СЕМЬ ИСКУССТВ

Я поцеловал ее и почувствовал легкий вкус шоколада на губах. Она отвела правую руку, в которой держала эскимо, и мы взлетели куда-то — между красных листьев и шершавых стволов, — как птицы, подхваченные порывом чистого октябрьского ветра. А когда вернулись на землю, эскимо уже истаяло, в руке осталась тоненькая деревянная палочка.

Владимир Грубман

ДВЕ УЛИЦЫ

— Когда прилетел из Киева?

— Сегодня, в час ночи. Подожди, переставлю камеру. (Говорим мы по Скайпу, хотя проще было бы съездить в Тель-Авив и поговорить по-человечески).

 — Со всеми повидался?

 — И да, и нет.

 — Как это так? — поразился Дани, мой старинный друг.

 — Да с Марфой поругался еще в Борисполе. Сразу спросил про Женьку. Как это все случилось? Отвечает: Женька была там.

 — Где там? — спрашиваю. — На Майдане? На Институтской?

 — Ее больше нет. Ничего другого ты от меня не услышишь.

Я не выдержал — обругал ее последними словами. А она спокойно так отвечает: Одичал ты в Израиле. У вас что, старых друзей всегда так встречают?

И тут лицо ее сжимается гармошкой, и начинает она реветь, как обиженный ребенок. Я ее утешаю, пытаюсь как-то извиниться. В общем, мы идем впереди, в обнимку, голова ее на моем плече. Ребята ничего не могут понять. Потом, слышу, Ленчик говорит: «Расчувствовалась Марфа. Давно с Вовкой не виделась». Понял, называется.

 — Берегут они тебя, — заметил Дани. — Поэтому и не говорят ничего.

 — Марфа потом сама мне позвонила, через несколько дней. Сказала, что она давно уже не Марфа, и даже не Мартьянова. И не полковничья дочка. У нее есть свое имя и своя судьба. Ну что я мог сказать?

— Танька, прости меня, дурака.

 — Ты мечешься, а я не знаю, чем тебе помочь. У самой сердце не на месте. Женька была моей лучшей подругой. Но тут другая жизнь. Вот так она живется. И не спрашивай больше ни о чем.

 — А тебе как живется?

 — Все пошло́ шкереберть. Помнишь еще это слово?

 — С каких пор пошло́?

 — Кажется, что всегда так было.

Такой разговор по Скайпу вполне мог бы состояться — но в Киев я тогда не полетел. Так ли уж нужен самолет для того, чтобы попасть в родной город? Очутиться ранним утром в Борисполе или Жулянах — это подходит скорее для туристов. Мои прогулки всегда начинаются на Липках.

 * * *

 — Я — Женя. У меня на даче растет мак, и если я не приеду его полить, то он погибнет.

 — И часто ты туда ездишь?

 — Никогда я туда не езжу.

 — А где твоя дача?

 — В автобусе.

Ну и дура! — подумал я со все категоричностью шестилетнего человека. Позже выяснилось, что дача действительно представляла собой списанный автобус, к которому приделали веранду — такие дачи получали в Конча-Заспе врачи скорой помощи. С Женькой мы познакомились у фребелички. Это была группа для тихих прогулок в Мариинском парке. Бег, прыжки, громкий смех и другие проявления жизни не поощрялись. Конечно же, мы сразу отбились от этой скучной группы. Женька привела меня на Козловскую гору. Гора эта показалась мне огромной, а склон ее — головокружительным. Неподалеку был частный дом, где жили десятка два кошек и огромная дружелюбная собака. Мы познакомились со всеми, выпили полкастрюли холодного вишневого компота и выслушали малопонятную историю хозяйки дома. На следующий день Женька обещала показать «тайную пещеру», а я собирался познакомить ее с пожарниками, которые знали меня и пускали в свою машину. Пожарная команда располагалась на месте нынешней гостиницы «Киев». С большой неохотой вернулись мы на главную аллею парка, где застали странную картину. Наши родители и заплаканная фребеличка передавали друг другу какой-то продолговатый тюбик и что-то высыпали на ладони. Сейчас я понимаю, что это был валидол. Скандал, который устроили мне дома, был устрашающим. Он, правда, не шел ни в какое сравнение с тем, который случился на следующий день. Зная из книг, что в тайных пещерах всякое может случиться, я захватил с собой половину настоящего пистолета и пугач, стреляющий маленькими, но увесистыми пульками. До пещеры мы так и не добрались, потому что какая-то маленькая ябедница, увидев половину пистолета, побежала исполнять свой гражданский долг, но не исполнила, потому что получила в спину залп из пугача. В общем, из тихой группы нас изгнали, а я на всю жизнь закаялся брать в руки стрелковое оружие.

