Война, войны, войною, на войне…
Над мiром ангел мира байрактаром.
И купинá купается в огне,
и кровь дымится жареным нектаром.

Виктор Каган

ОСТАНОВИТЬ ЧАСЫ

Не отличить начало от конца,
не снять с души тернового венца,
слетают тени птицами с лица,
земля краснеет, глядя на Творца.

***
Льдом оторочены майские лужи.
Мир, опороченный кровью любви.
Жизнь слаще смерти, спасения хуже.
Спесь со свинчаткою. Спас на крови.

Рифмы избитой высокая нота.
Слёзы, как дни по щекам, солоны.
Что за скупая господня щедрóта —
жизнь от безгрешья до смертной вины

и от вины до собой искупленья,
до пятаков тишины на глаза.
Бога распятого усыновленье.
Слóва иссохлость. Рассвета слеза.

Телу в земле раствориться дорога.
Духу тропинка сквозь тьму в небеса.
Око бессонное старого Бога —
виснет на веках прозренья роса.

Слёзы утрёт ему дева Мария.
Всхлипнет младенец. Склонятся волхвы.
Матiнко, мати, надiя та мрiя.
Ржавая оторопь свежей травы.

***

В Берлине лето, в Украине — война.
Людмила Херсонская

Стараясь не ронять солёные линзы слёз,
сидим, сквозь слёзы на берлинское небо глазея.
Облака, как дети, плещутся в Лицензее,
К солнца подсолнуху жмётся небес живой купорос.
Так мы сидели ещё до войны и до Ковида,
тоже было тепло, но месяц не припоминаю.
Смотрю в те давние дни в зеркале заднего вида —
До чёрта было забот, а вижу мерцание рая.
Он удаляется, тает, за спиной смыкается тьма.
Ресторанчик на перекрёстке. Вечер. Преддверие ада.
С мира сползает крыша пока он идёт с ума,
Через плечо сума с памятью. Что ещё надо?
Остановить часы, стрелки сведя на нуле —
под потолком суток круглом окошке в небо.
В небе Кровавая Мэри на огненном помеле —
гулящая девка, вершащая войны непотребную требу.
Бога не дозовёшься. Блядь легка на помине.
За дурью дерев дыма не разглядеть ле́са
и в тишине Берлина рыдает война в Украине.
Разбитого вдребезги мира зовущая к жизни месса.

***
Летучая висит под тучей мышь,
под ультразвук молитвы текст долдоня.
Отчаянье свечи в безжизненной ладони.
В лице своём лица не разглядишь.

Война, войны, войною, на войне…
Над мiром ангел мира байрактаром.
И купинá купается в огне,
и кровь дымится жареным нектаром.

Тягучая мелодия конца —
прелюдия умéршего начала.
Цветение тернового венца.
Немого слова на колу мочало.

И в крике бьётся жизни тишина.
Рассвета кровь сквозь грязный бинт заката.
Перед виной невинность виновата.
И молится войне войной война.

***
Ах, только б не было… но вот опять она,
как вечный бой, и тишина не снится.
Плачь, Дева. Ждать цветенья плакуна
и воевать, как первый раз молиться,
когда святее святости блудница.

Хiба ж можливо? Why бы not, мой друг?
Всё может статься и не может статься.
Усталый Бог застенчив, близорук,
его берёт безбожник на испуг,
как военрук с улыбкой святотатца.

Сто дней войны и одиночества. Сто лет,
как жизнь и смерть — ценой в сто бед победа.
Бессмыслица сквозь смысл на просвет.
Беспамятства запутанный сюжет.
Назойливая нежность людоеда.

Блакитнiсть. Соняшник. Тугие паруса.
И святцы памяти кровоточáт, и дýши,
пока Гомер молчит, уходят в небеса
и что-то шепчут нам, но голосá
всё глуше, глуше, глуше …

***

Скажи, скажи, ещё хотя бы слово.
Александр Радковский

Хочешь сказать, а слова́ прячутся по углам,
так что не выманить их ни мату, ни похвалам.
Выйду на перекрёсток, достану свою дуду,
дуну, как поцелую, спрячу и прочь пойду
кланяться, как снарядам, за слабость свою стыду.

Над миром, скрывая небо, висит — какая?! — печать.
Слова умирают прежде, чем сможешь их прокричать.
Уже не успеешь … и плачут беда твоя и вина,
а если и крикнешь, то шёпот твой тут же сожрёт тишина —
себя не услышать, если слух отшибла война.

Слово падает с губ словно на камни птенец.
Подставишь ладони, чтобы выжить мог не жилец —
курица или птица, журавлик или синица.
Раскрытая в тьму просвета óка слепого зеница.
Рваная власяница. Хранящая след плащаница.

Слово слетает с губ. Молча глядишь вослед.
Война или мир на свете? Тот или этот свет?

***
Паук куда-то муху поволок.
Всё горе от ума. Ищи теперь по свету,
где оскорблённому есть чувству уголок,
и колобком … Карету мне, карету!

А свет не бел и ночка не темна,
и полдень спит под плинтусом рассвета
мертвецким сном, пока zудит война
в коросте горевой бронежилета.

В деревню, в глушь, в Саратов, боже мой,
в Париж, где Мулен Руж, бистро и месса,
в подушку обалдевшей головой,
чтобы не видеть выжженного леса.

