Ефрейтор развернулся и замахнулся на тщедушное тело ребенка прикладом. Затвор его винтовки вдруг дернулся, выплюнув патрон, дуло задрожало и медленно стало скручиваться вокруг приклада в его сторону. Ничего ещё не понимая, бравый моряк выронил ожившее железо и схватился за Смит-Вессон на поясе.

Михаил Либин

ГВОЗДЬ

(1790-й, снежный)

В синий зимний вечер к служебному подъезду нового Юсупова дворца со стороны Фонтанки подкатили почтовые сани и сидящий на облучке весь, от бобровой шапки до валенок, белый пушистый ямщик мотнул головой выскочившим из дверей слугам на облепленный снегом большой высокий пенал в санях за собой.

— Посылка, детям, от мамаши. Велели без отца не открывать.

Слуги бережно пенал подняли и внесли в дворцовые сени, держа его на вытянутых руках и стараясь не споткнуться о высокий порог входного тамбура. В тамбуре уже ждал дворник, который быстро и нежно стряхнул коротким березовым веником остатки снежной пыльцы, прилипшей к его бокам и крышке. Пенал заблестел полированными деревянными гранями. Слуги присели в поклоне, протягивая посылку спустившемуся к ним гвардейцу в высоком елизаветинском кивере. Тот посылку принял, еле при этом удержав ее в руках и чуть не выронив, осмотрел все её стороны — нет ли снега, грязи, лишнего, и, прижимая тяжеловатую ношу к металлической груди, понёс ее осторожно по ступенькам чугунной винтовой лестницы наверх к мерцающим там наверху свечам, вокруг которых подпрыгивали от нетерпения две пары детских ног в смешных разноцветных чулках и кожаных пинетках.

По анфиладе темных залов пенал повезли в детскую уже два гвардейца, уложив его на лафет потешной мортиры. Перед процессией слуга нес развесистый серебряный канделябр с пятью толстыми свечами и бесчисленные язычки пламени отражались в венецианских окнах, за которыми выпархивали из темноты, планировали и прилипали к выпуклым оконным стеклам необыкновенно крупные мохнатые снежинки. Далеко в небе на башне строящегося Адмиралтейства качались два огонька, словно бабочка махала крыльями.

Мальчик и девочка в пышных ночных балахонах, ведомые двумя чрезвычайно дородными нянями, семенили, замыкая торжественное шествие, выкручивали няням руки, подпрыгивали и испуганно веселились, показывая пальцами на огромные извивающиеся тени, сопровождающие процессию. Два камердинера в глубоком поклоне распахнули перед мортирой высокие зеркальные двери и мортира, ввезенная в центр полутемной высоченной ротонды, остановилась. Пенал спустили на мраморный пол, гвардейцы развернулись на каблуках, щелкнули шпорами и пятясь удалились, утаскивая за собой игрушечную пушку. Высоченные двери, чуть поскрипывая, затворились. Мальчик и девочка вырвали наконец липкие ладошки из нянькиных ручищь и на цыпочках подкрались к пеналу. Тот неожиданно пошевелился, что вызвало визг малышей и оторопь женщин. Испуганный, чуть не уронивший светильник, слуга сделал инстинктивно пару шагов назад, отчего световой круг от канделябра дернулся и выпустил из своих границ пенал. И когда взрослые опомнились, то посылку на прежнем месте не увидели.

Она обнаружилась в стороне у стены, крышка пенала была откинута, его содержимое явно его покинуло и где-то затаилось. Дети завизжали оглушающе, няни, путаясь в юбках, закрутились вокруг опустевшей посылки и беспрерывно крестились, прибежавшие на крик слуги бросились разжигать подсвечники, канделябры, люстры и многочисленные бра, висящие на малахитовых пилястрах. Ротонда и подводящая к ней анфилада комнат празднично засияли, засверкали бесчисленными зеркалами, хрустальными подвесками, маслом огромных, развешанных по стенам, картин, инкрустированным паркетом под ногами, фарфором и хрусталем в высоких шкафах, полированными поверхностями столов, стульев, французских комодов и голландских кабинетов… Дети такого фейерверка вспышек и бликов за свою недолгую дворцовую жизнь никогда и не видели и, забыв о причине общего гвалта и паники, застыли в середине этой мигающей разноцветной сказки, распахнув глаза и рты. Вокруг них, звеня шпорами и кольчугами, закружили гвардейцы, заглядывая во все углы, под мебель, шторы и даже за массивные рамы картин на стенах… Никто не знал, кого именно искать, что выскочило из этой продолговатой посылки, как и чем это выскочившее опасно и что вообще происходит?!

