В самую сущность любви входят расстояние, преодоление и родная сестра их (а может быть, и порождающая их мать) — невозможность. — Та заветная черта, которую не перейти влюблённости и страсти, видимо, есть во всякой любви, — с чем бы та нас ни связывала.
ДИКОРОСЛЬ
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Anthropologia personalis
Есть люди эстетические (те, для которых красота и гармония — весомый, если не весомейший, аргумент и важный, если не важнейший, мотив — чего? а всего: поведения, организации жизни, ожиданий, требований к себе и к людям), а есть люди этические (те, для кого пуще всего прочего важна «правильность» собственного поведения, соотнесённость его с некоторыми принципами). Скорее всего, есть и те, кто сочетает в себе оба типа — с преобладанием одного из них или, что удивительно совсем, в гармоническом равновесии (меня всегда удивляет и до зависти восхищает, недостижимое для меня, гармоническое равновесие — чего бы то ни было. Жизни — особенно.). Это никоим образом не значит, что одни лучше других, — что, скажем, этические лучше или глубже эстетических (иногда хочется думать наоборот: эстетические совершеннее этических). Соблазнительно так думать, но это не так, они просто разные, не говоря уже о том, что красота и гармония сами по себе сообщают нам много чего о принципах поведения и его правильности. Я человек этический. (Не от большой праведности, увы, это всего лишь устройство понимания и восприимчивости.) Мне трудно с красотой (ей — невозможнее соответствовать) и куда понятнее (даже когда трудно, — а трудно, хм, хм, почти всегда) — с принципами организации поведения (им всё-таки как-то можно соответствовать, хотя бы ценой постоянных и не всегда удачных усилий).
Что никак не исключает, разумеется, тоски по красоте, потребности в ней (даже, иной раз, — голода по ней) и любования ею. Просто она для меня недостижимее, невозможнее. Есть разные степени невозможности у существующего.
Об утратах
…начинаешь уметь принимать утраты (чуть ли не с благодарностью уже, Господи. — Ну-ну, не торопись. Утрата на то и утрата, чтобы быть прочувствованной и понятой в качестве таковой, иначе какой смысл). Начинаешь, по крайней мере, уметь жить без утраченного (жить именно — не выживать, не доживать, — это принципиально), использовать остающиеся ресурсы, быть особенно — куда пуще прежнего — внимательной к ним. Наращиваешь защищённость — недостаёт внешней, так растишь внутреннюю.
Отпускать, да: чувствовать (нарастающий) холодок всё более свободного пространства между собой и отпущенным.
Тем более, что ведь всё, что утрачено, — остаётся же внутри и никуда уже оттуда не денется.
Про любовь
В недавних разговорах набрела я на мысль, которую, очистивши от налипшего на неё сора индивидуальных и биографических подробностей, хочу вытащить и сюда, чтобы была обозримой. Она — о формирующей жизнь любви к «чужому», — впрочем, то, что любишь, уже не чужое, — скажем: к иному, к тому, что не дано биографически, не предписано обстоятельствами, происхождением, «кровью», — всем тем, о чём Мераб Константинович говорил, что рождение — случайность. (Да ведь и «любовь — случайность», вторила-противоречила ему за много десятилетий до того юная Марина Цветаева, — и была совершенно права.) О любви, например, к иным городам, культурам, языкам, странам, — ко всему, словом, тому, что беззаконно в кругу расчисленном собственных твоих обязательств и связей. И тот эрос, что соединяет нас при этом с людьми иного пола — лишь одна из множества разновидностей всесоединяющего Эроса, — и, право, далеко не самая большая и не самая главная. Разве что, чаще всего, из самых внятных.
Так вот. Очень похоже на то, что любить с настоящей страстью и тоской, с самоотдачей, с попутно приобретаемым расширением горизонтов и расшатыванием стереотипов можно именно и только не-своё, не данное изначально. Привязанность к своему — немного (а то и существенно) другая. В ней много и от эгоизма («своё» — продолжение «меня»), и от чувства принадлежности со всеми его обертонами. «Своё» — большое тело, в которое укутываешься. В «своё» — укрываешься. К «чужому» — на свой страх и риск — выходишь.
