Господь, не иссякает красота
На лбу Твоем широком, необъятном,
Где вкупе с милосердьем благодатным
Святая справедливость разлита —
О всепрощающая Доброта!
Роман Дубровкин
ИЗАБЕЛЛА ДИ МОРРА (1520-1546)
«Затворница Фавале»
Глава 1. «Век поэтесс»
В 1883 году, подбирая материал для «Антологии итальянских поэтесс XVI века»[1], адресованной «благородным девицам», профессор Анджело де Губернатис (1840-1913), активный популяризатор итальянской истории и культуры, обратил внимание на изданную в 1695 году книгу, на обложке которой рядом с именем знаменитой Лукреции Маринелла и еще более знаменитой Вероники Гамбара значилось незнакомое ему имя — Изабелла делла Морра[2]. Тонкий знаток литературы, Губернатис поразился мастерству поэтессы, стихотворения которой открывали сборник. Написанные с «большой легкостью и искренностью», они дышали романтической меланхолией, что выгодно отличало их от рассудочных произведений позднего Возрождения. Не подлежало сомнению, что, несмотря на некоторые шероховатости, для создания стихотворений такого художественного уровня не хватило бы одного вдохновения — здесь, помимо таланта, требовалось владение сложной формой и знание классической литературы, иначе говоря, требовалась начитанность, непредставимая в отрыве от культурных центров тогдашней Италии — Флоренции, Венеции, Феррары, Рима или Неаполя.
Фигура даровитой провинциалки заинтриговала критика. К какому времени принадлежали ее сонеты и канцоны?
Информация, почерпнутая Губернатисом из предисловия к антологии, была предельно скупа: в отличие от четвертого автора книги, дебютантки Марии Сельваджа Боргини, три первые «благородные синьоры» явились «украшением века прошедшего», и только упоминания исторических личностей, встречающиеся в стихотворениях Изабеллы — короля Франциска I, поэта Луиджи Аламанни — подсказывали, что творчество поэтессы приходилось на десятилетия, предшествующие 1550 году.
Открытие уникального дарования подтолкнуло ученого к многолетним поискам, в результате которых возник его доклад «Роман о поэтессе» (Romanzo di una poetessa), прочитанный в 1901 году в Филологическом обществе Болоньи и послуживший, помимо прочего, предисловием к сборнику «Стихотворения Изабеллы Морра» (1907)[3].
Ключевым событием в этой исследовательской работе явилось обнаружение «Истории благороднейшего семейства Морра»[4], написанной на латыни племянником поэтессы, государственным советником Маркантонио де Морра (1561-1618), сыном ее младшего брата Камилло (1528—1603), и опубликованной через одиннадцать лет после его смерти. Сведения, сообщаемые в хронике, были пересказаны Губернатисом по-итальянски и в дальнейшем легли в основу общепринятой биографии поэтессы. Вот вкратце основные вехи ее судьбы в том виде, в каком она зафиксирована в многочисленных статьях, справочниках и энциклопедиях. (В скобках замечу, что по ходу повествования я буду вынужден время от времени прибегать к коротким отступлениям, чтобы поместить описываемые события в должный исторический контекст.)
Третий ребенок из восьмерых детей, Изабелла Морра родилась в 1520 году[5]. В отличие от своих братьев, унаследовавших имена римских полководцев, и младшей сестры Порции, названной в честь жены Брута, Изабелла носила традиционное испанское имя — выбор, вероятно, продиктованный политическими мотивами.
Область Базиликата (ранее — Лукания), где Изабелла жила вместе с семьей, находилась в то время под властью испанских монархов. Девочке исполнилось семь — восемь лет, когда король Франции Франциск I прошел с боями большую часть Апеннинского полуострова и осадил Неаполь. «Год 1528, — отмечал тогдашний историограф Грегорио Росси, — был несчастливым для всей Италии и особенно для нашего Неаполитанского королевства. Три Господних бича обрушились на него: война, чума и голод»[6]. Осада Неаполя длилась недолго: из-за начавшейся эпидемии и предательства генуэзского флота французская армия, разбитая войсками императора Священной Римской империи испанца Карла V, была вынуждена отступить. Вместе с королем бежал сначала в Рим, а затем в Париж, и отец Изабеллы — Джован Микеле ди Морра. «Человек малого роста, но великой души»[7], он поддержал вторжение французов и воевал на их стороне, надеясь взять верх над своим соседом и сувереном Ферранте Сансеверино, князем Салернским, с которым у него возник имущественный спор.
Внезапный отъезд отца стал для девочки глубоким потрясением, от которого она не могла оправиться всю оставшуюся жизнь. Объявленный мятежником, барон ди Морра не вернулся домой даже после того, как в 1533 году его измена была частично прощена испанской короной, и конфискованное имение перешло под управление его старшего сына, пятнадцатилетнего Маркантонио. Здесь необходимо добавить, что, вопреки распространенному мнению, Джован Микеле не вел в последующее двадцатилетие праздную жизнь при французском дворе, а принимал самое активное участие в бесконечных походах Франциска I против испанцев и до 1553 года считался в Неаполитанском королевстве персоной нон грата. Живущий в Париже итальянец, скрывшийся под псевдонимом Амомо, дает ему такую характеристику:
Вдали от Альп, вдали от волн Тирренских
Редчайшей добродетели примером
Стал самый преданный и благородный
Мишель де Морра: он из края тучных
Земель, пришел под галльские знамена.
Оставил родину и сыновей,
Чтобы служить, Франциск, твоей короне…
Из сборника «Сельва» (1835)
Сыновья барона и три его брата, оставшиеся в Лукании, как и все местные дворяне, напротив, присягнули на верность испанским Габсбургам и продолжали вести привычный образ жизни в тесном общении с населившими область арагонскими и кастильскими грандами.
Унаследовав от отца склонность к литературе, девочка по его примеру начала рано писать стихи и достигла на этом поприще успехов, «превосходящих возможности женского пола», чем прославилась в округе и за ее пределами. Писал стихи и ее брат (по некоторым, видимо, ошибочным сведениям, близнец — Р. Д.) Шипионе, знаток латыни и древнегреческого, «юноша, обладающий огромным умом и цепкой памятью», однако и он в возрасте десяти — одиннадцати лет был отправлен в Рим, чтобы продолжить там образование, а затем, десять лет спустя, перебрался в Париж, где благодаря незаурядным способностям стал влиятельной фигурой при королевском дворе.