В дверях, наконец, появился сонный и недоумевающий папа, в ночной рубашке до пят и колпаке, съехавшем на брови, отчего папино лицо выглядело весьма потешным. Весь суетящийся взрослый народ, собравшийся в детской, низко склонился и попятился. Только слуга с канделябром так и застыл, сомкнув рот и зажмурившись, чтоб случайно не захохотать. Папа заглянул в пенал и обнаружил в его глубине обычный столярный гвоздь, только очень большой, и конверт с письмом от, видимо, отправителя. В конверт был вложен пожухший от старости листок со старославянской строчкой — «ꙁасоунь​ ​себѣ​ ​ѥтотъ​ ​гвоꙁдь​ ​въ​ ​ꙁадницоу»​. Папа недоуменно строчку прочел, хихикнул — «Дура», швырнул гвоздь на пол и велел всем умолкнуть и расходиться.

А высоко-высоко над всей этой круговертью, за карнизом, опоясывающим громадный потолочный плафон кисти петербургского маньериста с порхающей среди пестрых цветочных гирлянд парочкой целующихся, он в синем и она в красном переплетающихся хитонах, притаился полуголый дрожащий карлик, весь покрывшийся «гусиной кожей» от свистящего по потолкам дворца ледяного сквозняка. Он почти околел, пока толпа внизу, подчиняясь папиному жесту, наконец-то умолкла и оглядываясь разошлась, погасив все свечи и захлопнув все двери. Карлик перевалился через карниз и перебирая руками сполз по витой соломоновой колонне вниз, в темноту и скрипящую тишину ротонды. Там поднял он с пола гвоздь, зачем-то его лизнул, засунул за пояс и ушел в темноту.

Очень странные вещи стали происходить в северном флигеле. Открывались сами собой дверцы шкафов и захлопывались так, что посуда летела с полок, картины срывались со стен, побеги пальм выпрыгивали из горшков и переламывались. На полированных поверхностях клавиров появлялись неприличные слова, явно процарапанные чем-то острым, похоже, гвоздем. Гвозди, вообще, кто-то стал разбрасывать по дворцу и в саду и несколько слуг сильно поранились, на них напарываясь. Несколько раз девушки, прибиравшиеся в детской, видели на паркете мокрые следы маленьких босых ног, очень странных — пальцы на ногах призрака казались узкими и слишком длинными, как у обезьян. А несколько слуг уверяли, что видели на карнизе под потолком маленькую фигурку с лицом старика, которая грозила им пальцем и смеялась.

Так Нечто поселилось в северном флигеле. Его пытались выследить и поймать ловушками, сетями, облавами. Пытались отравить ядовитыми фруктами и питьем. Пытались выманить музыкой и заклинаниями. Тщетно. Он был тут, это все знали твёрдо, но никто его никогда не видел четко.

Только Папа иногда в подпитии приходил в ротонду и грозил кулаком целующейся паре на плафоне. Больше его превосходительство никогда не женился.

С тех пор крыло на набережной посещалось редко и боязливо. Детей переселили в спешно перестроенный южный флигель. Все коридоры второго этажа, параллельные набережной, закрыли на замки, уличный выход на набережную заколотили вообще, винтовую лестницу развинтили. Слуги ту часть здания посещали только по необходимости – вымыть весной окна, что-либо принести из забытого хозяевами, протопить дом, чтоб не промерз окончательно. При этом шли группой, по одному никогда, вооружившись топорами и палками. Когда семья выезжала в летнюю молдавскую резиденцию или к морю, слуги водили во двор дворца «экскурсии» горожан, показывали, естественно за плату, затемненные окна второго этажа и рассказывали такие страсти, что даже революционные матросы, грабя дворец почти столетие спустя, это крыло пощадили, побоявшись в него даже заглядывать.