В привязанности-благодарности к своему нет (или не так много) того расстояния, разрыва, которые надлежит преодолеть, через которые тянется всякая тоска, всякое усилие, — всякая любовь. (Очень огрубляя: любовь к своему — узость и замыкание, любовь к иному — размыкание, выход за пределы.) Это примерно так же, как очень маловероятно страстно влюбиться в близкого родственника, в родного брата, скажем (случается, конечно, в мировой истории, хотя и нечасто).
В самую сущность любви входят расстояние, преодоление и родная сестра их (а может быть, и порождающая их мать) — невозможность. — Та заветная черта, которую не перейти влюблённости и страсти, видимо, есть во всякой любви, — с чем бы та нас ни связывала.
О зрячем эскапизме
…кроме всего прочего, страшно освобождает интенсивное, как можно более полное занятие чем бы то ни было, не имеющим отношения к повестке (исторического, политического, межчеловеческого) дня. Именно что освобождает: теперь, как, может быть, никогда, становится ясен освобождающий потенциал эскапизма, — только он, если хоть что-то вообще, способен дать человеку возможность существовать хотя бы внутренне во весь рост, не комкаясь требованиями текущей повестки; создать пространство, где можно хранить запасы собственной цельности, чтобы снова вернуться к ним, когда / если будет возможность. Война сильно (я бы сказала, радикально) упрощает человека, и лишь эскапизм образует более или менее надёжные резервуары для его драгоценной сложности. — Этика требует, чтобы в этом внутреннем бомбоубежище были оставлены прозрачные окна для видения происходящего снаружи (нынешняя, по меньшей мере год уже текущая ситуация воспитывает двойное зрение: видеть то, что она разрушает, и не упускать из виду то, что позволяет этому разрушению хоть как-то сопротивляться, притом одновременно); чтобы эскапизм оставался зрячим, — даже если это разрушительно (а это, конечно, разрушительно), — просто тем более насущной, жгучей — именно потому, что гораздо более трудной, гораздо более, может быть, невыполнимой — становится задача разрушению внутренне противостоять. Вот поэтому нельзя задраивать этих окон — но не менее недопустимо не спускаться в бомбоубежище (особенно если ты никак не можешь реально повлиять на происходящее).
И: ну конечно, магического мышления и мифологического чувствования никто не отменял, поколениям рационалистов этого не удалось, да и не такими уж были они рационалистами, какими хотели сами себе казаться. Не свободна от них и я грешная (да и было бы, мягко скажем, нереалистично хотеть быть от них свободной; человек без них как минимум неполон — или склоняется к неявным, а тем самым и неотрефлексированным, и неконтролируемым формам магического и мифологического мышления и чувствования); и вот они диктуют мне иллюзию, согласно которой страстная любовь к жизни — чуть ли не сама по себе, самой страстностью своей — способна спасти её от уничтожения. Одним из результатов минувшего года я могла бы назвать то, что жизнь и живое я теперь люблю гораздо более страстно и безусловно. Наверно, с той же страстью, с какой любила самых любимых людей в моей жизни, — всё это один Эрос и даже не такие уж разные его лица.