Изабелла, говорится в хронике, осталась жить в родовом замке, власть в котором узурпировал грубый и невежественный Маркантонио, подчинивший себе всех домочадцев, включая слабовольную, больную мать Луизу[8].
Замок Фавале (с 1873 года — Вальсинни), построенный в XI веке нормандцами на вершине высокой скалы, сохранился до сегодняшнего дня. Неприступный с трех сторон, он своими отвесными стенами напоминает скорее оборонительную крепость, чем жилище многочисленной семьи. В деревушке, лежащей у его подножия, в 1530 — 1540-ые годы обитало более 250 семей — приблизительно 1200 жителей. Внизу густые леса (с 1993 года — национальный заповедник), издавна облюбованные для соколиной охоты. Глухие, непроезжие места. «Христос никогда не заходил сюда, — сюда не заходили ни время, ни живая душа, ни надежда, ни разум, ни История, здесь неизвестна связь между причиной и следствием. Христос не заходил сюда, как не заходили римляне, которые укрепляли большие дороги, не углубляясь в горы и леса»[9]. Эта характеристика принадлежит ссыльному писателю Карло Леви, оказавшемуся в Лукании в середине ХХ века. Современник поэтессы, хронист Камилло Порцио (1525-1603), рисует еще более суровую картину: здешние
«крестьяне ведут грубый образ жизни и носят грубую одежду, они склонны к занятию земледелием и обустройству собственного хозяйства, но плохо владеют оружием… В этой провинции, расположенной в глубине земли, нет ни городов, ни воинов. У королей Неаполя и в мыслях не было строить здесь крепости: они стали бы добычей любого войска, покорившего эту местность»[10].
Надзор за обширными феодальными владениями, за полями, где выращивалась пшеница, за виноградниками, за скотом составлял главное занятие братьев Изабеллы. Полагают, что они завидовали своей одаренной сестре, обучением которой занимался сначала глава семьи, получивший классическое образование, а в его отсутствие, священник домашней церкви, живший здесь же, в замке. Он преподавал Изабелле латынь и, как показывает анализ ее стихотворений, открыл для девочки Петрарку и Данте. Он же, по словам биографа, стал посредником — «связным» — между юной баронессой и жившим неподалеку испанским графом Диего Сандовалем де Кастро.
Считается, что Изабелла познакомилась с Диего во время поездки к его жене — родовитой неаполитанке Антонии Караччоло, чье имение Боллита (ныне городок Нова Сири) располагалось в нескольких километрах к югу от Фавале. Более того, из «Истории» следует, что Антония не возражала против обмена стихами между Изабеллой и мужем, подписывая их — видимо, из опасения скомпрометировать девушку — своим именем.
Современники описывают Диего как видного мужчину и храброго солдата. Он участвовал в сражениях, принадлежал к неаполитанской знати и находился под покровительством императора Карла V, с которым дружил в детстве. Помимо воинской карьеры, молодой человек преуспел в стихосложении, печатался, писал мадригалы императору и был принят во Флорентийскую академию.
О характере отношений Изабеллы с испанцем высказывались самые разные догадки. Многие стихи Диего, написанные по-итальянски, были, согласно требованиям петраркизма, посвящены прекрасной даме и не выходили за рамки куртуазной поэзии. Ответные письма Изабеллы не сохранились.
Братья, «превратившиеся от жизни в глуши в диких варваров», закололи сначала домашнего учителя, а затем Изабеллу, в руках которой оказалось нераскрытое письмо, содержавшее, по их подозрениям, «прошение к губернатору провинции вызволить Изабеллу из рук братьев». Ярость братьев затем обратилась на Сандоваля. Через несколько месяцев они устроили засаду на лесной дороге в трех милях от Фавале и, распугав вооруженную охрану, убили испанца выстрелами из аркебузы. В убийстве приняли участие три сына Джован Микеле — Чезаре, Фабио и Дечио, а также два его брата — Корнелио и Бальдассино.
Смерть Изабеллы, останки которой историки пытаются найти до сих пор, не вызвала, по всеобщему убеждению, никакого резонанса и была встречена обитателями Лукании как нечто обыденное и закономерное, поскольку речь шла о защите фамильной чести. Иначе обстояло дело с покушением на жизнь испанского дворянина. Вице-король Педро де Толедо, разгневанный убийством Сандоваля, «наводнил провинцию вооруженными людьми, из-за чего она за несколько месяцев обезлюдела», однако все пятеро убийц уже успели скрыться во Франции и в конечном счете не понесли должного наказания.
Глава 2. «Пыль веков»
Таков круг сведений, почерпнутый Анджело де Губернатисом из семейной хроники XVII века и воспроизведенный им в форме романтической повести, в которой изложение фактов сопровождалось сочувственными комментариями об извечной несвободе поэта во враждебном окружении, о затворнице, надеявшейся «вырваться из тюрьмы Фавале и избавиться от тиранической опеки братьев»[11]. Стоит ли говорить, что приподнятый метафорический стиль критика был тотчас же воспринят буквально, заложив основы популярной легенды о двадцатилетнем безвыходном заточении талантливой девушки в средневековом замке, о «жертве стародавней деспотии и феодального невежества»[12].
Поначалу легенда эта носила исключительно региональный характер. Новость о находке Губернатиса быстро достигла Базиликаты, где отчет о его болонской лекции появился в одной из городских газет. К удивлению ученого, его тонкая книжечка, изданная тиражом 300 экземпляров, очень скоро стала библиографической редкостью. О трагической судьбе поэтессы стали рассказывать в местных школах, читать лекции и проч.
«Что-то вроде культа возникло в последние годы вокруг воскресшего образа поэтессы среди ее земляков, — отмечал видный философ и историк Бенедетто Кроче (1866-1952), — какой-то [человек], которому перевалило за восемьдесят, переиздал за свой счет и широко распространил сборник ее стихов, опубликованный Губернатисом, и также за свой счет поручил выгравировать надпись на памятном камне»[13].
Обращение Кроче к творчеству Изабеллы ди Морра не было случайностью. В 1907 году Губернатис подарил ему экземпляр ее «Стихотворений», считая достойным вызовом для «энергичного (по его словам) и проницательного критика» восстановление репутации «бедной жертвы». Знаменитый философ, как и многие другие (включая автора этих строк), сразу же попал под очарование забытой поэтессы[14], но на долгие годы отложил создание ее творческого портрета в надежде отыскать документальные свидетельства событий, описанных в семейной хронике. Надежды историка оправдались: сведения из следственных документов, найденных в Генеральном историческом архиве в Симанкасе (Испания), во многом совпадали с версией племянника Изабеллы, что, по мнению ученого, подтверждало рассказ биографа.