(1917-й, ветреный)

Мело сильно. Отряд матросов, отправившийся с крейсера на берег в поисках еды, перелез через ограду Юсупова сада, в глубине которого горело несколько окон Дворца и пахло свежей выпечкой. Матросы разделились — часть перебежками устремились к горящим окнам, держа винтовки наперевес. Трое направились в сторону странного звука, доносившегося от пруда. Было уже темно. Протоптанная в снегу дорожка привела к мосту. В протоке под ним кто-то плескался. Трое переглянулись и стали осторожно спускаться к воде, приготовив револьверы. В самой темноте под мостом угадывалась фигура ребенка, бившая по воде ладонями. Старший так и замер с поднятой ногой, перекрестился и осторожно попятился, прижав палец к губам — тише, тише!

Все трое беззвучно отступили на тропинку, еще пару десятков метров пятясь и пригибаясь. Потом молча повернулись и бросились бежать в сторону дворца, догоняя отряд. Один из бежавших, молодой тощий матрос, вдруг споткнулся, упал и схватился за ногу. Над садом взлетел вопль боли. Это враз изменило обстановку. Окна дворца тут же погасли. В полную темноту погрузился сад. Полчище невидимых ворон закаркало, заорало, загрохотало крыльями. И пулеметная очередь от окон дворца добавили ещё грохота и паники. Матросы бросились к чугунной решетке, подсаживая друг друга и раздирая бушлаты на острых копьях ограды, перемахнули на улицу, отбежали за угол и огляделись. Молодого тощего матроса среди них не было.

— Где он, что случилось, черт возьми? Чего он орал? — набросились все на старшего.

Тот бледный и растерянный только и смог из себя выдавить:

— Там карлик.

— Карлик? — удивился ефрейтор в пенсне и с бородкой. — И что, почему столько визга? Давайте вернемся.

— Там Карлик! Я не пойду и никому не советую. Я тут на Сенной вырос, с карликом нельзя встречаться!

— Хватит квакать, кто со мной — передернул кобуру интеллигент.

Матросы попятились от него.

— Понятно, мармулёночки, ждите тут.

Пенсне грозно сверкнуло под бескозыркой и его хозяин, вырвав винтовку из рук ближайшего матроса, растворился в темноте за углом.

Через витые прутья решетки он с трудом протиснулся, сняв китель и подстежку. Тонкий лунный серп взошел над Фонтанкой. Заблестели дорожки, ветви дуба на развилке, крыша дворцового флигеля. Пару раз раздались в городе какие-то выстрелы, крики, взрывы и в саду опять стало тихо, только из серебрящейся под лунным светом глубины донёсся слабый стон. Перебегая от куста к кусту, храбрец обнаружил товарища под кустом боярышника. Лунный блик позволил разглядеть незавидное положение несчастного. Он полулежал, прижав к себе колено и совсем по кошачье подвывая. Из тыльной стороны стопы торчало острие окровавленного гвоздя, проткнувшего ступню и сапог насквозь. Ситуация была отчаянной. Оттащить раненного к ограде было возможно, но переправить его через решетку? Как? Как поднять с этой стороны, кто примет со стороны улицы? Попробовал потянуть гвоздь, но сразу отступился, тощий заорал от боли. Опять заголосили вороны и от окон дворца сверкнула пара выстрелов. В мозгу мелькнула мысль — бросить неудачника здесь, пусть его другие найдут и спасают.

За спиной кто-то кашлянул. Пенсневатый обернулся, перед ним стоял ребенок в шубе и накинутом на голову капюшоне.

— Не трогай его, я все сам сделаю, уходи быстро!

Ефрейтор выкинул перед собой винтовку, упер дуло в живот ребенку, передернул затвор. Ребенок покачал головой.

 — Это ты зря. И ему не поможешь, и сам сгинешь. Уходи, пока отпускаю.

