоду своим сужденьицам оплёвывали…
Почему не быть объективными? Зачем заёмные мнения — своим мозгам не доверяете?
Прочёл статью и почувствовал себя полным идиотом. Или дело не во мне?
Для для меня роман, о котором столько говорили и так превозносили, оказался очень большим разочарованием — на удивление скучным и тягучем.
И если бы не его запрет, то мало кто, кроме профессиональных литероведов про него вспоминал бы
Сэм, большая часть великой русской литературы такова. Более того — великой русской культуры. Не «тушуйтесь». По мне — так великим является только то, что Лично я считаю великим. И вообще «по каждому спорному вопросу есть два мнения — моё и неправильное» 🙂
«Профессионализм — это последняя надежда, когда отменена совесть. С совестью легко договориться.
Эстетика идёт впереди этики.
Спорить о том, что морально, а что аморально можно бесконечно, а о то, что красиво или некрасиво, профессионально или непрофессионально видно.
Вот и спорят о морали Мандельштама и Цветаевой (Пастернака — Ц.Б.Д.), а о том, умеют ли они писать стихи не спорят.»
Д.Быков
—————
Zvi Ben-Dov
03.06.2023 в 19:07
А ведь хорошо сказал…
==========
Хорошо сказано, слов нет. В духе Быкова Д. Впрочем, Иосиф что-то писал в том же духе.
По мне, отменив совесть, профессионализм может завести в такие дебри, что не останется никакой надежды. А без надежды…
А разве кто-то предложил отменить совесть?
Хотя… каждый понимает по-своему 🙂
Интересная содержательная статья поклонника большого поэта, человека яркой и драматической судьбы. Будучи еврейским националистом, я не готов принять снисходительное (оправдательное) отношение к еврейской теме в жизни и творчестве Бориса Пастернака.
Автор утверждает, словно выгораживая своего героя: «… он в первую очередь готов был нести все тяготы, вызванные его еврейством, и отказываться только от преимуществ, которые оно сулило. Точно так же он открещивался бы от любой другой касты — семейной, дворовой, земляческой: ему претило всякое разделение по имманентному признаку. Только то, что было результатом личного выбора (всегда драматичного), казалось ему достаточным критерием».
Удивляет, что принадлежность к национальности приравнивается к «любой другой касте — семейной, дворовой, земляческой». Это в такой степени совсем другое, что и доказывать как-то излишне.
От каких «преимуществ» еврейства он оказывался, и какие еврейские «тяготы» готов был нести?
Не это ли доказательство:
в пору коснувшихся и его гонений на «космополитов» Пастернак жаловался двоюродной сестре (письмо от 7 августа 1949 г.) на официальное и общественное свое отторжение: «Чего я… стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным… и я… кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных?»
«Пастернак изо всех сил не хотел быть евреем, он хотел быть белокурым, голубоглазым новгородцем… (Исай Берлин)
Борис Леонидович ни словом, ни строчкой не откликнулся ни на трагедию «Холокоста», ни на сталинское истребление еврейской творческой интеллигенции, ни на дело врачей.
Он испуганно открестился от Мандельштамова «Мы живём, под собою не чуя страны», но откликнулся на смерть тирана весьма определённо в письме в Александру Фадееву:
«14 марта 1953, Болшево, санаторий.
Дорогой Саша!
Когда я прочел в „Правде” твою статью „О гуманизме Сталина”, мне захотелось написать тебе. Мне подумалось, что облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе.
Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу.
Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля, где мы родились и которую уже и раньше любили за ее порыв и тягу к такому будущему, стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!
Прощай. Будь здоров.
Твой Б. Пастернак».