В ноябре 1928 года Кроче посетил Базиликату, где провел два дня и попытался найти могилу Изабеллы под обломками разрушенной церкви Сан-Фабиано. Поиски оказались безуспешными, но это не обескуражило историка. По его собственному признанию, он не искал в Вальсинни ничего конкретного, а совершал паломничество: для него было важно подышать воздухом этих диких мест!
В своем очерке «История Изабеллы Морра и Диего Сандоваля де Кастро»[15] Кроче реконструировал биографию поэтессы на основе ее поэтической исповеди и уточнил, что творческое наследие Изабеллы появилось в печати на полтора столетия ранее 1695 года: частично в антологии «Стихотворения прославленных неаполитанцев и других благородных умов» (1552)[16] и затем, после нескольких переизданий, уже полностью в сборнике «Несколько стихотворений знатнейших и благороднейших дам»[17], первой в стране антологии поэтов-женщин, в которой внушительная подборка из десяти сонетов и трех канцон соседствовала с шедеврами Виттории Колонны, Вероники Гамбара и Гаспары Стампа.
Кроче был первым, кто разглядел в Изабелле крупного поэта, отметив ее «страстную непосредственность» и «погружение в эмоции», затмевающие искусственные и претенциозные сочинения стихотворцев-петраркистов[18]. В последующие годы он в целом ряде очерков неоднократно возвращался к судьбе талантливой поэтессы, «запертой в грубо построенном замке, в глубине страны, куда в то время почти невозможно было добраться, вдалеке от культурного, просвещенного общества»[19].
Для жителей провинциальной Базиликаты почтительное внимание знаменитого интеллектуала к их землячке послужило стимулом для дальнейших поисков в библиотеках и архивах не только Италии, но и Франции, куда в конце концов перебрались потомки Джован Микеле ди Морра. Так случилось, однако, что эта внушающая уважение кропотливая работа дала, вопреки ожиданиям, прямо противоположный результат. Жизнь поэтессы оказалась действительно несчастливой, но иначе, чем это представлялось ее поклонникам. Образ узницы замка Фавале, столь дорогой приверженцам феминизма, ее безвыходное заточение оказались фикцией, не выдерживающей критики при учете фактов.
Глава 3. «Я с колыбели проклята…»
Революционным открытием в разрушении стереотипов, сложившихся за столетие интенсивной «морреаны», явилась публикация в 2017 году книги уроженца Вальсинни, публициста и писателя Паскуале Монтезано «Изабелла Морра при дворе Сансеверино»[20]. Обнаруженные исследователем бухгалтерские книги, квитанции и счета этого знаменитого аристократического дома заставили по-новому взглянуть не только на обстоятельства жизни поэтессы, но и пересмотреть привычную интерпретацию ее стихотворений, образующих лирический дневник, поразительный по прямоте и потому достоверный. Не претендуя на знание окончательных ответов, я попытаюсь изложить свое видение событий, имевших место пять столетий тому назад в глухом уголке южной Италии.
3.1. В «четырех стенах» (1528-1538)
Напомню, что Изабелле едва исполнилось восемь лет, когда ее отец покинул пределы Неаполитанского королевства, перепоручив воспитание девочки своей жене Луизе и старшему сыну Маркантонио. Но не только им. Среди обитателей Фавале называют двух незамужних сестер Джован Микеле — Чечилию и Лауру, а также трех его братьев — Бальдассино, Корнелио и Николу Франческо. К такому «коммунальному» проживанию в тесной средневековой крепости трудно подобрать определение менее подходящее, чем «одиночное заключение», что не исключает страданий, отчаяния и подавленного состояния подростка с тонкой душевной организацией.
Совершенно очевидно, что до определенного возраста Изабелле (а также ее младшей сестре Порции и кузинам) запрещалось выходить за ворота из соображений элементарной безопасности. По окрестностям бродили шайки разбойников, пользовавшихся попустительством властей и покровительством провинциальной знати, прибегавшей к услугам «бриганти» (бандитов) для междоусобной борьбы. Ситуация несколько улучшилась после того, как в 1532 году наместником в Неаполе был назначен Педро де Толедо. Новый вице-король, в честь которого до сих пор названа главная улица города, осторожно, но при этом жестко, если не жестоко, приступил к борьбе с беззаконием.
«Со временем, — подчеркивал историк, — Изабелла достигла совершеннолетия и стала взрослой, что позволяло ей не только брать на себя полную ответственность (за свои поступки), но и приобрести абсолютную независимость»[21]. Ничто уже не мешало ей отправляться на прогулки и, например, подниматься на расположенную относительно недалеко гору Коппола, с вершины которой в ясные дни виден Тарентский залив Ионического моря. «Расставание Джован Микеле с семьей, хотя и болезненное, — читаем мы далее, — не означало неизбежного разрыва с теми, кто остался в Фавале, и особенно с Изабеллой», которая с нетерпением ждала его писем:
Отец, за годом год в простор соленый
С горы отвесной вглядываюсь я
И жду, когда же парусник смоленый
По морю в наши привезет края
Весть о тебе…
Пеший путь от городка до вершины горы занимает не один час, и едва ли молодая аристократка осмеливалась взбираться по исхлестанной ветром каменистой лесной тропе без сопровождения. В XVI веке феодалы, пусть даже стесненные в средствах, не обходились без слуг. (Кроче предполагал добраться до вершины верхом на осле, но осенняя непогода помешала ему).
Этим прогулки и поездки Изабеллы не ограничивались. Выяснилось, что она посещала дома благородных семей Лукании и в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет была представлена Джулии Орсини, принявшей ее под свое покровительство. С этой знатной дамой юная поэтесса связывала мечты о «лавровом венке», о поэтической славе, веря и не веря, что отец все-таки вернется и заберет ее в Париж, где тон задавали привлеченные Франциском I итальянские эмигранты: из поэтов, в первую очередь, Луиджи Аламанни, а из художников Бенвенуто Челлини.
Рассчитывала ли Изабелла на помощь Джулии Орсини в своем стремлении покончить с затхлой атмосферой захолустного городка, где ее единственной собеседницей была горная река, протекающая под стенами замка?
Как благодатно ты струишься, Сири,
По названному в честь тебя холму!
Признательна соседству твоему,
О женщине пишу я, лучшей в мире…
Джулии Орсини, безусловно, могла бы приютить девушку у себя в имении, однако внезапная кончина герцогини в 1538 году положила конец пусть даже хрупким надеждам восемнадцатилетней Изабеллы на обретение независимости, на бегство в быстро растущий, богатеющий при испанцах Неаполь[22].
