СЕМЬ ИСКУССТВ

В 1965 г. были арестованы мои друзья, писатели Юлий Даниэль и Андрей Синявский. Ильмех осудил мои попытки помочь им: «Если Вы хотите оставаться ученым, Вы можете быть диэлектриком, но не проводником диссидентских идей», однако использовал все свое влияние и глубокое уважение ректора И.Г. Петровского и не допустил моего увольнения из Московского университета.

[Дебют]Марк Азбель

ИЛЬМЕХ — УЧЕНЫЙ, УЧИТЕЛЬ, ДРУГ
2005 г.

В 15 лет я прочел Книгу Смита «Атомная энергия для военных целей» — и тут же сообразил, как с помощью электролиза разделить изотопы урана и разрешить проблему ядерной энергии. Идея была простая и безусловно правильная, все оказалось легко и просто, понятно даже несведущему в физике человеку. Каждое вещество в растворе, проводящем ток, разлагается на составные части. Есть минимальное напряжение, ниже которого разложение происходить не будет. Я рассчитал, что для разных изотопов урана это напряжение будет разным. Значит, надо установить разность потенциалов «посредине» — и получим чистый изотоп.

Свое открытие я переписал в ученическую тетрадку, снабдил осознанно подхалимской надписью «Гению человечества Владимиру Ильичу Ленину посвящаю» — и отправил в Комитет по изобретениям и открытиям. Вскоре пришел ответ: «Ваша идея содержится в книге Смита…».

Это была неправда, и я отправился за справедливостью к первому физику города Харькова. Таковым, по моим понятиям, был декан физического факультета ХГУ. Добрейший Абрам Соломонович Мильнер два часа слушал мои построения, после чего назначил мне встречу с «физиком-теоретиком» — Леонидом Моисеевичем Пятигорским. Тот отпасовал меня к «самому Илье Михайловичу Лифшицу». Его тон не оставлял сомнений — мне предстояла встреча с физическим Богом.

В комнату влетел невысокий полноватый человек с горящими углями вместо глаз, с широкими черными бровями и неожиданно доброжелательной улыбкой. На этот раз мой доклад продолжался пять минут. Мой слушатель нетерпеливо перебил меня и, слегка шепелявя, быстро заговорил: «А, понятно. Но это, конечно, работать не будет». По тому, как он говорил, я понял: не будет! «Вы ведь теперь сами это понимаете», — не сомневался он, хотя я ничего, конечно, не понимал. Я понял только одно: он знает, что говорит, он понимает, в чем я неправ, он упорно отсылает меня к статистической физике Ландау и Лифшица. Мысль о том, что я ее не знаю и не смогу ее понять, ему в голову не приходила. Только через два года я понял, что разница в потенциалах крошечная, и разброс в тепловом движении разных атомов приведет к низкой эффективности процесса.

В этом десятиминутном эпизоде проявились характерные черты Ильи Михайловича — Ильмеха, как называли его друзья, — поразительная глубина и универсальность, способность мгновенно проникнуть в самую суть любой физической проблемы. В конце 50-х годов в Харьков приехал защищать докторскую диссертацию крупный специалист по легированию сталей. Ильмех не только заметил ошибку в его теории — он разработал подход, который и поныне остается классическим…

В 1977 году я уезжал в Израиль. Мне было 45 лет, двадцать лет назад я защитил докторскую, тринадцать лет заведовал сектором в Институте теоретической физики имени Ландау. Увезти в Израиль я мог очень немного — это был 1977 год. Среди этого «немного» я захватил конспекты лекций Ильи Михайловича. Они верно прослужили мне сорок лет после того как Илья Михайлович прочитал их. Потому что в своих лекциях Ильмех далеко опередил свое время. Он рассказывал о беспорядке, о фракталах, о каждом из предметов то, что стало передовым фронтом науки в восьмидесятые годы, а кое-что и позже.

