СЕМЬ ИСКУССТВ

А ведь Андроников понимал, каково сосланной внучке расстрелянного финского шпиона проехать более тысячи км от Актюбинска до Астрахани, представлял (да и она наверное рассказала), как добиралась, что ела, как тащила тяжеленный чемодан… Это могло бы быть сюжетом для романа или фильма — ну понятно, в 1948 прославлять такую героиню было невозможно, но зачем оболгать и унизить? И что помешало уточнить при последующих переизданиях вплоть до 1985 года? Придумать объяснения можно, но как оправдать такой поступок?

Борис Рушайло

О ДВУХ КОЛЛЕКЦИОНЕРАХ И ОДНОМ РАССКАЗЧИКЕ

Весной 1948 году в Центральный гос. архив литературы и искусства поступило письмо о том, что в Актюбинске в личном владении имеются неизвестные письма Лермонтова, Чехова, Чайковского и др., которые владелец хочет продать.

В Актюбинск был срочно командирован Ираклий Андроников, который уже на месте насчитал более полутора тысяч документов!

…Сегодня Андроников известен мало, но полвека назад его теле- и концертные выступления пользовались неизменным успехом — он обладал уникальным даром рассказчика, умевшим одинаково увлекательно рассказывать как о классиках, так и о современниках (к счастью его книги и телезаписи легко найти в ютубе).

Передо мной, — пишет Андроников, — лежала знаменитая коллекция Бурцева, которая исчезла из поля зрения исследователей и архивистов в тридцатых годах и считалась безвозвратно утраченной!

Но Андроников намеренно искажает — «Знаменитая коллекция Бурцева» исчезла не по воле судьбы — львиная ее часть была отобрана у банкира-владельца в годы революции вместе с особняком, превращенным им в музей, где он регулярно устраивал выставки из своей коллекции — правда первоначально отобрали картины да антиквариат, который быстро сплавили за границу, а книги и письма частично передали в архивы, частично Бурцеву удалось сохранить их и жить, понемногу распродавая.

Так продолжалось до 1935 г. когда семью, как и многих ленинградцев после убийства Кирова, выслали в Астрахань, где спустя короткое время Бурцев был объявлен органами НКВД финским шпионом из-за переписки жены с матерью и сестрами, оказавшимися после революции в Финляндии, и вместе с женой расстрелян 29 октября 1938 года.

Дочь и внучка в начале войны были высланы в Актюбинск, остатки же бурцевских коллекций остались в Астрахани, откуда в 1944 году внучке Бурцева Екатерине (Рине) удалось их частично забрать.

Андроников прожил в Актюбинске с месяц; он дневал и ночевал у Бурцевых, составляя опись документов, которые затем были куплены архивом.

Однако вскоре после покупки обнаружилось, что многие документы, бывшие у Бурцева, остались в Астрахани. Они частично попали в местный музей, частично были разворованы (во всяком случае перестали составлять единое целое), и потому в рассказе А. упрекает владельцев (дочь и внучку Бурцева), что не все сумели вывезти из Астрахани, не все сберечь и это звучит как обвинительный приговор расхитителям национального достояния:

«…все понимают: бросить на чердаке подушки или посуду — дело одно; оставить без охраны уникальные ценности — дело другое. Нельзя привлечь к юридической ответственности за то, что человек уничтожил принадлежавшую ему книгу или картину. Но, узнав об этом, мы вправе считать, что личное право он ставит выше общественных интересов, и справедливо осудим такого.

Владеть ценнейшей коллекцией — быть в ответе перед историей. Потомки не станут вникать в обстоятельства, при которых владельцам пришлось расстаться с частью коллекции. Уже не о них — обо всех нас будут говорить они с осуждением: «не могли сохранить», «растеряли» <…>

Советское государство гарантирует нам права, которые не гарантированы ни в одной стране по ту сторону границ мира социализма, — право на труд, на образование, на отдых, на обеспечение по болезни и старости и многие другие права; в том числе гарантировано наше право и на личную собственность.

На заботу государства о нас мы отвечаем заботой о государственных интересах. И ставим их выше личных. Коллекция Бурцевых представляла ценность общественную. А это обязывало их проявлять в отношении ее куда большую меру заботы, чем о всякой другой своей собственности».