Что было потом? Школа, в которой нас учили разным полезным вещам, а в первую очередь — вранью и двоемыслию. Мы росли, и нас окружал прекрасный город, мир был разноцветен и многозвучен, роскошная череда парков спускалась от наших домов до Днепра. Женька (она же Жека и Жука) была рядом — и нам двоим было абсолютно точно известно, что она — самая красивая. (Сейчас мне кажется, что я был похож на музейного смотрителя, приходившего в течение десяти лет подряд в один и тот же зал Модильяни — и видевшего те же самые портреты Жанны Эбютерн. Жанна и Жанна, большое дело). Может, я бы так ничего и не понял, если бы мы не очутились в осенней кленовой аллее, и солнечный луч — единственный из триллионов лучей, посланных светилом, не сбежал бы по багряным листьям, темному золоту волос — и мне прямо в глаза не ударили бы этот жар и эта сладость. (Так музыкант, уловив этот единственный луч, неспешно достает из футляра инструмент и начинает играть для себя. И мысли, которые пробегают в его голове, поистине удивительны: Здесь надо помнить, что мир еще не создан, а это место можно пройти на одном умении, а тут едва-едва (что бы это значило?), и здесь — не одиночество человека во Вселенной, как все думают, а просто ожидание снега. А здесь — бывает так, что снисходит дух).

Я поцеловал ее и почувствовал легкий вкус шоколада на губах. Она отвела правую руку, в которой держала эскимо, и мы взлетели куда-то — между красных листьев и шершавых стволов, — как птицы, подхваченные порывом чистого октябрьского ветра. А когда вернулись на землю, эскимо уже истаяло, в руке осталась тоненькая деревянная палочка.

* * *

Окончание школы мы отмечали в старой доброй «Кукушке». Наша компания расположилась в чудесной летней беседке.

 — Ты, конечно, пойдешь в мед, как твои родители? — спросила Марфа у Женьки.

 — В Киевский мединститут? Рыжих туда не берут.

 — Как это так? Я вот тоже рыжая, — удивилась Марфа.

 — И людей с таким носом тем более не берут.

 — А какой же нос там нужен?

 — Курносый нос, еще лучше нос картошкой. И папа-профессор с таким же носом. И мама с бульбой. И собака — бульдог.

До Марфа что-то начало доходить.

 — И что теперь с этим делать? Ты же всегда хотела стать врачом?

 — Обязательно стану! Поеду в какой-нибудь Крыжополь — и поступлю.

Я никогда не представлял себе Женьку врачом. По-моему, она была слишком жалостливой. Брошенный котенок или щенок на полдня выводили ее из равновесия. Однажды на Чоколовке я увидел, как она сует мятые рубли какому-то чумазому алкашу. — Ему на бинты не хватает, — объяснила Женька. Конечно, врач должен быть милосердным, но не может же он умирать вместе с каждым пациентом. Это должен быть человек с холодной головой — а у нее и голова, и сердце были горячими.

Оркестр заиграл медленный танец, и Женька шепнула: Пойдем потанцуем! Вальсируя, мы двинулись к средине зала.

 — Все о мединституте думаешь? — спросил я.

 — Просто беда, — ответила она. — Танцевать ты никогда не научишься.

Вечеринка наша подошла к концу. Опали толстые кожаные бока портфеля, подпираемые прежде бутылками портвейна. Официант делал вычисления в блокноте, высунув от усердия кончик языка.

 — Прощай школа — здравствуй тюрьма, — напутствовал всех Фил, известный циник.

Мы вышли на Парковую дорогу. Ресторан, сияя огнями, как прогулочный кораблик, незаметно отчалил и удалился в полную темноту.