И на старуху сто прорух, а ты живёшь
в чумного пира мутной круговерти
и говоришь: «Не трогай мой чертёж»
прозрачной тени любопытной смерти.

Живёшь, не чуя мира и страны,
Разучивая, будто первоклашка,
беzумную грамматику войны
и душит грудь счастливая рубашка.

***
Плакать нельзя не плакать — где запятой крючок?
Душа не вмещает боли ссохшихся в глотке слёз.
Разом читають Мiцкевича Тургенєв i Марко Вовчок.
Пушки подслеповаты — снаряды ложатся вразброс

и улетают ду́ши, бросив валяться телá.
Море крови их смоет, пыль обновит листву
и над землёй повиснут бедные два крыла —
пóднятые ладони к мёртвому божеству.

Там в голубые волны ложится солнечный шар,
шуршит в песочных часах времени мелкая вязь,
к морю со спичками мчится лисичка разжечь пожар,
Грей поднимает парус, мечтая и матерясь.

У греческих моряков фортуна значит волна.
Вынесет или укроет саваном мокрым судьба?
Эвксинский понт беспонтовая раскачивает война —
хай iй шалавi щиро грець, проклiн i ганьба.

***
Из надежды наивной и странный
XXI проклюнулся век.
Птица синяя. Гость незваный.
Потерявший себя человек.

Снова ночь проворонила вóра.
Хруст и стон в загребущей горстѝ.
Los caprichos. Разгул термидора.
Окровавленные травести.

Гроб повапленный храма без веры.
Ангел смерти малюет бровь.
На развалинах пляшут химеры,
под развалинами любовь.

Не отличить начало от конца,
не снять с души тернового венца,
слетают тени птицами с лица,
земля краснеет, глядя на Творца.

***
Три весёлых, три грустных паяца.
Свадьба в чёрном. Фата похорон.
Время плакать и время смеяться.
На ветру черепов перезвон.

Тропка в рай в минном мается поле
и известен итог наперёд:
ать, два, пли, залпом боли по боли,
грузом двести на дембель вперёд.

Парус в тряпки и в мерины кони,
и под хлебом стакан не долит.
Плачет мать о твоём телефоне —
за него не заплачен кредит.

***
ночного метронома стуки
и между пальцев шорох лет
песка на коем
какие суки говоря какие суки
мы глядя будущему вслед
домишко строим

не спрашивай чего мол ради
плывёт по вечности реке
вся эта лажа
какие бляди говоря какие бляди
свой тащишь крест
невдалеке
глумится стража

а за спиной внизу в долине
дом над рекою на песке
мерцают стёкла
там огонёк горит в камине
и мир висит на волоске
как меч дамоклов

и крест ты тащишь или камень
тащи дурак стучит в виске
там твои дети
тащи хотя сжигает пламень
твой дом плывущий на песке
в господни сети

***
Можешь шептать, кричать или молчать,
застыть, окаменеть, рассыпаться на кусочки…
Под утро с небес прилетает каинова печать
по грецким орехам голов. Но это ещё цветочки.

Это ещё цветочки. Ягодкам свой черёд.
Приторный запах смерти с птичьими косяками
нетопырём полуденным по чёрному небу плывёт
в поисках синей птицы, живущей за облаками.

В кровавой дымке заката встаёт зарёю восток.
Тащат Рублёва на площадь. Летом орут колядки.
Взламывает стотонность жизни хрупкий росток.
В развалинах новых герник дети играют в прятки,

а кто не успеет спрятаться — лётчик не виноват,
цели отмечены крестиком, что означает нолик,
и догорает весёлый детского войска солдат,
и плачет над ним тихо́нько недогоревший гномик.

***
Иудиных дерев шумит багряный сад,
как памятник душе любви и самосуду.
Предательски любим, спасительно распят,
благодарит Христос две тыщи лет Иуду.

А Вечному Жиду метаться по земле
и ждать пока придёт Отвергнутый обратно,
и о петле мечтать, когда навеселе,
а с бодуна когда — считать на Солнце пятна.

В руке небес дрожат судьбы твоей весы
и ангел или чёрт — чей там в два пальца свист?
Но ты тут ни при чём для всех пушист и чист
и прячешься в цветах нейтральной полосы.

И что тебе до тех, кто с двух сторон в гоньбе?
Что Авеля душа? Что Каина печать?
Но в миг, когда твой крик велит тебе молчать,
две пули с двух сторон целуются в тебе.

***
Воинственный марш и торжественный туш,
стучит барабан, белоснежны бараны,
лоснятся ловцы зазевавшихся душ,
собаки хрипят и загонщики пьяны.

Из тела, не зная куда, наутёк,
отчаянно брезгуя прятаться в пятки,
душа-колобок кувырком без оглядки,
оставив покоя домашний шесток,

уносится, чтобы ни бабка, ни дед
её не догнали, мол, детка, куда ты,
мы любим тебя, дома ждёт нас обед,
и как без тебя, ну, пошли, аты-баты.

Душа убегает на североюг,
оствест не дорога, а пункт назначенья —
не хочет из любящих ласковых рук
отправиться в рот, словно с маком печенье.

Со смаком эпоха телами хрустит,
но ду́ши не проданы — значит свободны.
«Садитесь, подброшу, — пичуга свистит, —
Куда вам угодно? Куда вам угодно?»