…Именно так — на заботу о нас государства, обрекшем Бурцевых на нищету и выславшем сначала в Астрахань, а затем в Актюбинск, по пути расстреляв деда с бабушкой, следует ответить заботой о государственных интересах!

К слову, до войны в Мелехово в доме Чехова, пропажа чьих писем особенно возмутила Андроникова, была совхозная столовая, которая наполовину сгорела и была растащена на дрова и чудо, что Екатерина вообще привезла 50 чеховских писем — пропавших писем Чехова сотни, их не сберегли писатели и режиссеры (в том числе Станиславский и Немирович-Данченко), не ответившие достойно на заботу о них государства…

***

Первая публикация рассказа Андроникова «Личная собственность» датирована 1948 г. и вызвала поток одобрительных откликов, осуждавших владельцев — их даже предлагали судить, на что Андронников возразил, что юридически владельцы невиновны и написал продолжение — точнее послесловие — под названием «Тагильская находка» о том, как наши граждане помогают найти и сберечь бесценные документы — впрочем, к бурцевской коллекции этот рассказ уже не относится…

…В тексте Андроникова мельком упомянуто о переселении дочери и внучки Бурцева из Астрахани в Актюбинск, правда умалчивается, что было оно отнюдь не добровольным — семью выслали из Астрахани в Актюбинск, что в те годы в лучшем случае происходило следующим образом — на сборы давали трое суток, после чего грузили в товарный вагон и начинался многодневный путь.

Через много лет возмущенная Рина, внучка Бурцева, писала Андроникову:

«Когда нас высылают [!-БР] в Актюбинск, мама прежде всего спасает документы и письма, а потом из-за болезни не может ехать в Астрахань за тем, что там осталось (вещи, семейные реликвии). Я еду, но беру не вещи, а оставшиеся документы, преодолевая неимоверные трудности военного времени, я, семнадцатилетняя девушка, сумела привезти ценные бумаги. Вот если бы я привезла вещи, оставив ценные бумаги, можно было бы бросить упреки в мой адрес. … В Актюбинске вы видели нашу бедную обстановку, имели представление о нашем тяжелом материальном, да и моральном положении. Но вместо поддержки, вы постарались очернить дедушку, обвинить «случайных» владельцев коллекции. По своей тогдашней молодости я мало знала о деятельности своего дедушки, вы же должны были это знать.»

Писала и ему и Твардовскому, но никто не снизошел до ответа, хотя к тому времени Сталин умер и Бурцева с женой реабилитировали…

***

Уверен, что Андроников все знал, ибо в начале 30-х годов он учился и работал в Ленинграде, где в 1932 г. его и арестовали вместе с Хармсом и Введенским; правда Андроникова через месяц выпустили (Хармса и Введенского тоже, да ненадолго и в годы террора оба погибли), но думаю урок он усвоил, затем война, а в 1948 как раз началась борьба с космополитами и воспевание патриотизма и потому о Бурцеве благоразумно было умолчать…

Можно привычно вздохнуть о том, что трусость худший из пороков, но тут не просто страх — Андроников пошел много дальше ритуальных формул, устроив настоящее судилище над 18-ти летней девочкой, которая в разгар войны едет через пол страны и спасает что может.

А ведь Андроников понимал, каково сосланной внучке расстрелянного финского шпиона проехать более тысячи км от Актюбинска до Астрахани, представлял (да и она наверное рассказала) как добиралась, что ела, как тащила тяжеленный чемодан…

Это могло бы быть сюжетом для романа или фильма — ну понятно, в 1948 прославлять такую героиню было невозможно, но зачем оболгать и унизить?

И что помешало уточнить при последующих переизданиях вплоть до 1985 года?

Придумать объяснения можно, но как оправдать такой поступок?

***

А ведь по совести в ножки бы надо поклониться 18-летней девочке, высланной с матерью в Актюбинск (скорее всего на поселение), за то, что как только представилась возможность спасла что смогла — как ни крути, а упрекать высланную внучку расстрелянного финского шпиона в отсутствии патриотизма иначе как подлостью не назовешь.

