СЕМЬ ИСКУССТВ

Идея, так неожиданно охватившая его в подполье, была — овладеть женщиной в момент ее гибели. Ему казалось, что в это мгновение очищенная душа оголится и он сцепится не с полутрупом, а с самой выходящей, бьющейся душой, и как бы ухватит этот вечно скрывающийся от него грозный призрак. 

Юрий Шейман

РУССКАЯ ДУША В ПОИСКАХ
СВОБОДЫ СЛОВА И ВЫРАЖЕНИЙ

(Для читателей старше 18 лет!)

(окончание. Начало в №6/2021 и сл.)

«Маловысокохудожественные» произведения ряда писателей послереволюционной поры, изображавшие свободную любовь передовых трудящихся, можно было бы назвать производственной прозой не столько даже из-за соответствующего антуража, сколько из-за того, что отношения между полами в них представлялись обыденными, упрощенными до какого-то первобытного бесстыдства. Пародии Александра Архангельского передавали атмосферу такого рода сочинений:

«Пролетарский» писатель

СТАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

В слесарном цехе, в углу, крепко прижавшись друг к другу, сидят работница Маша и рабкор Павел.
На их лицах отблески доменных печей, вагранок и горнов. Моторами стучат сердца. Шепчет Павел:
— Машук! Краля моя сознательная! Для тебя я построю завод, оборудованный по последнему слову техники. В каждом цехе будет бак с кипяченой водой и в каждом окне — вентилятор.
Шепчет Павел. Чувствует теплоту ее крепкой, круглой, словно выточенной на токарном станке груди. Охваченный творческим порывом, декламирует:

В слесарном цехе скребутся мыши.
В слесарном цехе, где сталь и медь,
Хочу одежды с тебя сорвать я,
Всегда и всюду тебя иметь…

Маша склоняет голову на могучую грудь Павла и…………
Победно гудят гудки. Вздымаются горны. Пышут вагранки.
Алое знамя зари сквозь пыльные окна слесарного цеха благословляет пролелюбовь, крепкую, как сталь, и могучую, как паровой молот.

«Крестьянский» писатель

КОЧЕТИНАЯ СУДОРОГА

Прошедший дождь только что оплодотворил землю, и она буйно рожала технические культуры и корнеплоды.
На случном пункте ржали племенные жеребцы, сладострастно хрюкали хряки, дергались судорогой кочеты.
Матвей подошел к Акулине и, схватив ее в могучие черноземные объятия, зашептал на ухо:
— Акуль, а Акуль! Пойдем, что ли?
— Пусти, охальник! — притворно грозно крикнула Акулина, а сама почувствовала, как в сладкой истоме закружилась голова и волны горячей крови подкатили к сердцу.
Матвей потащил ее к овину, на ходу торопливо бормоча:
— Ты, Акуль, не ломайся. Читатель ждет. Читатель нынче такой, что без этого нельзя. Потрафлять мы должны читателю. У него, чай, уж слюнки текут. Поторапливайся!……………
Растерянно ржали жеребцы, грустно кукарекали петухи, укоризненно хрюкали свиньи и целомудренно отворачивались от овина.
Пели пташки.

Автор получал повышенный гонорар сразу в четырех издательствах.

Но не только в пародиях получила гротескное отражение сексуальная вольница отринувших «мещанские» условности комсомольцев. В прозе П. Романова, С. Малашкина, И. Рудина, Л. Гумилевского и других авторов откровенно и зачастую с брезгливостью изображались «половые перегибы на местах», за что эти авторы удостоились критики в партийной печати и последующего долгого забвения.

*

В 1920 году издательством «Петрополис» в Петрограде (на титульном листе стояла помета «Амстердам, 1920») тиражом в 307 экземпляров было осуществлено издание книги известного автора Серебряного века, певца однополой любви Михаила Кузмина «Занавешенные картинки». Первоначально Кузмин предполагал продать её как рукопись под названием «Стихи, не подлежащие печати». Стихи были иллюстрированы эротическими картинками Владимира Милашевского и совершенно в духе барковианы приправлены матерной лексикой:

Но вдовство я соблюдала.
Ни с которым не *блась.
(«Начало повести», 1914)

Ироническая эротика Кузмина в этой книге как бы воспроизводит графоманскую «поэтику» стишков капитана Лебядкина, этого предтечи русского авангарда из «Бесов» Достоевского.

Эстафету из слабеющих членов уходящего поколения перенимают поэты-обэриуты, пионеры «абсурдизма» в русской литературе. Их эротические стихи можно было бы назвать пародийными в духе Козьмы Пруткова, но пародия предполагает позицию отстраненности от своего объекта, а здесь ирония и абсурд встроены в жизненное кредо самих «пародистов»:

Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда еще молод я был,
Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,
На муху направишь его —
На щечки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.

Кружилась она надо мной,
Стучала и билась в стекло,
Я с ней целовался порой,
И время для нас незаметно текло.

Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой —
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот,
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поет,
Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди…
О муха! О птичка моя!
(Николай Олейников, 1934)

Ты шьешь. Но это ерунда.
Мне нравится твоя манда
она влажна и сильно пахнет.
Иной посмотрит, вскрикнет, ахнет
и убежит, зажав свой нос.
и вытерая влагу с рук
вернётся ль он, ещё вопрос,
ничто не делается вдруг.
А мне твой сок сплошная радость.
ты думаешь, что это гадость,
а я готов твою п*зду лизать, лизать без передышки
и слизь глотать до появления отрыжки.
(Даниил Хармс, 1931)

У обэриута Александра Введенского в эротической пьесе “Куприянов и Наташа” (1931), героиня, готовясь к «занятию деторождением», раздевается перед партнером и так комментирует свое тело:

 Смотри-ка, вот я обнажилась до конца
 и вот что получилось,
 сплошное продолжение лица,
 я вся как будто в бане.
 Вот по бокам видны, как свечи,
 мои коричневые плечи,
 пониже сытых две груди,
 соски на них сияют впереди,
 под ними живот пустынный,
 и вход в меня пушистый и недлинный,
 и две значительных ноги,
 меж них не видно нам ни зги.

В скоморошеской поэтике обэриутов к Эросу всегда подмешивается Танатос; заскорузлая физиология и животные аналогии сопровождаются экстазом радостного саморазрушения, разложения смыслов до атомов, до звонкого первозданного хаоса и вожделенной очищающей пустоты. Ю.Н. Тынянов в свое время высказал мысль, что, когда все будут писать хорошо, гениальным мастером станет тот, кто начнет писать плохо. Обериуты культивировали «плохопись» на общем посредственном фоне ученичества у классической литературы.

