СЕМЬ ИСКУССТВ

Мы ходим все по замкнутому кругу,
и люди улыбаются друг другу,
не ведая, что приговорены,
и Аннушка, что в обмундированье,
в военном пароксизме и браваде
расплёскивает масло для страны.

Наталия Кравченко

Я НЕ БЕЖЕНКА, НЕЖЕНКА Я…

***

— Вам уехать немедленно надо,
Вам всё быстро оформит «Сохнут».
Выбирайтесь из этого ада,
здесь сгноят, уничтожат, сомнут…

Вас в покое они не оставят.
Здесь террор, нищета и жульё.
Там Вам выплатят и предоставят
и пособия все, и жильё.

Здесь мозги превращают в мякину.
Наступает повсюду фашизм.
Вам страну эту надо покинуть.
Я хочу уберечь Вашу жизнь.

Этой речи разумной внимая,
и уверясь, что выхода нет,
призадумалась тут и сама я,
не купить ли счастливый билет

вместо волчьего… Бросить обиды,
приказать себе: в будущем будь!
И сорваться с привычной орбиты,
обмануть предначертанный путь.

Словно вспыхнула в пику отчизне,
потонувшей во мгле и во зле,
вся тоска по непрожитой жизни,
по нехоженной чудной земле…

Мир с другого увидится бока…
Неужели ещё не предел?
Если всё это происки Бога —
что сказать мне он этим хотел?

Что под солнцем нашлось ещё место,
каждый сам своей сказки кузнец.
«Продолжение следует» вместо
перечёркнутого «конец».

Как хотелось из грязи и прозы
устремиться к высокой звезде!
Но меня волновали вопросы,
что задать не могла я нигде…

Как привыкнуть к домам незнакомым?
Будет место ли там для мечты?
Есть ли дерево там над балконом
с дотянувшейся веткой почти?

На кого я оставлю могилы —
у меня их без малого пять?
Если жизнь моя с ними погибла,
как её поворачивать вспять?

А что если ты там меня встретишь,
может, даже в обличье ином?..
Понимая, что это всё бред лишь,
тайный знак твой ищу за окном.

Будут так же ли там меня нежить
мои сны на подушке твоей?
И какая там жуть или нежить
будет вслед мне смотреть из ветвей?

Вдруг проснусь в новом месте другою,
словно речка, покрытая льдом,
словно лес под внезапной пургою
или ветром распахнутый дом?

Год оскаленный, глаз этот тигрий,
он идёт, нашу жизнь зажуя…
Я боюсь этих бешеных вихрей.
Я не беженка, неженка я.

Просто надо куда-нибудь деться…
Это прятки, отсрочка конца?
Или, может, трусливое бегство
от судьбы, от себя, от лица?

Может, мир этот, сытый, холёный,
на поверку лишь мыльный пузырь?
И свой тёплый уют захламлённый
я сменю на холодный пустырь?

Этот мир мой, ручной и печальный,
где богатства — на ломаный грош,
тот, что мил мне по умолчанью,
тот, что просто по милу хорош,

ради рая который стираю…
Он ли мой безошибочный путь?
Что найду я там, что потеряю,
если сердцу прикажут: забудь?

Не ответят на эти вопросы
никакой мне талмуд и «Сохнут».
Поглядят только странно — и просто
документы мои отпихнут.

Я застряну между берегами,
умоляя: спасите меня!
Разводить будут люди руками,
моего языка не поняв.

А вокруг недоступной загадки
вьются бабочки мыслей моих,
обжигаясь, на яркое падки,
озаряя пространство на миг.

Там мои дорогие химеры,
умирающие миры…
Я всегда их любила без меры,
принимая за неба дары.

Только что мне поделать с душою,
с неподкупною сутью её,
когда лишь восхищает чужое,
но любить можно только своё?

И какие ни манят нас виды,
как ни сладок чужой каравай,
но звезда не меняет орбиты
и не сходит с маршрута трамвай.

Не забудешь ты старого друга,
сладость слова: «любовь» и «семья».
И как ты ни скитайся по кругу —
всё вернётся на круги своя.

***

Этот дождик сегодня идёт по-особому.
Эта ветка качается лишь для меня.
Только это секрет, это знаем лишь оба мы.
Остальным — как обычно, шумя и бубня.