Ефрейтор развернулся и замахнулся на тщедушное тело ребенка прикладом. Затвор его винтовки вдруг дернулся, выплюнув патрон, дуло задрожало и медленно стало скручиваться вокруг приклада в его сторону. Ничего ещё не понимая, бравый моряк выронил ожившее железо и схватился за Смит-Вессон на поясе. Револьвер тут же вспыхнул, мгновенно расплавился и взорвался, разбросав во все стороны осколки горящего металла. Обжигающая масса брызнула на одежду, на лицо ефрейтора, пенсне тут же треснуло, ошпаренный лоб вздулся и из глаз брызнула кровь. Набежавший снежный вихрь закрутил бородатого морячка, скомкал его, размельчил, и сотнями сверкающих снежинок погнал по дорожке в сторону дуба. Туча затянула лунный серп. Все погрузилось в мерцающую черноту.

Ребенок легко поднял тощего на руки, тот аж зажмурился от страха.

— Да не бойся ты, — сказал малыш низким густым басом. — Сейчас гвоздь вытащу и поесть дам. Ты мой гость и друг. Потерпи.

(1946-й, совсем морозный)

Детсад мой был в угловом доме при воротах на Сенной рынок. Старинный доходный дом, весь бельэтаж которого, вся роскошная квартира с резной входной дверью, зимним садом с пальмой на огромном застекленном балконе, столовая с невероятно пузатым буфетом, из которого мы каждый полдень с криками и толканиями доставали свои матрасы, подушки, сорочки для дневного сна и куда всё складывали, освобождая гостиную для игр и воспитательных бесед, туалетная зала, по стенам которой умещалось более тридцати эмалированных горшков и у каждого именного горшка лежали стопки газетных листочков для подтирания. Естественно, воспитательницей просмотренных на предмет отсутствия усатых фотографий. Под невероятных размеров окном со стеклом таким толстым и гладким, что в трещину, окно пересекающую, можно было засунуть язык и толщину стекла полизать не обрезавшись, стояла огромнейшая чугунная ванна, самая большая какую я в жизни видел, и в которую ни разу на моей памяти воду не наливали, а рядом нечто такое белое и фаянсовое, что я и представить не мог попу на такую красоту садящуюся. И вся эта невероятная роскошь была моим детским миром и стала миром моих старческих снов. Лицо нянечки я помню до сих пор и узнаю, когда она теперь надо мной склоняется, узор потолка с гипсовым орнаментом могу нарисовать зажмурившись, а уж путь от резных дверей до мест выгула в разных близлежащих и не очень районах города, могу вообразить в мельчайших деталях сквозь всё прожитое и забытое.

Основными местами выгула были два сада — «Юсупов», большой и страшный дубом и прудом, и «Польский» с огромным, вкопанным в землю, лицом Медузы, по змеям которого малышня каталась кто на чем. До Медузы идти было далеко, через Фонтанку по скользкой набережной в сторону «Египетского моста». Это было дальнее и редкое путешествие и запомнилось оно хуже. «Юсупов» был ближе и роднее, за углом на Садовой. «Червячок», укутанных в платки и шарфы малышей, извивался к «Юсупу» по разбитому войной тротуару почти ежеутренне. Каждая особь была прикреплена к соседней крепким рук держанием или даже привязью. «Червячок» полз уверенно и неразрываемо. Прохожие уступали, трамваи со скрежетом тормозили. Только я, уж не помню почему, обладал всегда некоторым правом самостоятельности — шел или один, замыкающим, или за руку с воспитательницей или нянечкой сбоку от группы. Так и тем весенним утром.

Гвоздь я увидел издали. Он торчал с краю ледяной тропинки, ведущей на мостик, и на его ребристое острие падала крупная мохнатая снежинка, которую гвоздь наверняка бы разорвал пополам. Я замахал варежкой, пытаясь красавицу спасти. Валенки заскользили, воспитательница потянула за правую руку и я всем телом полетел прямо на острие, инстинктивно прикрываясь выдвинутой левой рукой. Гвоздь пронзил варежку и вошел точно в середину моей ладони. Я даже не вскрикнул.

На острие гвоздя повисли две капли крови, которые быстро набухли, вытянулись и оказались крыльями красной бабочки, порхающей среди снежинок. Я удивленно повернулся к воспитательнице. Её рядом не было. И детсадовской группы не было. И ни души не было на аллее. Все вокруг как-то изменилось. Стало очень тихо и бело. И только красные бабочки планировали одна за другой к черной воде под мостиком. Рука вспыхнула от боли.