Но были и другие значительные писатели, которых объединял общий мотив сексофобии. В прозе Бориса Пильняка секс изображался как брутальное насилие над женщиной. Андрей Платонов полагал, что пол сужает человека, мешает космической функции спасения мира. Платонов антисексуален. Совокупление у него в произведениях происходит всегда второпях, когда скоро умирать и надо срочно наслаждаться и размножиться. Борьба самцов за самку мешает всемирному братству людей. Утопию сближения России с Западом Платонов трактует как насилие в извращенной форме, каламбурно обыгрывая известное выражение «в Европу прорубить окно» как «прийти в цивилизованный мир через задний проход». На этом основана метафора гомосексуальной казни инженера Бертрана Перри в «Епифанских шлюзах». У Платонова вообще секс только препятствует межличностным отношениям («Река Потудань»). (Как говорится в известном анекдоте, между мужчиной и женщиной всё время что-то стоит.) В «Антисексусе» Платонов нарисовал онанистическую утопию реализации половой потребности с помощью машины — «великого мастурбатора».

Существовал и футурологический проект деэротизации советского человека, принадлежавший профессору Залкинду, автору знаменитых «12 половых заповедей революционного пролетариата». Он писал в 1920-х годах, что физиологически современная женщина должна приближаться к мужчине, потому что хрупкость в созидании нового мира пролетариату ни к чему. Его поддерживал русский космист Циолковский, предрекая, что при коммунизме люди будут бесполыми. В какой-то степени их идеи таки получили воплощение в жизнь: сначала квадратные тетки укладывали шпалы на советских железных дорогах, участвовали в других тяжких физических работах, а нынче накачанные девицы гоняют мяч, боксируют и поднимают штангу.

Сексуальная революция всегда сменяется сексуальной контрреволюцией. «Единое» государство стремится контролировать все сферы жизни, включая интимную. Евгений Замятин в своих антиутопиях 20-х гг., не сильно утрируя социалистическую действительность, пародийно изображал секс «по талонам» и дозированное право на использование штор, дабы не всё в жизни происходило на глазах заинтересованной общественности.

Не только с вмешательством деспотической власти связаны были гонения на секс. С середины 20-х годов сами писатели немало делали для дискредитации эротики. Так что к концу 20-х гг. вместе с НЭПом было покончено и со всякими там, понимаешь, фривольностями в литературе и искусстве. Восторжествовало социалистическое ханжество. Средне- и позднесоветская эротика вполне может быть названа эзоповской. Она угадывалась между строк, но за редким исключением не выражалась открыто. Любовь к пролетариату и социалистическому государству, персонифицированному в образе вождя, должна была подменить собой остальные виды любви. Всё же более-менее откровенные сцены можно отыскать у М.А. Шолохова, А.Н. Толстого, А.А. Фадеева, Ф.И. Панферова, И.Э. Бабеля, Ю.К. Олеши…

В советской литературе секс лишь в редких случаях воспевался как проявление любви или зов природы, чаще изображение обнаженного тела действовало отталкивающе или пугающе. В «Мастере и Маргарите» М.А. Булгакова героиня летает обнаженной на толстом борове, голая вампирша Гелла встречает бухгалтера Варенуху, а в ранней редакции романа золотая ножка вазы, сделанная в виде фаллоса, оживает от нежного прикосновения героини. Этот текст писался без расчета на скорую публикацию, но, заметьте, лакомые картинки связаны как раз с разгулом на Москве нечистой силы. У других писателей одиозная нагота демонстрируется на фоне каких-нибудь особо мрачных жизненных обстоятельств. А в произведениях так называемого социалистического реализма «развратные» сцены обычно маркируют отрицательных персонажей и призваны подчеркнуть всю вящую зловредность последних.

Своеобразный сорт эротики был выведен в советской драматургии, и особенно в музыкальной комедии, главной мыслью которой было, что настоящая любовь может состояться только с одобрения трудового коллектива.

В послевоенное время эротика проникала к советскому читателю вместе с переводами западных писателей, а к кинозрителю вместе с заграничными фильмами, в том числе при посредстве московского кинофестиваля. Правда, прежде чем попасть в широкий прокат, киноленты подвергались радикальной кастрации. Также из советских книг, очерков, фельетонов, разоблачающих моральное разложение Запада, проникали в СССР сведения о сексуальной революции, стриптизе, «ню» на театральной и балетной сцене и других «родимых пятнах» столь заманчиво загнивающего капитализма. В «оттепель» были напечатаны «Темные аллеи» нобелевского лауреата Ивана Бунина тоже, правда, с купюрами. «Подпольно» распространялись «Лолита» В. Набокова, копии «Плейбоя» и всяческие пособия по сексу.

Писатели-шестидесятники (Юрий Нагибин, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Фазиль Искандер, Валерий Попов, Юз Алешковский, Евгений Евтушенко и другие) раскованно, весело и неказенно стали прикасаться к запретной теме:

Усачи порою грубы, стиснут — не вздохнешь,
А когда вопьются в губы — сразу бросит в дрожь.
Сразу чувствуешь мужчину колкостью усов
И могучая пружина рвется из трусов.

Вот уже в твои ворота забивают гол
А болельщице охота, чтобы он вошёл.
Он атаки повторяет много раз подряд
И всю ночь её ласкает, не отводит взгляд.
 (Евгений Евтушенко «Москвички»)

Всё же сдержанность, известная стыдливость, уважение к ночному таинству сохранялись в русской литературе советского периода вплоть до второй половины 70-х годов. А дальше наша словесность утрачивает свою напускную невинность, появляется так называемая контркультура, писатели разделяются на агнцев и козлищ. Последние начинают экстенсивное освоение эротических залежей, начиная от описаний акта между мужчиной и женщиной до гомоэротики и далее по списку. Часто с вызовом, эпатажем, нагловатым подростковым бунтарством, как будто до них никто к этой теме никогда не прикасался. Это прежде всего, конечно, относится к нарциссическому эксгибиционистскому роману Лимонова «Это я — Эдичка» (1976), написанному в духе «грязного реализма» американца Чарльза Буковски. За тело взялись также Вл. Сорокин, Виктор Ерофеев и даже такой, казалось бы, далекий от эротической проблематики писатель, как Фридрих Горенштейн, который в своем «философско-эротическом» романе «Чок-чок» довольно откровенно изобразил историю половой жизни своего героя. Вообще на первый взгляд жанровое определение «философско-эротический» выглядит оксюмороном: уж что-нибудь одно — или философский, или эротический. Но на самом деле, несмотря на всю натуралистичность сцен, а, может быть, и благодаря ей, роман следовало бы назвать антиэротическим. Настолько эстетически отталкивающими и во всех смыслах травматичными изображены в нем постельные сцены, что вполне могут навсегда отбить желание у читателя заниматься сексом. Мрачный мизантропический писатель Ф. Горенштейн соединил в своем романе гностическую брезгливость к миру с мизогинией и полным отсутствием юмора. По Горенштейну, секс — это не смешно. А и в самом деле, без некоторой самоиронии трудно человеку заниматься такими делами. Остаётся напиться йоду (яду). Что главный герой и исполняет.