Своё антиеврейское кредо писатель предал публичной огласке в знаменитом романе, идейное направление которого и замысел поведал в письме от 13 октября 1946 г. к О. Фрейденберг: он сообщил, что начал писать роман, в котором сводит счеты «с еврейством, со всеми оттенками национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства… Атмосфера вещи — мое христианство… иное, чем квакерское и толстовское…»
«Мысли Пастернака, излагаемые в романе школьным другом Живаго евреем Мишей Гордоном и Ларой, сводятся к осуждению еврейства как фактора, разъединяющего людей. Еврейский народ необходимо «распустить» во имя избавления самих евреев от страданий и дать им свободно присоединиться к христианству. Именно в нем преодолена идея национальности, ибо в «новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности». Евреи также обвиняются в том, что в их среде не живет красота, тогда как христианство, по мнению героев романа, пронизано эстетическим началом. Еврейство — полная и безраздельная жертва возложенной на него национальной мыслью мертвящей необходимости быть и оставаться народом и только народом, в то время как весь мир избавлен от этой принижающей задачи силою, вышедшей из рядов еврейства (христианством). «Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, — говорит Лара в романе, — бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали».
Пастернак сочувственно цитирует православные богослужебные тексты, где библейские представления сопоставляются с новозаветными. Так, «непорочное материнство» Марии сравнивается с переходом евреями Красного моря. И тут же в романе событие личное, интимное и в то же время чудесное противопоставляется чуду спасения целого народа. В таком утверждении превосходства личности над народом (составляющем пафос романа) Пастернак подчеркивал превосходство христианства над иудаизмом… Его отношение к еврейству вызвало резкий протест еврейской общественности (в том числе Д. Бен-Гуриона), увидевшей в этом проявление так называемого интеллигентского антисемитизма и отступничество. Хотя Пастернак недвусмысленно осуждал антисемитизм, подобные высказывания… и склонность возложить на самих евреев вину за их страдания, выраженная в романе с наивной откровенностью, свидетельствуют о глубоком отчуждении Пастернака от еврейского народа и присущем ему стремлении сбросить с себя еврейство, ощущаемое как бремя».(ЭЕЭ)
Последняя деталь: роман, в котором «сводит счёты с еврейством», Пастернак начал спустя 2 недели после завершения Нюрнбергского процесса и вынесения приговора в т.ч. за «окончательное решение еврейского вопроса».
Большой поэт , но не любил еврейства.
Уважаемому Л. Беренсону
«Борис Леонидович ни словом, ни строчкой не откликнулся ни на трагедию Холокоста, ни на сталинское истребление еврейской творческой интеллигенции, ни на дело врачей».
…………..
Все верно. Но печальнее всего то, что «сдержанность» позднего Пастернака была логическим продолжением полного игнорирования им катастрофы евреев Восточной Галиции, о чем уже в 20-е гг. знало большинство европейских и российских соплеменников поэта. Так, его современник и, разумеется, соплеменник, исключительно честный писатель, журналист и правозащитник Семен Ан-ский (автор бессмертной пьесы «Дибук»,1920) в своей знаменитой книге «Гибель Галиции»(1918-1921) рассказал об ужасах антиеврейских погромов и разрушений городов и местечек с преимущественно еврейским населением во время военных действий российской армии на территории этой австро-венгерской провинции в 1915 году. Ан-ский был откомандирован туда в качестве представителя Комитета помощи беженцам, созданного при Всероссийском союзе городов. Он объездил всю провинцию, в подробностях описав лично увиденное и услышанное от очевидцев и жертв творившегося там полномасштабного погрома, сопровождавшегося массовыми депортациями и взятием заложников. Напомню, что эта армия, и особенно отличившиеся в галицийских погромах ее казачьи части, была направлена туда во исполнение великих планов последнего русского императора по возвращению под свой скипетр этих «исконно русских земель». Но именно этого человека Пастернак в удивительно сочувствующих тонах изобразил в военных главах «ДЖ». Кстати, описанные в них события происходят как раз в Вост. Галиции.
Николай Овсянников
«Профессионализм — это последняя надежда, когда отменена совесть. С совестью легко договориться.
Эстетика идёт впереди этики.
