Сашенька в который раз вспомнила все, что пришлось ей пройти, пока стала Главной Дочкой, заняла то место в его жизни, на которое постоянно претендовали то новые жены, то новые дети, то какие-то неочевидные увлечения отца. Что делать, Папашка, как всякий истинный питерец, имел стойкую привычку жениться, а женившись, обязан был произвести на свет очередную Сашенькину копию.
САШЕНЬКА (ПОТЕРЯННОЕ КОЛЕНО)
Если ты был столь мудр, почему ты служил идолам?
Из трактата Санедрина
— Видит Б-г, я добрая девочка, но это уже выше моих сил! Нет уж, этого не выдержал бы никто! — думала Сашенька, паркуя машину в Пулково.
Времени еще полно, поэтому надо было себя срочно чем-то занять. Причем желательно таким делом, чтобы, не дай-то Б-г, не растерять праведного гнева своего. Недолго думая, она закурила и набрала номер отца.
По его отрывистому «Да» сразу оценила обстановку и мысленно похвалила себя за сообразительность.
— Ну, папуль, ты как? — и, не дожидаясь ответа, быстро затараторила:
— Смотри, тебе надо продержаться еще часа три. Я уже в Пулково. Через час я в Москве, беру тачку и я с тобой. Только ты мобилу не отключай. Нет, это даже не обсуждается! Я тебя одного с этими не оставлю! Ты сейчас где? А, только прилетел. Может, ты меня вообще в Шереметьево подождешь? Шучу, шучу. За тобой машина приехала? Мерс? Ага, очень хорошо. Заметят, заметят, можешь не сомневаться. Что ты будешь делать до моего приезда? Пойдешь пообедать? Ты только этим не звони. Встретимся прямо на кладбище. Имей в виду, если она что-нибудь опять себе позволит, я ей найду, что сказать! Нет, я ей ничего не собираюсь говорить, только скажу… Ладно, ладно, не волнуйся, манерам, слава богу, обучены. А мне насрать на то, что это похороны. Она сестру хоронит, а я своего отца не дам угробить. И, кстати, ты мог и не ехать, а ты поехал, а они вместо того, чтоб это оценить, еще какие-то условия ставят. Нет, я и не хочу ничего знать! Это просто элементарное хамство! Да, да, не беспокойся, я сама первая не собираюсь начинать… И, вообще, я тут подумала, да какое они имеют право тебя в дом не пускать? Ты в этом доме, можно сказать, вырос, может, больше, чем они все вместе взятые, имеешь на него право. Все, папуль, все, уже посадку объявили. Только не отключайся…
Уже в самолете, устроившись у окна, Сашенька попыталась привести мысли в порядок.
— Итак, что мы имеем: Папашкины давно забытые родственники вдруг объявились, и, тем самым, вызвали такую бурю в семье, что Сашенька была просто обязана вмешаться.
Что там такое произошло у них, она толком не поняла, но одно было ясно: родня эта представляла собой явную и ничем не прикрытую угрозу ее, Сашенькиной, исключительной роли в Папашкиной жизни!
Надо же было всплыть этим московский жлобам снова именно сейчас! В том, что они такие, она не сомневалась ни минуты, просто по определению, все москвичи — жлобы и снобы.
Сашенька в который раз вспомнила все, что пришлось ей пройти, пока стала Главной Дочкой, заняла то место в его жизни, на которое постоянно претендовали то новые жены, то новые дети, то какие-то неочевидные увлечения отца. Что делать, Папашка, как всякий истинный питерец, имел стойкую привычку жениться, а женившись, обязан был произвести на свет очередную Сашенькину копию.
Первый удар настиг Сашеньку, когда она была еще совсем наивной маленькой дурочкой. Отец ушел от матери, когда она училась в первом классе. Она как-то на удивление легко перенесла их развод. Отец и так появлялся дома как красно солнышко питерским летом, а когда и присутствовал физически, то или спал (отсыпался), или книжки читал, или с матерью ругался. Сашенька улыбнулась про себя, вспоминая родительские разборки.
— Ты опять в раковину ссал! — кричала мать. — Ну, сколько можно! Совсем о…ел!
— Ты бивни свои сначала почисти, а потом ори, — вяло отбрехивался отец.
— Да не могу я чистить зубы, когда так воняет! Меня блевать тянет!
— Тебе легче, меня вот блевать тянет, как только я в дом захожу.
— Конечно, будет тянуть, если ты вокруг себя такой срач разводишь! Ну, сколько можно просить разуваться! Ведь только вчера была уборщица! — орала фальцетом мать.
— Может, мне вообще не приходить домой? — с полуоборота заводился отец.
— Ну, смотри, не успел ты вернуться, как уже опять дома бардак!
— А у тебя, что со мной, что без меня, всегда бардак! Только бабки палишь на уборщицу, а сама с ней сидишь и куришь. С тем же успехом могла бы и сама пыль вытереть!
— А тебе не западло, что у тебя жена сама должна за тобой подтирать?!
Надо отдать должное родителям, они очень быстро, не меняя тональности, переходили с ругани на вполне мирную беседу. Вот уже мать привычно сидит на табуретке в кухне, курит свои бесконечные сигареты. Отец нервно бегает рядом, осыпая все вокруг ровным слоем пепла своей папиросы, и ругает кого-то, ругает, на чем свет стоит, а мать вторит ему своими ехидными тонкими остротами. Гармония, одним словом.
