Где была эта строчка
до того, как осела в стихах,
распускалась, как почка,
на весенних ветвях?
ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА
* * *
Старость — время обратной перспективы:
вновь тасуешь всё те же мотивы,
но они стремятся не в точку схода,
а в хаос расхода.
Так расходятся волны от центра взрыва,
нарастает боль в созреванье нарыва,
так уходит, смеркаясь вдали, сиянье
в тьмы закланье.
Как бы так исчезнуть, пропасть, испариться,
чтоб ни зверь, ни ангел, ни хищная птица
не могли никогда ни судьбы, ни сле́да
твоего проведать.
Стать пучком летящих в пространстве линий,
пронизающих синий межзвёздный иней
в остановленном времени, став его частью…
Это счастье.
* * *
Какой-то древний человек
во мне поёт и пляшет
и время, прекратив свой бег,
как пёс послушный ляжет.
И встанут разом все века,
пропитанные мною,
и неба твёрдая рука
пути укажет Ною.
Спадёт вода и вкось пойдёт
история-разруха,
как будто нить её прядёт
безмозглая старуха.
В ней мельтешенье полчищ крыс
и войн кровавых лужа,
в которой тонет всякий смысл,
а выплывает ужас.
В ней ангел к Аврааму вхож,
как в синь небесну — птица,
вмиг перехватывает нож,
чтоб мог и я родиться.
В ней Иосифа злосчастный плен,
но Замысла сиянье
спасает из тюремных стен,
дав опыт выживанья.
И все они в свой час умрут,
словами обернувшись,
и сквозь века до нас дойдут,
во мне очнувшись.
БОЛЬНИЧНАЯ БАЛЛАДА
Овладевая темой смерти,
он очутился на кровати
в девятикоечной палате
благоустроенной больницы
морского города NN.
Поскольку северной столицей
в ближайшем будущем не пахло
ему осталось утешаться
прогулками в больничный парк
да лицезрением соседей,
чьи мелкотравчатые лица
рождали сонм ассоциаций
с мышиным царством братьев Гримм.
Он продолжал бы в этом роде,
когда б не вспышки совпадений,
что как иголкой накололи
ткань тамошнего бытия.
И, глядя через это сито,
он узнавал, что вечер тёплый,
не просто так, а всем струеньем
последних бликов по лицу.
Он узнавал черты растений,
не их названья, а животных,
чьи беды медленнее наших
и так прекрасно нам молчат,
потом смотрел на даль залива,
вбирая разом всё пространство,
которое всей плотью льнуло
к его распахнутым глазам.
А по ночам старик, что филин,
смотрел безумными глазами,
выхаркивая кашлем душу
в сухой и скомканный кулак,
и так бесстыдно обнажалась
живая жизнь в хожденье рёбер,
и голый свет луны смертельной
был холоден, как медсестра.
А что касаемо до смерти,
то этой дамой был обласкан,
когда он в обмороке нёсся
в её равнинные поля,
но прежде, чем земли коснулся,
и прежде, чем вполне забылся,
и в первый миг, когда очнулся,
успел отметить: «как легка!»
* * *
Где была эта строчка
до того, как осела в стихах,
распускалась, как почка,
на весенних ветвях?
Вечно шастала рядом,
непрестанно воруя моё:
голый парк за оградой, —
небоветра родное жильё.
Нищебродкой ходила,
собирая обглодыши слов,
в тайном месте хранила,
забывая, где прячет улов.
Подступала удушьем,
бессловесной оскомой во рту,
с показным простодушьем
обнажала свою наготу.
И когда я решил: всё забыто,
не хочу вспоминать про неё,
сумасшедшим кульбитом
точно встала на место своё.
* * *
Ночь, ватный ужас сердцебиенья,
цепкая хватка могучего мрака,
дверцы буфета скрипучее пенье,
вислых ветвей заоконная драка.
Если к окну всем собою прижаться —
в даль убегает фонарная грядка,
а над тобой будет ввысь простираться
чёрная бездна с искрящейся складкой.
Как ты хотел в это чёрное вжиться,
стать сомолчальником тёмного края,
с бедным наречьем земным разлучиться
и говорить лишь со звёздною стаей.
Будь благодарен за всё, что было,
за откровений колючие клочья,
за бескорыстье, с которым вскормило
звёздное вымя бескрайней ночи.
* * *
Предзамерзание пруда:
воды холодная слюда
невзрачность неба повторяет,
в свой опрокинутый зенит
вставляя о́блака транзит,
пока из виду не теряет.
Предобмирание пруда:
листвы ржавеющей руда
лежит цветною оторочкой,
а утки плавный разворот
дописывает повесть вод
бегущей на косую строчкой.
Дрожинка холода — и пруд
свершает превращенья труд
в неуследимое мгновенье,
даль белизны до боли для,
простор распахивая для
ребячьей радости скольженья.
* * *
Лежать, закрыв глаза,
не чуя запах гари,
не смыслить ни аза
в творящемся кошмаре,
не видеть голых стен
с обрушенною кровлей,
ни мордочек гиен,
окрысившихся кровью,
не слышать этот срам:
как оказалось просто
заставить не глазам
поверить, а прохвостам.
Самоубийства бес
с лицом пустотно-жутким
в прореху жизни влез
к восторгу недоумков,
он правит злобный бал,
венчая смерть с гордыней,
слепой Сарданапал,
посеявший пустыню.
* * *
Ты, привязанный к форме, как каторжник к тачке,
Вращающий повседневности колесо,
Странное существо из наездника и его клячи, —
Что ты скажешь о точке, где вспыхнуло всё?
Помнишь, полыхнуло, озарило голым светом сварки,
Распугало страхотени по углам,
Где ютился разум, жалкие его подарки, —
Хлам, хлам, хлам.
И осталось только то, что впору,
То, что вправду подступало близ…
Словно выдернули лишнюю опору,
И ты, не падая, повис.
СВАНЕТИЯ
Помнишь ли пиков светлые лики
в льдистом сиянье,
плакальщиц в чёрном резкие крики
на отпеванье?
В горном селенье смерть, как сестрица,
рядом ютится:
в мглистом овраге, в облачной влаге,
в сморщенных лицах.
Что из земного может тягаться
с горным обличьем,
с их непостижной облачной грацией,
с хищностью птичьей.
Как не влюбиться в облик летящий,
времени чуждый,
как не поверить сути, искрящей
в зеркале Ушбы[1].
Вот потому так невозмутимы
горцев повадки, —
узкие тропы, долгие зимы,
снежные складки.
* * *
Читая болтовню Горация,
листая сор сатир любимых,
проходишь мимо рынка, мимо
чужих пирушек, с их невнятицей, —
как будто ты в фэйсбуке Рима:
обеды пышные доедены,
обиды старые сосчитаны,
объедки, ставшие руинами,
твои глаза занозят длинными
шершавыми своими спинами.
А поступь оды столь уверена,
столь безошибочно измерена,
так без остатка в слово вправлена
и в будущее без потерь отправлена,
чтоб гул чеканных строк, рассчитанных
на слух и чувства соразмерные:
«взнесусь на крыльях мощных, невиданных,
певец бессмертный, в выси эфирные…»
дошёл до нас гордыни полный
и потрясал величьем слога:
«я смерти непричастен, — волны
Стикса меня поглотить не могут».
Примечание
[1] Зеркало Ушбы — отвесный склон горы Ушба, на котором не держится снег, в ясную погоду с окрестных пастбищ видно, как искрит отраженный свет на этом огромном склоне.