Спорить о том, что морально, а что аморально можно бесконечно, а о то, что красиво или некрасиво, профессионально или непрофессионально видно.
Вот и спорят о морали Мандельштама и Цветаевой (Пастернака — Ц.Б.Д.), а о том, умеют ли они писать стихи не спорят.»
Д.Быков
А ведь хорошо сказал…
«Провалился в провал», как обычно, Ваш Быков. Именно цитаты из комментария Лазаря Беренсона показывают, как эстетика забалтывает бездну трагедий. Кем же надо быть, чтобы, стоя на пепелище, произносить в 1946 (!) году «[начал писать роман, в котором сводит счеты] «с еврейством, со всеми оттенками национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства»?
Он (не мой) Быков как раз про это и писал — про то, что бесполезно (и не имеет смысла) обсуждать моральный облик поэтов и/или писателей (мораль у каждого своя, а «совесть — сговорчивая старуха, слепа на оба глаза, глуха на оба уха»), а стОило бы обсуждать их произведения.
До моего любимого стихотворения «Поэт» Быков, конечно, не поднялся — всё таки он далеко не Пушкин, но в главном прав, хоть и… плагиатор.
«Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.»
https://www.culture.ru/poems/4801/poet
Лазарь, Вы написали комментарий в 1000 раз лучше, чем эта статья.
ИМХО такую статью не стояло публиковать на этом сайте
Судя по «Доктору Живаго», Пастернак как христианство, так и еврейство понимает как определенную теорию-идеологию, которой приверженцы того и другого должны были бы придерживаться, если бы были достаточно последовательны. Он не понимает, что на самом деле ментальность, мировоззрение, господствующее в том или ином сообществе, есть результат его исторического опыта, что не о логической последовательности тут речь, а о выживании — вчера, сегодня, завтра… И он, видимо, убежден, что каждый человек волен выбирать для себя мировоззрение, наиболее убедительное, каковым ему и представляется его вымышленное «христианство», в отличие от столь же вымышленного «еврейства». Он искренне верит, что не судьба евреев определяет какие-то особенности их мировоззрения. а, напротив, мировоззрение определяет судьбу: стоит только перестать считать себя иными, не такими как «почвенные» — и мы непременно станем как они. Мнение «почвенных» во внимание не принимается». Вот и все.
Спасибо, Элла! Отношение к Пастернаку выражено весьма деликатно. Решать проблемы евреев он предложил за счет самих евреев, тем и выбрал сторону. Еврейским теологом он не был вовсе, христианским весьма поверхностным, «И наподобие ужей/Ползут и вьются кольца пряжи,/Как будто искуситель–змей/Скрывался в мокром трикотаже».
Так что Вы сделали ему комплимент.
Так что Вы сделали ему (Пастернаку) комплимент.
Да я как-то и не стремилась выносить приговоры, просто мне интересно понимать, даже если не соглашаюсь.
Если » Пастернак не был конформистом и никогда не скрывал своего еврейства», за что Горький в своём письме так критикует его?
Дорогой Илья! Для меня Горький — не авторитет в литературе, по большому счету не писатель, это оплот советского большевистского литературоведения. Поэтому говорить о критике Горьким Пастернака, просто нонсенс, тем более, что Горький не дожил до тех двух поворотных событий в жизни Пастернака, на которые я делаю упор и подробно о них рассказываю (роман «Доктор Живаго» и Нобелевская премия по литературе).
Уважаемый Евгений! 1)Ваше отношение к Горькому противоположно отношению Льва Толстого и др. великих.
Очевидно, Вы считаете себя важнее их .2) Именно в «Докторе Живаго» он устами Гордона произносит «приговор» еврейству, обоснование его «ненужности».
Илья, любите Горького, но зачем своей очевидностью оскорблять меня? Получается говорим на разных языках: в конце концов у каждого свое мнение. Или — кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку.
Работа интересная, большая. Тем не менее, не дудучи еврейским националистом, не согласен с трактовкой автора отношения Пастернака к еврейству. К великому сожалению, это отношение было у Бориса Леонидовича негативным.