Здесь естественным образом напрашивается второй вопрос: принимала ли Джулия Орсини участие в поисках походящей партии для Изабеллы? Скорее да, чем нет. Безбрачие в XVI веке служило предметом насмешек, о замужестве мечтали все, в том числе и наша героиня: подтверждение тому мы находим в ее сонете, обращенном к Юноне, покровительнице брака и материнства:
Набрось, богиня, петлю золотую
На шею мне и среди многих жен
Во мне служанку разгляди простую.
С восторгом я приемлю твой закон.
Я против Гименея не бунтую:
Одним узлом два сердца свяжет он.
Сватовство, на которое намекает стихотворение, по неизвестной причине расстроилось. Шли годы, и обитательница Фавале стремительно приближалась к своему двадцатипятилетию, «критическому» возрасту, после которого незамужняя девушка окончательно считалась старой девой. Неблагополучное финансовое положение семейства Морра дает основания предположить, что отсутствие достойного жениха (даже если не принимать во внимание запятнанную политическую репутацию отца) легко объясняется нехваткой денег на приданое, обязательное в эпоху Возрождения при заключения брачного договора.
3.2. Компаньонка (1543 — после 1546)
Джулия Орсини была второй женой Пьетро Антонио Сансеверино, правителя, владевшего в Калабрии, Кампании, Базиликате и Апулии сотнями крепостей и княжеств. Овдовев (ходили слухи, что герцогиня была отравлена мужем), герцог через год женился в третий раз на албанской принцессе Эрине Скандербег. Новая хозяйка поместья Бизиньяно отнеслась к своей молодой соседке благосклонно, определив ее в 1543 году компаньонкой своей падчерицы Феличии, которая была всего пятью годами младше баронессы Фавале. Годовое жалование в 70, а с 1545 года в 90 дукатов, назначенное Изабелле, и расписки о его получении стали неопровержимым доказательством ее трехлетнего пребывания в герцогском дворце, где в те же годы состоял садовником-декоратором («пейзажистом») ее младший брат Чезаре, один из трех предполагаемых братьев-убийц. По иронии судьбы не кто иной, как герцог Пьетро Антонио возглавлял в далеком 1528 году испанскую карательную экспедицию, в результате которой отец Изабеллы был вынужден покинуть Неаполитанское королевство. Герцог вел роскошный образ жизни, окружив себя поэтами, актерами, музыкантами, философами. Двор его поражал блеском. Кавалерийские турниры сменялись театральными представлениями, а музыкальные вечера выступлениями поэтов, декламировавших эпиграммы, мадригалы, сонеты и «другие развлекательные сочинения». Не исключено, что здесь же читала свои «легкие и прелестные» стихи Изабелла, «одна из образованнейших поэтов-женщин» своего времени, «в короткий срок снискавшая восхищение у гостей из других мест, восхищение не меньшее, чем испытывали ее соотечественники-неаполитанцы»[23].
В мае 1546 года Феличия Сансеверино вышла замуж и уехала с мужем в столицу провинции Матеру. Долгое время считалось, что накануне этого события (не позднее Рождества 1545 года) оставшейся без работы компаньонке ничего не оставалось, кроме как вернуться в Фавале. Обнаруженное совсем недавно распоряжение герцогского управителя опровергло эту версию: слуге надлежало привести назад в Бизиньяно предоставленного Изабелле мула, на котором либо она сама, либо ее багаж отправились вслед за Феличией в Матеру[24]. Эта записка — последний достоверный документ, указывающий на местонахождение Изабеллы и проясняющий обстоятельства ее жизни. Все дальнейшие сведения о ней исходят от третьих лиц и связаны не столько с ней самой, сколько с неоднозначной фигурой Диего Сандоваля де Кастро, убитого в описанный период.
Глава 4. Убийство чести
«На расстоянии нескольких миль от Фавале, — сообщал биограф, — располагался замок Боллита, имение дона Диего де Кастро, знатного испанского аристократа, супруга донны Антонии Караччоло, в приданое за которую он и получил поместье Боллита (в действительности в наследство от отца — Р. Д.) … До слуха братьев дошло, что дон Диего послал через учителя письмо со стихами для Изабеллы, отправленное от имени жены дона Диего, но она [Изабелла] его еще не прочитала».
«Ухаживал ли Сандоваль за Изабеллой? — задавался в 1929 году вопросом Бенедетто Кроче, говоря о драме, «о которой мы ничего не знаем». — Стала ли она предметом его фантазий в духе Петрарки? Был ли он в нее действительно влюблен? Отнеслась ли мечтающая о свободе, страдающая Изабелла благосклонно к его чувствам? Была ли она по крайней мере счастлива, получая его любовные письма?»[25]
И сегодня мы по-прежнему ничего не знаем об эпистолярном, платоническом или интимном романе между итальянской баронессой и испанским аристократом. В автобиографических по характеру стихах поэтессы на подобный сценарий нет даже намека. Учитывая близкое расположение поместий, молодые люди могли, разумеется, находиться в соседских отношениях, но это опять же всего лишь предположение. За два-три года до переезда Изабеллы в имение Пьетро Антонио Сансеверино, бывал там, вероятно, и Сандоваль, с герцогом знакомый, однако, назначенный комендантом крепости Козенца, он с некоторых пор попал в немилость к вице-королю Педро де Толедо. Обвиненный в неустановленном преступлении, испанец воспользовался заступничеством императора Карла V и, видимо, от ощущения безнаказанности, не явился на заседание суда. Игнорируя вынесенный заочно приговор, он затем уехал во Флоренцию и Рим, где занялся изданием своих стихов. Вновь уличенный в правонарушении, на этот раз в растрате средств армейского фонда, находящегося под его управлением, Сандоваль в 1542 году бежал из Неаполитанского королевства. Вынужденный скрываться в Папской области, в городке Беневенто, где находили прибежище всякого рода авантюристы, он только изредка, да и то втайне, навещал свою жену в ее имении Боллита.