Я заскользил по склону прямо к полынье, оставляя на снегу кровавую борозду от торчащего из ладони гвоздя. Рука так болела, почти кипела, я сунул её в воду, забил по воде ладонью и наконец заорал.

— Не кричи,  —  сказал кто-то за спиной. — Папу разбудишь.

На берегу стояли обнимаясь две фигуры в красном и синем, переплетающихся меж собой, плащах. Девушка, когда поворачивалась в профиль, была очень похожа на маму.

— Позвони в скорую, — сказала она обнимающему ее талию тощему юноше в тельняшке под синей шелковой накидке и бескозырке на русой голове, — Не видишь, ему больно.

Тут как всё загалдело, закружилось. Нянечка поднимала меня на руки, воспитательница носилась по мосту, хватая разбегающуюся детвору, вороны, сорвавшиеся с дуба, орали оглушающе. Было мне не так уж и больно, но всеобщая суета вокруг моей персоны очень нравилась. Потом мне рассказывали — меня несут к скорой, кровавая дорожка тянется к воротам сада, а я беззубо улыбаюсь и почти хохочу.

(1959-й, хмурый)

Так природа меня слепила, так скривила нос, прищурила глаза, подтянула щеки, что в любых пакостях моего детства подозревался окружающими именно я. Слишком уж ухмыляющейся выглядела вся моя физиономия, слишком «хитрым» считывался взгляд, слишком «торжествующими» оценивалась постоянная улыбка и сжатые «в презрительной» растяжке губы. Я был всегда и во всем виноват, это было понятно всем, кроме мамы. Вот меня и наказывали налево и направо ни за что, приписывая все анонимные проступки и прегрешения, случавшиеся в окружающем мире.

И в тот раз — перед контрольной по химии, я к скандалу отношения не имел. Оказались выкрученными и исчезнувшими все лампочки классных светильников, а серое зимнее ленинградское небо не испускало достаточного света для проведения контрольной. Пришлось ее отменить. Виновника, естественно меня, нашли тут же – Вот этот! Ещё улыбается, гад! Выйди из строя, вон из класса, без родителей не возвращайся! Лампочек этих я и в глаза не видел, понятия не имел об авторах той партизанской операции, чист был и невиновен. Но пришлось портфель быстро собрать и альма-матер покинуть. Обиженный и на соклассников, и на школу, и на родителей, неправильно меня родивших, побрёл я в Юсупов сад, место моей постоянной тоски.

Сад был пуст и гол. Снег блестел грязью и наледью. Снегири красными мячиками мелькали в кустах. Старый дуб мёрз неподвижно на берегу пруда и в его расщелине сидела тощая кошка и что-то птичье обгладывала. Увидев меня, она облизнулась, икнула и лениво полезла вверх по толстой ветке к древнему скворечнику, из круглой дыры которого выглядывали, выталкивая друг друга, полуслепые котята. Дощатый мостик на остров посереди пруда так зарос сосульками, что тихо зазвенел под шагами чем-то знакомо пионерским, задорным и фальшивым. Я попрыгал на нём, послушал звоны и трески и уже с него спускаясь увидел в полынье под мостом тонущего ребёнка.

Он тонул молча, молотя руками по ледяной каше, затягивающей его в черноту под мостом. Что там глубоко по-настоящему я знал на собственном опыте – тонул там неоднократно. Я зацепился ногами за перила, свесился вниз, протянул обе руки. Ребёнок попытался дотянуться, не смог. Я наклонился ещё ниже, левая нога сорвалась с балясины и только правая еще держала какое-то время мое тело в неимоверном напряжении, готовая сорваться. И сорвалась, правый ботинок вместе с носком лопнул, босая ступня выскользнула из него и я медленно полетел головой вперед прямо в черный водоворот.