*

Есть ещё такой автор — Юрий Поляков, он же бывший начальник когда-то неплохой «Литературной газеты». Поляков что-то там пишет о сексе в СССР. Вы знаете: есть писатели от Бога, а есть писатели от ЧК, ЦК (ВЛКСМ или КПСС — неважно). Поляков — из вторых. И это всё, что следует знать о данном авторе.

*

Сексуальное раскрепощение, явленное в годы «перестройки», напугало писателей-деревенщиков, иначе именуемых почвенниками — название, которое Владимир Сорокин очень удачно перекодировал в «земле*бов». Эти в силу своего плохого знания истории пребывали в блаженной уверенности в святой невинности патриархального русского человека, которому неведомы были всякие извращения вроде инцеста или гомосексуализма. Василий Белов в романе «Всё впереди» ужасался появлению в российских реалиях сексологов: «Сексологи пошли по Руси, сексологи!» Лев Лосев остроумно высмеял эти страхи:

Где прежде бродили по тропам сексоты,
сексолог, сексолог идёт!
Он в самые сладкие русские соты
залезет и вылижет мёд.
В избе неприютно, на улице грязно,
подохли в пруду караси,
все бабы сбесились — желают оргазма,
а где его взять на Руси!

*

Писатель Владимир Сорокин внешне похож то ли на куртуазного рыцаря — провансальского поэта-трубадура, то ли на доброго благообразного дядюшку с рекламы жареных цыплят KFC. А здесь он классик новейшей русской литературы, постмодернист, любимец западных славистов. Сорокин самоотверженно борется с логоцентризмом русской культуры, наводняя свои тексты так называемой «телесностью»: спермой, говном, запахом пота, сексом, насилием, людоедством, копрофагией и матом. «Вы всегда пишете о дерьме?» — спросила раз Сорокина девушка-интервьюер. «Нет, — ответствовал мэтр, — я всегда пишу о русской метафизике».

В рассказе Сорокина «Свободный урок» (из сборника «Первый субботник», 1979–1984) учительница заставляет пионера-пятиклассника трогать ее гениталии и показывать свои. Но это всего лишь буквализация идеи воспитания как духовного насилия. Роман «Тридцатая любовь Марины» (1995) описывает похождения диссидентки-бисексуалки в андроповской Москве, пока главная героиня внезапно не встречает секретаря парткома и полностью перестраивается. В фантасмагорическом романе «Голубое сало» (1999) Сталин сожительствует с Хрущевым: «Сталин застонал. Хрущев осторожно расстегнул ему брюки, сдвинул вниз полупрозрачные черные трусы, выпуская на свободу напрягшийся смуглый фаллос вождя». Там же обсуждается некая повесть, в которой описан один день лагерной жизни. Вожди находят ее фальшивой, ведь там нет «ни *бли в печень, ни говно*бания, ни подкожной *бли. А классическая лагерная *бля старика через катетер?» Это АИиЛ (жанр альтернативной истории и литературы). И вот такое из текста в текст. Конечно, никакая это не эротика, а всего лишь рвотное средство, чернуха, законное, впрочем, порождение своей чернушной эпохи.

Литература в России — это магия. Владимир Сорокин — это такой распоясавшийся маг, с помощью неприличных сцен, жестов и выражений разгоняющий привидения пресловутой российской кондовой ментальности. Он провокатор, вполне предсказуемо вызывающий девятый вал возмущения всякой маргинальной швали, манипулируемой силами, чей цинизм, конечно, в разы превышает любые возможности художника. Его книги даже подвергались сожжению на вполне средневековых кострах, что только способствовало им «много к украшенью». Марк Захаров назвал Владимира Сорокина «новым Гоголем».

Важнейшим понятием постмодернистской литературы является «трансгрессия» (Aufhebung) — понятие, восходящее к «Феноменологии духа» Гегеля и к дионисийству Ницше, разработанное в рамках новой философии Фуко, Батаем, Бланшо, Деррида и другими мыслителями, разбуженными сексуальной революцией XX века на Западе. Трансгрессия означает выход за пределы допустимого, преодоление сдерживающих дух запретов, моральных установок, правил логики, границ между телесным и духовным. Вот у Достоевского таким трангрессором был Раскольников, кокнувший старушку-процентщицу. Но трансгрессировать буквами на бумаге гораздо безопаснее, чем мочить старушек в жизни, хотя по нашему времени, если судить по новейшим российским законам, как раз за это того и гляди поставят на правеж. Благо, наш писатель обретается в Германии.

Основной прием трансгрессии у Сорокина — коллаж, стилистическая мутация. Он такой внутренне уравновешенный селекционер, Мичурин от литературы. Секс у Сорокина — не секс ради секса, а материал для гибридизации. Скрещивая в своей лаборатории разные стили и жанры, писатель как бы в насмешку задает своеобразные беллетристические коаны своему шокированному читателю, которому и поделом за его фетишизацию литературы в поисках раскрытия последней тайны бытия. Чудо происходит, когда коаны вдруг обретают злободневное прочтение. Алогичное высказывание вдруг обретает денотат, подобно тому как какая-нибудь математическая теория вдруг приобретает физический смысл и практическое приложение. Так произошло с антиутопическими «Днем опричника» (2006) и рассказами «Сахарного Кремля» (2008). Писатель враз обрел статус пророка.

В 2020 г. Владимир Сорокин издал сборник «Русских народных пословиц и поговорок» собственного сочинения. Почему нет? Разве он не часть русского народа? Только правильнее было бы назвать их антипословицами и антипоговорками. Это тоже вполне традиционно для русской культуры: на каждый житейский случай иметь как положительную, так и отрицательную прибаутку. Еще неизвестно, какая точнее отражает народный характер. Например, у Даля можем найти такую бессмертную максиму: «Нехорошо воровать, да нельзя миновать».