 — Праздник продолжается, — сказала Женька, — пойдем налево.

И мы, вместо того чтобы повернуть, как все нормальные люди, к Петровской аллее, а там и к Крещатику, отправились в сторону Зеленого театра. Недаром же глухая ночь по-украински глупа ніч. Кто гуляет в этих местах в такое время? Но Зеленым театром прогулка не кончилась. Мы зачем-то двинулись в сторону Аскольдовой могилы. До поры до времени деревья неохотно расступались, но казалось, что кромешная тьма вот-вот сомкнется перед нами. Так оно и случилось — Женька безвозвратно растворилась в глухом шуме деревьев. Начались поиски, ауканье, на которое никакое, даже самое захудалое эхо не откликалось. Но длилось все это недолго.

 — Вот здесь еще не искал, — услышал я откуда-то знакомый голос, и белые руки проворно втащили меня прямо в темноту. Видно, судьбе было угодно, чтоб в эту ночь ни одна живая душа не потревожила нас на склонах Днепра. Ни влюбленные парочки, ни соловьи, ни милиционеры с дружинниками — никто. Мы поднимались по ступеням блаженства, и только комары напоминали нам, что мы все еще на грешной земле. «Звери алчные, пиявицы ненасытные!» — вспомнилось мне из школьной программы.

* * *

Как все влюбленные, мы были бесприютны. Ангелы любви сбивались с ног, чтобы отыскать для нас хотя бы временное пристанище. Какие только ключи не побывали в моих карманах — здоровенные сувальдные и «Буратино», маленькие английские, связками и россыпью. Как-то раз я даже получил крошечный серебристый ключик, на котором неизвестные умельцы разместили оригинальное матерное напутствие. Самое маленькое временное жилище представляло собой гостинку размером полтора метра на два. Турист из какой-нибудь далекой страны, наверное, решил бы, что это специальное жилье для лилипутов, хотя и для лилипутов оно было бы маловато. Самой большой была квартира важного генерала, кажется, командующего войсками округа — четырехметровые потолки, балкон, на котором можно было проводить всякие парады и смотры, не отлучаясь в войска. У меня было сильнейшее желание сфотографироваться в парадном генеральском мундире — и отослать фото своему дяде, который искренне считал, что армия сделает из меня человека. И написать что-нибудь по-военному четкое, из Суворова: «Зри в части — семью, в начальнике — отца, в товарище — родного брата». Но, конечно, рыться в чужих шкафах я не стал.

Однажды чуть не произошел настоящий конфуз. Вскоре после нас в большую квартиру на улице Горького пришла «одна возлюбленная пара», с другим комплектом ключей. Вторую спальню они почему-то не заняли, а попросились на кухню, туманно заметив: «У нас все с собой».

 — Знают толк в извращениях, — отметила Женька с интересом.

Рай в этом шалаше закончился очень быстро. Нахлобучивание одежды и бегство напоминали съемку рапидом, — в духе раннего Гайдая. Тот, кто присутствовал однажды при варке маковой соломки или ханки, никогда не забудет эту невыносимую вонь, а тот, кто не присутствовал, — мало что в жизни потерял.

* * *

Сейчас мне кажется, что тогдашняя наша жизнь была вполне беззаботной. Может быть оттого что я — человек, который все замечает последним. Мы посвящали свое время кинофильмам и выставкам, путешествиям по империи от Таллина до Фанских гор, свадьбам бесчисленных друзей и подружек. «И проводят время жизни за сравнительным анализом вина» — похоже, это о нас написал когда-то БГ. Я учился, Женька работала где-то на Левом Берегу, в конторе с непонятным распорядком дня. Частенько ее привозила домой красная «шестерка». За рулем был неприятный тип, деловар, годившийся Женьке в отцы. Время шло — и в рассказах Женьки этот добрый дядя вырастал в какую-то очень важную фигуру — он улаживал все проблемы, исполнял заветные желания и выхватывал свой кошелек из кармана проворнее, чем Джеймс Бонд — «Вальтер». И сама она помаленьку заговорила его голосом: «Какие мы были дураки — не знали, что надо просто занести денег!» «Интересный мир открывается вокруг, когда машина в ремонте». «Цена вопроса? — Нет проблем!» И это Женька, которая терпеть не могла всякую буржуазность! Пару лет назад раз мы отправились к моему другу Максу, богемнейшему из художников. И она забраковала его с порога, даже картины не захотела смотреть. Макс, поджидая нас, сидел у телевизора с чашкой клюквенного киселя. — И это художник! — возмутилась Женька, — где ты видел, чтобы интеллигентные люди пялились в этот ящик! И кисель! — А что, по-твоему, должен пить художник? — Не знаю — абсент, перно. Да хоть шмурдяк!»