Помню черную волну, сомкнувшуюся за мной, помню дно, усыпанное блестящими бутылками и банками. Очень запомнил розово-белую челюсть, выглядывающую из песка и щелкающую в такт подводной волны огромными зубами. Помню руку, схватившую меня за шею. Меня кто-то тащил из воды, потом поволок по сугробам, потом по залепленным снегом ступенькам дворцовой лестницы…

Проснулся я от волны тепла. Рядом дымил и потрескивал костер. Я лежал на старинной кушетке, завернутый в шёлковый плед, тонкий, но очень мягкий и теплый. Надо мной, среди парящих в небе осенних гирлянд, извивались обнявшись две фигуры в переплетающихся синем и красном хитонах. Часть фигур истлела, стерлась, обвалилась слоями штукатурки. Да и фруктово-цветочные гирлянды поблекли, облака почернели и разорвались, обнаруживая за собой краснокирпичную кладку свода.

Я довольно хорошо знал Дворец, часто в его руинах бродил, жег костры, даже пару раз ночевал, сбегая из дому. Но такой ротонды, что нависла надо мной, никогда не видел. Четыре витые соломоновы колонны, из какого-то явно драгоценного синего камня, держали своими полуразрушенными византийскими капителями полусферу свода с огромным живописным плафоном, на котором две обвившие друг друга фигуры летели словно ангелы высоко над землей, над городом, над деревушками, речками, полями. Летели, судя по живописной технике, по одежде, по пасторальному пейзажу внизу, задолго до влюбленных Шагала, до самолетов Дейнеки, ракет и бомбардировщиков нашего несчастного века. Я впервые такой плафон видел.

Сбоку прозвучал кашель, я повернул на него голову. С другой стороны костра, кутаясь в грязную белую шубу, сидел на корточках «ребенок», которого я так нелепо бросился спасать. Услышав мое движение он тоже взглянул на меня. Сморщенное остроносое лицо карлика. Очень сморщенное, очень старое. Мокрое. Неестественно огромный кадык. Синие-синие глаза.

— Дурак, — сказал карлик, — зачем ко мне прыгнул? Я тебя еле вытащил. И что с тобой теперь делать?

— А вы кто? Я думал, ребенок тонет, хотел помочь. Это мой сад, я тут живу. Ну, не в саду, рядом.

Карлик перешел на мою сторону костра, присел надо мной, длинным узким и очень холодным пальцем повернул мое лицо к огню.

— Ааа! Знаю, видел тебя тут. Не ты ли на мой гвоздь упал? Тринадцать лет назад. Покажи руку.

Я поднял и протянул левую ладонь, в самом центре которой бугрился маленький крестообразный красный шрам, происхождение которого всегда было для меня загадкой. Мама говорила, что это – «метка» судьбы, и когда-нибудь я узнаю, почему я меченый. Шрам этот был привычной частью тела, меня не беспокоил, только ныл иногда в холодную погоду.

— Да, это мой гвоздь. Ты на нем на мосту споткнулся. Не помнишь?

Я, оказывается, помнил. И падение, и красный от крови гвоздь, пронзивший ладонь, и кровавый след на снегу, пока меня куда-то несли. Помнил, никогда не вспоминая.

— А зачем вы его туда кинули? Там же маленькие дети гуляли. Мне пять лет было.

— Тебя судьба так выбрала. Это лотерея, гвоздь лишь указывает на выигравшего, я ни при чем.

— И в чем же мой выигрыш?

 — Доживешь, узнаешь.

 (2000-какой-то, белоночный)

Добрался городской бюджет и юная российская буржуазия и до дворца на Фонтанке. Дворцовый комплекс уже давно использовали под магазины, склады, разнообразные конторки. Только северное крыло так и стояло пустым и разрушенным. Слишком сложно было его восстанавливать, полностью снести было проще и дешевле, но у властей всё не хватало смелости принять такое кардинальное решение. Слишком знаменитое место. Слишком петербургское. Слишком дорогое, во всех значениях этого слова.

Но вот и деньги нашлись и жаждущие и кому волю проявить. За десяток лет нарисовался грандиозный проект. Пригнали технику, расселили близлежащие дома, срубили дуб, спустили воду в пруду, стали руины расчищать.

Перед последней операцией я последний раз полетел в Питер, проститься. С родными, с городом, с детством. Знал, что больше не доберусь. Не мог не полететь.