Отберем из сорокинского корпуса подходящие высказывания по нашей теме:

Береги жопу — не езди в Европу! (Это, надо полагать, по поводу «угрожающего тотального» гомосексуализма на Западе. — Ю.Ш.)

*барь с *блей дружит, а не*барь — с беседой.
Жопа жопе рознь.
*б макарёк, а подмахивал дуралёк.
Люби немца весной, а татарина осенью.
В п*зде заблудился. (Бабель)
У*бох у*боха у*бохал.
Мал у*бох, да дорог. (Безногий драчун)
Хороший фетюк плохому п*здюку не брат.

Избранные речения из других текстов:

Не вчера п*зду покинул.
Обсосиум говнеро.
Дрочи и корчи.
Русская женщина должна спокойно выпивать литр водки.

*

Русская литература всё больше напоминает Вавилонскую башню: чем выше, тем круче разгоняются в ней центробежные силы, изолируя друг от друга непримиримые направления и художественные языки. Даже в рамках одного течения сосуществуют словно в разных мирах абсолютно параллельные авторы, способные пересечься разве что только в отдаленной перспективе. Вот у земного Владимира Сорокина есть свой двойник в астрале — Виктор Пелевин. Возможно, это один и тот же человек, живущий одновременно на разных уровнях бытия. Если Сорокин всегда разный, то другой литературный гуру, Виктор Пелевин, как будто всегда пишет одну и ту же книгу. Сорокин в своих текстах блудит телесно, а Пелевин — духовно. Сорокин изыскан стилистически, а Пелевин небрежен, но загадочен, как инопланетянин.

В «Generation P» у Пелевина перечисляются разные буддистские способы смотреть телевизор, под номером 3 предлагается такой способ: буддистский способ смотреть телевизор — это не смотреть телевизор. Развивая эту богатую идею, можно предположить, что буддистский способ читать Пелевина — это не читать Пелевина, а медитировать (wank) на его благодатное имя. Хотя, будем справедливы, он хороший писатель, по крайней мере неплохой сочинитель слоганов. Хотя бы вот этот — бессмертный — из романа «t» (2009), вложенный им в уста философа Соловьева: „Соловьёв беседовал с императором и тот спросил, в чём космическое назначение российской цивилизации. А Соловьёв возьми и скажи — это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе“.

У Пелевина по-булгаковски сочетается социальная сатира и психоделическая фантастика. Но нынешнюю российскую реальность слишком легко высмеивать. Она сама с возрастающим ускорением выделывает такие гротескные пируэты, что за ними никакой сатирик не поспеет. Что касается пелевинского буддизма, то он, конечно, профанический, плацебо вместо приёма вредных веществ, хотя побочные действия его самого изучены довольно слабо.

Мата у Пелевина много, но он скучный, не виртуозный, а эротика какая-то отравленная скепсисом. Судите сами:

«… немедленно после акта любви мы несколько секунд ясным взглядом видим всё безумие происходящего — и понимаем, что зачем-то ввязались в мутную историю с неясным финалом, обещающую нам много денежных трат и душевных мучений, единственной наградой за которые является вот эта только что кончившаяся судорога, даже не имеющая никакого отношения лично к нам, а связанная исключительно с древним механизмом воспроизводства белковых тел…» («S.N.U.F.F.», 2011)

Отношение к женщине — изобличительное: «…главный половой орган женщины — это, конечно, лицо. Не зря ведь чуткие к тихому голосу природы орки так его и называют: «*бальник«». «Женщина — это волшебный цветок, при взгляде на который с вами должно случиться умопомешательство, достаточно сильное для того, чтобы подвигнуть вас на тяготы деторождения» («S.N.U.F.F.», 2011)

Опасливое отношение к женщине легко переходит в откровенно сексистские пассажи:

«Красавица терзает сердце, пока недоступна… А говорить с ней не о чем, ибо глупа безмерно… это просто молодое животное, которое кормится и спит, как все скоты… Каждый день ест и гадит, и всюду наводит беспорядок, чтобы и на минуту про неё нельзя было забыть, куда ни посмотри». («S.N.U.F.F.», 2011)

Оригинально выражается раздражение по поводу демонстративного гомосексуализма: «Разве я могу осуждать мух за то, что они *бутся? Однако когда на моей голове, злит. Так и те же пидарасы». («S.N.U.F.F.», 2011)

Но распространение гомоэротики тесно увязывается с возросшей феминистской агрессивностью: «Триумфальное шествие гомосексуализма по странам золотого миллиарда вовсе не случайно совпало с разгулом женского полового террора на той же территории. Недалекие святоши кричат о моральной деградации человечества — а на деле мужчина-беспелотник, забитый и запуганный, плетется в последний оставленный ему судьбой угол…» («Бэтман Аполло», 2013)

Оплошно принимать пелевинские пассажи за чистую монету или путать автора с его героями, но почему-то всё время кажется, что писатель троллит своего читателя, разжигая от текста к тексту его духовную похоть. Секрет популярности Пелевина кроется в сходстве сочинений этого культового автора с интеллектуальными квестами, эксплуатации образа загадочности и уводе читателя в виртуальные миры. Он играет со своими адептами из числа тех, кто склонен более верить «в тайную ложу», чем в «явную лажу», и, возможно, презирает их, потому что сам-то думает совершенно иначе. «Для русских слова важнее реальности», — писал в XIX веке маркиз де Кюстин. Думается, не только для русских. Это значит, что подавляющее число людей вообще не способно видеть реальность иначе как сквозь призму языка. С другой стороны, Пелевин утверждает нечто похожее: «То, для чего нет слова, для 99,99% людей не существует вообще» («Бэтман Аполло», 2013), — в совершенно противоположном смысле, используя данный факт как инструмент манипуляции. Создавая свои вербальные призраки, Пелевин заселяет ими сознание доверившегося ему читателя, вместо того чтобы освобождать его от фантомов прошлого. Владимир Сорокин, сравнивая себя с Пелевиным, заявил как-то, используя классификацию наркотических веществ, что, если он героин, то Пелевин — марихуана. Иногда оба мэтра напоминают мне портняжек-обманщиков из сказки Г.-Х. Андерсена «Новое платье короля». Но, возможно, это просто брюзжание старомодного человека.