Конечно, время было такое, но вот А. Сурков, один из секретарей Союза писателей и главред «Огонька”, не побоялся дать работу в журнале жене арестованного (а затем расстрелянного) поэта Переца Маркиша; Эстер Маркиш, его вдова, вспоминала, что когда Суркову сообщили, что она жена арестованного Маркиша, Суркова был категоричен: «Вам это мешает? Мне — нет!», и Эстер продолжала работать в журнале!

«Сурков спас нас от голодной смерти во время ареста моего мужа» — так коротко и ясно отозвалась Эстер Маркиш о Суркове спустя десятилетия — а ведь Сурков в начале войны написал знаменитое «Мы Вам так верили, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе», но он был из другого теста и не дал умереть с голоду несчастной женщине (кстати именно Сурков “пробивал” издание Ахматовой и участвовал в 60-х годах в работе комиссии по реабилитации, так что — как знать! может быть он участвовал в реабилитации Бурцева).

Андроников поступил по-другому.

***

Сегодня доброе имя Бурцева перестает быть непроизносимым — его и жену реабилитировали в 1963 г. и уже можно прочесть, что

«В своём доме в Петербурге Бурцев устраивал выставки и презентации и хотел основать музей нового искусства. <…> Бурцев на протяжении долгого периода опекал молодых русских художников, выступая в роли мецената. Среди его подопечных были К.С. Петров-Водкин, Б.Д. Григорьев, Н.П. Сапунов, С.Ю. Судейкин, Н.К. Рерих. Так, Константину Сомову Бурцев заказывал не только экслибрисы и книжные знаки, но и самостоятельные работы».

О собрании Бурцева дает представление его роскошно изданный каталог «Бурцев А.Е. Мой журнал для немногих, или библиографическое обозрение редких художественных памятников русского искусства, старины, скульптуры, старой и современной живописи, отечественной палеографии и этнографии и других исторических произведений, собираемых А.Е.Бурцевым. — Т. 1-9. – СПб., 1912-1914.»

***

Но называя архив «бурцевским», нельзя не помянуть еще одного замечательного коллекционера, чье собрание целиком было куплено Бурцевым у его дочери в 1917 г. Его звали Ф.Ф. Фидлер.

Он был переводчиком с/на немецкий едва ли не всех русских писателей и на протяжении почти 40 лет создавал первый и единственный в стране частный литературный музей, где экспонировались письма, рисунки и фотографии писателей и художников (среди которых Чехов, Блок, Чуковский, Репин), а также подаренные ему их книги и рукописи.

В своем дневнике Фидлер с юмором вспоминает, на какие ухищрения шел в добывании автографов.

К примеру, за несколько месяцев до смерти знаменитого критика Н. Стахова, близко знавшего Достоевского и Толстого, Фидлер сообразил, что в его коллекции нет автографа Страхова.

Чтобы восполнить этот пробел Фидлер пишет Страхову письмо:

«…я задал вопрос: не разрешит ли он моему (не существующему) приятелю по фамилии Зигер, который живет в Кельне и не знает его адреса, перевести на немецкий его книгу «Борьба с Западом»».

Страхов ответил согласием, и перед Фидлером встала трудноразрешимая проблема как, по его же словам,

«выбраться из этой лужи? Ровно шесть дней я пребывал в нерешительности; затем, разом решившись, я умертвил моего бедного друга Зигера. Я письменно известил Страхова («с сокрушенным сердцем») о том, что только что получил «ужасающую» новость: Зигер скоропостижно скончался в Кельне от апоплексического удара!»

Поэт Сергей Городецкий вспоминал:

«Все стены четырёх комнат [его квартиры] были сплошь заставлены книгами и завешаны фотографиями с автографами. Всюду прилажено бесконечное количество витрин, ящиков, полок для хранения писем, рукописей и фотографий. Я не помню каталога, но не было, кажется, ни одного крупного писателя, который так или иначе не был бы представлен у Фидлера. Изобретательность его по изысканию материалов была изумительна. Он выискивал, выпрашивал, выменивал, покупал, можно сказать, охотился за рукописями».