Поселился в Англетере. Все вокруг было до боли знакомо. Сколько тут исхожено, пережито, переболело. Напротив — угол Дома Лобанова. Там школа моя была. И первая любовь во внутреннем дворике жила. И с уроков меня выгоняли сквозь этих — «с подъятой лапой, как живые». Я однажды левому льву усы чернилами подрисовал и был опять наказан. Было это до той контрольной по химии. В соборе я подрабатывал ночным сторожем. На поясе огромную связку ключей носил. По ночам качался с любимой девушкой на шаре маятника Фуко, однажды она сорвалась и сломала себе лодыжку. Забирались по бесконечной лестнице на стометровую высоту над городом и ждали там рассвет. В Астории пропивал первые студенческие заработки. В театральном напротив учился слышать музыку. А под вздыбившимся Николаем столько раз ходил кругами, продумывая очередную глупость.

Ночью пошел проститься. Ночь, естественно, была сказочно белая. Я зашел во двор Лобанова-Ростовцева, посидел на дворовой скамеечке, посмотрел в знакомые окна. Там кто-то не спал. Потом покружил по колоннадам Исаакия, переступая через парочки влюбленных и группки школьников. Пробился сквозь весёлую толпу у Всадника, обошел Адмиралтейство по набережной и по саду, дождался первого солнечного блика на шпиле Петропавловки, погладил все пальцы Атлантов, задрал голову под Аркой. К Дворцу решил приплыть на катере. Пошел по проспекту сквозь Гостиный к Фонтанке.

Новострой был виден практически уже от Невского. Весь квартал накрыт подвесной стеклянной крышей и под ней, как громыхал экскурсовод, торговый центр с бассейном и зоопарком, фитнес-зал с парикмахерской, и весь прочий набор счастья и удовольствия. В часть комплекса встроен фрагмент дворца с анфиладой комнат, теперь там музей самоваров и яиц Фаберже. Я на берег решил не выходить. Ушло и ушло. Поплыл дальше.

Прямо передо мной на передней скамье катера сидела спина подростка в накинутом на голову капюшоне. Катер качало на волнах от многочисленных туристских посудин, снующих по реке. Спина была неподвижна даже при крупных волнах. Я удивился такой стабилизации и вдруг напрягся. Так не должно и не могло быть. Я больной поживший человек, которого уже ничем не удивишь, не огорчишь, не обрадуешь, вдруг замер от предчувствия и сердце у меня застучало быстро-быстро. Подросток обернулся и посмотрел на меня синими глазами.

 — Что с плафоном? — спросил я. Карлик улыбнулся — Летят. Им еще долго. Хочешь к ним? Я радостно кивнул.

Стен не было, ротонда стояла на островке и дуб рос внутри неё, почти дотягиваясь ветвями до плафона. Летящие влюбленные были вновь окрашенными, свежими, яркими. И пейзаж, над которым они летели, сиял красками и солнечным светом. Зеркальные двери в анфиладу были целёхоньки и в них отражался сосновый бор и шмель бился о зеркальное стекло, пытаясь сквозь него прорваться.

— Где мы? Что это за помещение? Весь дворец я знаю, всюду был, сюда никогда не попадал.

— А сюда и нельзя попасть без моего разрешения. Здесь только те, кого выбрал гвоздь.

— А кто ты? Я никогда тебя толком не видел.

— Видел, только не знал, что это я. Помнишь, на Амуре тебя с третьего этажа выбросили, на камни. А ты только зубы потерял, да и те молочные. Помнишь, во Львове на школьный автобус бандеровцы напали, но один бандит в тебе соседа признал и не тронул. А когда мина на Вороньей горке взорвалась, как ты уцелел? Или, когда слон в зоопарке на тебя чуть не наступил, кто его остановил?

Всё я, оказывается, помнил. И как старшеклассники меня, первоклашку, в окно выкидывали с криком: «Лети жид»! И расстрелянных детей во львовском лесу, и взрыв на сенокосе, разорвавших моих друзей в клочья. Каждый раз говорили взрослые что-то про счастливую рубашку, но почему-то всегда мне мерещились чьи-то руки, меня в последний миг подхватывающие.

— Но почему я? Почему меня вы выбрали? И что я вам должен, раз вы меня столько раз спасали?

— Жора! — позвал карлик, — иди сюда, тут вопросы, на которые я устал отвечать.

Из-за высоченных резных дверей с огромными зеркалами на створках выглянул тощий старик в бескозырке и тельняшке, и со сковородой в руке. На сковородке что-то пузырилось и шипело.