В 2005 году я открыл для себя в интернете индекс научного цитирования. Цитирование там начинается с 1984 года, два года спустя после смерти Ильи Михайловича. (С 1984 года считаются цитаты; когда была написана работа, не имеет значения.) На работы Ильмеха 1942 года была 71 ссылка. Многие опубликованные работы вообще не получают ссылок, а ведь это был 1942 год, война, почти ничто не проникало за границу. Но поистине: великие рукописи и статьи не горят. Десяток работ Ильмеха получили больше ста ссылок каждая, то есть и сегодня остаются научными бестселлерами! Их цитируют, значит, они живут в науке и, видимо, будут еще долго жить. Работа 1956 года по гальваномагнитным явлениям — больше трехсот ссылок. Работа 1978 года по биофизике, о том, как полимер превращается из клубка в глобулу — Ильмеху 61 год, остается четыре года жизни — 422 ссылки! Фантастически разные темы — от технических (пароструйные насосы) до устройства вселенной (Халатников задал Ильмеху вопрос, и появилась фундаментальная работа). На работу 1961 года — почти три тысячи ссылок. В физике больше тысячи ссылок — это работа Нобелевского уровня, а ТРИ тысячи ссылок — это едва ли не мировой рекорд! Неслыханно! Но верно! Проверил. Оказалось, что в это время Ильмех работал в УФТИ в тесной связи с экспериментаторами и с прикладными физиками. Прикладные физики не читают фундаментальных физических журналов, но Ильмех был рядом, поэтому работа вошла в их классику, которую читают тысячи. Отсюда — фантастическое количество ссылок.

Нет, не зря почти четыре десятилетия я хранил студенческие конспекты лекций Ильмеха. При этом Ильмех никогда не гнался за модой — может быть, именно поэтому он опережал ее. Он занялся теорией твердого тела, когда многие убеждали его переключиться на модную тогда ядерную физику. Ильмех доброжелательно улыбался и, не теряя чувства юмора, цитировал «Поросят» Маршака.

Мой мальчик, тебе эту сказку дарю: Рассчитывай силы свои.
И, если сказать не умеешь Хрю-хрю, Визжи, не стесняясь: И-и!

В этом весь Ильмех: «Я не умею сказать Хрю—хрю!» Он всю жизнь занимался тем, что его интересовало (например, полимерами), размышлял над тем, что его занимало (например, можно ли ввести научное определение такого субъективного понятия как «я»). Не случайно Ландау называл Харьков удельным (т.е. отдельным, независимым) княжеством. Княжил там, разумеется, Ильмех.

Глубина Ильмеха проявлялась во всем, за что бы он ни брался. Его коллекция марок считалась одной из лучших в мире. Он получил международную золотую медаль, представив на выставку первую в мире почтовую марку — чуть ли не в сотне разных вариантов: кластеров, гашений и т.д.

Многообразие интересов Ильмеха непостижимо. Может поэтому он не понимал уровня большинства и не умел с ним считаться. Немногие из моих сокурсников восхищались его лекциями — абсолютное большинство вынуждено было довольствоваться учебниками, так как необратимо теряло ход его мысли, не поспевая за ее непривычно быстрым развитием и глубиной. Другие лекции я никогда не перечитывал, но его лекция иногда отнимала часа два, иногда три, прежде, чем я понимал, что он хотел сказать.

Моя первая попытка диалога с Ильмехом продолжилась через два года диалогами с разрывом в неделю-две. «Нормальные» диалоги, без «запаздывания во времени», стали возможны не раньше, чем я окончил университет. Я навсегда запомнил характерную сценку, при которой присутствовал в 1956 году. Ильмех формулирует задачу аспиранту. Мне ясно, что Ильмех знает метод ее решения и предвидит ответ. Аспирант воспринимает речь Ильмеха как бормотание. Проявлял незаурядную самостоятельность и инициативу, аспирант несколько месяцев спустя пробивается к ответу, как и ожидал Ильмех, очень интересному. Удовлетворенный комментарий Ильмеха: «Ага, в точности то, что я говорил Вам» воспринимается аспирантом как, мягко говоря, несправедливый и неадекватный истинной ситуации.

При этом Ильмех врожденно демократичен. Для него перед лицом науки все равны. Он, один из лучших физиков страны, разговаривал со мною, 15-летним школьником, точно так же, как разговаривал бы с престарелым академиком — без пренебрежения, но и без всяких скидок. Вместе с тем я подозреваю, что Ильмех, понимая, что он человек талантливый, недооценивал меры своего таланта. Думаю, это общая черта гениев — высшие таланты, гении не понимают, как даются результаты другим людям. Им кажется, что, поскольку они идут не прямым путем, а извилистым, и не сразу приходят к ответу, они не настоящие гении. Ильмеха я никогда об этом не спрашивал — он был Учителем, единственным ученым, которого я боялся, как дети всю жизнь боятся отца. Но всех остальных великих, которые попадались мне под руку, от Ландау до Андерсона и Гелл-Манна, я спрашивал: «Скажите, а Вы сами, в глубине души, чувствуете себя дураком?» Не было никого, кто бы не ответил: «Конечно!» Андерсон добавил: «Только дурак не чувствует себя дураком!».