Собрание Фидлера уникально не только для русской, но и для мировой культуры — писатели сами дарили ему свои книги и рукописи — в своем дневнике Фидлер постоянно об этом пишет и заодно скрупулезно записывает свои встречи и разговоры с деятелями искусства, а также слухи и сплетни — эдакий русский Талеман де Рео.

При этом «экспонаты музея» не лежали мертвым грузом, радуя одного владельца — нет, Фидлер активно зазывал всех знакомых и многие с толком использовали накопленные сокровища, да и сегодня многие записи проливают дополнительный свет на литературную жизнь конца XIX начала XX века.

Так вот, возвращаясь к Чехову, в 1915 году Фидлер предоставил Измайлову, писавшему биографию Чехова, 79 неопубликованных писем (напомним, что Рина спасла 50)!

Опись фидлеровского архива мне неизвестна, но сразу же отмечу, что в «бурцевском архиве», приобретенном в 1948 году, имеются письма современных писателей явно из собрания Филера!

***

И Бурцев, и Фидлер мечтали создать музеи, однако не судьба; конечно архивы вещь славная, да только то немногое, что сохранилось, недоступно тем, для кого эти коллекции собирались — архив не музей!

Правда сегодня книги Бурцева переиздаются и многие можно найти в сети, как например роскошно изданные альбомы к 300-летию дома Романовых, однако в сам том вставлена «новодельская» информация о Бурцеве «Судьба коллекции Бурцева сложилась драматически. Его торговые дела пришли в упадок, и он стал распродавать библиотеку, для чего открыл собственный книжный магазин. Старейший петербургский книготорговец Ф.Г. Шилов рассказывал: «Продавал он дёшево, и торговля у него пошла. Вскоре, однако, Бурцев закрыл свою лавку и стал жить тем, что сдавал на комиссию по аукционам этюды и картины Рериха, Судейкина и других художников, а большую часть своего архива продал Пушкинскому дому и Публичной библиотеке». Бурцев дожил до глубокой старости. Ещё в начале 1930-х годов в букинистических магазинах Ленинграда можно было встретить невзрачного, худо одетого человека — А.Е. Бурцева. Бурцев умер в 1937 году. Во время войны его дочь, Ольга Александровна, вывезла остатки собрания отца в эвакуацию, в Астрахань. Часть бумаг и рисунков там пропала. Уже в 1950-е годы литературовед И.Л. Андроников отправился в Актюбинск и приобрёл для Центрального государственного архива литературы и искусства всё, что сумела сохранить О.А. Бурцева».

Очень достойная биография — дела пошли плохо, пришлось распродавать, потом умер и дочь продала остатки в госархив — даже гневаться невозможно, ибо этим составителям все божья роса и трагедия «выслан, расстрелян» превращается в рассказ о неудачливом торговце, в котором поминать государство просто неуместно.

***

Закончу тем, о чем думал, но не сообразил куда вставить — о неугасимом духе, пробивающемся как трава из под камней.

…У Солженицына в рассказе «Правая кисть» описано, как тщательно выпалывали траву в лагере, а она все равно росла.

Можно все отнять и сослать на край земли, но, как говорил Гамлет «Меня можно сломать, но играть на мне нельзя».

Про Андроникова так сказать не выходит и это отвращает меня от замечательного рассказчика с уникальным даром перевоплощения — стоит только произнести его фамилию, как всплывает эта история и ничего уже не поделать.

P.S.

Кому и за сколько ушли бурцевские коллекции сейчас не установить, однако будь моя воля, я бы в Эрмитаже на месте проданных шедевров Рафаэля и Рембрандта повеcил бы пустые рамы с табличкой “Продано Меллону (или Гульбенкяну)” с указанием цены.

Впрочем, еще Писарев открыл, что сапоги важнее Пушкина — а любопытно, сколько бы туристов дополнительно приехали в Эрмитаж, чтобы посмотреть картины вместо Лиссабона и Нью-Йорка, и сколько бы это принесло доходу?

Но еще императрица Елизавета Петровна не желала иметь выгоды от иноземцев, так что добро пожаловать в Метрополитен.

А для своих сограждан напротив Гос.Думы в Москве имеется музей А. Шилова, который и следует посетить.