(Упорно, упорно)
Имела неосторожность заглянуть в фейсбук, который в эти дни лучше всего не читать, — лучше, то есть, читать тогда, когда между нами и ныне выговариваемым образуется некоторая дистанция, воздушная прослойка: сейчас всё это слишком обжигает, делая почти невозможными конструктивные действия, сейчас там слишком много горя и ненависти, — понятно к кому, я вычитала даже и то, что-де наша страна должна быть проклята во всех без исключения отношениях, от автомата Калашникова до салата оливье; написал русский, много лет живущий за границей, очень умный человек. Наверно, у него есть на это какое-то право; если бы он проклинал власть, я бы поняла, но когда речь идёт о стране и её людях в целом во всех проявлениях, — честно сказать, меня это очень ожесточает, слишком, гораздо больше, чем я считаю допустимым, — скажем прямо: мне в голову бросается тёмная ярость (о, как я понимаю теперь людей, возненавидевших друг друга во время этой бойни и как я не хочу быть одной из них и как хочу стараться не быть). Десятилетиями, а теперь особенно — твердящая себе, что человек важнее его взглядов (уверенная в этом и сию минуту и теперь только знающая во весь рост, как это трудно), я ловлю себя на страстном и агрессивном протесте, когда читаю проклятия в адрес России в целом и русских как таковых. Этот протест не покидает моих пределов, я не проявляю его ни единым движением (кроме разве того, что высказываю его близким и понимающим людям да в тетрадочку пишу), но он разрывает меня изнутри. Это больно прямо физически, потому что чувствуется жестоко и слепо несправедливым. Не себя чувствую я оскорбляемой, сама себя я мало волную в этой ситуации (хотя да, с Россией и русскими в большой степени отождествляюсь) — но именно Россию и русских, — кажется, будто независимо от моей персоны и её судеб, хотя зависимо, конечно, — так реагируют только на оскорбление родного; конечно, это разновидность самозащиты. Чем точно не удаётся быть, так это чистым холодным разумом, видящим всё ясно, справедливо и объективно (наверное, хотела бы); даже не знаю, возможно ли это сейчас, когда каждый внутренне обожжён, включая людей намного умнее меня. (Господи помилуй, я стала понимать даже — классическое «понимаю, но не разделяю», — как, следуя каким внутренним движениям, становятся русскими националистами: например, вот из такого протеста.) Чему только не научишься на шестом десятке лет.
Кстати, лучшим для себя источником информации в эти времена я нахожу венгерское радио как медиа страны, не вовлечённой в противостояние. Не то чтобы они вот прямо объективны, но видят всё с некоторой дистанции и не принимают безусловно ни одной из сторон, что невозможно для нас здесь. Но мучительно слушать на эту тему даже их, потому что тема мучительна сама по себе.
Несколько меньший — не такой кровавый, но всё-таки — протест чувствую я, читая, что «наша жизнь закончилась», что в России нынче «посмертие» и «мы существуем в посмертной изнанке» (цитаты дословные). Ненавижу, ненавижу эту позицию (прошу прощения. это один из крайне немногих, исчезающе-немногих случаев, когда я высказываюсь резко, — это слишком жжёт. Ещё раз, спокойно и осознанно: не-на-ви-жу. Не людей — позицию. Человека-то — сказавшего — люблю как раз!!). Какого собачьего чорта закончилась наша жизнь, если мы думаем, чувствуем, выполняем свой долг и свои задачи, которые никуда не делись, следуем своим страстям, не разлюбили любимых? Труднее — стала, мучительнее — стала, — но чтобы закончилась? (У кого закончилась — тому от происходящего не больно, тому всё равно.) Почему-то, когда Ельцин Чечню воевал, все очень даже живенькие были. А тут вдруг взяли да померли.
К истории чувств
Год назад, в самом начале исторических событий, думала я о том, что ощущение защищённости всегда, по большому счёту, ложное (как и чувство собственной правоты), и надо бы учиться это понимать и жить с этим пониманием, да ещё с пониманием и того, что есть вещи важнее и нашей защищённости, и уж тем более нашей правоты. — Вот год, предоставлявший нам к тому много возможностей, миновал, — научилась? — Как ни странно — отчасти да; отдельный вопрос, какой ценой. — Мне кажется, ценой утраты части чувствительности / омертвения некоторых душевных тканей. — Было бы сильным преувеличением оценивать это как присноцитируемую жизнь в посмертии (возможно, это нам ещё предстоит, если речь зайдёт об омертвении почти всех душевных тканей). Пока же мне это кажется (частью защитным, частью просто травматическим) загрублением чувств: в конце концов, если у тебя под ухом каждый Божий день стреляют из пушки, ты довольно скоро начнёшь существенно хуже слышать.
С другой стороны: Паче гордости
Есть великодушие — я бы даже сказала, особенное, изощрённое великодушие — в том, чтобы позволить другому быть правым. Согласиться на неправоту, принять неправоту. Выбрать нечто такое, что с неким вывертом выглядит даже важнее правоты — причастности истине: великодушие, умение-де быть настолько сильным, что, соглашаясь на поражение, щедро отдавать правоту — победу — другому.
Вот уж самоуничижение паче гордости.