*

В начале XXI века Умберто Эко выпустил два труда: «История красоты» и «История уродства». И то, и другое — две стороны одной медали: гармония/дисгармония. В жизни фактически существующее часто похоже на идеал не более, чем носорог на единорога. И хотя пастве Христовой нужно было напоминать о Страшном суде и греховности человека, искусство прошлого всё же больше уделяло внимание прекрасному, чем безобразному. В XX–XXI в., начиная с декадентов, песочные часы были перевёрнуты, и на первый план вышло изображение ужаса, уродств и извращений. Короткая пауза, взятая соцреализмом на изображение фальшивого идеала только оттенила общую тенденцию. Русская литература последних десятилетий — это по преимуществу сплошная чернуха, подаваемая под разными идеологическими подливами. И вот еще один новообъявленный классик, гуру «метафизического реализма» — je vous presente — Юрий Мамлеев.

Творчество Мамлеева породило целую монструозную субкультуру. Говорят, и Сорокин, и Пелевин вышли из мамлеевской шинели. Может быть… Но, пусть мы и знаем, из какого места эти ноги выросли, всё же Сорокина и Пелевина можно заподозрить разве что в определенной игре с читателем, а Мамлеева уж никак не обвинишь в неискренности. Но лучше бы он играл…

Душное затянувшееся интеллектуальное подполье часто порождает миазмы фашизоидных теорий, что и случилось со знаменитым «южинским кружком». Увлечение эзотерикой, гностицизмом, мистицизмом, конспирологией, всякими герметическими учениями роднит эту группу с «Анненэрбе» («Наследие предков») — оккультным орденом СС, занимавшимся поисками чаши Грааля, священной страны Шамбалы и расшифровкой рун. И хотя сам Мамлеев успел вовремя выскочить из этого адского ада, некоторые его адепты объявили себя фюрерчиками, мочились в рот неофитам в ходе типа обряда инициации и занимались политическими провокациями.

Когда-то Ф.М. Достоевский утверждал, что еврейская этика Талмуда: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе» — не подходит русскому народу, у которого через одного — то ли святой, то ли садист, то ли мазохист… «Широк человек!» Во всяком случае, чрезмерность русского характера, его склонность к преступлению, самопожертвованию, подверженность искушению «перейти черту» постоянно подчёркивалась писателем. Ну не знает русский человек, чего он себе не желает. Может, он именно пострадать и хочет. И свободы не ищет, и от счастия бежит, и не станет с полдороги сворачивать — словно с горы полетел. Не подходит еврейская этика русскому человеку. Ему нужна религия преклонения, страха и страдания, т.е. христианство, православие. Примерно в этом же русле трудился и Юрий Мамлеев, только с поправкой на древнеиндийскую философию, которой увлекался чрезвычайно. Он считал, что «сакральное открывается человеку в единственном чувстве — в чувстве ужаса», путь к божественному лежит через преодоление в себе человеческого, через преступление и извращение, так сказать, через чернуху к звездам.

Я хочу целовать обнажённые груди распада,
По кликушески выть, наблюдая погибель земли,
И пройтись в тишине средь распухшего, спелого ада,
Где в червей превращаются дальние дети мои.
А потом, обернувшись загадочной странной звездою,
Улететь в безграничную синюю пропасть миров,
Чтоб потом хохотать над погибшей и дымной землёю,
Пожирая холодное мясо своих бесконечных утроб.
(Юрий Мамлеев, «Песни нездешних тварей»)

Как известно, оккультные бдения на Руси заурядно связаны с эротикой, пьянством, разнообразными извращениями и унижением человеческого достоинства. Куда ж без этого? Всё это успешно практиковалось в «южинском кругу», так что некоторые отошедшие впоследствии от этого замечательного сообщества участники поделом обозначали его как «шизоидное интеллектуальное подполье», «метафизический вертеп» и «секту сексуальных мистиков». Сам Мамлеев занимал в нем место верховного гностика, эротошамана и порнографа.

«Патология — это вид современного романтизма» — провозгласил Юрий Мамлеев и наводнил свои сочинения всякой нечистью, приводя в своё оправдание сомнительный довод, что всё это не реальные люди, а нутряная сущность человека, жаждущего очищения. При этом, надо признать, Мамлеев обнаружил бездну фантазии и изобретательства, рассказывая 1001 сказку о самых разнообразных людских непотребствах. Вот его знаменитые «Шатуны» (1966):

«Вообще, чем нелепее случалась форма полового удовлетворения, тем больше ей нравилось. Бывало, что засовывала она себе в матку и голову небольшого живого гуся. Он только истошно махал крыльями, обсыпая перьями ее живот».

 «Идея, так неожиданно охватившая его в подполье, была — овладеть женщиной в момент ее гибели. Ему казалось, что в это мгновение очищенная душа оголится и он сцепится не с полутрупом, а с самой выходящей, бьющейся душой, и как бы ухватит этот вечно скрывающийся от него грозный призрак. Тот призрак, который всегда ускользал от него, скрываясь по ту сторону жизни, когда он, прежде, просто убивал свои жертвы».

Еще один герой убивает членом своих неродившихся детей в утробе своей жены. Есть в романе и персонаж, практикующий эго-секс. Другой, некто Михей, оскопившись, дает полизать свое «пустое место» кошке, а потом девочке Миле:

«…Михей сидел на бревнышке и по своему обыкновению, обнажив пустое место, смотрел как поганая кошка лижет его. Михею очень хотелось, чтобы им гнушались даже помоечные коты, но пока он еще был далек от этого. В этот момент у Милы в глазах что-то дрогнуло. <…> Оттолкнув ногой поганую кошку, она упала на колени и стала лизать пустое место».

Есть у Мамлеева и более обыденная и даже ироническая эротика под водочку. Вот, например, рассказ «В бане» из «Центрального цикла», само название которого как бы отсылает к известному анонимному порнографическому рассказу «Баня», обыкновенно приписываемому А.Н. Толстому. Здесь повествуется об оргии трех «зверофилософов»:

„Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена“.

Элементы автопародии можно усмотреть и в рассказе «Дневник собаки-философа» из того же цикла. Но поздно. Соединение эзотерики и чернухи в «южинский период» творчества Мамлеева превышает любые возможности жанра пародии по снижению объекта пародирования, равно как и не избавляет автора от лавров одного из предтеч русского фашизма. Качество мамлеевской эзотерики таково, что не позволяет о ней говорить сколько-нибудь всерьез. А бесстыдные сцены больше напоминают бобок из одноименного рассказа Ф.М. Достоевского, в котором мертвецы, распоясавшись, булькают из-под земли о себе всё самое отвратительное и низкое. «Хохочу я как труп из могилы» (Мамлеев «Песни нездешних тварей»).