Я-то знаю, чьим именем ты укрываешься,
и о чём этот шорох, капель и чирик.
Ты мне в них каждый день понемножку сбываешься,
и в улыбку внутри превращается крик.

Это утро с тобою я сызнова праздную.
Это просто: всего лишь глядите поверх.
Но для каждого птица щебечет по-разному,
осеняет сияние вовсе не всех.

***

Когда к тебе однажды я прибуду,
бубенчиком бесхитростным звеня,
под млечным сводом, вековечным спудом
найдёшь ли ты меня?

Когда я проберусь к тебе сквозь щебень,
пред жаром рук расступится броня,
а вместо слов раздастся лепет, щебет —
поймёшь ли ты меня?

Когда в слезах к твоей приникну майке,
одну себя виня,
и расскажу всю правду без утайки,
простишь ли ты меня?

***

Мандельштам колотил в дверь темницы,
«Я не создан, — кричал, — для тюрьмы!»
И его — нет длиннее — ресницы
волновали сердца и умы.

Он любил шоколад, гоголь-моголь,
нищий щёголь, щегол, соловей…
Как тебе там, тепло ли у Бога ль,
после вьюг ледяных лагерей?

Ты вернулся как в музыку слово,
что тревожит таинственным сном.
Ты рождаешься снова и снова
в январе девяносто одном.

Так же вихри враждебные свищут,
и сквозь тьму возвратившихся дней
тараканьи смеются усищи
над ресницами, что нет длинней.

Нет приюта птенцу и скитальцу,
нет мучениям края-конца…
И кровавые жирные пальцы
так же тянутся к горлу певца.

***

Мне хочется порой зажмуриться,
найти виновных в косяке…
Не узнаю людей и улицы.
Себя не узнаю в себе.

Сойти с ума — как делать нечего.
Такой уж видно интерес.
Дожить бы каждый день до вечера…
А времени уже в обрез.

Смотрю в окне на неба марево —
опять закат пошёл кровить…
Кто Там из нас готовит варево,
чтоб всю планету отравить?

И, кажется, ещё немножко — и —
и сбудется моё предчу…
О дайте соскочить с подножки мне,
я до конечной не хочу.

***

Спасён, как сказочным Мазаем,
тот край без крови и боёв…
Мы только лечим и спасаем,
освобождаем, отдаём.

Но эти долбанные зайцы, —
самоубийцы, подлецы,
ну не хотят никак спасаться
и шлют в себя свои свинцы.

Мазай с добром к ним и с любовью,
но получает лишь облом.
Что обходилось малой кровью —
оборотилось большим злом.

То, чем и как спасали зайцев —
сгубило весь в итоге лес.
Избавьте их от ваших пальцев!
Мазай, зачем ты к ним полез?

Охотник в зайчика стреляет:
— Пиф-паф! — и зайцика уж нет.
Охотник тот — никто не знает —
в Мазая был переодет.

***

Пока я параноидально
всё думала о чёрных днях,
летали птицы в синих далях,
цветы цвели и опадали,
травинки пробивались в пнях.

Пока я всё негодовала,
рвала-метала, словом жгла,
вставало утро как бывало,
лучи в окно моё совало,
а по ночам луна плыла.

Так жизнь прошла, не начинаясь,
в бою, в запальчивом хмелю.
Ей продолженье сочиняя,
смотреть теперь обречена я
лишь вслед тому, кого люблю.

Мы на мгновенье отлучились,
но не начать чего-то впредь.
Обида жжёт, как перец чили.
Глаголом жечь нас научили,
труднее просто им согреть.

Шестое чувство развивая,
я позабыла о пяти.
И жизнь моя полуживая,
с сошедшего с ума трамвая
соскакивает с пол-пути.

***

Я храню все твои улыбки.
Сквозь года они всё видней
как свидетели и улики
беззаботных счастливых дней.

На минуту прикрою веки,
а открою в другом миру,
где едим с тобой чебуреки
или кофе пьём поутру.

Или бродим вдвоём по лесу,
нет процесса для нас важней.
Для тебя я всегда принцесса,
всех красивее и нежней.

А потом возвращаюсь снова
в свой холодный пустой ночлег,
словно золушка без обновы,
без растаявших ласк и нег.