По своему отец всегда любил Сашку, даже гордился ею, но вот посидеть, почитать ребенку книжку, нет, такого никогда не было. В зоопарк там сводить дочку… Зато, когда он пребывал в хорошем настроении, мог сыпать цитатами, наизусть читать какие-то умные, не всегда понятные Сашеньке стихи, мог взахлеб, глотая слова, перескакивая с темы на тему, брызгая слюной, горячась и вставляя короткие матерные междометья, говорить о чем-то совершенно поэтическом и даже элегическом.
После его ухода ничего не изменилось дома. Все также мать среди полного балагана и срача курила целый день на кухне. Все также по полдня трепалась по телефону или сидела у компьютера за вечным пасьянсом. А Папаша даже стал больше времени проводить с ними. Приходил он теперь, как считалось, к Сашеньке. На Сашеньку ему, правда, терпения больше, чем на пять минут, не хватало. Но она уже становилась девочкой сообразительной и даже за эти пять минут успевала сказать своим прерывистым наивным голосочком, что вот, мол, все дети в их классе на лето едут со своими родителями заграницу. А она им сказала, что у нее такой крутой папочка, что, если она его попросит, то он ее десять раз за лето по всем заграницам прокатит!
Это Папашка очень любил, чтоб Сашенька о его крутизне говорила. Он хмыкал глумливо (такой уж у него смех) и бежал к матери на кухню обсуждать ее очередную хохму. И вот уже они летят вместе на самолете в эту самую заграницу к каким-то папиным друзьям и близким. И там он не очень озадачивался Сашкой, все больше ею тогда занимались папины друзья и родные, но главное она тогда все-таки поняла: отец у нее в сильной уважухе, он самый крутой на километр вокруг.
По большому счету, не в его крутизне было даже дело. Рядом с ним никогда не бывало скучно! Скандально, громко, непредсказуемо и нервно, но никогда не скучно! Сама жизнь кипела вокруг него и в нем самом, воздух густел от переплетения интриг и разборок, поток его далеко не всегда трезвой речи пестрил такой эклектикой подзаборной брани и высочайшего штиля, накал страстей сжигал грань между безумием и гениальностью, подлостью и благородством. Поступки его отличались предсказуемой спонтанной агрессией и самой неожиданной расчетливой прагматичностью. Он бывал скуп и расточителен, остроумен и занудлив, сентиментален и равнодушен, причем одновременно. Отец — стихия, вот, что такое ее отец! Вне его поля все покрывалось тинкой и ряской, начинало сереть и обыденеть. Люди ненавидели его, завидовали ему, тянулись к нему и не стеснялись открыто заискивать. Он увлекался до безумия и не ценил ничто и никого. Он нанизывал людей на себя и свою жизнь, как на иглу. Потом, когда приходилось с иглы этой слезать, ибо именно непостоянство казалось единственно стабильной чертой его характера, люди переживали настоящую ломку — и мало кому удавалось уцелеть без потерь и увечий. Он таранил собой жизнь, как на танке. И меньше всего Сашеньке хотелось выпасть из этого танка. И даже наоборот, хотелось научиться им управлять, получить права на него, причем желательно, ни с кем этими правами не делиться.
Пришло это, естественно, не сразу. Она наделала много ошибок, но, в конце концов, нашла ту единственную верную ноту, на которой надо было играть, ту единственную нить, за которую можно было дергать. Сашенька стала первоклассным манипулятором. И, надо сказать, еще никогда ей качество это не было так необходимо, как сейчас.
После того, как у отца официально появилась новая подруга, быстро поменявшая статус с «очередной девки» на «молодую жену», Сашенька по неопытности наломала дров. Она к тому времени достаточна подросла, чтобы открыто хамить матери, подтрунивать над отцом, но еще не доросла до понимания, что иногда можно и по губам за это схлопотать. Над новой Папашкиной Куклой Сашка издевалась демонстративно и зло. Так подойдет к ней сзади, погладит по головке и скажет, как бы между прочим:
— Головку беречь надо — она у нас слабенькая.
Специально заводила с отцом при ней умные разговоры, благо та не могла не только слово вставить, она и понимала-то, видимо, через слово. Еще хорошо было при ней рассказать анекдот, так как имелся тут на лицо явный клинический случай — чувство юмора девушке вырезали, видимо, хирургическим путем еще при рождении. Но ничего не помогало. Отец хоть и посмеивался над Сашкиными шуточками, но потом дуре этой молодой в глаза заглядывал и вел себя совершенно неадекватно. А уж когда та малость в Питере пообтесалась и родила Сашеньке сестренку, тут уж ума хватило изменить свое к ней отношение. Хотя бы для вида. Она и сестренку приняла сразу, взяла ее под свое крыло. Тем более, что с малышами у Папашки никогда не получалось. Ему же уши нужны, глаза преданные, быстрая реакция на его остроумие, а что с малыша взять, кроме умильной рожицы и каприз.
Но это уже потом. Сначала Сашенька обнаружила, что у нее уже есть парочка сестричек, и, что интересно, несильно от нее возрастом отличающихся. Но одна сестрица с отцом не зналась и знаться не хотела, а вторая оказалась совсем тихой забитой мышкой и никакой угрозы собой не являла. Поэтому и ее Саша приняла под свое крыло.