*

Рассказ об эротике в современной русской литературе был бы неполон без упоминания женского подхода к этой волнующей теме.

 Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить
Но, боже, как их замолчать заставить!
(А.А. Ахматова)

Вуаля одна из оригинальнейших фигур современной словесности — Людмила Петрушевская. Шкодная бабулька в какой-то невообразимо уморительной шляпе, чем-то напоминающая мультяшную старуху Шапокляк, она совершенно очаровательна во всех своих проявлениях, в том числе и в наивных потугах напугать читателя. Любимый жанр её — ужастики с садо-мазохистским посылом, когда автор пугает и соблазняет читателя одновременно. Секс у Петрушевской прикольный, как будто она рассказывает о нем в кабинете сексопатолога. В лучшем случае так: «Раз — и всё произошло. Дальше надо было делать аборт» — рассказ «Девушка Оля» (женская параллель к мужской максиме Мих. Жванецкого: «Одно неловкое движение — и вы отец». Не то чтобы Петрушевакая была феминисткой, но к мужчинам у нее отношение снисходительно-ироническое с некоторой примесью испуга. И в сущности, в ее прозе интимные отношения — это просто какая-то жуткая рутина и рутинная жуть:

«Он мне в результате сказал, что ничего нет красивее женщины. А я не могла от него оторваться, гладила его плечи, руки, живот, он всхлипнул и тоже прижался ко мне, это было совершенно другое чувство, мы найти друг друга после разлуки, мы не торопились, я научилась откликаться, я понимала, что веду его в нужном направлении, он чего-то добивался, искал и наконец нашел, и я замолчала, все (все, стоп! Как писал японский поэт, одинокой учительнице привезли фисгармонию. О дети, дети, растишь-бережешь, живешь-терпёшь, слова одной халды-уборщицы в доме отдыха, палкой она расшерудила ласточкино гнездо, чтобы не гадили на крыльцо, палкой сунула туда и била, и выпал птенец, довольно крупный)
сердце билось сильно-сильно, и точно он попадал
(палкой, палкой) наслаждение, вот как это называется…» (повесть «Время ночь»)

Широкое использование в литературе модернизма потока сознания (это такой литературный приём обрамления хаоса, когда писать тексты гораздо приятнее, чем их читать), оказалось золотым ключиком особенно для женской литературы, продуктивность которой сразу выросла в разы, куда там вашей Шахерезаде. Были созданы женские параллели мужским архетипическим персонажам классической русской литературы. В этом мире традиционные гендерные роли как правило искажены. Женщины приобретают маскулинные черты, становятся грубее, жестче. Мужчины же часто изображены слабыми, подчиняющимися, ни на что, даже на секс, не годными. Советское ханжество и убогий быт порождали как мужское, так и женское одиночество, компенсировавшееся выморочной мифологией. У Петрушевской это часто выражено контрапунктом унылой заурядной повседневности и мифологического cantus firmus, выраженного обычно пафосным названием, как в рассказе «По дороге бога Эроса».

*

Роман Елены Черниковой «Золотая ослица» (1996), как уже ясно из названия, перекликается с эрото-эзотерическим романом «Метаморфозы, или Золотой осёл» древнеримского писателя II века Апулея. Кроме того, там имеются аллюзии на «Венеру в мехах» Леопольда фон Захера-Мазоха, «Камасутру», еврейскую мифологию, Диалоги Платона, «Декамерон» Боккаччо, «Гептамерон» Маргариты Наваррской, «Ромео и Джульетту» Шекспира, «Серафиту» Бальзака, «Тысячу и одна ночь», «Фауста» Гёте, русскую классику, включая «Азбуку», приписываемую Ивану Баркову, et tutti quanti. Действие происходит в троллейбусе, где героиня должна рассказывать эротические страсти-мордасти из своей жизни на все буквы русского алфавита, включая «Ъ», «Ь» и «Ы». Там же у неё обнаруживается свой дьявол, которому как бы ведомы все секреты, и он чередуется с рассказчицей в повествовании о ее похождениях. Героиню постигают метаморфозы, она превращается в андрогина, испытывает клиническую смерть и блуждает по сопредельным мирам. В общем, всё как у людей.

На самом деле это приключения вагины, ее послужной список. «В поисках женского оргазма, или Дело было в постели», — так следовало бы назвать эту причудливую вещь. Там, где у Венедикта Ерофеева «и немедленно выпил», у Черниковой «и немедленно занялись сексом». Героиня «засовывает в себя мужиков каждый день охапками, щепотками горстями, жменями, навалом». Автор по-хозяйски спокойно, технично, с легкой долей иронии описывает половой акт — это ее вотчина, ее поле сражения: «…ее губы устраиваются внутри его губ, ее руки гладят его плечи, спину, ноги, ее ноги распадаются навстречу его члену……» Некоторые фразы претендуют на звание афоризма: «Проститутка — это профессия, бл*дь — это призвание, а русская бл*дь — это трагический талант». Встречаются и экзотические рацпредложения, например, лишать девочек невинности прямо в роддоме, «чтобы мальчики не держали идею первенства», или более здравые — например, заменить начальную военную подготовку в школе спецкурсом «Как быстро и без хлопот расстаться с девственностью». Не то чтобы автор ни о чем, кроме коитуса, думать не мог, просто для неё «оргазм» — это псевдоним откровения.

*

Женская сексуальность в отличие от мужской замешана не столько на получении удовольствия, сколько на боли, страдании, терпении и даже самопожертвовании. «Сильному» полу часто невдомек, что настроение, чувства и мысли их подруг зависят от физиологии гораздо больше, чем мужские. Об этом проза Светланы Василенко, решающая проблему связи телесного и духовного начал в жизни современной женщины.

Вообще в женской беллетристике особенно в последние десятилетия более отчетливо проявилась тенденция спокойного, без эпатажа, разговора об интимной стороне жизни. Олег Лекманов в одной из своих лекций, говоря о прозе Линор Горалик, заявил, что она наконец (!) заговорила об этом деле языком, пригодным для использования в эротических фильмах. Странный критерий, учитывая, что «наука страсти нежной», если и является предметом искусства, то во всяком случае сугубо прикладного. Настоящее же искусство говорит о любви по-цветаевски — о любви любить.