См. работу «Борис Пастернак — музыкант»:
https://docs.google.com/document/d/1vmVUdPoS5qAY3c3WZKmOpX-DBDoITm_x/edit?usp=sharing&ouid=117891983319865841948&rtpof=true&sd=true
Если » Пастернак не был конформистом и никогда не скрывал своего еврейства», за что Горький в своём письме так критикует его?
https://www.b-pasternak.ru/vse-stixotvoreniya/8-proshli-goda-proshli-dozhdi-sobytij
Борис Пастернак
* * *
Прошли года. Прошли дожди событий,
Прошли, мрача юпитера чело.
Пойдешь сводить концы за чаепитьем, —
Их точно сто. Но только шесть прошло.
Сейчас мы руки углем замараем,
Вмуруем в камень самоварный дым,
И в рукопашной с медным самураем,
С кипящим солнцем в комнаты влетим.
Тогда скорей на крышу дома слазим,
И вновь в роях недвижных верениц
Москва с размаху кувырнется наземь,
Как ящик из-под киевских яиц…
https://www.b-pasternak.ru/vse-stixotvoreniya/8-proshli-goda-proshli-dozhdi-sobytij
* * *
Пещерный век на пустырях щербатых
Понурыми фигурами проныр
Напоминает города в карпатах:
Москва — войны прощальный сувенир…
Поэзия, не поступайся ширью.
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай!
Оно не льнуло ни к каким Спекторским,
Не жаждало ничьих метаморфоз,
Куда бы их по рубрикам конторским
Позднейший бард и цензор ни отнес.
Оно росло стеклянною заставой
И с обреченных не спускало глаз
По вдохновенью, а не по уставу,
Что единицу побеждает класс.
Бывают дни: черно-лиловой шишкой
Над потасовкой вскочит небосвод,
И воздух тих по слишком буйной вспышке,
И сани трутся об его испод.
И в печках жгут скопившиеся письма,
И тучи хмуры и не ждут любви,
И все б сошло за сказку, не проснись мы
И оторопи мира не прерви..
Вдруг крик какой-то девочки в чулане.
Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон,
И двор в дыму подавленных желаний,
В босых ступнях несущихся знамен.
И вот заря теряет стыд дочерний.
Разбив окно ударом каблука,
Она перелетает в руки черни
И на ее руках за облака.
Ты одинок. И вновь беда стучится.
Ушедшими оставлен протокол,
Что ты и жизнь — старинные вещицы,
А одинокость — это рококо.
Тогда ты в крик. Я вам не шут! Насилье!
Я жил, как вы. Но отзыв предрешен:
История не в том, что мы носили,
А в том, как нас пускали нагишом…
Угольный дом скользил за дом угольный,
Откуда руки в поле простирал.
Там мучили, там сбрасывали в штольни,
Там измывался шахтами урал.
Там ели хлеб, там гибли за бесценок,
Там белкою кидался в пихту кедр,
Там был зимы естественный застенок,
Bалютный фонд обледенелых недр.
По всей земле осипшим морем грусти,
Дымясь, гремел и стлался слух о ней,
Марусе тихих русских захолустий,
Поколебавшей землю в десять дней.
Не плакались, а пели снега крутни,
И жулики ныряли внутрь пурги
И укрывали ужасы и плутни
И утопавших путников шаги…
1929
Превосходные стихи!!!
Благодарю, согласен с оценкой работы. Насчет отношения Пастернака к еврейству вопрос действительно неоднозначный, даже сакральный. Дело в том, что это зависит в какие года его жизни рассматривается данный вопрос. Думаю, что в юные года ему импонировало, что родословную Пастернаки ведут от дона Исаака Абарбанеля (1437-1508). И ещё. Зависит от отношений исследователей к еврейству Пастернака. Как говорится, сколько людей, столько и мнений, а потому вопрос остается открытым.