Собственно, именно это ее решение — взять шефство над младшими сестричками — и определило во многом ее старшинство и главенство. А уж оттуда до роли Главной и Единственной Дочери-Друга рукой подать! С Куклой тоже встало все на свое место: отец ею начал явно тяготиться. Молоденькая свежая провинциалочка превратилась постепенно в обычную молодую жену стареющего бизнесмена. Поумнеть она при этом не поумнела, да и моложе появились вокруг жёны у отцовских «подельников», как он их называл.
А Сашенька тем временем окончила престижную школу. Призадумалась над выбором ВУЗа. С одной стороны, сам собой напрашивался экономический факультет Универа. Во-первых, отец сам когда-то там учился, во-вторых, если уж и метить в главные отцовские наследницы, то для управления всеми его «заводами, газетами, пароходами», напрашивалось именно экономическое или, на крайний случай, юридическое образование. Но чисто интуитивно Сашенька понимала, что не этого отец от нее ждет. Литература, искусство — вот чего он хотел от Сашеньки! Папашкиной ахиллесовой пятой была его двойственность. Всеми фибрами своей души любил он деньги, власть, силу и вытекающее из них право жить по своим законам, для всяких прочих «тварей дрожащих» означающим беззаконие. Иными словами, отец больше всего на свете хотел «право иметь» и себя за это любить и уважать! Но, видимо, удавалось ему это не на все сто процентов, и он постоянно нуждался в подтверждении этих свои исключительных прав со стороны окружающих. Но это с одной стороны, а вот с другой, в глубине его души, атавизмом интеллигентского воспитания, эхом пьяной стихами молодости, пришедшейся на поздние шестидесятые, рудиментом пожирателя Самиздата, проведшего больше ночей в долгих кухонных разговорах с умными очкастыми девушками, чем в более естественных занятиях с их смазливыми подружками; в глубине души этой жил червь сомнения в нестыдности того, чем он так гордился в своей «удавшейся жизни». Вызывал этот мелкий гадостный паразит ночную изжогу и утреннее смурное настроение. Лечился, как положено, народными средствами, которые с годами носили все более звучные французские названия. Эта двойственность выделяла отца среди прочей питерской фауны, но и отравляла ему, несомненно, жизнь. После не очень долгих раздумий выбрала Саша филологию, и отец не скрывал своей по этому поводу самодовольной радости.
Итак, Сашенька летела в Москву спасать Папашку от совершенно ненужной ей, а значит, и ему, родни.
Вчера Папашка позвонил ей сам, причем, в очень нехарактерное время, утром.
− Слушай, ты представляешь, мне завтра в Москву надо лететь, − начал он без предисловия.
− Чего вдруг? — Сашенька сразу почувствовала что-то неопознанное в его голосе.
− Да, представляешь, не успел на работу придти, а тут звонок. Аська, ну, помнишь, я тебе рассказывал, сестрица моя из Штатов, звонит. А меня и так с утра, блин, мутит, все и так мерзко, на работе эти придурки совсем мышей не ловят, а тут эта звонит. И таким мерзким холодным тоном, как чужому, сообщает, что Женька копыта откинула, и что похороны завтра в три. И, представляешь, я даже не успел ей ничего сказать, а она мне: «Ты можешь приехать на похороны, но, имей в виду, дети тебя не знают, и не уверена, что захотят знать. Но на кладбище ты можешь приехать. А можешь и не приезжать. Нам все равно. Мы ее хороним на Востряково у родителей, надеюсь, ты еще помнишь, где это». И все, повесила трубку. Ну, не сука? — отец грязно выругался.
− Ты что, собираешься ехать?
− Ладно, Сашка, ты ничего не понимаешь, все не так просто. Зря вообще позвонил, − и отец отключился.
Сашка сразу перезвонила матери и потребовала объяснений. Та ответила сонным голосом, но как только услышала о московских родных, сразу проснулась и вместо своего демонстративного равнодушия спросила почти взволновано:
− Когда он едет?
− Да с чего ты решила, что он вообще туда потащится?
− Все не так просто, — ответила мать задумчиво и тоже отключилась.
Саша на минуту задумалась и решила позвонить бабушке. Аркадия, как всегда, после первых чмоков и ахов начала перечислять внучке свои неотложные заботы и давать поручения. Сашенька дождалась первой паузы и вставила свой вопрос:
− Бабушка! Что там у папы в Москве, что за родня?
После минутной паузы Аркадия спросила совершенно человеческим голосом:
− Почему ты спрашиваешь?
Саша в двух словах передала свой разговор с отцом.
− Женя? Что ты говоришь! Она же совсем молодая! Какой ужас! Когда папа едет, завтра? Я бы тоже поехала с ним. − И Аркадия отключилась.
− Да что за блин такой! − в сердцах подумала Сашенька и прикинула, с кем еще можно поговорить. Оказалось, что кроме старых Папашкиных жен, вроде как и не с кем. Но разговоров с ними отец в жизни не простит. Единственная, с кем у него сохранились после развода относительно нормальные отношения, была ее мать. В родственниках же у них числились только Аркадьин брат и его семья. А тут, это-то Сашенька смутно помнила, были как раз родные со стороны деда, которого Сашенька не застала, но о котором ходили в семье многочисленные легенды. Образ его был покрыт некоторым даже флером, и отец часто повторял, что если у него когда-нибудь наконец-то родится сын, а не очередная зассыха, он обязательно назовет его именем своего отца.