Для меня лучшим эротическим сочинением на русском языке до сих пор остается пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем»:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
(1830)

Антиповедение
(юродивые, блаженные, хулиганы, гопники и прочие фрики на Руси)

«Многие меня поносят
и теперь, пожалуй, спросят:
глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу».
(А.С. Пушкин «Царь Никита и сорок его дочерей»)

«Русь — отечество смрадное, смердящее, матерное».
(Алексей Ремизов «Канава»)

«Всемирный заговор против России несомненно существует.
Проблема в том, что в нем участвует всё население
Российской Федерации».
(Виктор Пелевин «Generation П»)

Пушкин, известно, наше всё, в том числе и секс-символ:

А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…
(«Юрьеву», 1821)

Был Пушкин и хулиганом не хуже Баркова. Сохранился анекдот, как он, юный лицеист, однажды в Царском Селе на спор демонстрировал свою голую задницу под окном вдовствующей императрицы. Как и Барков, известен был уже взрослый Пушкин в качестве картежника, драчуна и волокиты; любил наш поэт и шокировать публику своими проказами с переодеваниями, розыгрышами и политическими эскападами. Озорство вообще отличительная черта русских поэтов, возьмите хоть Лермонтова, Полежаева, Есенина, Маяковского, Бродского… Но не только поэтов характеризует то, что можно обозначить словом «антиповедение». Это явление с давних времен пропитало всё русское общество, не исключая «истеблишмент». Царь Петр III, большой поклонник Баркова, был хулиган и фрик, гримасничал с детьми, прыгал на одной ножке, мог подкрасться к придворному и дать тому пинка под зад. Не говоря уже о том, что был означенный монарх большим бабником. Братья Орловы славились как любители кулачных боёв. Многоумный Михайло Ломоносов тоже был известным пьяницей и любителем подраться. У Екатерины II имелась придворная Мария Саввична Перекусихина, в обязанности которой входило испытывать будущих любовников императрицы, годятся ли для жаркого дела. Но особенно отличился на поприще антиповедения граф Федор Иванович Толстой по прозвищу Американец (1782–1846), знакомец А.С. Пушкина, воин, авантюрист и путешественник, обессмерченный А.С. Грибоедовым в комедии «Горе от ума»:

Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку не чист;
Да умный человек не может быть не плутом.

Федор Толстой, по отзывам современников, был умён, как демон, красноречив, красив, силен, зол, храбр и к тому же очень метко стрелял. Он убил на дуэлях 11 человек, а после, когда его собственные дети умирали, вычеркивал по одному из синодика имена своих жертв и писал на полях слово «квит», обращаясь к Богу. В молодые годы Толстой был участником экспедиции Крузенштерна и однажды напоил корабельного попа до такого состояния, что тот уснул прямо на палубе, а после приклеил его бороду сургучом к доскам (по другой версии, прибил гвоздями), так что пришлось после бороду отрезать, дабы выпустить на волю злосчастного батюшку. В другой раз научил Толстой свою ручную обезьяну заливать бумагу чернилами, та проникла в каюту капитана и испортила корабельный журнал. Терпение Крузенштерна лопнуло, и он высадил Толстого вместе с обезьяной на Камчатке, откуда наш герой вернулся через несколько месяцев изукрашенный многочисленными татуировками. Прозвище Американец приклеилось к Толстому из-за того, что в ходе своего странствия провел он какое-то время на Алеутских островах и Аляске. Злые языки рассказывали, что там он сожительствовал со своей обезьяной, а после сожрал её (но это уж наверняка враньё). Особого упоминания заслуживают отношения Федора Толстого с Пушкиным. Вначале они были не самыми приятными. Молодой Пушкин делал замечания Толстому по поводу нечистой карточной игры последнего, а тому это почему-то не нравилось. После Толстой пустил слух, будто Пушкина перед отправлением в ссылку выпороли в полиции, что звучало оскорбительно для чести дворянина. Александр Сергеевич поклялся вызвать старого бретёра на дуэль после возвращения из ссылки и всю дорогу упражнялся в стрельбе, писал на своего врага эпиграммы и выводил его в своих произведениях под разными именами. (Когда-то цыганка нагадала поэту, что он погибнет на дуэли от руки блондина, но Толстой был брюнет. Как мы знаем, сбылось по предсказанному. Не Американец смертельно ранил поэта.) Друзьям удалось примирить противников, и Толстой даже участвовал в сватовстве Александра Сергеевича к Наталье Николаевне.

Женат наш граф был на цыганской плясунье, с этим связана отдельная очень романтическая история, но самый факт тоже был достаточно скандальным для российского аристократа.

Истоки русского антиповедения, как показали исследования Б.А. Успенского, Вяч.Вс. Иванова, С.Е. Юркова и др., следует искать в распространенной традиции юродства на Руси. Перевернутое поведение юродивых имело сакральный смысл, они почитались как святые. Вспомним хотя бы Василия Блаженного. Юродивый обличал греховность этого мира, пародировал его, намекая на мир бесовской, потусторонний, где всё делается наоборот, наизнанку. Антиповедение направлено на хаотизацию действительности. Сходные явления встречались и в других культурах, но градус безумия именно в русской культуре явно зашкаливает. Отсюда опасность полного поглощения хаосом. (Мне кажется, исследователи недостаточно оценивают роль гностических, манихейских воззрений, этого бессознательного в русском христианстве, в генезисе такого явления, как юродство. Отрицание мироздания как творения не истинного Бога, а темного демона вело к негативному отношению к природе, морали и самой жизни. У гностиков законы соблюдать не надо, грешить значит спасаться, ценно только то, что приближает разрушение этого злокачественного мира.)

Опричнина Ивана Грозного представляла собой уникальный случай, когда высшая государственная власть переняла модель деструктивного поведения, учредив мир кромешный, опричный, бесовской, несущий смерть грешной земной юдоли, что чуть ли не полностью удалось вконец озверевшему царю.

После Никонианских церковных реформ и особенно в связи с Петровскими преобразованиями, секуляризацией церкви и общего курса на бюрократизацию государственной жизни традиция юродства перестала поощряться властями. Юродивых прекратили канонизировать, начались даже гонения на них. Практика юродства откочевала на окраины страны, где продолжила существование в сектантских общинах.

Однако антиповедение никуда не делось, приняв просто новые формы, возьмем хоть Петровский Всешутейший, всепьянейший и сумасброднейший собор, за который царь приобрел в народе славу антихриста. Первый российский император занимался не только просвещением и модернизацией страны, но и развратничал, спаивал людей, стриг бороды боярам, питал слабость к любым формам игрового поведения, обожал шутов и коллекционировал физические уродства, для чего завел в столице Кунсткамеру и собирался разводить «породу» людей-карликов. Царь поощрял смеховую культуру, но его чувство юмора сводилось в основном к глумлению над человеческим достоинством.