Будет жизнь плестись как улитка…
Но когда без тебя никак —
я достану твою улыбку
из заветного тайника.

И мне сразу с ней станет легче
улыбаться, шагать, дышать…
От меня ты пока далече,
но нам встречи не избежать.

***

Мы ходим все по замкнутому кругу,
и люди улыбаются друг другу,
не ведая, что приговорены,
и Аннушка, что в обмундированье,
в военном пароксизме и браваде
расплёскивает масло для страны.

Остановись же, вагоновожатый,
за нашу жизнь не дашь хоть и гроша ты,
но всё ж останови шальной вагон!
Взгляните на содеянное вами,
останки тел, разбросанные в яме,
остановите гибельный огонь!

Они стреляют по домам и детям,
ничуть не заморачиваясь этим,
не имут сраму и своей вины.
Мне не хватает выражений бранных,
сажайте нас, агентов иностранных,
мы против против против невойны!

***

В безбожную пасху Христос не воскреснет,
в чужие дела надоело влезать.
Напрасно земля о спасителе грезит —
уж лучше распятье, чем здесь воскресать.

А если б воскрес — был бы взят за крамолу,
слова подпадают его под статью.
Опричникам в уши бы их — вот умора!
Они ведь приучены только к битью.

Его «не убий» покарают сурово,
отныне нам заповедь эта вредна.
За правду, что колет — дадут будь здорово,
ну а за убийства дают ордена.

Огонь разгорается неблагодатный,
который уж пол-населения стёр,
а рядом старушка вздохнёт благодарно,
подбросив заботливо хворост в костёр.

«Сие неизбежно», — промолвит другая,
«не всё однозначно», — добавит сосед.
И будут судачить, горящих ругая…
С стыда я сгораю от этих бесед.

О как же нас всех разодрали на части,
страну на запчасти, тела на убой…
И все виноваты хотя бы отчасти,
что вечен тот Блоковский проклятый бой.

***

Развели, рассорили, разъяли…
Мальчики кровавые в глазах…
Не мобилизацию объявят,
а могилизацию в слезах.

И ракеты на дома роняют,
усыпляя город вечным сном.
И любовь мою с землёй сравняют,
расстреляют небо за окном.

Я склонюсь над стриженым затылком,
в море слёз бессильных потопя.
«Раскупорь шампанского бутылку…»
Как же пить и плакать без тебя…

***

Ты в этой шапке как подросток,
глаза улыбчато-печальны,
и угловат как перекрёсток,
где мы пересеклись случайно.

Живи же изо всех силёнок,
старайся быть — мне так спокойней.
Ты мне как матери ребёнок.
Я не пущу тебя на бойню.

Спасу от этого безумья,
наивно заслоню руками,
и в околосердечной сумке
запрячу под семью замками.

***

Твоя душа, воплотившаяся легко
в часы неисправные и обгоревшие спички,
в родные тени, во всё, что уже далеко,
в рисунки на коврике, въевшиеся привычки,

отжившим вещам отдающая всё тепло,
любой предмет превращающая в домочадца,
твоя душа передо мной как стекло,
но мне сквозь него до тебя не достучаться.

Ты Ганс Христиан, оживляющий вещный мир —
и розовый куст, и штопальную иголку…
Но сердце солдатика выброшено в камин,
и плача Герды не слышно из-за осколка.

***

Бойся тех, кто смотрит телевизор —
это с их согласия сейчас
в ад и смерть открыта миру виза,
в городах взрывается фугас.

Да, главней драконы, бургомистры,
и с оружьем был ты незнаком,
но зачем же ты, подлец, так быстро
первым стал у них учеником?

Головы котёл наполнен гнили.
А таким мозги — они на кой?
Только где же совесть удалили,
на спецоперации какой?

Страшен и убийца, и предатель,
тяжелы следы от их клешней.
Но телефекалей пожиратель —
он намного гаже и страшней.

***

Слепая ласточка в чертог теней вернется…
Осип Мандельштам

Меня зовут друзья в чужие страны.
Но мне там как Алисе было б странно…
Я там бы показалась неуместна,
как Диоген вне обжитого места,
как выплывшая на берег русалка,
как выпавшая из горшка фиалка,
как вырванная фраза из контекста…
Не из того какого-то я теста.