И ещё:
да, боль имеет шанс вырастить человека — даже разрушаемого. Но исключительно в том случае, если основательно прочувствована и продумана.
Ну да, и она — сырьё (жгучее, обжигающее, выжигающее), с которым надо работать, нельзя не работать.
О неуничтожимом
Во дни катастроф насущно, категорически, в числе первостепенных требований необходимо особенное, тщательно культивируемое внимание к вещам неуничтожимым, их выявление и удержание своей внутренней связи с ними.
Это такая «забота о себе», поддержание собственной личностной структуры, которая одновременно и забота не о себе: поддержание и удержание всего, в состав чего ты входишь хоть малейшей частью.
Об оберегаемом
Чем дальше, тем больше и настойчивее — в минувший год особенно — прихожу к мысли, неотделимой от чувства и почти поглощаемой им — что беречь стоило бы сам воздух вокруг нас.
И чем дальше, тем упорнее числю своим ведущим чувством — чувство драгоценности жизни. (Страх и хроническая-хтоническая тревожность, которым привычно выдавать себя за ведущие чувства, — всего лишь одни из его обликов).
К антропологии Петербурга
А тем временем длительное воздержание от Петербурга (род аскезы для московского человека) провоцирует на мысли о нём.
Петербург, думается, наилучшим образом выражает идею города именно потому, что «искусственный» и «умышленный». Города — это вообще искусственный и умышленный жанр существования; а Петербург ещё и тщательно продуман.
Этот город, всем собой, — обещание смысла, уверенная, телесно выраженная и пережитая гарантия его существования.
(Зачем человеку так нужен этот самый смысл? — Скорее всего, затем, что он мнится наиболее смертоустойчивой частью жизни.)
Всякий город в той или иной степени — обещание смысла, но Петербург — из тех, что — в степени максимальной. И, главное, он умеет настраивать, формировать человека так, что это обещание в человеке сбывается. Он умеет организовать человеку правильную мобилизацию внутренних ресурсов. Он — совокупность правильно (по моему чувству) подобранных стимулов к человеку. Опять-таки, всякий город — совокупность стимулов и вызовов, но этот — из тех, что в особенности.
В этом городе изо всех сил, с удвоенной, утроенной силой хочется быть человеком. Отделяясь от предчеловеческих, хаотических состояний. Человек — это культурная форма. Просто: человек — это форма (не противопоставляемая никакому отдельному «содержанию», — она — принцип его организации. Система связей).
К мечтаньям о пространствах
Вообще, не имея надежд выдраться из родимого логова в обозримой перспективе далеко и надолго, предаёшься таким мечтаниям с особенным неистовством, — обретая (преувеличенную) сладость, они превращаются в отдельный, самоценный и тщательно артикулированный жанр внутреннего существования. Воображение разнуздывается и вскидывается на дыбы.
Конечно, очень хочется больших неизведанных и недоизведанных пространств — едва ли не в первую очередь ради того, чтобы перевести их внутри себя в статус изведанности. Хочется в Омск и Читу, в Якутск, Кызыл и Абакан, о Хабаровске, Благовещенске и Владивостоке (отдельным пунктом о Биробиджане), тем более о Чукотке, Камчатке, Сахалине и Курилах можно было бы, по идее, и не заикаться, — и дорого, и лететь страшно, но не мечтать немыслимо. Хочется излазить страну в её далёких от Москвы пространствах, врастить её, трудную, в себя, насколько возможно, — пока это хоть как-то вообще возможно, хотя бы теоретически.
В некоторые же места мне, существу, как известно, этическому, хочется именно из эстетических соображений. Впрочем, с поправкой на некоторое собственное понимание эстетики, не центрированное на красоте и даже не числящее её среди главных своих категорий. «Красота» в моём разумении — очень частный (и даже исчезающе-редкий) случай эстетического; вообще же оно — область всего чувственно воспринимаемого; совокупность принципов, по которым чувственное восприятие организуется — и последствий, к которым оно ведёт. Хотеть попасть куда-то из эстетических соображений — значит стремиться в такое место, чувственные характеристики которого «правильно», потребным мне образом организовали бы меня — «устроили» бы меня внутренне, привели в некий важный мне внутренний порядок, сообщили бы мне «правильную» внутреннюю динамику.