Уважение Ильмеха к науке не знало никаких границ, даже границ осмотрительности и осторожности. Опыт научил меня остерегаться людей, которые декларируют свое бесстрашие. Те, кто победили в подлинно опасных ситуациях, хорошо знают, что такое страх, и, получив соответствующую прививку, научились признавать, уважать и преодолевать эту болезнь. Мне было интересно, правильно ли это мое представление, еще и потому, что я всегда себя чувствовал глуповатым, туповатым, трусишкой. А как другие? Не принято расспрашивать у людей сказочного мужества, как Эдик Кузнецов, который был приговорен к «вышке» за угон самолета, как Слава Курилов, который, чтобы убежать из Союза, прыгнул из парохода в океан и доплыл таки до суши. И все же я спрашивал — и каждый признавался: «Было страшно». Мы все в долгу у гениев и мужественных людей — у тек, кто преодолевает собственную ограниченность, имея для этого силы, какие не даны другим. Мы все в долгу у них — и у Ильмеха.

Ильмех всегда шумно боялся и делился своими страхами — но всегда после совершенного мужественного поступка. Я прошу читателя извинить меня за слишком личные, быть может, воспоминания, но я 30 лет близко знал Ильмеха, многим, очень многим ему обязан, и поэтому писать мне хочется прежде всего о том, что я знал и видел сам.

В 1955-м я и Алик Косевич в один день защищали в Харькове кандидатские. За Алика факультет проголосовал единогласно. Я же получил 26 «за», 5 — «против». Когда эти данные огласили на университетском Совете, воцарилось напряженное молчание. И тут на трибуну выскочил Ильмех. (Напомню: дело происходило не только до «перестройки», но и до речи Хрущева о Сталине.) Он сказал все, что думал — как о диссертации (она содержала основы теории явления, которое год спустя стали называть «резонанс Азбеля-Канера»), так и о мотивах тех, кто голосовал «против»! (А время, повторяю, было нехорошее, и после этого страстного выступления 11 из 33 членов Совета проголосовали «против» меня.) В том же году Ильмех добился, вопреки многому (включая мой, мягко говоря, нелегкий характер) и многим (его обвиняли в интенсивных научных контактах со мною, преподавателем вечерней школы, и недостаточном внимании к русским и украинским сотрудникам его отдела, того, что я стал единственным за десяток лет евреем, принятым в теоротдел Физико-технического института АН УCCP. Перед зачислением у меня с Ильмехом состоялся следующий характерный разговор:

— И.М., смогу ли я не заниматься закрытой тематикой?

— А Вы не хотите?

— Нет.

— Ну и не занимайтесь. Для этого достаточно не расталкивать локтями всех тех, кто таким образом рвется к орденам, премиям, наградам.

В 1965 г. были арестованы мои друзья, писатели Юлий Даниэль и Андрей Синявский. Ильмех осудил мои попытки помочь им: «Если Вы хотите оставаться ученым, Вы можете быть диэлектриком, но не проводником диссидентских идей», однако использовал все свое влияние и глубокое уважение ректора И.Г. Петровского и не допустил моего увольнения из Московского университета. Он сделал это, несмотря на то, что моя дружба с Даниэлем и Синявским и донос в последнюю минуту (после решения физико-математического отделения Комитета по Ленинским премиям, но перед автоматическим голосованием доярок на пленуме Комитета) лишили всех нас Ленинской премии. Он никогда, ни разу не упрекнул меня за это. В 1977 г. Физпроблемы отмечали 66-летие Ильмеха. К тому времени я уже провел около 5 лет «в отказе», 15 дней — в тюрьме, 15 дней в голодовке протеста. Я позвонил поздравить Ильмеха — ни секунды не колеблясь, он пригласил меня на празднование в Физпроблемах. Там он был подчеркнуто внимателен и дружелюбен. Те, кто прошел через «застойные» годы, оценят его мужество. И верность в дружбе, и благородство, и доброту. А те, кто были на его юбилеях (в Харькове в 1967 г., в Москве в 1977 г.) — вспомнят и поймут любовь к Ильмеху всех, кто знал этого удивительного человека.

В 1962 году мы с Алешей Абрикосовым навестили Ландау в академической больнице, где он находился после автомобильной катастрофы. «Это Ваши ученики?» — спросила медсестра, сопровождавшая Ландау в этой трудной прогулке по осеннему двору больницы. «Это — мой», — кивнул Ландау в сторону Алеши. «А этот — приемный», — кивок в мою сторону. В одном точном слове — моя биография физика. С 1954 г. все свои основные результаты я «пробивал» через Ландау, благодарил его в статьях, докладывал у него на семинарах. Почти со всеми в его теоротделе я был по имени и на «ты». Когда Исаак Халатников, которого я считал самым известным физиков среди советских коммунистов, в 1955 году посетовал на то, что я не сдавал ему теорминимум, я обиделся за Ильмеха, который принимал у меня теорминимум, и радостно согласился: «Идет! Я — тебе, а ты — мне!». Взаимный экзамен не состоялся, но это не помешало Халатникову зачислить меня впоследствии — разумеется, еще до процесса Даниеля и Синявского — заведующим сектором Института теорфизики имени Ландау.