О беглеце на время забыли, пока имя его не всплыло при разделе поместий, пожалованных императором. Осенью 1546 года Педро де Толедо получил от Алонсо Басурто, губернатора провинции Базиликата, известие о том, что дон Диего убит. Расследование, проведенное по требованию Карла V, принесло следующие результаты:
«Я немедленно поскакал в Боллита, — доносил 4 декабря губернатор, — где нашел сеньору Антонию Караччоло, жену дона Диего де Кастро, …и означенная сеньора выдвинула обвинение против барона Фавале и его братьев, которые, по ее подозрениям, убили ее мужа или кого-то наняли, чтобы убить его, за то, что означенный дон Диего якобы ухаживал за сестрой означенного барона и что при ней были найдены некие письма и сонеты, которые означенный дон Диего прислал ей и с которыми она должна была ознакомиться, прежде чем ответить, и по этой причине в народе ходят слухи, что братья убили его»[26].
Что было конкретно известно об обстоятельствах убийства?
Согласно официальным данным, сыновья Джован Микеле получили от подосланного слуги известие о том, что дон Диего находится в Беневенто, после чего «два брата, вернувшиеся из Франции, ждали его два или три дня на лесной дороге», ведущей к замку Боллита, и около местечка Нойя (сегодня Ноэполи — Р.Д.) убили его «тремя выстрелами из аркебузы: первая пуля попала ему в глаз, вторая в бровь, а третья, выпущенная сзади, прострелив шею, вышла спереди».
Картина преступления, изложенная с такими подробностями — вплоть до точного указания места — наводит на мысль о своевременном дознании, о допросах очевидцев, о тщательном осмотре тела. Это означает, что следственные действия были произведены «по горячим следам», задолго до получения строгого приказа из столицы «проявить надлежащее усердие в преследовании преступников». Усердие это, кстати сказать, не принесло желаемых результатов. Единственным подозреваемым в убийстве оказался старший брат Изабеллы Маркантонио, но и его после полуторамесячного заключения губернатору пришлось выпустить из тюрьмы за полным отсутствием улик. Прибывшие из Неаполя следователи также не смогли предъявить ничего, «кроме слухов в народе» и убежденности местных жителей, что, помимо баронов Морра, испанца просто «некому было убивать». Власти охотно приняли версию о традиционной мести, о наказании за «легкомысленное похождение» (как подытожил происшедшее имперский секретарь) и в короткий срок закрыли дело о нападении на «проштрафившегося» офицера.
Отметим, что уголовное судопроизводство юга Италии находилось в ведении Ферранте Сансеверино, двоюродного брата Пьетро Антонио, однако у нас нет оснований подозревать князя Салернского в намерении очернить семейство Морра с целью дальнейшего захвата их земель. Через несколько лет, войдя в конфликт с наместником Неаполя, он и сам подвергся нападению наемного убийцы, что, согласно депешам императору, как будто бы произошло «из-за женщины». С учетом криминальной обстановки в неаполитанских провинциях тех времен, скрывающийся от правосудия Диего Сандоваль мог стать жертвой любой бандитской шайки и даже имперских солдат, следящих за исполнением запрета на ношение оружия в ночное время и других нововведений вице-короля Педро де Толедо.
Незадолго до убийства дона Диего, — сообщал вице-королю государственный адвокат Антонио Бараттуччо, — братья Морра зарезали «свою сестру и педагога, который преподавал ей на дому литературу, [поступив так] из-за подозрений, связанных с доном Диего».
Сегодня считается, что это произошло скорее всего в первых числах июля 1546 года, но в любом случае не ранее 21 июня. В этот день праздновалась свадьба старшего сына Джован Микеле, Маркантонио, на которую предположительно приехала из Матеры Изабелла, а из Сан-Мауро ее брат Чезаре, занимавший, как мы отмечали, почетную в то время должность «устроителя садов» у герцога Пьетро Антонио[27]. Могли присутствовать на свадьбе и остальные братья, в том числе и «вернувшиеся» из Франции[28]. Такой поворот событий неожиданно бросает тень на Чезаре, единственного в семье свидетеля пребывания Изабеллы при герцогском дворе, свидетеля, вольно или невольно посвященного в тайны своей незамужней сестры. Не он ли выдал братьям ее неблаговидную связь с испанцем? Не он ли посеял в них подозрение, приведшее к «убийству ради чести»? Не участвовал ли сам он в этом ужасном преступлении, как сообщалось в хронике племянника? С точки зрения современной морали подобного рода обвинения выглядят чудовищно, однако, нельзя не признать, что расправа над сестрами, запятнавшими честь семьи, была в эпоху Возрождения довольно распространенным явлением.
Насколько достоверна версия об убийстве Изабеллы?
«Биограф Маркантонио, — сообщает Кроче, — слышал о происшедшем от отца, который, безусловно, не мог ошибиться в сути фактов, даже если был недостаточно осведомлен относительно деталей или плохо их запомнил». Память о «таких болезненных и неблаговидных семейных историях», — продолжает ученый, — пускает глубокие корни, что «представляет собой самый сильный аргумент в пользу их правдивости»[29].
В действительности отец биографа, младший брат Изабеллы Камилло (умерший за тринадцать лет до завершения хроники), знал о трагедии исключительно с чужих слов. Еще в 1535 году, в возрасте семи лет, он был отдан на воспитание в дом Ферранте Сансеверино и до 1545 года служил у него пажом, после чего уехал в Ломбардию, а затем в течение двух лет плавал на испанском судне, воюя с алжирскими пиратами. В 1547 году он поселился в Неаполе в доме своей матери Луизы Бранкаччо, незадолго до этого покинувшей Фавале из-за разногласий с невесткой, молодой женой старшего сына. Луиза (бабушка биографа), скончавшаяся в 1562 году через 15 лет после переезда в столицу, не могла, разумеется, скрыть от Камилло кровавых событий в замке, однако, к удивлению исследователей, ни о ней самой, ни о ее горе в хронике нет ни слова.
Более того, в 1615—1616 годах, когда государственный советник и верховный судья Маркантонио де Морра закончил свой труд, ему было 55 лет. Повествуя о событиях семидесятилетней давности, он нередко допускает неточности, что-то преувеличивает, что-то домысливает, что-то оставляет без внимания, иногда путается в именах родственников и, наконец, объявляет отца Изабеллы умершим на момент ее убийства[30]. Заранее защищаясь от возможных обвинений («злых укусов»), он пытается обелить деда, снять с него клеймо изменника и призывает клеветников, сомневающихся в правдивости его рассказа, обратиться к подлинникам документов, доступных «всем желающим» в хранилищах Неаполитанского королевства.