Во времена Анны Иоанновны был выстроен на Неве знаменитый Ледяной дом для проведения грандиозной потешной свадьбы придворного шута Голицына и шутихи Бужениновой. При этом была устроена и первая пышная демонстрация принудительной «дружбы народов», когда следом за «молодыми», ехавшими в железной клетке на слоне, двигался свадебный поезд представителей разных языков в национальных костюмах кто на верблюдах, кто на оленях, кто на собаках и т.д.

Чудаческим размахом славились не только цари. К примеру, богач П.А. Демидов, когда ему летом вздумалось прокатиться на санях, велел скупить всю соль в округе, рассыпать ее, а после пустить по ней сани, как по снегу. Самодурство и экстравагантность стали родовыми чертами русской элиты. Слава скандалиста — желанной целью. (Богатый материал на эту тему можно найти в книге М.И. Пыляева «Замечательные чудаки и оригиналы».) Иные прогуливались по улицам, загримировавшись под пьяного или нищего, пряча под грубой шинелью ордена, дабы произвести впечатление на городового. Полководец А.В. Суворов, будучи уже не юных лет, скакал козлом, играл в жмурки, кукарекал, прикидывался колдуном… «Один из приемов, которым Суворов любил изумлять собеседников, был резкий переход от одной роли к другой». (Е. Фукс, автор книги «Анекдоты князя Италийского, графа Суворова Рымникского», СПб. 1900.) Существовали пародийные «тайные» общества: «Арзамас», «Вольное общество любителей прогулки», «Общество громкого смеха» и др. Особой формой антиповедения стало «гусарство», с которым ассоциировались кутежи, жестокие атаки на женские сердца и бесшабашность. Когда знаменитого гусара Дениса Давыдова захотели перевести в егеря, которым не полагались усы, он отказался, написав императору, что для него потеря усов равносильна потере чести. Давыдова оставили в гусарах и даже присвоили ему звание генерал-майора. Вообще, как писал Ю.М. Лотман, конец XVIII — первая четверть XIX в. было временем героев, чудаков и оригиналов. Но и более поздние эпохи не оскудели фриками и озорниками. М.А. Бакунин и В.Г. Белинский в переписке выясняли, кто из них бóльший онанист (Белинский победил). Алексей Жемчужников, один из авторов знаменитых откровений Козьмы Пруткова, однажды в одежде флигель-адъютанта за ночь объехал дома самых видных архитекторов Санкт-Петербурга с приказанием наутро прибыть в императорский дворец по причине того, что Исаакиевский собор якобы провалился под землю.

Антиповедение на российской почве связано с самобытным восприятием свободы как воли, а воли как озорничества (по выражению В.Г. Белинского). Русский образ свободы — раздолье, разгул, избавление от пут, рывок в неизвестность, реализация своих хотелок, когда главное — ни о чем не думать, особенно о последствиях для себя и других. Потому что необходимость думать — это уже несвобода. Безоглядность — вот главный атрибут русской вольницы. Безответственное отношение к свободе порождает страх перед ней в русском обществе.

Антиповедение граничит с криминалом, саморазрушением и суицидом. И.С. Тургенев называл Баркова русским Вийоном. Действительно, роднит эти фигуры единство творчества и злосчастной жизни. Эрос часто сожительствует с Бахусом и Танатосом. Отличие И. Баркова от скоморохов, уличных ругателей и поздних анонимных писателей-матерщинникоов в том, что он дал свое имя этому направлению русской поэзии, а, стало быть, и жить подписался в согласии со своей музой и умер достойно её. Ответил за базар, чтобы было понятнее. Вот это сближает его с Франсуа Вийоном. Третьим в этом ряду можно назвать более близкого нам Венедикта Ерофеева. Виселичный юмор Вийона, сортирный пафос Баркова и алкогольный крест Ерофеева — знаки судьбы этих героев и мучеников культуры.

Творческие кривляния писателя Алексея Ремизова (1877–1957) замешаны были на чудодействе, ведовстве, кощунстве и эротике. Блаженный русской литературы, он и в жизни вел себя, как юродивый: творил хаос вокруг себя, «нарочитое безобразие, «шурум-бурум», богохульничал и даже, о, господи, по некоторым воспоминаниям, прикуривал от лампады.

Список юродствовавших русских литераторов можно продолжать бесконечно: Лев Толстой, Василий Розанов, Велимир Хлебников, Николай Клюев, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Александр Блок, Даниил Хармс и другие обэриуты, Николай Глазков, Дмитрий Горчев, Борис Рыжий… как и многочисленных литературных юродивых персонажей из сочинений А.С. Пушкина, Н.С. Лескова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.П. Платонова… Вспоминается и герой рассказа «Гений» Н.Г. Гарина-Михайловского, как бы предтеча нашего современника математика Григория Перельмана. Советский период породил экзотическую плеяду кандидатов наук, служивших ночными сторожами и истопниками, филологов, точивших ножи на рынках, что не обязательно было продиктовано жизненными обстоятельствами, но зато могло служить сублимацией общественного протеста, своеобразным вызовом системе, фрондерским кукишем в кармане.

Возможно, величайший блаженный нашего времени — Михаил Сергеевич Горбачев. Человек, достигший высшей власти, чтобы помочь своему государству покончить с собой, это ли не сюжет для современных Шекспиров?!

Россия обретает свою субъектность в самоотрицаии, не случайно русский витязь на распутье всегда выбирает самый гибельный путь.

Когда-то Георгий Иванов написал отчаянное:

Хорошо, что нет царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет <…>
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

 В наше время трагический гей Евгений Харитонов воскликнул: «Возвратите мне Россию…» Да, страна вроде бы восстала из пепла, но вот неясно, настоящая ли она или это зомби с пустыми глазами кривляется в предчувствии конца света? Антиповедение породило антигосударство, грозящее схлопнуться в «чёрную дыру» беспредела, и надежда, что этого всё-таки не произойдет, только на «перпендикулярность» русского характера.

Инфернальность, захватившая русскую жизнь, отравляет русскую культуру, в литературе это проявляется всё большим засилием писателей-гопников вроде Захара Прилепина или Михаила Елизарова, о которых и писать-то не хочется. Что же дальше? У меня есть совершенно определенный ответ на этот вопрос — не знаю!