Друзья его бурной молодости тоже как-то постепенно сублимировались. Те, кто как и он, вписался в новые времена, из подельников превратились постепенно в конкурирующие фирмы, и это еще в лучшем случае. Кого-то он кинул, и этих не терпел особенно. Кто-то пытался кинуть его, но таких как-то все меньше и меньше оставалось рядом с ним. Другие, менее удачливые, не вписавшиеся в поворот, те исчезли из его жизни сами. Иногда какой-нибудь прежний дружок-приятель пытался вылезти из небытия с очередной просьбой-требованием, но тут отец очень быстро их отправлял назад, приняв для себя раз и навсегда за правило в благотворительность, если особых дивидендов не ожидается, не играть. Да и неинтересны они ему были. Выходило, что кроме матери о его прежней жизни и говорить-то не с кем.
Прикинув, что по телефону мать сильно не дожать, решила прямо сейчас к ней ехать.
Как и следовало ожидать, застала ее, задумчиво курящей на кухне.
Прямо с порога ринулась в атаку. Любопытством и болтливостью, как и прочими вторичными половыми признаками, мать не обладала. Вытянуть из нее что-либо удавалось далеко не всегда. Но тут был особый случай, и Сашенька отступать не собиралась. Мать пребывала в меланхолической задумчивости и, на удивление быстро, начала давать показания.
Московская родня была когда-то для отца очень близкой и важной. Он, можно сказать, вырос со своими двоюродными сестрами. В доме московской тетки он провел больше времени, чем в родной семье. Всех своих подруг и жен отец неизменно представлял москвичам и очень дорожил их мнением. Уже на памяти Сашкиной матери были ежегодные совместные отпуска, приезды москвичей к ним в Питер и их поездки в Москву по три раза за год. Когда началась перестройка, одна из сестер уехала в Штаты. Вторая осталась в Москве. Потом как-то очень быстро один за другим поумирали тетка с дядькой. У обеих сестриц, вроде, есть дети, Сашкины троюродные братья и сестры. Отцовские кузены были близняшками, но совершенно разными. Обе окончили Филфак. Аська пыталась что-то крапать и иногда даже печаталась. Женька же, как по распределению попала в простую московскую школу, так и простояла всю жизнь у доски, сея доброе и вечное. Аська, та, что уехала в Штаты, считалась стервой и заразой. С ней вечно случались какие-то фантастические истории, она меняла мужиков и род занятий также стремительно, как и отец. Но дружил он все-таки больше со второй сестрой, полной себе противоположностью, Женькой, как раз той, что сейчас умерла. Была Женя, по всеобщему признанию, удивительно чистым и светлым человеком. Совершенно какая-то ангелоподобная личность. Женя очень рано овдовела и одна растила детей. На вопрос, почему прекратились отношения, мать только пожала плечами и посоветовала за разъяснениями обращаться непосредственно к Папашке. Добавила, что последнее, что она слышала об американской Аське, что та, лет эдак несколько назад, прислала Папашке журнал со своим каким-то рассказом, после которого отец ушел в запой, буйство и депрессию, натворил большие и малые безобразия. Но об этом Сашеньке рассказывать не надо, это она уже и сама должна помнить.
Уже почти взрослая Сашка заканчивала тогда школу. Жизнь только начинала водить вокруг нее свои заманчивые замысловатые хороводы, она только сбросила с себя кокон детства. Короче, Сашке тогда было не до родителей и их переживаний. Она впервые начала более или менее серьезно встречаться с первым своим мальчиком. Поэтому, наверное, та история оставила у Сашеньки лишь смутные воспоминания о шепоте длинных телефонных разговоров между мамой и бабушкой (вещь, вообще-то, не очень характерная для их взаимоотношений), и легкий осадок чего-то тревожного. Все, больше Сашенька ничего не вспомнила.
− Так я понимаю, что папа с ними уже сто лет не общается, − подытожила Саша. − И ты тоже. Или вы с ними все-таки как-то общались?
− Ну, Аська тут как-то проявлялась еще, − неохотно сказала мать. − У нее в Питере была какая-то работа-подработка. И папа твой, когда летал в первый раз в Штаты, то, кажется, ее видел.
− А где она живет? — спросила Саша, вспоминая что-то. − Не в Лос-Анджелесе?
− Да, кажется там, − ответила мать.
Было, было что-то такое. У отца намечался какой-то бизнес на западном побережье, и он туда летел на переговоры. Сашка тогда все намекала, что ему же все равно переводчица нужна, так ежели надо, то она могла бы и незадорого. Еще, помнится, пыталась доказать, что билет для нее все равно дешевле, чем местный переводчик. А Папашка ее успокоил, сказал, что у него там уже есть переводчик, причем бесплатный, как раз в Лос-Аджелесе. Но в результате он тогда вернулся раньше времени, злой как собака, и ничего о поездке рассказывать не хотел. Сколько он потом в Штаты летал, не сосчитать, но про бесплатного переводчика из Лос-Анджелеса больше речи не заходило. Но, правда, без Сашкиной помощи он тоже обходился.