Для меня совершенно очевидно, что при написании своей «Истории» Маркантонио де Морра занимался популярным в его время генеалогическим исследованием, восстановлением цепочек родства со старшими поколениями, со славой героических предков. Пассажи, посвященные Изабелле, были для автора не более чем эпизодом, почерпнутым из старых книг и старых бумаг, главным образом из упомянутой выше переписки официальных лиц, хранящейся сегодня в испанском Симанкасе. Он в буквальном смысле «открыл» для себя Изабеллу, не имея ни малейшего представления о подробностях ее жизни, о ее близости к знаменитому аристократическому роду Сансеверино. Черпая информацию о трагедии из официальных реляций, он не подозревал, что в основе этих реляций лежали голословные заявления Антонии Караччоло, спасающей честь отца своих троих детей, выгораживающей преступника, скрывавшегося от правосудия.
Глава 5. Лицом к Богу
Стоит ли говорить, что образ «метрессы», нарисованный оскорбленной вдовой, никак не прочитывается из стихов неназванной «сестры баронов». А ведь это единственный внушающий доверия документ, позволяющий сделать более или менее обоснованные предположения о последнем этапе ее духовной и, следовательно, земной жизни.
Как неоднократно указывалось, Изабелла в своем творчестве предвосхитила поэтов XIX века, в частности, Джакомо Леопарди и Эмили Дикинсон, с характерным для поэзии романтиков переосмыслением фактов собственной биографии и доминированием личных переживаний. Перед нами условно два цикла стихотворений «затворницы Фавале»: для первого характерны сетования на жестокость Фортуны, на несбыточность надежд о поэтической славе. Второй цикл, состоящий из одного сонета и двух канцон, свидетельствует о происшедшем в душе Изабеллы переломе, о ее обращении к религии. Случилось это после расставания с Филичией, а то, что такое расставание имело место, не подлежит сомнению: не пробыв в Матере и двух месяцев, дочь герцога Сансеверино осенью 1546 года покинула Калабрию. Изабелла, напротив, вернулась в Базиликату, к знакомой обстановке, воспринимаемой теперь совершенно иначе:
Ущельям и лесам
Еще недавно я была не рада,
Томясь душой усталой и больной,
Отныне мрак лесной —
Единственная для меня отрада…
Продуманное композиционное решение канцоны, построенной на отсылках к евангельским сюжетам, не заглушает голоса поэтессы, а наоборот заставляет его звучать еще громче:
…И устремляюсь думой исповедной
К посланцу Господа под кровлей бедной,
К Жене, что царствует теперь в Раю:
Великого взыскую милосердья,
Исполнена усердья,
Пред Ней в убогом рубище стою.
Такие вещи не создаются в герцогских дворцах, в обстановке «нескончаемого праздника». Вместе с другим стихотворением, прославляющим земной облик Христа, процитированная канцона не могла не стать плодом долгих переживаний, примиривших Изабеллу с невежественным окружением, с бытом глухой провинции. Потеряв надежду на спасение от далекого короля, она нашла утешение в Боге, словно вспоминая духовное завещание Петрарки:
Подай мне руку на пути земном
И после смерти отврати невзгоды —
Моя надежда вся в Тебе одном[31].
Можно, разумеется, допустить, что перемены в душе Изабеллы назревали в течение нескольких лет, пока наконец не проявились в религиозных стихотворениях, написанных совсем незадолго до кончины. В этом случае мы вынуждены задаться вопросом, как они сохранились в замке Фавале и впоследствии попали в печать?
Бенедетто Кроче выдвинул гипотезу, согласно которой 13 дошедших до нас стихотворений не были уничтожены братьями вместе с другими компрометирующими бумагами и были найдены испанскими следователями во время обыска в замке[32]. Более чем странное предположение. Во-первых, какие компрометирующие документы могли оказаться в доме феодалов, занятых сельским хозяйством и совершенно лояльных к политике властей? И, во-вторых, что считать более крамольным, чем изобилующие в стихах испанской подданной уверения в любви к французскому королю и намеки на деспотизм императора? Что может быть оскорбительнее для родственников, чем недвусмысленные обвинения в грубости, слабоволии и невежестве, мелькающие то в том, то в другом сонете сестры и племянницы? Такие бумаги были бы, безусловно, сожжены в первую очередь.
Скорее всего Изабелла бережно хранила свои самые сокровенные рукописи и либо сама переслала их венецианскому издателю, либо завещала сделать это кому-то из близких. Но кому? Проблема в том, что вокруг предполагаемой смерти поэтессы возник необъяснимый заговор молчания, молчания не только со стороны ее «обесчещенной» семьи, укрывшейся в Париже, но и со стороны видных людей Базиликаты — нотариусов, архиепископа, муниципального судьи, церковного кантора, священнослужителей, входивших, судя по документам, в близкий круг ее матери Луизы Бранкаччо, усердной прихожанки и благотворительницы городского храма. Даже если придерживаться мнения, что жизнь женщины в XVI веке ничего не стоила, как могли эти почтенные граждане проигнорировать зверское убийство наставника Изабеллы, духовного лица той же епархии, и даже не сообщить следователям его имя?
Мы готовы согласиться, что герцог Пьетро Антонио Сансеверино, обладатель несметного богатства, владетель всего юга Италии, мог закрыть глаза на гибель компаньонки собственной дочери, и все же по меньшей мере странно, что мачеха Феличии Эрина Скандербег и сотни постоянных гостей герцогского дворца никак не отреагировали на столь неординарное происшествие в расположенном неподалеку поместье.
Эти вопросы, вполне законные для 1546 года, утрачивают значительную часть своей легитимности при перенесении рассматриваемых событий на два последующих года. В 1547 году Ферранте Сансеверино, двоюродный брат Пьетро Антонио, поддержал народное восстание против учреждения в Неаполитанском королевстве трибуналов испанской инквизиции. Вступив в открытое противостояние с вице-королем, он был вынужден бежать во Францию, потеряв все свои итальянские владения. Пьетро Антонио, напротив, встал на сторону Педро де Толедо. Совершенно ясно, что аристократов Лукании занимали в эти годы проблемы совершенно другого масштаба, и едва ли кто-нибудь обратил бы внимание, к примеру, на уход Изабеллы в монастырь, что является, по моему мнению, наиболее вероятной развязкой этой по-настоящему трагической жизни. Произошло это не позднее 1552 года, когда имя «неаполитанки», написавшей, как говорили, много, но оставившей о себе память считанными стихотворениями, навсегда стало достоянием литературы.
٭ ٭ ٭
Десять сонетов и одна канцона Изабеллы ди Морра были опубликованы с предисловием переводчика в майском номере журнала «Иностранная литература». Полное собрание стихотворений поэтессы выходит в московском издательстве «Водолей».