Я никогда не боялся спорить с Ландау, поскольку все свои работы я заранее «пробивал» через Ильмеха. И сейчас мне безумно не хватает Ильмеха, потому что он был, может быть, единственным человеком в моей жизни, кто с радостью вникал в новую и незнакомую чуждую тематику с тем большим интересом, чем она дальше от него, если она была по настоящему интересна. Но этого недостаточно, чтобы понять в чем тайна обаяния Ильмеха для всех, с кем он стакивался.

И тут я вспоминаю другого человека, дружбой с которым я горжусь и которого я вспоминаю спустя — ох, время летит! — сорок семь лет после его смерти. Это Липа Розенцвейг. Жизнь поразительно изобретательна: оба эти человека оказались моими друзьями, оба связаны тем, что вторая жена Ильмеха, Зоя, — тоже мой друг — была первой женой Липы. Я очень хорошо помню, как Зоя и Липа опекали меня, нищего учителя, с зарплатой сорок рублей в месяц. Как-то Зоя предложила мне пообедать. Я сознался, что в этот день дважды уже обедал в гостях. Липа удивился: «Неужели Вы не сможете пообедать в третий раз?» Я подумал и сказал: «Смогу!» И Зоя обрадованно тут же выдала обед. Это мелочи, но ведь люди всегда проявляются в мелочах.

На одной из лекций Липа рассказывал, как Поль Дирак открыл антивещество с помощью прибора, именуемого ручкой, и с помощью лаборатории, именуемой головой. Было что-то непостижимое в его идее вывода, поэтому я поднял руку и спросил, как можно было до этого додуматься? К моему удивлению, Липа сказал: «Подойдите ко мне в перерыве, я Вам все объясню». Я не понял, зачем нужна перемена, почему нельзя объяснить на лекции, но подошел. Липа рассказал притчу.

«Жил-был султан. У этого султана был гарем. При гареме состоял, как положено, главный евнух. И вот однажды султан вызывает главного евнуха и говорит ему:

— Это не гарем, а какие-то занятия по марксизму-ленинизму. Скукота, да и только. Сегодня вечером приведи девочку, с которой мне будет весело. Если будет — получишь мешок золота, а нет — посажу на кол. Евнух ушел прощаться с жизнью. Навстречу ему приятель:

— Слушай, что с тобой такое? На тебе лица нет

— Что лица, завтра головы не будет!

 — Почему?

 — Так-то и так то.

 — Ха, подумаешь, будет тебе вечером девочка!

 — Да ты не понимаешь, там их полтыщи, самые красивые, самые замечательные, со всего мира собирали.

 — Ладно, жди.

Ну евнуху терять нечего. Вечером приятель привел девочку, евнух отвел ее к cултaнy, сел под дверью, молится. Утром выходит довольный султан, потирает пухленькие ручки:

 — О! Вот это я понимаю! Две недели, по крайней мере, скучно не будет! Держи два мешка золота, иди, неделю ты свободен, гуляй! Евнух схватил оба мешка, бросился к приятелю, притащил, говорит:

 — Вот тебе золото, мне ничего не надо, я счастлив, что остался жив. Но как ты догадался, что ему нужно?!

Приятель думал, думал, и сдался:

 — Понимаешь, для этого надо не быть евнухом!»

Ильмех был настоящим мужчиной в высоком смысле этого слова. Не случайно все ученые, вышедшие из Харькова, гордятся тем, что они его ученики. Ландау во всех беседах я называл «Дау» (как, вероятно, все его ученики — такой его автограф навсегда остался на его Книгах). Но Ильмеха во всех разговорах я называл Ильей Михайловичем. Потому что Учителем моим был он. Потому что всем хорошим физик Азбель обязан, прежде всего, ему. А все плохое в физике Азбеле — прежде всего недоусвоенные уроки Ильмеха. И мне, как и очень многим, вот уже 23 года не хватает — и всегда будет не хватать — Ильмеха — Ученого, Учителя, Друга — для всех, кто любит науку от пароструйных насосов до Вселенной.

2005 г.