Тоненькое колечко, которое я подарил когда-то, сменилось на безымянном Женькином пальце тяжелым перстнем. А на запястье появился цыганский браслет — в том месте, где сходились три голубых лучика.

В июне мы собирались поехать в Крым, но Женька позвонила и сообщила, что это уже «неактуально» (еще одно чужое слово). Надо встретиться и поговорить. Встретились и поговорили — в ресторане «Родник» в Голосеево. Это был самый длинный разговор в моей жизни. Вместил он в себя и слова любви, и горькие слезы, и всякие упреки — без меры. В какой-то момент мы обнаружили, что все разошлись, пришла ночь, а мы сидим посреди леса и продолжаем беседовать.

 — С ним я смогу создать семью. Я чувствую себя защищенной. Он твердо стоит на ногах.

 — Какая-то хрень из журнала «Работница», — возмутился я. — Очень твердо стоит на ногах? Может, переместить его центр тяжести? Поговорить, так сказать, по душам?

 — Сядешь, — ответила Женька. — Отправишься на борьбу с елками. У него все схвачено.

 — Ладно, — сказал я ей, — чего нам с елками бороться. Будем спать под ними.

 — Спать я дома буду. Такси всю ночь ходят. Пошли отсюда.

* * *

Через пару месяцев я получил необычное приглашение на свадьбу — записку, которая начиналась и заканчивалась словами «Прости меня». Если бы между этими словами ничего не было! На занятия я не пошел, покружил по парку — и отправился в буфет Дома Офицеров. Единственным посетителем был мой сосед по двору Витек — подводник, капитан-лейтенант, недавно списанный на берег.

 — Подплаву привет!

 — Адмиралу швейцарского флота — здравия желаем!

 — Ты уже, вижу, принял на борт. Как сухопутная жизнь?

 — Разбой и пиратство кругом. Одни измены. А на глубине этого не было.

В разговор вмешалась бабушка, собиравшая винные бутылки под столами и обращавшая пустую тару обратно в живительный портвейн.

 — А скажи, морской, бывает любовь без измен? Ждет моряка любовь на суше?

 — Цель не обнаружена, — ответил Витек достаточно резко.

 — А ты на перископной глубине? Горизонт? — это уже я спросил.

 — На перископной. Горизонт чист. Цель не обнаружена.

Витек, похоже, готовился к погружению в свои пучины, а я отправился домой, прихватив в магазине бутылку водки. Напиваться мне не хотелось, но требовался какой-то логический инструмент, чтобы разобраться в выпавшем на мою долю безумии. Мама терпеть не могла водку в доме, но записку видела и ситуацию понимала. Женьку она очень любила. Поэтому и сказала только:

 — Горячего возьми поешь. Не пей много.

* * *

Что мы знаем о любви? — спросил я себя, наливая водку в рюмку. (Может быть, мои тогдашние представления были наивными, но они не изменились до сих пор).

Влюбленные на пике своих отношений превращаются в почти совершенное двуединое существо, которое объединяет все их лучшие свойства. Этот всесильный человек умеет обонять беду и отводить ее, лечить прикосновением руки, проникать в сны и осязать музыку. Но великолепный двуединый человек недолговечен — иногда он ломается сразу после рождения ребенка, или через несколько лет. Причины могут быть самые разные — время делает свое дело, или вмешивается зло — подлый умысел, клевета, зависть. Ломается такой человек, как камень — абсолютно несимметрично. Влюбленные, разделившиеся таким образом, — это уже совершенно другие люди, которые несут осколки чужой судьбы.