− А когда эта Ася в Питере была, ты с ней тоже общалась? — продолжала прояснять картину Саша.
− Ну, она тогда позвонила, сказала, что на тебя хочет посмотреть. Я ей, естественно, сказала, что пусть со своим братцем этот вопрос решает. Я же, ты знаешь, в его дела, тем более семейные, никогда не влезаю. У него какие-то разборки свои, а я потом и виновата еще. Ну, она и не появилась больше. Но это Аська. А Женя совсем другая была.
− Так что же ты с Женей-то не общалась?
Мать не ответила. Она отвернулась к окну и, не докурив сигарету, потянулась за следующей. Сказала задумчиво:
− Да, ты права, я сейчас позвоню Аське, выражу соболезнование. У меня должен быть их старый телефон.
Но к телефону мать не спешила, и Саша поняла, что при ней она звонить не будет. Попросив держать ее в курсе, Сашка поехала на Мойку в отцовский офис.
Обычно Саша не отказывала себе в удовольствии притормозить на набережной перед тем, как въехать во двор на стоянку, чтобы лишний раз кинуть взгляд на прохожих, отметить про себя, какое впечатление производит на народ Папашкина Фирма. Нехилое расположение отцовского офиса, шикарный фасад, в ремонт которого он забабахал столько бабла; историческая ценность особняка, о коей свидетельствовала приличествующая доска у входа (ценность, правда, несколько сомнительного свойства, иначе отцу не пришлось бы выложить за эту доску кругленькую сумму, не намного, наверное, меньшую, чем сам ремонт). Плюс солидная, стилизованная под позднее питерское барокко чугунная решетка (отдельный индивидуальный заказ — тонна баксов). Bсе это производило впечатление на питерцев и гостей культурной столицы, заставляло людей замедлить шаг, а то и сфотографироваться на фоне питерской «старины». Сама Сашенька, хоть и пеняла Папашке иногда, что его офис выглядит кичем рядом с действительно благородным соседом, который не только не выпячивал себя, а как будто прятался от назойливых взглядов за скромным фасадом, но в глубине души ей было даже приятно, что иной провинциал именно отцовский офис принимал за последнюю обитель поэта. Папашка очень любил рассказывать, как сам слышал, что какой-то ушлый гид впаривал приезжим лохам, что перед ними еще одна знаменитая работа Юрия Михайловича Фока и его подмастерья Пети Фельтона, причем просил особо обратить внимание на чухонские мотивы, внесенные талантливым самородком кузнецом Ванькой Егоровым!
Но сегодня было не до того, и Сашенька, не теряя времени, легко вспорхнула по высоким парадным ступеням, мимо Жоры охранника, внутрь особняка.
Секретарша Катя сделала Саше большие глаза, прикрыла трубку рукой и одними губами предупредила:
− С Аркадией Фридриховной уже минут сорок говорит.
Отец, в самом деле, крутился в своем вращающемся кресле с телефонной трубкой в руке. Увидел Сашку, выразительно поднял глаза к потолку. Он еще не кипел, как всегда после пятиминутного разговора со своей матерью на любую, даже о погоде, тему, но явно уже закипал. Или, наоборот, уже выкипел.
− Нет, мама, если я и поеду, то всего на несколько часов. На похороны и сразу назад. Нет, мама, тебе там совершенно нечего делать.
Что-то Аркадия горячо возражала. Отец, наконец, взорвался:
− Ну, что ты такое говоришь, мама! Ну, кто вырос на твоих руках? Это я у них вырос! Вы же с отцом меня по три раза в год туда отправляли, чтоб от меня отдохнуть! Ну причем тут Аська? С ней совершенно другая история. Да знал я, знал, что Женька больна. Ну и что я должен был сделать? Я что, Бог Савоаф? Все, мама, все, тут Сашка пришла. Да, хорошо, сейчас дам, − и он протянул Саше трубку.
− Да, бабуль, − бодро сказала Саша и больше уже не смогла вставить ни слова: Аркадия на диалоги не была заточена, исключительно на монологи.
− Сашенька, деточка, ну хоть ты объясни своему папе, может он хоть тебя послушает! Это же глупо лететь в Москву на пару часов! Мы вполне можем втроем поехать на Николаевском Экспрессе, провести в Москве дня три, пожить в хорошей гостинице, походить по театрам. Я уже сто лет не была нигде. Раз уж он все равно едет к родным. Мы же должны выразить им свое соболезнование! Ты не представляешь себе, деточка, как я несчастную Женечку любила, они с Асенькой просто выросли у меня на руках. И тебе совсем не лишнее будет с Жениными детьми познакомиться. А как они с твоим папой еще детьми любили друг друга! Мы с твоим дедушкой…
Поток ее сознания, наверное, лился бы еще долго, но отец, передав Саше трубку, предусмотрительно включил громкую связь. На словах «любили друг друга» он взвыл и заорал, уже не сдерживаясь:
− Все, мама, все, хватит засирать мне мозги! Все, я сказал, ты никуда не едешь, — и с силой шарахнул по телефону, не дав Сашке узнать особо трепетные подробности папочкиной юности.