Ниже мы публикуем две ее последние канцоны.
XII
Господь, с тех пор как взору моему
Явил Ты в милосердии великом
Грех преклоненья перед смертным ликом,
Дерзнула я с презреньем ко всему
В любви Тебе поклясться Одному.
Хочу, чтоб люди видели, как страстно
Люблю я, как прекрасна
Любовь моя к Тебе, как в мире зла,
Куда змеей вползла
Нечистота, смирен любовью высшей
Шторм, над пучиной вздыбленной нависший.
Господь, ты сущности Своей Творец,
Ничье перо до нынешнего века
В Тебе не прославляло человека,
И только мой изобразил резец
Черты Твои — о дивный образец!
Тебя я вижу в облике телесном:
Вот ты гонцом небесным
На землю сходишь к нам, чтобы вражда
Исчезла навсегда.
В самой себе увидеть помоги мне
Твой лик, воспетый в умиленном гимне!
Господь, не иссякает красота
На лбу Твоем широком, необъятном,
Где вкупе с милосердьем благодатным
Святая справедливость разлита —
О всепрощающая Доброта!
Тебя сподобил Бог-Отец всеблагий
О нашем печься благе
Сияет в окнах сердца Твоего —
В зеницах! — божество:
Велел Ты, чтобы горнее светило
Нам светом вечной Истины светило.
Господь, огнем Твоих бессмертных глаз
Сожжен злодей и праведник утешен.
Уразумеет грешник, что он грешен:
Так добродетелям Ты учишь нас!
Язык мой, костенеющий подчас,
Твои власы почтит хвалою мудрой.
О светоч дивнокудрый,
Тебе на плечи золото лучей
Спадает горячей
Сиянья на вершине небосклона —
Ты нимбом осеняешь Аполлона!
Господь, исходят вещие слова
Из уст Твоих рубиновых, жемчужных,
Ты утишаешь боль сердец недужных:
Душа, услышав голос торжества,
Возрадуется — и опять жива!
Любых цветов Твои ланиты краше,
В тебе надежды наши.
Обожествленной плоти отдаю
Я в мыслях плоть свою:
Тебя воображу в земном обличье
И — зреньем внутренним — во всем величье.
Господь, я длани дивные Твои
Не восхвалю из страха, что словами
Принижу их — о Божьи длани, вами
Сотворена луна и звезд рои
И солнце, но сокровища сии
Эфирного сиянья не светлее.
В счастливой Галилее
Следы Твоих шагов хранит песок:
Земной удел высок
Служанки, что в согласье с небесами
Стопы Твои отерла волосами[33].
Канцона, как же ты
Дерзнула в море Божьих восхвалений
Уйти без размышлений?
Вернись! Куда плывешь ты без руля,
Не зная, есть ли впереди земля!
XIII
Ущельям и лесам
Еще недавно я была не рада,
Томясь душой усталой и больной,
Отныне мрак лесной —
Единственная для меня отрада.
Судьбу свою вверяю небесам,
Господь дорогу мне подскажет Сам.
Царице Неба с кротостью покорной
Открою боль измаянной души,
Одна в моей глуши
Все дальше ухожу тропинкой горной
От суеты мирской,
Ищу приют последний в чаще черной:
Оставив скучный век с его тоской,
В лесах найду я счастье и покой[34].
Когда луч солнца бледный
С востока проникает в темный лес,
День возвещая звоном колокольным,
Я сердцем богомольным
Приветствую благую весть небес
И устремляюсь думой исповедной
К посланцу Господа под кровлей бедной[35],
К Жене, что царствует теперь в Раю:
Великого взыскую милосердья,
Исполнена усердья,
Пред Ней в убогом рубище стою.
Я Ей одной отныне
Служу — одну Ее в стихах пою,
Во всем подобна кроткой Магдалине,
Поднявшейся на небо из пустыни[36].
Когда же синеву
Морскую взбороздит упряжка Феба,
Рассветный веселит меня пожар,
Бесценный этот дар
Принять спешу я от Царицы Неба.
В мечтаньях вижу я, как наяву,
Дитя Ее, рожденное в хлеву[37]:
Младенца Приснодева кормит кровью,
Струящейся из сердца молоком[38].
Предсказан бедняком[39]
Приход Того, кто в мир придет с любовью.
Пророк перед толпой
Ложь обличал с презреньем к суесловью.
Ему был голос: «Господа воспой
Гремящей медью над лесной тропой!»
Зажженный Аполлоном,
Край неба на востоке все светлей,
Я мысленно витаю над горами,
Смотрю, как отрок Иисус во храме
Берется наставлять учителей —
Не без почтенья к их годам преклонным![40]
И Та, что жизни вечной стала лоном,
От счастья плачет, глядя на Него.
Раскидистые вязы диких взгорий
Меня утешат в горе,
Покоя не нарушит моего
Сирена песней лестной,
Так под защитой Бога Самого
Без провожатых отрок шел безвестный
К вершине иерархии небесной[41].
На зелень свежих трав
Светило проливает зной полдневный,
Воспламеняясь на пути в зенит,
Так отпрыска бранит
Порой отец, так отповедью гневной,
Поправ гордыню, ненависть поправ,
Христос обуздывал враждебный нрав
Толпы, что от грехов своих ослепла.
Надменных сокрушает длань Христа,
Как прежде адские врата,
Чтоб в самом черством сердце вера крепла.
Я проставляю Ту,
Чей Сын содеял скверну горсткой пепла,
И ту, что не Венере, а Христу
Свою пожертвовала красоту[42].
Вниз по небесной крыше
Огонь бессмертный к западу скользит,
Я вижу братьев Бога рядом с Богом[43].
О наказанье строгом
Не мыслит Он и пастве не грозит,
Но жар сердечный оттого не тише,
И благодать на них нисходит свыше[44].
«Живите в мире!» — Сын Господень рек,
Молчит Мария, приведя примеры
Желанной жизни ради светлой веры.
Отцов-пустынников я славлю век
Душою потрясенной:
Меня наставил Богочеловек,
На небеса всех раньше вознесенный,
Уйти в леса отшельницей спасенной.
О гребни скал крутых
Над гулкой Синни, быстрой и бурлящей,
О пропасти, где притаилась мгла,
Я ради вас пришла
По тропам каменистым в эти чащи.
Попутчица угодников святых,
Я к ним примкну в чертогах золотых,
Пред Господом в мечтах самозабвенных
К ногам Пречистой Девы припаду
И в ангельском саду
Присяду среди душ благословенных.