Я налил себе еще водки, и подумал: Почему женщины так любят всяких подонков и проходимцев? Может быть, это часть какого — то грандиозного божественного замысла — предотвратить вырождение человечества. Ведь если добрые и порядочные будут выбирать только самых лучших, то круг сузится и пойдут родственные браки, гемофилия и всякие прочие неприятности. С другой стороны, при такой поляризации, подонков всегда будет больше, в стаи они сбиваются очень ловко, и хороших быстро уничтожат, так что опять все кончится вырождением.

— Ладно бы еще какие-нибудь веселые и бесшабашные, — подумал я, — гусары и контрабандисты, — но почему же этот бабай в красной машине?

Ни на какую свадьбу я, конечно, не пошел, и Женька исчезла из поля зрения. Всего через полгода кто-то из наших рассказал, что ее муж «сел по малокрадке», и они быстро развелись. Пару раз видел ее в кафе «Хрещатый яр» — среди околокиношной молодежи, вроде помощников оператора и переносчиков треноги. Потом она уехала из Киева и поступила в мединститут — то ли в Омске, то ли в Томске. А потом и я уехал в Израиль.

* * *

 — Ты в Тель-Авиве?

От удивления я чуть не выронил мобильник. Этого не может быть потому что этого не может — как там дальше?

 — Жука, сколько мы с тобой не говорили? Пятнадцать? Двадцать лет?

 — Вроде того. Жарко очень. Давай на пляж сходим?

 — На Центральный? — продолжил я ностальгическую игру. Сколько раз мы говорили это друг другу в Киеве!

 — Я не знаю, где у вас Центральный. Тут, кажется, один большой длинный пляж. Зонтики желтые и красные, камень в море с большим израильским флагом.

 — Бат-Ям! Это Бат-Ям!

 — Приезжай в Бат-Ям, а потом иди туда, где красные зонтики, к самому морю.

Мы встретились, обнялись и расцеловались.

 — Какая ты! Совсем не изменилась!

 — Чистое золото — что ему сделается, — усмехнулась она.

В стороне от волнореза, там, где море живое и бурное, мы качались на волнах и болтали обо всем на свете. В Киеве Женька прекрасно плавала, тренировалась в динамовском бассейне, но потом бросила в один день. «Посмотрела на этих чемпионок в душе — это же ужас! Неужели и у меня будут такие плечи и такие ручища! Да никогда!»

 — А теперь — мороженое! — попросила Женька. — Все двадцать четыре удовольствия! Хочу «кофе наоборот» и зеленое мороженое в хрустящем стаканчике!

Мы сидели в прохладном кафе у моря, когда я вдруг почувствовал, что заперт внутри каких-то огромные песочных часы, которые наклонялись и покачивались. Голову мою сжимали большие тиски. На какое-то мгновение я отключился, но скоро пришел в себя.

 — Голова болит? — спросила Женька. — Где именно?

 — Вся.

Проверила пульс, покачала головой, но ничего не сказала.

 — В груди, в руках нет болей?

 — Нет.

 — Уши не заложены?

 — Как после душа.

 — Какое у тебя давление обычно?

 — Нет у меня никакого давления!

 — Может, у тебя вообще сердца нет? Ладно, полежи немного в тени, и поедем в гостиницу. Тут, на набережной. Давление померим. Я машину поведу, тебе сейчас не надо.

 — Женька, я уже в порядке.

 — Куда спешить! Лежебоки — вообще самые здоровые люди!

 — У тебя машина — автомат? — спросила она, когда мы подошли к стоянке. — Замечательно!

 — Женька, давай я поведу — страховка же только на меня.

 — Ерунда, тут недалеко.

Доехали мы быстро, правда снесли по дороге здоровенный мусорный бак и подрезали таксиста, который страшно удивился и даже высунулся из окна, чтобы посмотреть на нас.

 — Жука, ты давно за рулем? — поинтересовался я.

 — Знаешь, все никак права не получу. Училась — училась, сдавала раз сто, потом надоело.

 — Жука, ты серьезно?

 — Ну что мне ваша полиция сделает? С женщины какой спрос…

 — Снимай футболку и ложись на кровать, — сказала она, как только мы вошли в гостиничный номер.

 — Джинсы тоже?

 — Босяк ты!