Не раз уже думалось о том, что такая потребность (скорее всего, свойственная каждому, просто в разной степени выраженная и осознанная) состоит в отдалённом родстве с эротическим влечением к определённому человеческому типу или типам (эротика пространства. А почему бы и нет). Это — потребность в опыте, имеющем определённую чувственно проживаемую форму / структуру.
Именно так упрямо тянет меня в северо-западный угол Европы — от бесконечно любимого Петербурга, пан-Ленинград-я-влюбился-без-памяти-в-Ваши-стальные-глаза, забирая Балтику, всю, целиком, во всех прибрежьях, — до едва виданной, но волнующей Норвегии и не виданной вообще никогда, но страшно интригующей Исландии — и даже до Гренландии, которая и вовсе скорее Северная Америка. Средь стран, куда во всех обозримых перспективах теперь не попасть, и очень занимающая воображение Польша. То из этого, что хоть как-то было воспринято и пережито, — организовало меня в точности так, как (было) надо, как надо всегда. — Увижу ль.
Тем более, что
попадание в чужой город, не говоря уже о чужой стране — опыт (категорически необходимый для полноты человечности) своей неуместности и безместности; выдранности корней, их уязвимости; выбитости из (оберегающих) ниш, негодности освоенных моделей поведения. Опыт неминуемо поверхностного соприкосновения с жизнью, которой ты не прочитываешь в глубину даже на сотую часть. Маленькая (или не очень маленькая) катастрофа, — растящая, творящая, — но катастрофа. Этот опыт отнимает человека у самого себя, заставляет его, вынуждает выработать новую версию себя: неважно даже, насколько качественно выстроенную, лишь бы работала в предлагающихся обстоятельствах. Искусство быть чужим — о, великое искусство.
Сидение в своём — опыт укоренённости и глубины, той тишины, в которой отчётливее всего слышны голоса вещей. И это — тоже растящий и творящий опыт. Только без катастроф. Искусство быть своим — искусство не менее великое.
Этот второй род опыта мне, впрочем, так нравится, что я склонна в нём упорствовать.
О некончающемся
Человек переполнен своей молодостью, своим началом, самой динамикой начала, его гулом, размахом, глубиной зачерпывания всего-что-под-зачерпывающий-ковш-попадётся, — всегда, даже тогда, когда прожить ему остаётся (существенно) меньше уже прожитого. Это всего лишь потому, что молодость, просто уже в силу самого своего внутреннего устройства, — так велика, что не вмещается сама в себя, не ограничивается сама собой. Ей всю жизнь подавай. Или даже больше.
Дар связности
Одно из величайших чудес, которым не устаю удивляться, — дар связности: то, что человек из случайного, мимолётного, ухваченного краем глаза, затесавшегося в боковое зрение, — умеет делать осмысленную цельность. Более того — эта цельность складывается в нём сама: только лови.
Поэтом можешь ты не быть, но дикописцем быть обязан
Николай Глазков, пишут, спрашивал себя, кем труднее быть: поэтом или хорошим человеком? О самом себе Глазков нашёл на это такой ответ: «Поэтом стать мне удалось, быть человеком удавалось». — Цитату, конечно, буду помнить и сопровождающе цитировать, с одною только поправкою: поэтом мне стать тоже не удалось, — но что-то ведь удалось же? Быть дикописцем — удалось, быть человеком — удавалось. Последнее, — мало, плохо и редко (впрочем, я подозреваю, что это вообще трудно и как следует удаётся очень не всем, — а раз труднее, значит, видимо, и важнее). Гораздо меньше, чем стоило бы, чем было бы возможно. Но всё-таки, иногда, — да.
А впрочем
(Хроническое) чувство своей недостаточности, по существу, навязчивое стремление расти-расти-расти — явно от страха смерти, от тоски её, от безумной надежды её переупрямить. Это их приемлемая для самолюбия маска. Кажется: если я буду ещё больше, ещё-ещё больше, ну ещё-ещё-ещё больше… — так, может быть, и переупрямлю небытие, не пролезу смерти в пасть — и не умру?