Отринув дольний прах,
Вручу ей клад мечтаний сокровенных.
Одна брожу в нехоженых горах,
Где милосердью уступает страх!
Канцона, не затмить Царицу Неба
Светилу, озаряющему синь,
О Божья Мать, Богиня из Богинь!
Примечания
[1] Antologia delle poetesse italiane del secolo decimosesto, Firenze, 1883.
[2] Единственный известный нам случай подобного написания имени поэтессы, которое нередко упоминается итальянцами без частицы «ди». Речь идет о втором издании книги «Rime delle signore Lucrezia Marinella, Veronica Gàmbara e Isabella della Morra», отличающемся от издания 1693 г. некоторыми разночтениями и измененным порядком стихотворений.
[3] Le Rime di Isabella Morra con introduzione e note di Angelo De Gubernatis. Roma, 1907. См. также сборник «Любовная лира итальянского Ренессанса» (La Poésie amoureuse de la Renaissance italienne, Paris, 1907).
[4] Familiae nobilissimae de Morra historia, a Marco Antonio De Morra Regio Consiliario conscripta. Napoli, 1629.
[5] Предположения о более раннем годе рождения были опровергнуты нотариальным актом, согласно которому родители поэтессы вступили в брак в 1517 г.
[6] Historia delle cose di Napoli sotto l’imperio di Carlo V cominciando dall’anno 1526 per insino all’anno 1537 scritta per modo di giornali da Gregorio Rosso autore di quei medesimi tempi. Napoli, 1635.
[7] Здесь и далее в кавычках цитаты из упомянутой выше «Истории» Маркантонио де Морра.
[8] В девичестве — Алоиза Бранкаччо.
[9] Христос остановился в Эболи. Перевод Г. Рубцовой.
[10] Relazione del Regno di Napoli al marchese di Mondesciar viceré di Napoli tra il 1577 e 1579 di Camillo Porzio. Napoli, 1839 (написано в 1575 г.).
[11] Isabella Morra. Le Rime. Rotondella, 2008, p. 25.
[12] Ibid, p. 6.
[13] Benedetto Croce. Isabella di Morra e Diego Sandoval de Castro. Palermo. 1983, p. 40.
[14] По свидетельству его дочери Альды, Кроче, бродя по комнатам своего обширного дома, нередко декламировал строки ее стихотворений.
[15] Storia di Isabella Morra e Diego Sandoval de Castro. Bari, 1929.
[16] Rime di diversi illustri signori napoletani e d’altri nobilissimi ingegni. Vinegia (Venezia), 1552. Ученый первоначально допустил неверную датировку, но затем исправил собственную ошибку.
[17] Rime diverse d’alcune nobilissime e virtuosissime donne. Lucca, 1559.
[18] Croce. Op. cit., p. 37.
[19] Ibid, p. 41.
[20] Pasquale Montesano. Isabella Morra alla Corte dei Sanseverino. Matera, 2017.
[21] Raffaele Giura Longo. Fortuna e crisi degli assetti feudali dalla congiura dei baroni (1485) alla rivoluzione del 1647-48. In: Storia della Basilicata. Roma-Bari, 2000.
[22] Существует предположение, что адресатом процитированного сонета была не Джулия Орсини, а ее дочь Феличия, о которой речь пойдет ниже.
[23] Giovanni Mario Crescimbeni. De’ Commentarj intorno all’Istoria della Volgar Poesia. Roma, 1698.
[24] Pasquale Montesano. La vera storia di Isabella Morra. Vita e morta di una poetessa. Matera, 2022, p. 42.
[25] Croce. Op. cit., p. 32.
[26] Здесь и далее: Archivo General de Simancas. Estado Leg° 1036.
[27] Чезаре был близок к герцогу, получал от него наделы земли и состоял у него на службе по меньшей мере до 1553 г., после чего воссоединился с семьей во Франции.
[28] Датировка этого периода остается крайне запутанной. Документально установлено, что братья Фабио и Дечио начиная с весны 1546 года жили в Париже, где, как сказано в хронике, были «скрепя сердце» приняты и прощены их старшим братом Шипионе, личным секретарем будущей королевы Екатерины Медичи, поборовшим в себе скорбь об убитой ими сестре. Более того, Дечио в июле того же года принял монашеский постриг, чтобы впоследствии, в 1555 году, получить сан аббата. Сказать, как это соотносится с предлагаемой хронологией событий, сложно.
[29]Croce. Op. cit., p. 9-10.
[30] В реальности Джован Микеле Морра умер в 1556 году, прожив более 70 лет и завещав часть своих имений своему младшему сыну, отцу биографа.
[31] Канцоньере. № 365.
[32] Уже в наше время возникло предположение, что они попали в руки поэту Бернардо Тассо, отцу знаменитого Торквато, состоявшему на службе у герцога Ферранте Сансеверино, и были опубликованы с его помощью.
[33] Речь идет о Марии Магдалине, которая приблизилась к Христу и, «плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром» (Лк. 7:38).
[34] Далее по тексту фазы небесного движения солнца, открывающие каждую новую строфу, знаменуют события земной жизни Христа.
[35] Согласно Евангелию от Луки (1:26-28), архангел Гавриил был послан Богом в Назарет к Деве Марии возвестить ей благую весть о будущем рождении от неё Иисуса Христа.
[36] Согласно легенде, Мария Магдалина после смерти Христа удалилась в пустыню, где 30 лет предавалась аскезе, оплакивая свои грехи. Её измождённое старое тело ангелы каждую ночь возносили на небеса, чтобы исцелять его.
[37] О рождении Христа сказано: «Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк. 2:6-7).
[38] В эпоху Возрождения христиане верили, что, питаясь молоком, младенец питается кровью матери.
[39] Пророк Иоанн Креститель жил в пустыне, носил грубую одежду и питался медом и акридами.
[40] Согласно Евангелию, двенадцатилетний Иисус отстал от своих родных и, оказавшись один в Иерусалимском храме, беседовал с толкователями Писания, которые были поражены его недетской мудростью (Лк. 2:41-51).
[41] Иоанн Евангелист, отождествляемый с Апостолом Иоанном, услышал мальчиком зов Христа, покинул родной дом и последовал за Господом.
[42] По преданию, «блудница» Мария Магдалина отреклась от плотских наслаждений ради любви к Христу.
[43] В Библии говорится: «Все они единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его» (Деян 1:14).
[44] Иисус произносит проповедь, получившую название Нагорной: «Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное…» (Мф. 5-7).