− Так, пап, давай колись, что там такое в этой Москве, что вы все так переполошились. Что это за родственники такие? Почему я ничего про них не знаю? − сразу начала Саша наседать на отца.
− Ладно, Сашка, долгая история.
− Я не спешу.
− Зато я занят по горло, — отец еще отбрехивался, но уже не так уверенно.
Саша уселась поудобнее, всем своим видом демонстрируя, что без подробных объяснений никуда не уйдет.
− А из зала кричат: «Подробности!»
− Ну, что, что ты хочешь знать? Ну, мои двоюродные сестры. Ну, в детстве очень дружили. Последние лет двадцать не общались.
− ?!
− Ну, не общались и все. Жизнь так сложилась, понимаешь?
− Неа, не понимаю.
Отец вздохнул, забегал по кабинету, остановился у окна и, не поворачиваясь к Сашке, сказал:
− Ну, с Аськой, были всякие глупые разборки по бизнесу. Вроде, она даже меня кинуть хотела. С ней мы разосрались, в общем. Но не так, чтоб уж совсем, но все-таки.
Саша подождала, что он сам продолжит, но через пару минут молчания, не выдержала и спросила:
− Ну, хорошо, это с Аськой, а с Женей что?
− Да ничего с Женькой, в том-то и дело, что ничего. Она, как тебе объяснить, в старой жизни осталась. Когда твой отец был наивным, чистым и бедным. Да, да, представь себе, твой папочка не всегда таким крутым был. А Женька, она такой и осталась. Ну, не поняла бы она моей жизни, не поняла бы… Я как-то даже думал, привести ее сюда, когда Сонька родилась, может даже позвонил ей, не помню уже. А потом как представил себе, что вот, она приедет со своими детьми, посмотрит на вас всех, на нашу жизнь и вааще… Ну, она ж бедная, как церковная мышь, так что я вроде как ее в качестве бедной родственницы привезу? Что на содержание их брать тоже? Мало мне вас, спиногрызов? Да и не приняла бы она, наверное. Знаешь, такие «голые, но гордые», блин! Так и не собрался за все эти годы… Что теперь говорить…
Помолчали. Папашка вернулся в свое кресло, но глаза прятал, может, и всплакнул, старый сентиментальный дурак.
− Пап, но я все равно не понимаю, какие сейчас проблемы? Не хочешь ехать, не езжай, могу я слетать вместо тебя. Вроде как ты сильно занят. Или пошли шикарный венок от нас всех. Хочешь, поедем вместе. Приехали на кладбище и потом назад. Выразил свое соболезнование, что еще? Жили же они без тебя все эти годы и дальше прекрасно проживут. Ну, честно, я не понимаю, чего ты себя так жрешь сейчас?
− Ну, ладно, Сашка, я сам решу, ты все равно не понимаешь. Она там одна и со стариками своими, и с мужем столько мудохалась, а ни разу не позвонила сама, не попросила помочь. Потом одна с детьми. Вроде, Аська ей помогала.
При упоминании об Аське отец опять начал заводиться.
− Вот именно, Аська что-то там помогала, так на то она и сестра родная. Это она своих родителей на Женьку бросила, еще б она не помогала! А мне теперь будет этим тыкать, блин!
− Пап, да плевать тебе на нее, на эту Аську, что ты на ней-то зациклился? Ты же не к ней, а к Жене и ее детям поедешь!
− Да то-то и оно, что ее дети, говнюки, тоже, вроде, что-то там на меня тянут!
− А они-то что? Их-то какое дело? Они ж тебя и не знают вообще!
− А черт его знает, что там Аська успела на меня наплести. Но, вообще, это точно, у них-то никакого права нет что-то мне там говорить!
У Саши зазвонил мобильник. Мать.
− Саш! Ты где? Хорошо, что у папы. Дай-ка мне его.
Саша передала трубку отцу.
− Ну? Ну, позвонила, и позвонила. Выразила? — отец слушал в начале в пол-уха, потом заинтересовался, напрягся.
− Да что я им, зверь какой? Так и сказала? Да пошли они!
Пока говорил, медленно делал на кресле полуобороты, так и застыл лицом к стене. Отвечал матери односложными междометьями.
До конца ее отчет не дослушал, вернул Сашке мобилу в тихой задумчивости. Саша послушала минутку, потом сказала:
− Ма, это я. Так что там?
Мать на секунду запнулась, потом, пообещав перезвонить, отключилась.
Опять помолчали. Отец встал, прошелся по кабинету, не глядя на дочь.
− А хули, не поеду. Пошли они, — сказал, но вяло, без нервного запала.
− Иди уже, ради Б—га, позвоню тебе сам, когда решу, — это уже Сашке.
Ушла молча, всем видом показывая: «Ну, и пожалуйста, не хочешь, ну и не надо. Мне, вообще, это все до одного места».
В приемной спросила тихо у секретарши:
− Кать, ты ему билеты уже заказала? Если будешь заказывать, позвони мне. Я, наверное, с ним полечу. Только ты ему не говори пока.
Катя, как всегда, с трубкой, прижатой правым приподнятым плечом к уху, глазами в экране компьютера, в левой руке чашечка с остатками кофе, кивнула Саше, вроде как «поняла, хорошо».
Матери позвонила уже с улицы, потребовала доложиться.