Я здесь ещё не всех перелюбила,
не всех врагов стихами перебила,
и город мной не весь ещё исхожен,
что мне хорош по милу лишь, но всё же…
О нет, я не квасная патриотка
и не совсем, быть может, идиотка,
но слишком на земле стою неплотно,
и потому беспечна и свободна.

И если кто-то дал бы что-то мне бы —
то всё б сквозь пальцы просочилось в небо.
И ничего отнять не в состояньи
никто, когда я в этом состоянье.
Я не Сократ, не Будда, не Спиноза,
и, может, навсегда останусь с носом,
но в царстве теней ласточкой слепою
осмеливаюсь быть самой собою.

***

Мирный мир, войной губимый,
вечный бой…
Спи спокойно, мой любимый,
я с тобой.

Горьких бед ломилось столько
в жизнь мою,
но в сухом остатке только
ай лав ю.

Может, сон, мечта и небыль —
но ты тут.
Все дороги только к небу
нас ведут.

Быть несчастной, если любишь —
это грех.
Если есть родные люди,
свет и смех.

Видеть небо голубое,
облака…
Мой любимый, я с тобою
на века.

***

На самом деле жить нельзя.
Мы просто этого не знаем.
По краю пропасти скользя,
не ведая, что сталось с нами…

Но если кто-то может, боже,
судьбу вперёд перелистать…
И если человек без кожи —
не надо ею обрастать.

Пусть он впитает эту брашну,
вберёт в себя всю это взбесь,
за то, чтоб было вам не страшно,
не видно и не стыдно здесь.

Он не пойдёт путём лукавым,
хоть этим сокращает век.
Как жить по дьявольским лекалам,
не разжимая губ и век?

Но день встаёт под облаками,
мелькает будней круговерть…
И он обеими руками
опять отталкивает смерть.

Проснуться… ты не на голгофе.
Пусть жизнь нелепа и пошла —
отдёрнуть штору, выпить кофе
и — жить пошла! Пошла, пошла!

Тропинка ластится лесная,
в страну весеннюю неся…
Но сердце знает, сердце знает,
что жить теперь уже нельзя.

***

Неужели Бог простит и это?
Снова не разверзнется земля?
Часть шестая тьмы ты, а не света,
родина несчастная моя.

А друзья зовут в чужие страны,
где недостижим её призор.
Может, там я залечила б раны,
но куда же деть родства позор.

Сколько по другим путям ни странствуй,
сколько ни заигрывай с судьбой,
но увы, как черепаха панцирь,
я ношу страну свою с собой.

Неотъемлем, словно горб калеки,
надо мной её дамоклов меч.
Не сбежать, объятья эти клейки.
Можно лишь убить или упечь.

Русская, я не могу иначе…
«Как и жить и плакать без тебя?..»
Но с тобою жить нельзя, не плача.
Жить нельзя, себя не погребя.

***

Между двух смертей выбирая,
меж двух зол — какому служить,
привыкаем ходить по краю,
отвыкаем дышать и жить.

И внимаем словам бессильно:
«операция», «бой», «спецназ»…
Может, есть другая Россия,
где-то скрывшаяся от нас?

В небесах ли обетованных
на летающих поездах,
затерявшись в холмах саванны
иль в эдемских густых садах?

Может, где-то в лесных туннелях,
тайно выкопанных хитро,
иль в секретах полишинеля
параллельных миров метро?

Где-то спряталась Атлантидой
под сомкнувшейся гладью вод,
и, заросшая мхом и тиной,
заплутавший народ зовёт…

Ведь не может же быть Россией
то, что видеть не в силах глаз,
то, во что она превратилась
и во что превратила нас.

***

Я мечтала раньше — вдруг вернёшься,
вдруг проснусь — а это был лишь сон.
Сон, ведь ты лишь сон, ведь ты мне врёшь всё,
мы же с ним дышали в унисон.

Ты дитя апреля, а я марта.
Ты моя защита и праща.
Сколько раз так было — из кошмара
ты меня объятьем возвращал.

Мы же не успели попрощаться.
Как ждала я нашей встречи час!
А теперь шепчу: не возвращайся.
Безопасней Там тебе сейчас.