Она послушала мое сердце, точь-в-точь как ее мама слушала меня в детстве, — без трубки, ухом.

 — Теперь давление померим, — сказала Женька, — и ловко набросила на мою руку серую удавку.

 — Ты даже на отдыхе не расстаешься с этим аппаратом?

 — Иногда самой нужен.

Серебристый столбик урча пополз вверх, а потом бросился вспять, и Женька сказала: «Уф! Напугал ты меня! Сейчас таблетку дам» — и вышла в коридор за водой.

 — Заходи, мой хороший, — услышал я через минуту. — Это еще кто такой?

Дверь раскрылась, и перед Женькой важно прошествовал чудесный дымчатый кот. Он прыгнул на столик, а Женька разместилась рядом и стала что-то писать.

 — Это твоему лечащему врачу. Заодно объясни ему, как ты попал к педиатру.

 — Жека, так ты детский врач!

 — Ненормальный педиатр, у которого нет своих детей. Зато весь наш класс у меня перебывал со своими чадами.

 — А для души у тебя кто?

 — Только Марфа! Добрая, безответная — таких уже нет нигде. Муж через неделю после свадьбы гастроли ей устроил. Рванул в Питер, с девками и двумя чемоданами вина. Любила она хорошего парня, художника — так его застрелили средь бела дня, на улице. Никто сих пор никто не знает почему, может, перепутали с кем-то.

 — А менты? Они же все в друзьях ходили!

 — Те еще друзья! Как папа закрыл глаза, так сразу перестали ее замечать.

Я лежал на белоснежной Женькиной кровати. Она сидела у изголовья, выгнув лебединую шею, совершенно как Жанна Эбютерн на картинах Модильяни. Но глаза были совершенного другими — темный янтарь переливался отблесками солнца, клонившегося к закату.

 — Хотела вот тебя спросить. Помнишь наш разговор в «Роднике», в Голосеево?

 — Еще бы! Забыть не могу!

 — Если бы ты узнал тогда, что я жду ребенка, женился бы на мне?

 — Сиюминутно!

 — А если бы не знал этого, а просто понял, что я хотела быть с тобой?

 — Тоже сиюминутно!

 — А мысли о женитьбе не приходили тебе в голову?

 — Все откладывал на потом. Ну и дурак же я был!

 — Мозговая деятельность пациента улучшается!

 — Знаешь, много лет назад оказался я в больнице. На соседней койке лежал работяга, который рассказал очень необычную историю. Вышел он после второй смены — а перед ним две совершенно одинаковые улицы, никаких различий. Он выбрал одну из них — и очнулся уже на больничной койке.

 — Да, это известный случай в неврологии.

 — Больше всего его поразило то, что не существовало никакой подсказки, и, значит, никакого выбора тоже не было. Делать в больнице нечего, и он все раздумывал над тем, что могло бы случиться, если бы он не пошел по этой улице. Только перед самой выпиской он сказал мне: Знаешь, и та, вторая улица тоже была неправильной.

 — А помнишь, давным-давно ты подарил мне «Маленького принца» Сент-Экзюпери и надписал фиолетовыми чернилами, с кляксой: «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь». Я не расстаюсь с этой книгой. Только жалко — когда взрослеешь и начинаешь что-то понимать в жизни, оказывается, что ты уже все выбрал и прошел по всем неправильным улицам, как твой работяга. Да что там улицы — оказывается есть полным-полно неправильных городов.

 — Поехали ко мне, в Иерусалим.

 — Не могу, вечером улетаю домой.

 — А когда же ты прилетела?

 — Позавчера — или вчера это было?

 — Когда же мы встретимся?

 — Теперь уже не знаю.

И тут она сняла с безымянного пальца продолговатое кольцо, перевернула, высыпала из него какие-то маленькие таблетки и проглотила их. Неужели это все так закончится? Неужели бывает на свете такая пошлость?

 — Нет, нет, — заорал я во все горло. — Нет!

Испуганный кот скатился со стола, и, отойдя на безопасное расстояние, выгнул спину и хрипло зарычал.

 — Напугал ты нас, — спокойно сказала мне Женька.

 — А зачем этот перстень Медичи?