− Ну, чего, чего? Ну, позвонила. Трубку Аська взяла. Они там, похоже, все на колесах, смурные совершенно. То ли плачет, то ли ржет, в общем, в истерике полной. Говорит, что это был ад, что Женька страдала страшно. Хоронят завтра. То ли в три, то ли в пять. Еще не знают точно. Сказала, что уже не рада, что позвонила, говорит, дети категорически против. Кажется, что-то такое простить твоему отцу не могут, что он как-то там очень Женьку обидел. Аська сама толком не знает. Говорит, они в таком состоянии, что не может их сейчас трогать. Мне, вроде, даже обрадовалась. Но, говорю, у них там, похоже, у всех крыша поехала. Не знаю даже, может, и не надо ему лететь. Чтоб на похоронах не было там скандала. А? Как ты поняла, полетит он?
− Да не знаю я. Он сам, кажется, еще не знает. Ладно, давай, я поехала. Да, да, позвоню.
Сашка, на всякий случай, утром Папашке звонить не стала, а сначала набрала номер приемной. Катя сообщила, даже без извиняющейся нотки в голосе, что Семен Борисович уже изволили уехать в Пулково. На предмет полета в Москву. Обратно ожидаются сегодня же вечером. Рейс такой-то и такой-то. Пообещав про себя Кате это еще припомнить, Сашка помчалась в аэропорт. Решила лететь следующим рейсом. Тем временем мать выяснила, что похороны перенесли на пять, и было ясно, что Папашка летит рано. Но, видно, ему уже не сиделось, душа его требовала действа, движения, причем быстрого и громкого. Нехорошим признаком было и то, что Сашка напрасно вчера до полуночи прождала звонка от него. Один раз позвонила сама, но не ему даже, а его Кукле. Куклу застала в каком-то фитнес клубе. Из ее воркотни поняла, что Сенечка пребывал в «ненастроении», поэтому она нашла за благо из дома слинять, оставив Соньку с нянькой. О причинах Папашкиного ненастроения говорить с Куклой не стала. Еще чего доброго на правах законной жены увяжется с ними в Москву.
− Девушка, девушка! Москва, мы прилетели, просыпайтесь, − услышала Сашенька над самым своим ухом.
Да она, оказывается, проспала всю дорогу!
− Ну, вот и хорошо. Вперед, в бой! − скомандовала себе девушка и поспешила на выход.
Включила на ходу мобильник. Так и есть, сообщения от отца. Не стала их даже проверять, сразу позвонила.
− Але! Папуль! Я уже прилетела. Ты где? Как, уже здесь, а похороны? Что? Где? Да, да иду.
Судя по голосу, Папашка уже был хорош: пообедал, одним словом.
− Когда успел? Ах, ну да, правильно, похороны же перенесли, и у него куча времени было. Да, об этом я не подумала…
Отца увидела в зале под табло. Нервно ходил он взад-вперед, немного припадая на левую ногу, как всегда, когда был не сильно трезв. Увидел Сашку − обрадовался. Сходу начал, матерясь и сплевывая, хвалиться своими подвигами. Конечно же, два часа ожидания оказались для него непреодолимым препятствием. Из аэропорта он так и не уехал, а пошел в ресторан, где, видимо, после некоторого количества выпитого, душа его потребовала скандала, причем сразу и большой ложкой. Саша была уже в самолете и на телефон не отвечала, поэтому Семен Борисович не нашел ничего лучшего, как позвонить родственничкам. Сообщил, что приедет к ним домой, а когда Аська, опять ссылаясь на племянников, отказала, то его понесло.
− Я ей говорю, блин, да кто они такие, (непереводимый идиоматический оборот), чтоб не пускать меня в этот дом? Я вырос в этом доме, там жила моя семья, к которой эти говнюки и (непереводимый идиоматический оборот) не имеют вообще никакого отношения! Да их гребанного отца и их самих в этот дом вообще пускать нельзя было! В общем, я их всех в гробу видал с их запретами и, если они (непереводимая игра слов) мне собираются указывать и мораль читать, то я их всех (непереводимая игра слов). Да мне, говорю, вообще, стыдно своей дочери вас всех показывать. Потому что вы все убогие шлюмперы, а не родственники. А вся моя родня умерла. Всё, понимаешь, всё умерло уже давно. Не сейчас, а уж почти двадцать лет, как всё умерло. И мне нечего сейчас делать на Востряково. Я вас всех уже давно похоронил, вы для меня все — нежить, поняла, говорю, мертвяки.
Он перевел дыхание, посмотрел жалко и затравленно.
− Ну, короче, никуда мы не поедем, Сашка, сейчас билеты поменяем, в ресторан заскочим и полетели домой.
− Пап, да тебе уже хватит ресторана, тебя и так на самолет не пустят.
− Что? Меня, твоего отца, в их говеный самолет не пустят? Да мы сейчас через депутатский зал пойдем, ты что, во мне, своем отце, сомневаешься?
− Нет, пап, я в тебе не сомневаюсь, ты у меня самый крутой, − сказала Сашенька, и так ей стало своего несчастного старого Папашку жалко, что она скорее полезла в сумку за сигаретами. Чтоб не заплакать.
− Ну, и хорошо, ну и ладно, − подумала она про себя, хотя было все-таки немного обидно, что «кина не будет«.