— 5 минут подожди, дожарю!

Вкусным запахло в ротонде. Двое, летевших до того по потолку, отвлеклись от поцелуя и сели на карнизе, свесив босые ноги. Юная красавица в красном была очень похожа на маму. Особенно в профиль, когда поворачивалась к рыжему юноше в синем. Я его вспомнил, когда-то я его спас, а он меня предал. Рыжая кошка выкарабкалась из вертикально стоящего большого деревянного пенала и вытянула за загривки котят, которых я вроде недавно видел в скворечнике. Те уже широко улыбались, облизывая белоснежные лапки. Из потайной дверцы хитрого голландского кабинета выглянула бело-розовая гигантская челюсть и пару раз весело щелкнула пластмассовыми зубами, приветствуя компанию. Еще несколько фигур вышли из дальних комнат анфилады. У одной странной дамы, я узнал в ней любимую няню, была в руках книга стихов моего старого друга, в студенте, лохматом и прыщавом, я признал сокурсника, отбившего у меня любимую девушку, в высоком худом старике своего американского сына, в паре деток в ярких сарафанах своих племяшек. И ещё, ещё… лица, лица, память.

Пришедшие с интересом рассматривали меня, обошли кругом, потрогали пальцем мой школьный пиджак, почему-то на мне оказавшийся, и комсомольский значок.

Нарядная девочка присела ко мне на кушетку:

— А тебя гвоздь куда уколол? Покажи.

Я показал ладонь.

— Все к столу,  —  провозгласил тощий матрос, внося в ротонду большую сковородку со шкварками.

Длинный стол вдруг возник передо мной. Он потянулся через венецианское окно в знакомый сад, который почему-то был, в середине лета, совершенно белым и заснеженным, только вокруг дуба парило облачко пыльцы и со всех веток свешивались желтоватые серёжки. Потом стол взобрался на мост и завилял по острову. Его конец исчезал где-то за островом, за кованной кружевной оградой, за углом моего дома… Многоголосый гул висел над садом. Такой массовки я не видел никогда, ни на похоронах Сталина, ни на концертах Битлов, ни на Кировском стадионе. Кого только там не было — какие-то фрейлины в необъятных юбках, драгуны с закрученными усами, чиновники в котелках, украинские начальники, стриженные под горшок, киргизские джигиты в красных колпаках, юные красавицы с веерами, дряхлые старики в смокингах, комсомольские вожди в джинсе…

Карлик облокотился на мое плечо и взобрался на стол. Всё стихло, только ворона на верхушке дуба продолжала истошно каркать. Тощий матрос осторожно поставил сковородку на стол, вытащил из-за спины трехлинейку и бабахнул в сторону дуба. Вот тогда всё действительно стихло.

— Друзья, — устало сказал маленький человечек. — Мы жили долго. Мы больше не нужны. Нам пора. Мы уходим. Мы всегда знали, что это непременно произойдёт, неизбежно, неотвратимо. Мы, конечно, оттягивали этот момент, как могли, надеялись, что нам повезёт, что мы другие, избранные, что кто-то как-то спасет нас, сколотит, скрепит, сдержит. И это правда, он и продлил, и защитил. Но и он не вечен. Его разъедает наша лень и глупость, наша спесь и гордыня, наше враньё и подлость. Он ржавеет от предательства и злобы, от трусости и лизоблюдства, от равнодушия и хамства. Он больше не может держать нас, наш мир, наши книги, ноты, картины, наши дома, сады, города, наше мастерство и опыт, наши чувства и мысли. Всё это обязательно превратится в труху и ветошь всего за какие-то два-три века. И вот случилось. Мы теперь совсем-совсем не нужны. Но мы жили, чувствовали, любили. И помнили. Какое ж это удовольствие! Спасибо!

В ротонде пошел снег. Некоторые снежинки были красными. Или это были бабочки?

(и последнее)

Говорят, да и местные СМИ сообщали, что, когда расчищали территорию сада, нашли древний деревянный пенал с большим ржавым гвоздем внутри и письмом на имя нынешнего губернатора. Что уж там было написано не сообщалось, но догадаться можно.

Потсдам, 2022