 — Это диабет. А я — человек слабовольный . И врач невежественный. Однажды чуть не бросила свою работу — когда умер ребенок.

 — Что ты такое говоришь? Твой ребенок?

 — Пациент, на моем участке. Изменение статуса тимуса — это страшная вещь, ребенок уходит без всяких видимых причин. Я его не наблюдала — на заводе была медсанчасть, но мне пришлось идти к его родителям, в рабочее общежитие. Дора, наш хирург, вызвалась пойти со мной. Она фронтовичка была, ничего не боялась. Просто сказала: одной нельзя, убить могут. А там и вправду — кошмар — люди совершенно обезумевшие, молча наступают на нас. Помню, забегали в какие-то комнаты, нас выталкивали отовсюду. Потом оказались на кухне замызганной. Нас придавили к плите, но Дора из перекошенного ящика выхватила хлебный нож и приставила одному из них прямо к глазу: Сейчас Кутузова сделаю!

 Те отступили. Слышу, один говорит: Намаханая какая-то.

Они же меня потом домой принесли.

 — Что они с тобой сделали? — спросил я.

 — Пришлось с ними пить всю ночь. Очнулась потом в свой кровати, невредимая, завернутая в синюю плюшевую скатерть — видно, вчетвером несли, за углы. Первая мысль была: откуда в общаге такая скатерть? Ну не дура ли?

 А потом накатило — так тошно стало, и захотелось все бросить и забраться на край света, потому что ничего я не умею и никому я не нужна. Эти дети — они же совершенно беспомощные! И я вот так, в чем была, — побежала на вокзал и взяла билет на владивостокский поезд. Но потом успокоилась, вернулась с полдороги.

 — Жека, — сказал я, — сколько стоит не полететь сегодня в Киев?

 — Ну откуда ты взялся такой на мою голову? Кто так с женщиной разговаривает? Какая разница, сколько стоит. Не дороже денег.

 — А как надо разговаривать с женщиной, чтоб она никуда не улетела?

И тут зависли все компьютеры в аэропорту Бен Гурион, разом погасли информационные табло, и все пилоты замерли, сжимая штурвалы в руках. Даже воздушные шарики в руках у встречающих потянулись к земле.

 — Когда-то ты знал. Тогда, на Чортовом мостике.

И я нагнулся к ее уху и слово в слово повторил то, что когда-то говорил на Чортовом мостике, на днепровских кручах.

 — Совсем другое дело, — сказал она.

* * *

Женькину врачебную записку я обнаружил только через месяц, совершенно случайно, в одном из внутренних карманов сумки. Написана она была округлым почерком девочки-отличницы.

«Пациент абсолютно здоров. Может посещать детский/взрослый коллектив, заниматься любой работой, кроме нудной и плохо оплачиваемой. Рекомендуемый режим питания: сибаритский. Показаны: море, свежий ветер, все радости жизни ad libitum.»

А внизу, как будто другой, задрожавшей рукой: “А я?”

* * *

Ищу Женьку, брожу по киевским улицам. Но что-то с ними творится — они раздваиваются прямо на глазах. Справа — неподвижная Институтская, где знакомо каждое дерево — слева такая же улица, перегороженная баррикадами, простреливаемая снайперами. Правая улица выводит на благоустроенную площадь, а левая (если доберешься живым) — на развороченный Майдан, где люди с самодельными щитами каждую минуту ждут атаки. Они научились ничего не бояться. В одних палатках молятся, в других — поют. На правой стороне — заветные звуки и запахи моего города: стук падающих каштанов, вокализ соловьев в Ботаническом саду, запах канатов на днепровской пристани, минуты перед грозой на Выдубичах, когда фиолетовые, налитые облака смыкаются с облаками сирени. На левой — звучит набат Михайловского монастыря, несут раненых в монастырь, ждут штурма. Где сейчас Женька? Может быть, снайпер уже берет в руки винтовку, которая, как ракета с инфракрасным наведением, сама находит источник тепла — карие, с золотым искорками, глаза, темную медь волос над красной курткой медслужбы.

Возвращаюсь к Мариинскому парку, где все и началось. Передо мной две улицы.

Когда-нибудь эти улицы соединятся. И тогда мы встретимся.