После похорон Аська выдержала в Москве еще три дня. Весь этот жуткий месяц сама сидела на таблетках. Иначе точно, рехнулась бы. Непрерывный кошмар отупил, загнал боль глубоко куда-то вниз живота, чтобы выползать по ночам, вырываться бессмысленными, злобными междометьями, тоскливым воем. Днем удавалось отгонять самые страшные картины подальше. Спасибо братцу, очень кстати пришлось его последнее выступление в день похорон. Было на ком сосредоточить клокочущую внутри ярость, на кого вылить все черное, что накопилось и требовало, требовало выхода. Выхода немедленного, громкого, со скандалом «под большое декольте». Что сам братец так и не решился приехать на кладбище, оно даже лучше! Еще неизвестно, чем бы все тогда закончилось. Могло и совсем не по-людски получиться. А так все прошло тихо. Оставила племянников в таком же, как и у нее самой, полувменяемом состоянии. Успокаивала себя тем, что все, что могла, она сделала. Ну, наверное, рано улетала, но чувствовала, что все, сама сейчас сорвется, что больше уже не может. Да и им, наверное, одним легче.
Невольно усмехнулась, вспомнив, как была поражена, когда племянники, в конце концов, объяснили, почему не пустят питерского родственничка на порог дома. Дело было, оказывается, не в том, что Сенька так мерзко кинул ее, Аську, тогда, в начале девяностых; не в том, что все эти годы не только не помогал им с Женькой, а просто не вспомнил о них, ни разу не дал о себе знать. Умудрился даже с их родителями не попрощаться толком. Не говоря уже о том, что ни разу не поинтересовался, а как они вообще выживают. А если б она, Аська, не помогала, когда остались они совсем одни? Точно, просто подохли бы! Библиотеку бы родительскую, наверное, распродавали. Да, много бы они за нее сейчас получили! Нет, это все как-то oсталось у детей сестры за кадром. Оказалось, что не могли простить незнакомому дяде своему только одного: он несколько лет назад все-таки проявился, позвонил Женьке. Умолял его выслушать, дать ему возможность все объяснить. Приглашал приехать к нему в Питер. Женька, вроде, дала себя уговорить. Во всяком случае, после разговора с ним очень была воодушевлена, начала готовить детей к скорой поездке в Питер. Все рассказывала какие-то смешные истории из их общей веселой молодости. Ужасно озаботилась гардеробчиком. Все искала что-нибудь не очень дорогое, но приличное, «чтоб не как бедные родственники» выглядели. Очень переживала, что надо бы подарки всем Сенькиным дочкам купить. Но чем их удивить можно? Потом страшно обрадовалась, что придумала для каждой найти какую-нибудь книжку из родительской библиотеки. И Сеньке память о тете с дядей, и прилично, не с пустыми руками поедут.
А Сенька не позвонил больше. Сначала Женька ждала, не давала детям долго по телефону говорить. Не успевала порог переступить, сразу спрашивала:
− Никто не звонил? Звонки были?
А потом как-то сникла, поняла, наконец, что по пьяни братец позвонил, что больше не появится. И всегда-то тихая, тут совсем как-то замолчала, ушла в себя. Кажется, даже плакала ночью. Видимо, очень переживала, если даже ей, Аське, ничего об этом не рассказала. И вот этих слез они Сеньке никогда не простят. Рассказали тетке спокойно, без гнева и пафоса, как вопрос решенный и дальнейшему обсуждению не подлежащий. А что Аське, больше всех надо? У нее к нему, может, счет посерьезнее будет. Но тоже не стала ничего племянникам рассказывать. Так что то, что не приехал он, оно и к лучшему. Да и позвонила-то ему зря, видимо, совсем была не в себе в тот момент.
Вспомнила Аська, свой последний разговор с Сенькой. Был он пьян уже, естественно. Что он такое орал — даже слушать не стала, поняла по крику, что сейчас из него польется. Просто бросила трубку. Всегда рот у него был как помойное ведро, но по молодости казалось это забавной пацанской игрой такой, и даже где-то импонировало. Может, и подражать ему даже пыталась немного. Ну, это совсем в ранней молодости. Сейчас просто противно было, и все. Вот что, в самом деле, завело по-настоящему, так это звонок его старшей дочки Саши. Наверное, той захотелось закрепить «успех», сделать «контрольный в лобик». А, может, просто требовалось перед своим папочкой прогнуться, или так он себя и ее завел, что ей не терпелось тоже свои пять копеек вставить. Ну, это их собственные внутренние разборки! Ей, Аське, на это глубоко… наплевать. Девчонку эту наглую она так отбрила, что той мало не должно было показаться. Но все равно, некоторая незавершенность мешала. Хотелось, ой как хотелось, им обоим насрать в душу!
− Ну, в Женькином ангельском милосердии меня еще никто не упрекал, − сказала себе Аська. − Пару приятных минут я этим говнам все-таки доставлю!
Сказала себе это, и сразу как-то полегчало. Достала лептоп. Открыла новый лист в Word и скороговоркой застучала по клавиатуре:
Сашенька
− Видит Б—г, я добрая девочка, но это уже выше моих сил…
2009, Москва — Питер — Беер-Шева
Опять сердце сжалось.
Очень интересный рассказ.
Очень понравилось! С нетерпением буду следить за ее публикациями